Психотерапия на практике

Как и всякий невротический симптом, невроз безработицы имеет следствие, выражение и средство; в своей последней и решающей перспективе, он оказывается равным любому другому неврозу как модус существования, как духовная позиция, как экзистенциальное решение. Но невроз безработицы вовсе не диктуется неизбежной судьбой, как это представляется невротикам. Безработный отнюдь не должен быть обречен на невроз безработицы. И в данном случае можно сказать, что за человеком остается решение, подчинится ли он душевно силам социальной судьбы, или нет. Есть немало примеров, которые доказывают, что не всегда безработица однозначно формирует и определяет характер. Наряду с характерным невротическим типом есть еще и другой тип безработных. Это люди, которые, потеряв работу, также вынуждены жить в неблагоприятных экономических условиях, но тем не менее они остаются свободными от невроза безработицы, не производят впечатления ни апатичных, ни угнетенных людей, более того, даже сохраняют известную веселость. В чем же тут дело? Если присмотреться к их жизни повнимательнее, то выяснится, что эти люди хотя и не профессионально, но разносторонне заняты. Часто это -- добровольные помощники в каких-нибудь общественных организациях, почетные функционеры в учреждениях народного образования, неоплачиваемые сотрудники в молодежных союзах; они слушают интересные доклады и хорошую музыку, они много читают и обсуждают со своими товарищами прочитанное. Избыток свободного времени они используют осмысленно и наполняют свои время и жизнь многообразным содержанием. Часто в их желудке урчит так же, как и у представителей другого, ставшего невротическим, типа безработного, и все же они сохраняют оптимизм и далеки от отчаяния. Они сумели дать своей жизни смысл и содержание. Они поняли, что смысл человеческой жизни раскрывается не только в профессиональной деятельности, что можно, будучи безработным, не жить бессмысленно. Для них смысл жизни не исчерпывается фактом профессионального трудоустройства. Ведь то, что делает безработных апатичными и в конечном итоге лежит в основе невроза безработицы, -- это ошибочное мнение, что профессиональная деятельность является единственным смыслом жизни; ложная идентификация профессии с жизненной задачей, к которой призван человек. Это приравнивание одного к другому ведет именно к тому, что безработный страдает от ощущения ненужности и бесполезности.

После всего сказанного становится ясным, как мало обусловлена судьбой душевная реакция на безработицу, какое обширное поле деятельности остается здесь для духовной свободы человека. С точки зрения предпринятой нами попытки экзистенциального анализа невроза безработицы, одна и та же ситуация безработицы по-разному осмысляется разными людьми, или, лучше сказать, одни позволяют социальной судьбе накладывать свой отпечаток на их характер и поведение, формируя их в душевном плане, в то время как другие сами выстраивают свою судьбу. Каждый безработный в отдельности еще может, следовательно, решить, к какому из этих двух типов он будет принадлежать -- к типу внутренне оптимистичных или ставших апатичными безработных.

Итак, невроз безработицы не является непосредственным следствием безработицы. Более того, иногда мы даже видим, что безработица является следствием невроза. Ведь понятно, что невроз имеет обратное влияние на социальную судьбу и экономическую ситуацию страдающего от нее. При прочих равных условиях выстоявший безработный, в противовес ставшему апатичным, имеет больше шансов в конкурентной борьбе и скорее может получить рабочее место. Обратное воздействие невроза безработицы -- не только социальное, но и витальное, поскольку структурированность, которую приобретает духовная жизнь благодаря своему характеру задачи, сказывается вплоть до биологического уровня. С другой стороны, внезапная потеря внутренней структуры, которая наступает вместе с переживанием бессодержательности и бессмысленности жизни, также ведет к органическим явлениям упадка. Психиатрия знает, например, типичный психофизический упадок в форме быстро наступающих явлений старения у людей, которые ушли на пенсию. Даже у животных встречается аналогичное явление: известно, например, что цирковые животные, перед которыми ставят определенные задачи, имеют в среднем более высокую продолжительность жизни, чем те, которые содержатся в зоологических садах и не «заняты» ничем. Из того факта, что невроз безработицы не связан напрямую с безработицей, вытекает возможность психотерапевтического вмешательства. Кто же, напротив, высокомерно полагает, что с психологической точки зрения на этом пути с безработицей не справиться, того следует отослать к нередко встречающемуся, особенно среди молодых безработных, мнению: то, чего мы хотим, -- это не деньги, а содержание жизни. Однако психотерапия в более узком, нелоготерапевтическом смысле (например, с применением глубокого психологического воздействия) была бы в таких случаях бесперспективной. Все, о чем было сказано выше, -- это, скорее всего, экзистенциальный анализ, который способен указать безработному путь к своей внутренней свободе и, вопреки его социальной судьбе, подвести его к осознанию той ответственности, которое поможет ему придать своей трудной жизни содержание и смысл.

Мы уже говорили, что как безработица, так и профессиональная деятельность могут быть употреблены в качестве средства для достижения невротической цели. Однако это средство для достижения цели следует отличать от той верной установки, которая состоит в том, что целью работы как средства является осмысленная жизнь. Человеческое достоинство не позволяет, чтобы человек был низведен до простого элемента рабочего процесса, до средства производства. Способность работать -- это еще не все, она не является ни достаточным, ни необходимым основанием для того, чтобы наполнить жизнь смыслом. Один человек может быть работоспособным и, тем не менее, вести неполноценную, не наполненную смыслом жизнь; а другой может быть неработоспособным и, несмотря на это, наполнить свою жизнь смыслом. То же самое можно сказать и о способности человека наслаждаться. Человек ищет смысл своей жизни преимущественно на каком-то определенном поле и, следовательно, в какой-то мере ограничивает свою жизнь и самого себя; вопрос состоит лишь в том, действительно ли нужно вводить такое ограничение, или, как в случае с неврозом, оно не является необходимым. Другими словами совершенно не следует отказываться от способности к наслаждению в пользу способности работать или наоборот. Таким невротическим людям можно было бы адресовать слова героини романа Алисы Люткенс «Я не приеду к ужину»: «Если любви нет, работа становится суррогатом, если нет работы, любовь становится опиумом».

