Почему рухнул Советский Союз

Таким образом, "юноша Эдип" становится персонажем, с которым напрямую связаны новейшие стратегии "управленческого хаоса". Сначала хаос выступает под знаком либеральной вседозволенности -- потакания Эдиповой "безотцовщине", не выносящей "репрессии норм", а затем, на стадии, когда он принимает форму "терроризма" и стихийного "экспорта уголовщины", которую цивилизованное общество не в состоянии терпеть, он становится поводом для "гуманитарных вмешательств" мирового жандарма. Получается, что "юноша Эдип" сначала убивает "родного отца" национальной государственности, а затем ему предстоит попасться в руки американского "отчима", который, судя по всему, церемониться с ним не станет.

Племя против империи

Новейший либерализм не только совершил предательство по отношению к Просвещению, пойдя на потакание инстинкту в его борьбе с нравственным разумом; он предал Просвещение, пойдя на потакание этносепаратизму. Стратегический замысел понятен: оспаривать американский однополярный порядок на деле способны только крупные государства. Почти все крупные государства являются полиэтническими. Следовательно, спровоцировав племенного демона на бунт против "империи", можно дестабилизировать и в конце концов разложить крупные государства, оставив единственную сверхдержаву в окружении мира, представленного исключительно малыми и слабыми странами. И здесь мы, как и в предыдущем примере, наблюдаем загадочную встречу спонтанного хаоса, связанного с ослаблением прежних цивилизованных синтезов, со стратегическим заказчиком на управляемый хаос.

Со времен формирования самой концепции прогресса подспорьем прогресса считались крупные государства, представляющие единое большое экономическое, правовое, информационно-образовательное пространство. Прогресс избегал всего местного, затхлого, провинциального, он использовал в своих целях преимущественно центростремительные энергии: стремление купеческого сословия к единому беспошлинному экономическому пространству централизованных государств, стремление образованной молодежи из провинций в крупнейшие столичные центры -- средоточение науки, образования и культуры, стремление всего гражданского населения иметь единую систему права с ее универсальными стандартами и т. п. Научное знание, которому модерн обязан самыми блестящими своими достижениями, -- экономика, социология, юриспруденция определились как процедуры открытия единых гражданских универсалий, безразличных к этнической специфике и другим "традиционным" различиям людей.

Система институированного знания создавала новый способ идентификации и стратификации людей, в которых решающую роль играли доход, профессия, географическое положение, но никак не сословное или этническое происхождение. Казалось, этот тип решения человеческой судьбы и идентичности не подлежит пересмотру. И вдруг обнаружилось, что и в этой сфере неожиданный конфликт постмодерна с модерном дает рецидивы архаики, находящие себе алиби в самых модных теориях и течениях современности. Постмодернистский импульс дал рождение теориям, в которых процедуры открытия антропологических различий и, соответственно, процедуры перечеркивания культурных универсалий классического модерна стали играть едва ли не первую роль.

Обобщенно можно сказать, что постмодернистская "парадигма телесного" стала теснить модернистскую "парадигму социального". Доминанта социального знаменовалась применением к людям единых стандартов и помещением их в единое большое пространство государства-нации. Доминанта телесного знаменуется неожиданной чувствительностью к родовым признакам и помещением людей в специфические малые пространства, в которых различие "своего" и "чужого" (чужака) снова актуализируется. Культурная антропология, этнометодология, теория менталитета и вытекающие из них "метатеории", типа "плюрализма культур" и "конфликта цивилизаций", дали людям повод вспомнить о тех различиях и противоречиях, о которых еще недавно считалось неприличным поминать. Здесь, как и в случае с "эдиповым комплексом" психоанализа, реванш архаики проходил под покровительством новейших высокопрестижных теорий.

Все тенденции и устремления модерна подверглись реинтерпретации. Например, классический феминизм оскорблялся различиями, сопутствующими полу: феминистки требовали равных с мужчиной избирательных, образовательных, профессиональных, семейных прав. Новый феминизм, мыслящий в "парадигме телесного", требует акцентировки половых различий мужчины и женщины, интерпретируя их как "базисные" -- предопределяющие различия полов в области политической, культурной и т. п. "надстройки". Новый феминизм требует демонтажа всей цивилизации, организованной на основе репрессивного патриархального принципа, и проецирует на отношения полов весь тот антагонистический комплекс, который марксистская теория проецировала на классовые отношения.

Еще агрессивнее проявляет себя "парадигма тела" в этнонациональных отношениях. Как известно, европейское понятие политической нации отвлекается от всех этнических различий людей, акцентируя их отношения в едином государственном, экономическом, правовом, образовательном пространстве. И вдруг довольно неожиданно для всех стала давать о себе знать собственно этническая идентичность людей, ставящая под вопрос их прежнюю лояльность как граждан единой политической нации. Шотландцы вдруг вспомнили, что они не просто граждане Соединенного королевства (Великобритании), но особый этнос, с особой историей, традицией, менталитетом. То же самое стали говорить о себе баски в Испании, франкоканадцы в Канаде, валлонцы в Бельгии... Объяснить теоретически, почему внезапно вырвался на волю "племенной инстинкт" людей, не менее трудно, чем объяснить неожиданный "реванш инстинкта" в целом.

В самом ли деле современное постиндустриальное общество почему-то затребовало те качества или актуализировало те сферы сознания, которые связаны с этнической идентификацией? Отвращение к нивелирующей массовой культуре вполне объяснимо, но универсалии классического модерна нельзя отождествлять с примитивными стандартами "масскульта". Более того, классический модерн не пытался "отменить" этнические различия как таковые: он просто выносил их за скобки -- за рамки государственно-правовой и гражданской публичности. Этническая специфика как принадлежность малого жизненного мира, не отменяющая универсалии публичного большого мира, -- такова стратегия модерна.

В Советском Союзе пошли на большее: на создание в союзных республиках национальной государственности, из которой, правда, был вытащен стержень политического суверенитета. Но и в СССР действовала доминанта модерна: культуры союзных республик были национальными по форме, но едиными -- социалистическими -- по содержанию. Это социалистическое содержание было на самом деле европейско-просвещенческим. Парадокс коммунизма состоял в том, что он подарил "советскому человеку" юношеское прогрессистское сознание, преисполненное той страстной веры в будущее, которая уже стала иссякать на Западе. Молодежь всех советских республик принадлежала не национальной традиции -- она принадлежала прогрессу.

Экологическая и культурологическая критика прогресса, начавшаяся на Западе в 60-х годах, должна быть оценена с учетом опыта наших дней. Прогресс в самом деле дал драматические перекосы и породил свои противоречия и даже тупики. Кроме экологического тупика, надо отметить неравномерность развития, депопуляцию села и провинций, покидаемых наиболее продвинутыми и инициативными, а также феномен внутреннего колониализма, при котором центры роста высасывают ресурсы из собственных провинций и далеко не всегда с должной рачительностью ими распоряжаются: он строил грандиозные планы будущего и зачастую не замечал кричащих проблем современности, увлекался большими проектами, но чурался малых дел повседневности, воспевал титанов индустриальных, космических, научно-технических эпопей, но пренебрегал интересами и достоинством "маленького человека". У "маленького человека" накопилось немало претензий к прогрессу. И, как всегда бывает в таких случаях, появились особые группы и лидеры, готовые использовать это недовольство "маленького человека" большим прогрессом. Группы гуманитарной интеллигенции -- "филологи", в свое время потесненные технарями и технократами, попытались взять реванш, обратившись к изучению реликтов национального прошлого. В развитых странах это нашло отклик у самого массового персонажа -- потребителя. Удовлетворив свои первичные, материальные потребности, он стал открывать у себя "вторичные", культурные. Но, лишенный прежней веры и энтузиазма, он стал стабилизатором, который рядится в костюмы национального прошлого, зная, что в серьезной профессиональной жизни они ему не пригодятся. Этот стиль "ретро" оказался небезобидным для прогресса.

Если бы люди, приступив к пересматриванию достигнутого и ломая статус-кво, знали, в каком горизонте, в какой реальной перспективе они это делают, они поступали бы менее опрометчиво. Пересматривая достижения классического модерна, разные народы оказались перед лицом разной перспективы. Народы бывшего Советского Союза, подстрекаемые своими западническими элитами, отказываясь от большой советской традиции и универсалий прогресса, в ней заложенных, еще не знали, что другой большой традиции у них не будет.