Невроз выходного дня

Полнота профессиональной деятельности не идентична смысловой полноте творческой жизни. Невротик пытается подчас спастись от большой жизни бегством в профессиональную деятельность. Однако подлинная бессодержательность и пустота его жизни обнаруживаются сразу же, как только его профессиональная активность на какое-то время прерывается: а именно в выходные дни! Кому не известно безутешное выражение лиц людей, которые в указанные дни прервали профессиональную деятельность и этим самым оставили без употребления самих себя (если они к тому же упустили, например, свидание или не достали билетов в кино). Но человек, который является только человеком-рабочим и ничем другим, крайне нуждается в суете выходных дней, чтобы чем-то заполнить внутреннюю пустоту, поскольку именно в выходные, когда останавливается темп рабочей недели, бедность содержания его жизни становится очевидной. И создается впечатление, что человек бежит со скоростью, на какую только способен, чтобы не заметить бесцельности собственной жизни. Он пытается убежать от себя самого -- но напрасно, потому что в выходные дни перед ним наиболее ярко предстают бесцельность, бессодержательность и бессмысленность его существования.

Чего он только не предпринимает, чтобы чем-то заполнить выходные! Он бежит в танцевальный клуб -- там гремит громкая музыка, и поэтому не нужно говорить, Так что ему не приходится даже напрягаться для «бальных» разговоров. Он не напрягается даже, чтобы думать; все внимание концентрируется на танцах. Либо устремляется в другое «убежище» времяпрепровождения в выходные -- в занятия спортом. Тут он может сделать, например, вид, как будто самым важным событием в мире является то, какой футбольный клуб победит в матче: две команды по 11 человек играют -- миллионы людей смотрят. В поединке боксеров участвуют только двое, но здесь борьба гораздо интенсивнее и к пассивному наблюдению здесь добавляется изрядная доля садизма. Все это не следует ни в коей мере понимать как протест против здорового спорта. Следовало бы лишь критически спросить, какая внутренняя ценность существует у такого спорта. Возьмем, например, альпинизм. Альпинизм предполагает активность; пассивное наблюдение здесь отсутствует. В нем есть настоящие достижения: что касается физической способности достижения успеха, альпинист при определенных обстоятельствах (опасности для жизни) вынужден выжимать из себя последнее; в душевном плане здесь тоже нужные усилия -- там, где он должен научиться преодолевать, например, страх или головокружение от высоты. Причем следует заметить, что альпинист не ищет опасность (ради нее самой), но испытывает ее. Соперничество же, которое в других видах спорта ведет к погоне за рекордами, в альпинизме имеет другую, более высокую форму, а именно «соперничество с самим собой». Другим положительным социальным моментом альпинизма является чувство товарищества «по связке».

Но и в нездоровой погоне за рекордами можно наблюдать чисто человеческую черту, поскольку она представляет собой форму человеческого стремления к неповторимости и уникальности. Подобное же можно сказать и о других массово-психологических явлениях, таких, например как мода: в ней человек стремится к оригинальности любой ценой; жаль только, что единственность и неповторимость в этом случае исчерпываются чисто внешними атрибутами.

Не только спорт, но и искусство могут быть использованы для достижения невротических целей. В то время как подлинное искусство и его восприятие обогащают человека и ведут его к реализации его внутренних возможностей, невротично используемое «искусство» лишь отвлекает человека от него самого. В этом случае оно является лишь возможностью и поводом для самоопьянения и самоотупления. Если человек пытается убежать от себя самого и от чувства экзистенциального вакуума, то он прибегает, например, к увлекательному детективному роману. В его остром сюжете он ищет в конечном счете только развязки -- того отрицательного удовольствия ухода от чего-то неприятного, которое Шопенгауэр ошибочно полагал за единственно возможное удовольствие. Я уже говорил, что неудовольствие, напряжение, борьба предназначены совсем не для того, чтобы получать от них в свободное время отрицательное удовольствие. В действительности мы ведем жизненную борьбу не для того, чтобы доставлять себе этим все новые и новые ощущения; жизненная борьба скорее является чем-то целенаправленным и лишь благодаря этому осмысленным. Самой притягательной из возможных субстанций охотника за острыми ощущениями является смерть в рамках «искусства» в той же степени, что и в реальной жизни. Обыватель, сидя за завтраком и просматривая газеты, ищет репортажи о несчастных случаях, закончившихся смертью. Массовые трагические происшествия, массовые смерти не могут его, однако, удовлетворить; анонимная масса воздействует, по-видимому, слишком абстрактно. Поэтому может случиться, что этот человек уже в тот же день почувствует потребность пойти в кино, чтобы посмотреть крутой триллер. С ним происходит то же, что и с любым, страдающим какой-либо зависимостью: жажда ощущений требует возбуждения нервов, возбуждение нервов порождает новую, еще большую жажду ощущений и ведет к увеличению дозы. В конечном итоге речь идет о контрастном воздействии, основанном на том, что смерть здесь -- это всегда то, что происходит с кем-то другим. Этот тип людей бежит именно от того, чего он больше всего боится: от предопределенности знания о своей смерти, то есть от того, что делает для них столь невыносимой экзистенциальную пустоту, так как определенность смерти означает нечто ужасное только при условии нечистой совести. Смерть как конечный момент жизненного времени может ужасать лишь того, кто не заполняет свое жизненное время. Лишь он не может смотреть смерти прямо в глаза. Вместо того, чтобы реализовать ограниченное время своей жизни и в нем себя самого, он спасается бегством в своего рода безумие, подобно приговоренному к смерти, который в последнюю минуту начинает верить, что его еще помилуют. Этот человек спасается бегством в иллюзию того, что с ним самим якобы не может ничего случиться, а смерти и катастрофы -- это лишь то, что всегда случается с другими.