Многие из них просто рассчитывали, что они меняют советскую традицию на более блестящую западную, войдя в гостеприимный "европейский дом". Но хозяева этого дома поставили перед кандидатами одно жесткое условие -- отказ от советской империи. Для России это означало выход из состава СССР и решительный отказ от всяких "имперских" притязаний на постсоветское пространство "ближнего зарубежья", для остальных союзных республик -- не менее решительное дистанцирование от России в пользу Запада или его полпредов на местах (например, Турции). И никто тогда не отдавал себе отчета в том, что советская программа развития останется для всех последней программой развития; впереди их ожидали программы управляемой деградации в виде деиндустриализации, обязательного свертывания массового среднего и высшего образования, науки и культуры. Никто еще не знал, что новый мировой порядок, куда все так стремились, будет порядком сегрегационным: для одних -- продолжение эпопеи прогресса с привлечением дополнительных ресурсов, захваченных в ходе нового геополитического передела мира, для других -- деиндустриализация, имеющая целью высвобождение земных ресурсов для тех, кто более этого достоин.

Этот же двойной стандарт "нового мира" используется применительно к процессам федерализации и интеграции. Запад сохранил за собой право на понятие политической нации, в рамках которой этнические различия не могут иметь политического статуса и давать повода для "этносуверенитетов". Словом, речь шла о том, чтобы сохранить суперэтнические универсалии прогресса, потеснив этноцентристский стиль ретро в сферу досуговых игр и потребительских стилизаций. Что же касается Востока -- начиная с постсоветского пространства и кончая Китаем, -- то Запад проецирует на него негативное понятие империй, которые, в соответствии с правом на демократическое национальное самоопределение, должны распасться. Это правило действует и применительно к потребностям экономической интеграции, без которой сегодня нет развития. Интеграционные процессы на Востоке подлежат символической (в смысле ценностного осуждения), политической и военной репрессии -- в качестве рецидивов империализма, которых современный цивилизованный мир не может терпеть.

Подключение мировой периферии, куда теперь зачисляются и бывшие союзные республики постсоветского пространства, к глобальной экономической системе отныне возможно только на условиях реколонизации. Не самостоятельные субъекты развития, имеющие собственную программу и перспективу, а обслуживающая мировой центр сырьевая периферия. Этноцентристский стиль ретро, который для новых племенных вождей был составляющей политических технологий самостийности, а для обслуживающей эту политику гуманитарной интеллигенции -- специфической формой самоутверждения, неожиданно обернулся не стилизованной, а настоящей, драматической архаизацией и деградацией.

Только теперь, после наступления этого момента истины, все мы можем оценить, чем в действительности был для всех нас Советский Союз. Он был уникальной, не предусмотренной Западом для других народов перспективой самостоятельного прогресса и приобщения к стандартам развитости. Западная цивилизационная дихотомия: Запад и остальной мир, Запад и варварство, Запад и колониальная периферия -- была впервые в истории нарушена для гигантского региона Евразии. Здесь, в советском пространстве, в самом деле, действовало нигде в мире не предусмотренное правило "социалистического строительства": больше ресурсов, льгот и преференций роста получают те республики (регионы), которые временно отстали и находятся в более трудном положении. Национальные республики бывшего СССР в самом деле получали больше инвестиций и другой помощи союзного центра, чем РСФСР. Союзный центр навязывал союзным республикам ускоренную индустриализацию, урбанизацию, интеллектуализм (в рамках всеобщего обязательного среднего образования и практически массового -- высшего).

Сегодня бывшие республики, которые якобы добились "самостоятельности", попали в принципиально другую систему, с другими правилами для менее защищенных. Дело не только в том, что многие из них просто вернулись в ситуацию, исторически предшествующую их присоединению к Российской империи. Это действительно так: многие народы бывшей Средней Азии и Закавказья просто вернулись из прогресса к традиционному образу жизни с сопутствующими этому последствиями для личности, заново скованной авторитарностью восточного обычая.

Это правда, но не вся. Данная традиционалистская правда дополняется новой, империалистской, конформистской правдой: архаизация и деградация для всех республик бывшего Советского Союза выступают не только как стихийный результат разрушения советской системы роста, но и как обязательная к выполнению программа, навязанная МВФ и другими директивными органами нового, однополярного мира.

Если прежде республикам СССР навязывались ускоренная индустриализация и специализация, то теперь навязывается деиндустриализация вместе с обязательным свертыванием государственных программ образования, науки и культуры. Не успели новые правящие элиты побывать в роли националистов, как им навязывается роль компрадоров, обязанных освобождать свои ресурсы и территории для новых хозяев мира. Коррумпированные правители, не способные к эффективному экономическому и административному управлению, жаждут западных кредитов. Им ставят непременное условие: кредиты даются под программу деиндустриализации и демонтажа всего того, что можно отнести к внерыночной подстраховке "человеческого фактора". В глазах новых колониальных администраций человеческий фактор местного типа не заслуживает никакого снисхождения, рассматривается как реликт советского гуманизма, не вписывающийся в новый социал-дарвинистский мировой порядок.

Наделав долгов (займов), которые немедленно раскрадываются приближенными, новая "независимая администрация" во всех бывших республиках СССР (за исключением несговорчивой Белоруссии) фактически превратилась в администрацию по обслуживанию внешнего долга. Единственными настоящими обязательствами правящие "националисты" (они же -- правящие "западники") считают обязательства по долгам перед Западом и представляющими его международными финансовыми институтами. Никаких обязательств перед собственным населением они фактически не имеют и не несут. И чем в большей степени они оказываются провинившимися перед собственными народами, тем больше они нуждаются во внешней поддержке и готовы платить за нее национальными интересами. Вот такой парадоксальный "национализм" явил себя в постсоветском пространстве: это "национализм" по отношению к бывшему социалистическому интернационализму и к СССР или -- по отношению к России, остающейся на подозрении в имперских замашках. По отношению же к новым хозяевам мира это чистейшей воды компрадорство.

В этой связи возникают два вопроса на перспективу.

Первый состоит в том, хватит ли у современного человека, вера которого в прогресс подточена экологическими и культурологическими сомнениями, духа на то, чтобы возродить подлинную энергию нового роста, нового просвещенческого восхождения? Охранили ли мы в глубинах нашего сознания спрятанного Прометея, готового снова похитить для людей небесный огонь, или Прометеев порыв угас навсегда, и потому вместо общей перспективы прогресса одни встанут на "традиционный" путь военных грабежей, а других ожидает не менее традиционная участь покоренных и ограбленных?

Второй вопрос касается того, согласятся ли устроители нового мирового порядка хоть как-то скорректировать его в пользу тех, кто оказался наиболее обделенным? Новый мировой порядок является, с одной стороны, послевоенным -- то есть основанным на аннексиях и контрибуциях, предназначаемых в качестве естественного приза победителям. С другой стороны, он является социал-дарвинистским по своей идеологии, а это означает, что права и преимущества наиболее сильных являются не разовыми и временными, совпавшими с послевоенным переделом мира, а возведенными в принцип, то есть воспроизводимыми постоянно.

Следовательно, обделенным и вытесненным на обочину в рамках данного порядка как такового нечего ждать. "Результаты приватизации не подлежат пересмотру" -- этот принцип новейших реформ вполне может быть отнесен и к рамкам геополитически реформированного мира. Собственно, речь идет не об аналогии, а о содержательной увязке. Новые западнические элиты явно или неявно вышли из национального консенсуса, порвали с туземной средой. Это вчера многим могло казаться, что победу над "тоталитаризмом" одержали народы. Сегодня уже вполне определился тот факт, что западническая элита в России полагает, что она вместе с Западом одержала победу над народом, сохранившим пристрастие к коммунистическому тоталитаризму или к традиционализму. Вслед за российским западничеством подобные открытия сделали и приватизаторы в других республиках бывшего СССР.