Невротическое бегство в мир романов, в мир их героев, с которыми невротик себя каким-то образом идентифицирует, дает ему еще один шанс. В то время как спортсмен, установивший рекорд, добился этого своими собственными силами и имеет право почивать на лаврах, этот тип любителей романов довольствуется лишь тем, чтобы кто-то другой, пусть это будет лишь вымышленный образ, действовал за него. В жизни, однако, никогда не бывает так, что можно почивать на лаврах или довольствоваться чем-то достигнутым; жизнь, с ее все новыми и новыми вопросами и проблемами, никогда не дает нам покоя. Лишь путем самоотупления мы можем сделать себя невосприимчивыми к тому вечному «жалу», которое постоянно сверлит нашу совесть, предъявляя к нам все новые и новые требования. Того, кто останавливается, обгоняют, а тот, кто самодоволен, теряет самого себя. Следовательно, мы не должны удовлетворяться достигнутым ни как созидающие, ни как воспринимающие; каждый день, каждый час несут с собой необходимость и возможность новых дел и новых переживаний.

О смысле любви

Осмысленность человеческого существования зиждется на единственности и неповторимости человеческой личности. Известно, что ценности творчества реализуются в виде успехов или достижений, которые всякий раз взаимообусловлены социально. Сообщество как объект, на который направлено человеческое творчество, придает человеческой единственности и неповторимости экзистенциальный смысл. Но сообщество может быть и тем, на что направлено человеческое переживание, -- союзом двух любящих людей. Давайте отвлечемся от любви более широком смысле этого слова, а обратимся к эротической любви; в этом случае она представляет собой то поле, на котором особенно хорошо реализуемы ценности переживания: любовь является переживанием человека во всей его единственности и неповторимости.

Кроме пути, на котором неповторимость и единственность человеческой личности выражаются через реализацию ценностей творчества, т. е. более или менее активно, есть еще и второй путь, пассивный, на котором все то, что человек, как правило, должен добывать благодаря затраченному труду, дается ему в руки просто так. Этот путь -- быть любимым. Без того чтобы человек делал что-то сам, на этом пути человеку дается возможность реализации его единственности и неповторимости как милость. Как человеческая личность он становится для любящего его незаменимым и неповторимым, не сделав ничего для этого. Человек, которого любят, «не виноват» в том, что в состоянии любимого реализуется его личностная ценность, единственность и неповторимость его личности. Любовь -- не заслуга, а милость.

Но любовь -- не только милость, но и волшебство. Для любящего человека она придает миру дополнительную ценность. Любовь повышает у любящего восприятие всей шкалы ценностей. Она раскрывает человеку мир во всей его ценностной полноте. В своей преданности любимому любящий внутренне обогащается: весь мир становится для него шире и глубже, он расцветает под лучами тех ценностей, которые видит лишь любящий; ведь известно, что любовь делает человека не слепым, а зрячим -- ценностно зрячим. Наряду с милостью быть любимым и волшебством любви существует еще и третий момент: чудо любви. Ведь благодаря ей совершается нечто непостижимое, а именно то, что на окольном пути через биологическое в жизнь вступает новая личность, в свою очередь также полная тайны, единственности и неповторимости своего существования: ребенок!

Сексуальность, эротика и любовь

Мы уже неоднократно говорили о ступенчатом строении и о многослойной структуре существа «человек», постоянно подчеркивая, что мы рассматриваем человека как телесно-душевно-духовное целое. И эта целостность должна так и рассматриваться психологами, чтобы рядом с телесным использовалось как терапевтическое начало не просто душевное, но и духовное в человеке.

Теперь мы хотим показать, как по-разному человек, человек любящий, переживающий любовь и чувствующий любовь другого, может относиться к многослойной структуре личности. Трем измерениям человеческой личности соответствуют три возможные формы установки по отношению к ней. Самая примитивная -- это сексуальная установка. В этом случае от телесного облика другой личности исходит сексуальный раздражитель и он является тем, что пробуждает сексуальный инстинкт, иначе говоря, физически возбуждает этого человека. Следующая, более высокая, форма возможного отношения к партнеру -- эротическая установка; причем из эвристических соображений мы противопоставляем друг другу эротику и сексуальность. Человек с эротической -- в этом более узком смысле слова -- установкой является не просто сексуально возбужденным, он -- более чем просто сексуально «озабоченный». Его отношение продиктовано не собственно сексуальным инстинктом и не спровоцировано другим человеком как лишь сексуальным партнером. Если мы воспринимаем тело партнера как его внешнюю оболочку, то можно сказать, что человек, относящийся к предмету любви эротически, в отличие от человека, настроенного просто сексуально, проникает в следующий слой -- к душевной конституции другого человека. Эта форма отношения к партнеру, рассматриваемая как фаза отношения к нему, идентична с тем, что обычно называют влюбленностью. Физические свойства партнера нас возбуждают; а в его душевные свойства мы влюблены. Следовательно, влюбленный эмоционально возбужден своеобразной, (но не единственной в своем роде) психикой партнера, например, определенными чертами его характера. Итак, простая сексуальная установка имеет целью физические данные партнера и как интенция остается в этом слое. Эротическое отношение, отношение влюбленности, направлено на психическое; но и оно не проникает до ядра другой личности. Это делает лишь третья форма возможных отношений между людьми: подлинная любовь.