Свою приватизацию бывшей социалистической собственности они обставили так, будто это и есть естественный демократический переворот в экономической сфере -- залог необратимости "демократических завоеваний". Несомненно, имел место сговор между бывшей номенклатурой, пожелавшей превратиться в новый класс крупных собственников, и западными покровителями "демократических реформ". Мы закроем глаза на ваши нелегитимные манипуляции с бывшей общенародной собственностью, вы должны закрыть глаза, а вернее -- признать неизбежность наших геополитических манипуляций во всем постсоветском пространстве, незыблемость вашей собственности и незыблемость нашего мирового порядка взаимоувязаны. Такая "договоренность", основанная на увязке в один пакет признания Западом номенклатурной приватизации с признанием нашими "западниками" результатов победы Запада в холодной войне и его новых прав в мире и в постсоветском пространстве, несомненно, лежала в основе послевоенного порядка.

Однако уже со второй половины 90-х годов множатся симптомы того, что новый порядок не является послевоенным, закрепляющим некий статус-кво. Он скорее является предвоенным. Западные хозяева обманули местных компрадоров. Судя по всему, угроза пересмотра результатов постсоветской приватизации может идти не только изнутри, как утверждали западные советники, рекомендующие нашим новым собственникам хранить свои счета за границей. Сегодня она идет не столько изнутри, сколько извне. Судя по всему, хозяева нового мира не согласны оставлять ресурсы постсоветского пространства исключительно в руках внутренних приватизаторов: они сами на них претендуют.

Сегодня на Западе поднялась настоящая волна разоблачений "русской мафии", в состав которой более или менее явно зачисляются все более широкий круг представителей правящей российской элиты. Можно прямо сказать: общественное мнение Запада уже вполне готово к аресту российских вкладов за рубежом как запятнанных коррупцией и другими теневыми практиками. Одновременно все более говорится о неэффективном управлении страной, готовой быть захваченной уголовными элементами и террористами. Так что объявленная Америкой глобальная война с терроризмом вполне может в самое ближайшее время перейти в войну с "правящей российской мафией". Уже сегодня Россия окружается кольцом американских военных баз под многозначительным предлогом: нежеланием и неспособностью России эффективно бороться с силами преступности и терроризма, концентрирующимися во всем постсоветском пространстве.

Близится роковой момент истины. Он состоит в том, что наших новых "западников" Запад уже отказывается признать западниками -- носителями современной демократической идеи. Сама эта идея в глазах западной элиты, равно как и западного обывателя, утрачивает общечеловеческие черты, относящиеся к современности вообще, и обретает статус расовой идеи, неразрывной с миссией западного белого человека в мире. Стоит этой идее попасть в чужие, незападные руки, как она тут же деформируется, утрачивая черты подлинности. Словом, впервые после эпохи Просвещения на Западе демократическая идея неожиданно обретает племенные черты, неся на себе генетические признаки телесности (снова -- "парадигма тела").

Так прослеживается нисходящий ряд расистской инволюции "демократии": сначала демократия и прогресс выступали как не имеющие племенных признаков универсалии, адресованные всем без изъятия. Затем, после проведенного "реформаторами" деления населения на демократическое меньшинство и "агрессивное" "красно-коричневое" большинство, прогресс обрел откровенно элитные черты. И наконец, после того, как на Западе перестали "преувеличивать" различие между "реформаторскими элитами" и "туземными массами" в постсоветском пространстве, прогресс стал обретать черты российской идеологии, предназначаемой исключительно для внутреннего пользования в привилегированном пространстве мирового центра. Периферийному же пространству отныне адресована не демократическая идея, а идея реколонизации и авторитарного внешнего управления.

"Не мир, но меч", меч нового имперского укротителя туземной анархии и варварства -- вот что теперь готов нести Запад в лице своей воинственной сверхдержавы на Восток. Перед лицом этой "новой мировой идеи" нашим приватизаторам уже вряд ли стоит рассчитывать на "принцип неприкосновенности результатов приватизации".

Эти результаты будут пересмотрены новыми хозяевами мира, глядящими на своих бывших подручных с уже нескрываемым презрением.

Что ж, история, судя по всему, повторяется. Когда-то левые западники -- большевики -- превратили войну с Германией в гражданскую войну и объявили, что главный враг -- в своей собственной стране, а патриотизм -- орудие реакционной белогвардейщины. Но когда их излюбленная страна-гегемон -- Германия вместо мировой пролетарской революции начала новую мировую войну, перед большевиками встала дилемма: или отстоять свой новый порядок, придав ему "национал-патриотический" облик, вместе со своим народом, или вместе с ним уйти в небытие.

Большевики, естественно, выбрали первое, превратившись в партию советского патриотизма и в этом качестве возглавив общенациональную борьбу против агрессора.

Сегодня правые западники-либералы также поверили в новый мировой порядок, идущий с Запада, превратили холодную войну в холодную гражданскую войну с "красно-коричневым большинством" и приступили к тотальному национальному разоружению, объявив патриотизм "последним прибежищем негодяев". Но любимая ими Америка вместо нового мирового порядка сегодня начала новую мировую войну за окончательное прибирание всех ресурсов мира к своим рукам. Никакими новыми доверительными полномочиями нашу демократическую элиту она обременять более не намерена. Перед последней, следовательно, встает та же альтернатива, что и перед большевиками накануне Второй мировой войны: уйти в небытие, оставив всю свою собственность в распоряжение завоевателя, либо снова поднять патриотическое знамя. Без народа и против него отстоять свою новую собственность наша правящая элита не в состоянии -- для этого она слишком перестаралась в пацифистском рвении разрушения армии и других бастионов государственности.

Отстоять собственность она может только вместе с народом, на основе новой идеи национального единства. Но для этого ей предстоит нелегкая работа реконструкции собственности и пересмотра результатов приватизации в сторону большего демократизма и принципа социальной справедливости. Поддаются ли новый строй и новая собственность такой реконструкции и хватит ли у новой элиты коллективной мудрости и воли на это -- вот поистине главный вопрос эпохи начала новой империалистической войны.

Новый индивидуализм как геополитический фактор

Наши "демократы в первом поколении", не очень компетентные в области истории западных идей и принципов, активно оперируют дихотомией: коллективизм--индивидуализм. При этом коллективизму с порога приписываются антидемократические черты, индивидуализму -- демократические. Этим адептам индивидуализма неведомо, что бывает демократический коллективизм ассоциированного гражданского общества, равно как бывает и уклончиво-обывательский индивидуализм абсентистов гражданского общества, гражданская пассивность которого способствует узурпаторским переворотам старых и новых диктаторов.

С точки зрения социокультурной логики буржуазный индивидуализм прошел два этапа своего развития. Первый, описанный М. Вебером, Зомбартом и другими основателями теории модернизации, может быть назван индивидуализмом мобилизационного типа. Если большевистская модернизация основывалась на коллективизме мобилизационного типа, то "первичная" буржуазная модернизация на Западе основывалась на мобилизационном индивидуализме. Ярче всего он выразил свою специфику в странах протестантского культурного круга. Протестант, выбывший из прежней католической системы гарантированного Церковью спасения, пребывал в состоянии величайшей тревоги духа. Перед лицом молчания Бога, никому не доверившего говорить от его имени, верующий был погружен в великий страх и трепет. У него не было передышки, связанной с процедурой отпущения грехов или выдаваемыми клиром индульгенциями. В этих условиях произошла интериоризация всей системы религиозной цензуры, у католиков выступающей в лице внешних церковных престанций. Протестант стал специфическим "энтузиастом повседневности", знающим, что дела спасения творятся здесь, в пространстве бытовой обыденности, а не во времена экстатических выходов из повседневности. Протестантский страх незнания божеской воли конвертировался в неугомонную активность "по сю сторону греха земного".

Грянувшая в 60-х годах социокультурная революция породила индивидуализм совершенно другого рода. Речь идет об индивидуализме демобилизованных, "расслабленных". Началась эта революция как революция досуга, тщательно описанная новой, "постпромышленной социологией". Социология досуга оперировала дихотомией, в чем-то напоминающей дихотомию индивидуализм--коллективизм.

Как писал известный специалист в области социологии досуга Ж. Дюмазедье, новая революция досуга принципиально меняет соотношение коллективного долга и индивидуального блага в пользу последнего.