Любовь является высшей из возможных форм эротического (в самом широком смысле слова), поскольку она представляет собой наиболее глубокое проникновение в личную структуру партнера, а именно вступление с ним в связь на духовном уровне. Непосредственное слияние с духовным в партнере характеризует последнюю из возможных форм партнерства вообще. Любящий в этом смысле затронут в своей духовной глубине, затронут духовным носителем телесного и душевного своего партнера, его личным ядром. Любовь тогда -- это прямая направленность на духовную личность любимого человека. Телесное и душевное проявления духовной личности являются внешней и внутренней «одеждой», которую «носит» духовная личность. В то время как сексуально настроенному или влюбленному человеку нравится в партнере какой-нибудь телесный признак или душевное качество, то есть что-то, что этот человек «имеет», любящий любит не просто что-то в любимом человеке, а именно его самого. Любящий смотрит одновременно сквозь физическую и сквозь психическую «одежду» духовной личности на саму личность. Ему важен поэтому не ее физический «тип», который мог бы его возбуждать, или ее душевные качества, в которые он мог бы быть влюблен, -- ему важен сам человек, партнер, как ни с кем не сравнимый и никем не заменимый человек.

Те устремления, которые встречаются в так называемой влюбленности, являются устремлениями не сексуальной природы и называются в психоанализе «устремлениями со сдерживаемыми целями». В этом психоанализ прав -- но, по-моему мнению, в несколько другом смысле. Он называет эти устремления устремлениями со сдерживаемыми целями, подразумевая генитально-сексуальную цель полового влечения. На мой взгляд, устремления сдержаны в цели в противоположном смысле: они сдержаны в направлении на более высокую форму отношения (в противовес влюбленности) -- в направлении на подлинную любовь, следовательно, на следующий по глубине слой личности партнера, на его духовное ядро.

Неповторимость и единственность

Любовь -- это подлинно человеческий феномен, это акт, который отличает человеческое существование именно как человеческое, другими словами -- экзистенциальный акт. Более того, она -- коэкзистенциальный акт, так как любовь -- это то отношение человека к человеку, которое делает нас способными воспринимать партнера во всей его неповторимости и единственности. Другими словами, любовь определяется характером встречи, а встреча означает всегда, что речь идет об отношении личности с личностью.

Любовь -- это не только свойственный человеку, но и изначально человеческий феномен, т. е., не просто эпифеномен. Она была бы простым эпифеноменом, если бы трактовалась, например, психоаналитическими и психодинамическими доктринами в качестве сублимации сексуальности. Но любовь не может быть простой сублимацией сексуальности но той простой причине, что она является условием и предпосылкой процесса, лишь в рамках которого только и мыслимо нечто подобное сублимации, а именно все возрастающая -- в ходе развития и созревания -- интеграция сексуальности.

Развитие и созревание сексуальности исходят из простого сексуального порыва, который, если сохранить введенную Фрейдом терминологию, не знает ни цели влечения, ни объекта влечения. Позднее происходит образование сексуального влечения в более узком смысле слова. Сексуальное влечение уже имеет цель. Оно нацелено па половой акт. Но ему недостает еще объекта влечения, т. е. настоящего любовного партнера, на которого он был бы нацелен: такая направленность и нацеленность на определенную, а именно любимую личность, характеризует третью фазу и третью стадию сексуального развития и созревания -- сексуальное устремление. Это значит, что способность к любви является условием и предпосылкой для интеграции сексуальности. Или, как я обычно говорю, лишь «Я», которое интендирует «Ты», может интегрировать собственное «Оно».

То, что человек -- если он действительно любит -- в своей любви «настроен» на неповторимое и единственное духовной личности партнера, ясно любому здравомыслящему человеку. А теперь предложим ему представить, что он любит определенного человека и этого человека он каким-то образом навсегда потерял -- по причине смерти, отъезда или длительной разлуки; и ему предложили, так сказать в обмен, двойника любимого человека -- другого человека, который в психофизическом отношении практически неотличим от любимого. Спросим, смог ли бы любящий просто перенести свою любовь на этого человека, и он вынужден будет признать, что он не способен на это. Действительно, невозможно представить себе подобное «перенесение» подлинной любви. Ведь любящий по-настоящему любит не какие-либо психические или физические особенности в любимой личности, ведь он любит не ту или другую особенность, которую она имеет, а то, чем она является в своей единственности. Но любимый как единственный никогда не может быть заменен никаким двойником, пусть даже очень похожим. Человеку, испытывающему простую влюбленность, напротив, можно было бы помочь с помощью двойника. Его влюбленность без труда может быть перенесена на двойника, так как в своей влюбленности он настроен только на душевный характер, который имеет партнер, а не на духовную личность, которой партнер является.

Духовная личность как предмет собственно любовной установки является, следовательно, для подлинно любящего человека незаменимой, так как она неповторима и единственна. Но из этого следует, что настоящая любовь всегда сохраняет свою продолжительность во времени. Состояние физического влечения проходит, и определенное душевное состояние тоже существует недолго; то физическое состояние, которое представляет собой состояние сексуального возбуждения, является преходящим; более того, сексуальное влечение исчезает сразу же после его удовлетворения; также и то душевное состояние, которое мы назвали влюбленностью, обычно длится недолго. Духовный же акт, в котором мы воспринимаем духовную личность партнера интенционально, не имеет границ во времени. Настоящая любовь остается сохраненной от преходящести времени, которой подвержены простые состояния физической сексуальности или душевной эротики.