Человек труда, какую бы формацию он ни представлял -- капиталистическую или коммунистическую, в горизонте новой социокультурной революции предстает как архаическая коллективистская личность, действующая в режиме коллективного контроля, призвания и ответственности. Напротив, человек досуга -- это человек, сознательно воздвигнувший барьер между сферой индивидуальных наслаждений и всем тем, что хоть как-то попахивает призванностью под знамена коллективного действия. Досуг-- это время, которое личность отвоевала у общества исключительно в своих гедонистических целях и не собирается возвращать его ему в виде каких-то коллективно полезных дивидендов, будь то "восстановленной способности к труду", всесторонней культурной развитости, политической и гражданской активности и т. п.

Словом, новый индивидуалист досуга -- это человек, мигрирующий из всех сфер общественно полезного времени в сферу, в которой приватизированное им время в принципе не подлежит общественной утилизации. Перед нами знакомый "юноша Эдип" неофрейдизма, только социологически конкретизированный благодаря изучению различных форм гедонистического досуга.

Другие специалисты в сфере цивилизационных сдвигов постмодерна указывают на индивидуализацию как на размывание всех групповых скреп, еще сохраненных классическим модерном. Как пишет У. Бек, "мы являемся свидетелями метаморфозы общества... в ходе которой люди освобождаются от социальных форм индустриального общества -- от деления на классы и слои, от традиционных семейных отношений и отношений между женами, точно так же как в ходе Реформации они освобождались от господства Церкви и переходили к формам жизни светского общества".

Отныне индивид откровенно ставит свои личные интересы в центр своего внимания, отказывая обществу в праве на контроль и цензуру его целей и устремлений. Этот новый индивидуализм последовательно отклоняет все предъявляемые обществом права на него, в том числе и такими интимными институтами, как семья. Но оборотной стороной этого процесса оказывается традиционная форма социальной страховки и поддержки личности. Теперь, в частности, "жертвы безработицы должны в одиночку выносить то, для чего в привычных к бедности, сложившихся на классовой основе условиях жизни существуют и передаются по наследству компенсационные противодействия, формы защиты и поддержки" (У. Бек).

Но это означает кризис того типа сознания, которое искало причины общественных неурядиц, кризисов и неудач в тех или иных формах общественного устройства, излечимого в ходе реформ и революций. Теперь это эгоистическое сознание, полностью ушедшее в себя, вынуждено и во всех своих неудачах и бедах тоже винить только себя -- то есть испытывать комплекс неудачника. Это то сознание, которое ушло не только от государственного коллективизма пресловутого тоталитарного (коммунистического) типа, но и от коллективизма демократической гражданственности, мобилизующей людей на коллективные формы протеста, самозащиты и гражданских альтернатив. Вот она, диалектика этого тотально десоциализированного индивидуализма: претендуя на безграничный гедонизм, связанный с освобождением от всех социальных обязанностей и норм, он нередко кончает безграничным отчаянием одинокого банкрота, утратившего и социально-исторический горизонт, и навыки коллективной взаимопомощи. "Возникает -- довольно парадоксальным образом -- новая непосредственность индивида и общества, непосредственность кризиса и болезни-- в том смысле, что общественные кризисы кажутся индивидуальными и больше не воспринимаются в их общественной содержательности..." (У. Бек).

Здесь перед нами снова выступает роль СССР в качестве силы удерживающей -- в данном случае удерживающей модерн, не давая ему скатиться в состояние контрмодерна. Ликвидация СССР и коммунизма идеологами новой эпохи была истолкована как... ликвидация общества. Нас прямо убеждают в том, что само понятие общества является химерой коммунистического коллективистского сознания, тогда как на деле существуют только самодостаточные индивиды. Те, кто верит в реальность общества как инстанции надындивидуального типа с реальным наполнением таких понятий, как "общественный интерес", "общественное благо", "общественные ценности", обвиняются в тоталитаризме и даже -- антисемитизме. Типичны в этом смысле рассуждения Славоя Жижека, умеющего ставить точки над "i".

Он упрямо пишет, что представление об обществе как реальной общности, скрепленной некими надындивидуальными скрепами, является "фундаментальным идеологическим фантазмом". Задачей такого фантазма является создание такого видения, в котором общество "существует"... Но какой элемент позволяет объяснить это несовпадение между органическим видением общества и действительным социумом, расколотым антагонистическими противоречиями? Конечно, фигура еврея -- внешний элемент, чужеродное тело, привносящее разложение в здоровый социальный строй...