Любовь -- это больше, чем эмоциональное состояние. Любовь -- интенциональный акт. То, что в ней интендируется, -- это самость другого человека. Эта самость -- сущность этого другого человека -- независима, как всякая самость, от существования; сущность не зависит от существования и, следовательно, стоит выше последней. Так, и только так, следует понимать, что любовь может пережить смерть любимого человека; только сейчас нам становится понятным, что любовь может быть сильнее смерти. Существование любимого человека уничтожается смертью, но его самость не может быть прервана его смертью. Его единственная в своем роде сущность является -- подобно всем подлинным сущностям -- вневременной и, следовательно, непреходящей. «Идея» человека -- та, которую видит любящий его, -- принадлежит царству надвременного. Но не следует думать, что подобные размышления, которые вынуждены обращаться к схоластическим или платоническим идеям, слишком далеки от того способа простого переживания, познавательное достоинство которого признаем и мы. В подтверждение этого приведу рассказ бывшего узника концентрационного лагеря о своих переживаниях: «Нам всем в лагере -- моим товарищам и мне -- было ясно: в этом мире нет счастья, которое когда-либо в будущем могло бы искупить то, что нам пришлось испытать во время нашего заключения. Если бы мы задавали себе вопрос, что является для нас большим несчастьем: умереть или продолжать жить, то мы бы выбрали одно: лечь на колючую проволоку, т. е. покончить жизнь самоубийством. Если люди этого не делали, то только из-за глубокого чувства некоего долга. Что касается меня, то я был обязан остаться в живых ради моей матери. Мы любили друг друга больше всего на свете. Таким образом, моя жизнь имела смысл -- несмотря ни на что. Но мне приходилось ежедневно и ежечасно принимать в расчет возможность моей смерти. И поэтому даже моя смерть должна была иметь какой-то смысл -- а также и все страдания, которые мне еще предстояли. Тогда я заключил договор с Небом: если мне суждено умереть, то моя смерть должна подарить матери жизнь; за то, что я должен буду выстрадать еще до моей смерти, пусть за это ей будет уготована легкая смерть. Лишь с этой позиции принесения жертвы моя жизнь, полная страданий, казалась мне выносимой. Я мог жить той жизнью только в том случае, если она имела какой-то смысл». Рассказчик особо подчеркнул, что он всегда, насколько ему позволяли время и обстановка лагерной жизни, внутренне обращался к духовному образу столь горячо любимого им человека. Таким образом, мы можем сказать: в то время как в его конкретной жизненной ситуации было невозможно реализовать творческие ценности, он по-настоящему познал внутреннее обогащение и полноту существования, исполненного преданной любви, жизни, которая реализует ценности переживания в чувствах любящего. Заслуживающим внимания кажется мне и продолжение этого рассказа: «Но я не знал, жива ли еще моя мама. За все время жизни в лагере мы не получали никаких сообщений друг о друге. Но я поймал себя на том, что во время моих разговоров с матерью, которые я вел постоянно, мне совершенно не мешало то, что я даже не знал, жива ли еще вообще моя мать!». Этот человек не знал в каждый момент своей жизни, существует ли еще физически любимый им человек, и, несмотря на это, постоянно разговаривал с ней, не задавая себе вопроса о ее «существовании». Следовательно, любовь в такой степени принимает сущность другого человека такой, какая она есть, что его существование не подвергается больше сомнению. Другими словами: истинно любящего в такой мере наполняет сущность другого человека, что его реальное существование отступает на задний план.

Для настоящей любви так мало значит телесность любимого, что она может пережить даже ее смерть и длиться вплоть до собственной смерти любящего. Для истинно любящего человека смерть любимого никогда по-настоящему не осознается, он не может охватить ее разумом, так же как и собственную смерть. Ведь известно же, что факт собственной смерти невозможно себе представить, он столь же немыслим, как факт своего несуществования до рождения. Тот, кто действительно думает, что может постичь смерть человека, обманывает самого себя. В конечном счете является немыслимым то, что определенная личность, просто из-за того что носимый ею организм стал трупом, изъята из мира и, следовательно, не принадлежит больше никакой форме бытия. Шелер в статье, вышедшей после его смерти, по поводу подвергаемого сомнению тезиса о «продолжении жизни» личности после смерти (тела) указал на то, что нам еще при ее жизни «дано» значительно больше -- если только мы действительно «интендируем» эту личность, -- чем «пара чувственно воспринимаемых клочков» ее телесно видимого образа; лишь их недостает нам после смерти. Но этим отнюдь не сказано, что личность сама больше не существует; самое большее, что можно было бы утверждать, -- что личность лишь не может сама «предъявить» себя; так как для «предъявления» ей необходимы физиологические процессы выражения. Следовательно, становится еще более ясно, по какой причине и в каком смысле настоящая интенция любви, т. е. интенция другой личности как таковой, не зависит от ее физического присутствия, от ее физической субстанции вообще.

Все это, конечно же, не означает, что любовь не желает «воплощаться телесно». Однако она не вынуждена зависеть от телесного. Телесное, сексуальное не является первостепенным, самоцелью, а служит скорее средством выражения. Любовь может принципиально существовать и без этого. Там, где это возможно, она будет этого хотеть и искать; но где необходим отказ, она из-за него не охладеет и не умрет. Духовная личность приобретает образ, формируя свои душевные и физические способы проявления и формы выражения. Таким образом, в центрированной вокруг ядра целостности личности внутренние слои получают выражения через внешние. В какой-то мере телесное в человеке в состоянии выразить его характер (как нечто, свойственное душе), а его характер, в свою очередь, -- выразить личность (как нечто, свойственное духу). Духовное находит выражение -- и требует выражения -- в физическом и душевном. Физический облик любимого человека становится для любящего символом того, что стоит за этим, и дает о себе знать во внешнем, но не исчерпывается в нем. Настоящая любовь сама по себе не нуждается в телесном ни для ее пробуждения, ни для ее удовлетворения; но она пользуется телесным и в том, и в другом отношении. В отношении ее пробуждения постольку, поскольку человек инстинктивно находится под впечатлением физического в партнере, -- из этого, однако, не следует, что его любовь направлена на телесное партнера; но телесное партнера -- как выражение духовного личности -- иногда вводит эту личность, так сказать, в более узкий круг выбора -- ограниченный круг выбора для любящего, который, руководствуясь верностью инстинкта, предпочитает одного человека другому. Определенные физические особенности или душевные качества определенного характера будут тогда тем, что приводит любящего к определенному -- к «ему определенному» -- партнеру. Следовательно, в то время как «поверхностный» человек, общаясь с партнером, остается «на поверхности» и не в состоянии проникнуть в его глубину, для «глубокого» человека даже и сама «поверхность» остается выражением глубины и это выражение имеет большое значение, хоть и не является существенным и решающим.

В этом смысле любовь использует физическое для своего пробуждения; мы сказали, однако, что она пользуется им также для своего воплощения. Действительно, физически зрелая любящая личность будет стремиться к физическому сближению. Но для истинно любящего физические, сексуальные отношения являются средством выражения его духовного отношения, которое и является, собственно, его любовью, и как средство выражения они получают человеческое благословение лишь благодаря любви как несущему их духовному акту. Поэтому можно сказать: так же как тело партнера для любящего становится выражением его духовной личности, так и сексуальный акт для любящего является выражением его духовной интенции.

Следовательно, для возникновения чувства любви внешнее впечатление от физического облика человека является относительно неррелевантным. Фактические индивидуальные признаки его психофизики получают свое эротическое достоинство лишь благодаря любви, достойными любви свойствами их делает именно любовь. Это должно настроить нас критически и сдержанно по отношению к стремлению использовать косметику для улучшения своей внешности. Ведь даже то, что мы называем недостатками внешности, является неотъемлемой принадлежностью данного человека, так как если что-то внешнее вообще воздействует, то воздействует не само по себе, а именно в любимом человеке. Одна пациентка, например, носилась с мыслью сделать свою некрасивую грудь красивее с помощью косметической операции. Она спросила совета у своего врача. Тот предостерег ее, сказав, что муж любит ее и именно поэтому он любит ее тело таким, какое оно есть. И вечернее платье производит впечатление на мужчину не «само по себе», а красивым он находит его лишь на любимой женщине, которая его носит. Наконец, пациентка спросила своего мужа о его мнении. И муж дал ей понять, что эффект операции он смог бы воспринимать лишь как помеху -- так как ему бы пришлось тогда сказать: «Это вроде как больше не моя жена». Психологически, конечно, понятно, что человек, который внешне мало привлекателен, будет вынужден энергично добиваться как раз того, что внешне привлекательным людям само дается в руки. Чем труднее некрасивому человеку устроить свою личную жизнь, тем больше он будет переоценивать ее значение. Фактически же любовь является лишь одним из возможных шансов наполнить жизнь смыслом, и даже не самым большим. Было бы грустно думать о нашем существовании и нашу жизнь можно было бы назвать бедной, если бы ее смысл зависел от того, переживаем ли мы счастье любви или нет. Жизнь бесконечно богата ценностными шансами. Стоит только вспомнить о реализации ценностей творчества. Поэтому и тот, кто не любит и не любим, может организовать свою жизнь в высшей степени осмысленно. Можно лишь спросить, является ли эта неспособность действительно посланной судьбой или это -- невротическая неспособность, когда кто-то не способен найти счастья любви. И здесь, в отношении ценностей переживания любви, имеет значение -- аналогично тому, как при отказе от реализации ценностей творчества в пользу ценностей отношения -- то, что отказ является действительно вынужденным, а не сделанным слишком рано. А опасность такого преждевременного отказа в общем-то велика. Люди часто забывают, как относительно невелико значение внешней привлекательности и насколько больше в любовной жизни зависит от личности. Мы все знаем замечательные -- и дающие утешение -- примеры того, как внешне малопривлекательные или вообще незаметные люди благодаря своей личности обладают таким шармом, что имеют успех в любовной жизни.

Для пессимизма внешне малопривлекательных людей нет, следовательно, никаких оснований. Но очень часто такие люди все-таки обижаются на судьбу. Невротический человек, который остается не реализованным в определенной ценностной области, приходит или к переоценке, или к обесцениванию данной области жизни. И на том, и на другом пути он оказывается неправ. Невротически судорожное стремление к «счастью» в любви уже из-за своей невротической судорожности ведет к «несчастью». Следовательно, тот, кто фиксирован на переоцениваемую им эротику, пытается нажать на ту дверь, которая ведет к счастью, о которой мы уже вместе с Кьеркегором сказали, что она «открывается на себя» и при нажатии лишь закрывается перед необузданным. С другой стороны, тот, кто фиксирован на любовной жизни в негативном смысле, обесценивая ее и этим обесцениванием пытаясь оправдать свои неуспехи в любви, сам закрывает перед собой дверь к счастью любви. Внутренняя озлобленность из-за кажущегося или действительно вынужденного отказа ведет к тому же результату, что и отказ и протест против судьбы: оба типа людей лишают себя своего шанса. Тогда как свободное, не отягощенное недовольством поведение позволяет высветить ценность личности и дает, таким образом, последний шанс человеку, придерживающемуся старой истины: «Терпеливый рано или поздно добьется своего».

Подчеркивание внешнего ведет к тому, что телесная «красота» в поле эротики переоценивается. Одновременно обесценивается духовная личность человека. В оценке, например, какой-нибудь женщины, когда о ней говорят, что она красивая, содержится некое унижение; не говорит ли такая оценка том, о чем не хотят говорить, щадя ее; например, о ее низких духовных достоинствах. Подчеркнутая позитивная оценка в относительно низкой ценностной области пробуждает подозрение, что негативная оценка , относящаяся к более высокому оценочному уровню, замалчивается. В подчеркивании эротически-эстетических достоинств содержится, однако, не только обесценивание так оцениваемой личности, но и обесценивание самого оценивающего. Если я говорю исключительно о внешней красоте человека, то это означает не только, что я не знаю, что можно сказать о его духовности, но одновременно и то, что я не интересовался его духовностью, поскольку не придаю ей абсолютно никакого значения.

О формах любви, связанных с категорией «иметь»

Бессознательное намерение не принимать во внимание духовную сторону партнера лежит в основе всякого флирта, всякой обычной эротики прошлого и настоящего, не видящей единственности и неповторимости другого человека, так как она и не стремится ее замечать. Такая эротика бежит от обязательности настоящей любви, от чувства настоящей связанности с партнером -- от ответственности, которая лежит в основе этой связанности. Она бежит в коллективное: в типаж, который предпочитают и представителем которого в той или иной степени является соответствующий партнер. Выбирается не определенная личность, а лишь определенный типаж. Любовная интенция не идет дальше, чем типичная, но лишенная индивидуальности внешность. Предпочитаемый в этом случае женский тип представляет собой в этом случае женщину, с которой можно иметь ни к чему не обязывающую связь, женщину, которую именно можно «иметь» и поэтому не нужно любить: она -- не личность, а собственность. Любовь существует только по отношению к личности как таковой; к женщине, не являющейся личностью, нельзя испытывать любви. По отношению к ней не может быть и никакой верности; флирту сопутствует неверность. Эта неверность в подобных эротических связях вполне объяснима, так как там, где отсутствует счастье любви, недостаток его должен компенсироваться количеством сексуального удовольствия; чем менее счастлив в любви человек, тем сильнее он стремится к разнообразию в удовлетворении своего сексуального инстинкта.

Флирт представляет собой жалкую форму любви. То, что существует такое выражение, как «я имел эту женщину», позволяет взглянуть на основу этой формы эротики. То, что имеют, можно поменять; то, чем владеют, можно заменить; так же и женщину, которой владел мужчина, он может сменить; ведь он же может себе другую даже «купить». И со стороны партнера-женщины мы наблюдаем ту же эротику, связанную с категорией «иметь». Это -- в самом подлинном смысле слова поверхностная эротика, которая ограничивается «поверхностным» уровнем мужчины, его внешним, телесным обликом. Для этой эротики не имеет значения, что представляет собой человек как личность; важно лишь то, обладает ли он (как возможный сексуальный партнер) сексапильностью. В подобных случаях женщина стремится к тому, чтобы скрыть все личностное, не отягощать этим мужчину и быть ему только тем, что он ищет: типажем, который он предпочитает. Женщина в таких случаях чрезмерно заботится о своей внешности, она хочет быть «взятой» -- она вовсе не хочет быть всерьез воспринятой как человек единственный и неповторимый в своем роде. Она выставляет на передний план свою внешнюю привлекательность. Она хочет представлять определенный тип, который в данный момент как раз в моде и на ярмарке эротического тщеславия имеет высокую котировку. Она хочет имитировать такой типаж возможно более достоверно и при этом зачастую она вынуждена изменять себе самой, своему Я.

Этот типаж подобная женщина заимствует, например, из мира кино. С этим типажем -- который всякий раз является женским идеалом ее самой или ее партнера -- она сравнивает себя постоянно, чтобы возможно более точно с ним совпадать. У нее уже давно нет стремления признавать за собой свойственную каждому человеку неповторимость. У нее даже не хватает честолюбия, чтобы самой создать новый женский тип, самой, так сказать, «сделать» моду. Вместо того чтобы творить, создавать, она удовлетворяется тем, чтобы представлять типаж. Охотно и добровольно она предлагает мужчине тот «тип», который он предпочитает. Она никогда не отдает самое себя, никогда не отдает с любовью свое Я. На этом пути она все дальше и дальше отходит от полноценной, реализованной, настоящей любовной жизни. Ведь и она никогда не рассматривается как объект любви, так как только кажется, что мужчина ищет именно ее; на самом деле ему нужен только се типаж. Преданная мужчине в его желаниях, она с готовностью отдает ему все, что ему нужно и что он хочет «иметь». Так оба остаются ни с чем вместо того, чтобы искать друг друга и, таким образом, обрести самих себя, найдя путь к своей единственности и неповторимости, которые одни лишь способны сделать жизнь другого человека и собственную жизнь достойной любви. Ведь если в творчестве человек выражает свою индивидуальность и неповторимость, в жизни он вбирает в себя уникальность и неповторимость партнера. В обоюдной отдаче любви, в этом отдавании и принятии друг друга, находит одновременно свое выражение и собственная личность. Подлинная любовная интенция проникает, следовательно, до того слоя бытия, в котором каждый отдельный человек не представляет какой-нибудь типаж, а является уникальной личностью, несравнимой и незаменимой, оснащенной всеми достоинствами такой уникальности.

Если настоящая любовная установка представляет собой направленность одной духовной личности на другую, то она является единственным гарантом верности. Подлинно любящий человек, преданный предмету своей любви, не может себе представить, что его чувство когда-либо изменится. Это становится понятным, если мы вспомним о том, что его чувства не зависят от «состояния», но интенциональны. Они интендируют сущность любимого человека и его ценность, так же как в каком-нибудь другом духовном акте (например, акте познания или восприятия ценности) постигается сущность или ценность. Если я однажды понял, что 2 * 2 = 4, то я понял это раз и навсегда. И если я понял истинную сущность другого человека и полюбил его, то эта любовь, всегда должна оставаться во мне. Когда человек переживает настоящую любовь, он переживает ее как значимую на всю жить, как истину, которую он признает как вечную; настоящая любовь -- пока она длится в эмпирическом времени -- обязательно переживается как вечная. Но в поисках истины человек может ошибаться. И в любви могут быть отдельные ошибки. Субъективная истина никогда не представляется возможным заблуждением; лишь позже она может оказаться заблуждением. Человек не может по-настоящему любить «на какое-то время», он не может интендировать временность как таковую и «желать» временной конечности любви; он может, самое большее, любить «с риском» того, что предмет его любви впоследствии окажется недостойным его чувства и что любовь «умрет», как только исчезнет ценность любимой им личности.

Всякую простую собственность можно поменять. Но благодаря тому, что настоящая любовная интенция интендирует в другом не то, чем можно было бы «владеть», благодаря тому, что подлинная любовная интенция интендирует то, чем другой является, -- благодаря этому лишь настоящая любовь ведет к моногамной установке. Для моногамной установки необходимо, чтобы партнер был воспринят в своей уникальности и неповторимой индивидуальности (т. е. в своей духовной сущности) и, следовательно, вне всяких телесных или душевных особенностей, в отношении которых каждый человек может быть заменен или представлен другими носителями подобных же особенностей.

Уже из одного этого можно заключить, что простая влюбленность, по сути своей являющаяся более или менее мимолетным «состоянием чувств», должна рассматриваться как противопоказание к заключению брака. Тем самым я вовсе не хочу сказать, что настоящая любовь уже сама по себе дает стопроцентную гарантию счастливого брака. Брак -- это ведь нечто большее, чем дело исключительно личного переживания. Брак -- это комплексная структура; это легализованный государством и/или санкционированный церковью институт общественной жизни, т. е. я хочу сказать, что брак входит также и в область социального. И с учетом этого здесь должны быть выполнены определенные условия до того, как будет заключен брак. Сюда следует включить еще и биологические условия и обстоятельства, которые в каждом конкретном случае могут считаться благоприятным или неблагоприятным прогнозом для заключения брака. Существуют же, например, евгенические противопоказания. Однако они не могут угрожать настоящей любви; хорошо известно, что брак может быть счастливым только в тех случаях, где для партнеров важно духовное содружество, а не, так сказать, общее «дело продолжения рода» двух биологических индивидуумов. Если же, напротив, в качестве мотивов для заключения брака исключительно важными становятся мотивы, изначально лежащие за пределами настоящей любви, то это происходит лишь в рамках той эротики, о которой говорилось выше, -- т. е. все эти мотивы принадлежат доминантной категории «иметь». Там, где при заключении брака определяющими являются экономические мотивы, это диктуется, в первую очередь, ярко выраженным, желанием «иметь». Социальный момент брака здесь принимается во внимание изолированно, и в расчет принимаются лишь экономические соображения.

Настоящая любовь уже сама по себе конституирует момент определенности моногамной связи. К этой связи относится еще и второй момент -- момент эксклюзивности (Освальд Шварц). Любовь означает чувство внутренней связанности; моногамная связь в форме брака означает внешнюю связь. Сохранить эту связь в ее определенности означает быть верным. Эксклюзивность же связи требует от человека, чтобы он не просто связывал себя с другим человеком, но и знал, с кем он себя связывает. Этот момент предполагает способность сделать выбор в пользу определенного партнера. Эротическая зрелость как внутренняя готовность к моногамной связи заключает в себе, следовательно, двойное требование: требование способности принять эксклюзивное решение в пользу партнера и требование способности соблюдать ему верность. Если рассматривать юность как время подготовки к эротической, а следовательно, и к любовной жизни, то окажется, что от молодого человека требуется не только найти себе верного партнера, но и вовремя «научиться» быть ему верным. Это двойное требование не лишено антиномии. С одной стороны, молодой человек должен стремиться получить определенный эротический опыт, а с другой -- он должен стремиться к тому, чтобы любить одного-единственного человека и, отметая возможные желания и настроения, сохранять эту любовь. Поэтому может наступить момент, когда он не будет знать, должен ли он отказаться от конкретного партнера, чтобы иметь как можно больше разных связей и тогда наконец решиться на правильную, или же как можно дольше сохранять одну конкретную связь, чтобы скорее научиться верности. На практике молодому человеку, поставленному перед этой дилеммой, нужно лишь спросить себя, не хочет ли он «выйти» из своей конкретной и во всех отношениях полноценной связи лишь потому, что он боится связанности и бежит от ответственности, или наоборот -- не потому ли он судорожно держится за пошатнувшуюся связь, что он боится -- пусть на несколько недель или месяцев -- остаться одиноким. Если он спросит себя подобным образом, тогда ему будет легко принять правильное решение.

Ценности и удовольствия

Шелер характеризует любовь как духовное движение к возможно более высокой ценности любимой личности, как духовный акт, в котором эта возможно более высокая ценность, называемая им «благом» человека, становится воспринятой. Шпрангер говорит о любви нечто в том же роде -- что она познает ценностную возможность любимого человека. Достоевский выражает это иначе: любить человека -- значит видеть его таким, каким его задумал Бог.

Можно сказать, что любовь позволяет нам видеть ценностный образ человека. Она совершает поистине метафизическое достижение, так как ценностный образ, который мы видим в каждом свершении акта любви, является в конечном счете образом чего-то невидимого, нереального. В духовном акте любви мы воспринимаем , таким образом, в человеке не только то, чем он является в своей единственности и неповторимости, но одновременно и то, кем он в своей уникальности и неповторимости может быть и может стать. Вспомним о парадоксальном определении реальности человека как возможности -- возможности реализации им ценностей, возможности самореализации. Любовь видит прежде всего данные возможности человека. Попутно отметим, что и вся психотерапия должна рассматривать человека, с которым она имеет дело, в его самых сокровенных возможностях, т. е. должна предугадывать его ценностные возможности. То, что из сущностного образа любимого человека может быть «считан» его ценностный образ, следует отнести к метафизическом загадочности духовного акта, называемого любовью. Ведь определение ценностной возможности на основании сущностной реальности не поддается простому расчету. Рассчитать можно лишь реальности. Возможности не поддаются никакому расчету. Мы уже говорили, что человек начинает именно тогда быть человеком в подлинном смысле этого слова, когда он не может быть просчитан из данной реальности и связи с природным окружением, а начинает представлять собой ему самому данную возможность. Обычное утверждение, что человек, живущий инстинктами, непредсказуем, в этом аспекте должно выглядеть, следовательно, неверным. Гораздо ближе к истине противоположное утверждение: именно исходя из природы инстинктов можно предсказать человека! И лишь «человек разума» как простая конструкция разумного существа, называемого человек, или психологический тип «расчетливого» человека, просчитывающего все свои действия, -- он, и только он, является предсказуемым.