Следовательно, понятие социального фантазма является необходимым дополнением понятия антагонизма; фантазм -- это именно тот способ, каким маскируется пропасть антагонизма... Функция идеологического фантазма заключена в том, чтобы скрыть эту неполноту, скрыть то, что "общества не существует". Идеологический фантазм служит компенсацией за ложную идентификацию. "Еврей" -- это средство, с помощью которого фашизм учитывает, репрезентирует свою собственную несостоятельность: в своей конкретике эта фигура воплощает невозможность полного осуществления тоталитаристского проекта, его имманентный предел"4.

Итак, с одной стороны, специфическое отщепенство "внутренних эмигрантов", переставших идентифицировать себя с туземным населением, выдается за единственно нормальное индивидуалистическое чувство. С другой стороны, всякое противопоставление этому безответственному отщепенству другого строя мыслей, основанного на национальной и социальной ответственности, получает определение-проклятие, выводящее тех, кто его удостоился, из круга "цивилизационно признанных", -- в отношении таковых позволены все меры.

Ясно, что в новых условиях глобального американского наступления на национальные суверенитеты других стран этот тип индивидуализма, откровенно противостоящий национальной идентичности и даже идентичности общества как такового, становится геополитическим фактором. Где, спрашивается, будут искать и находить опору люди, порвавшие с национальным консенсусом и противопоставившие себя общественным интересам как таковым? Ясно, что они станут искать ее во внешних силах, становящихся их единственным прибежищем.

В ком, в свою очередь, будут искать опору силы внешней агрессии, заинтересованные в том, чтобы изнутри разложить и деморализовать атакованный ими социум? Разумеется, в людях, давно уже тайно или явно этому социуму себя противопоставивших. Речь идет не только о тех, чья асоциально-индивидуалистическая установка отягчена какими-то этническими обидами и счетами. Можно в целом говорить о том, что гедонистический индивидуализм, заявивший о тотальной социальной неангажированности и безответственности, в целом является опорой инициаторов нового территориального передела мира.

Социология досуга, открывшая этот тотально демобилизовавшийся индивидуализм, исследовала характерные миграции во времени. Хронополитика такого индивидуализма состоит в стремлении всячески отгородиться, забаррикадироваться от тех типов социального времени, в которых присутствует элемент коллективной мобилизации и ответственности. Эти формы социального времени подвергаются дискредитации со стороны новых гедонистических идеологий как архаичные, традиционалистские, авторитаристские.

Практически не изученной остается геополитика гедонистического индивидуализма. Она раскрывается в свете его стремления покинуть "трудные" пространства и эмигрировать в "легкие". При этом для дополнительного облегчения жизни в новом пространстве стараются как можно больше прихватить из старого, покидаемого. И, разумеется, этим миграциям сопутствует шлейф идеологии: покидаемое пространство всячески дискредитируется в глазах "мировой общественности" как невыносимое, непригодное для "нормальной, цивилизованной жизни", загрязненное недочеловеками, заряженное агрессией.

До сих пор международная статистика фиксирует профессиональные международные миграции или миграции беженцев. Но скрытым остается особый миграционный пласт, связанный с миграциями гедонистического индивидуализма, который чаще всего обретает превращенную форму мигрантов, заинтересованных в реализации своих не признанных на родине талантов и достоинств, мигрантов-диссидентов и т. п. Этот тип геополитических перемещений нового индивидуализма вносит свой вклад в наблюдаемые ныне процессы социальной деградации и хаоса.

Мобилизованный индивидуализм классического модерна, как и его соперник -- мобилизованный коллективизм, способствовали цивилизованному освоению пространств; трудное их не отталкивало, а манило.

В этом смысле можно наблюдать известную социально-психологическую корреляцию между практиками индивидуалистических первопроходцев, описанных Джеком Лондоном, и практиками коллективистского первопроходства советского типа, описанного Н. Островским и другими представителями "социалистического реализма". Тех и других героев воодушевлял прометеев порыв новоевропейского титанизма, связанный с верой в окончательное преобразование жизни и покорения природы. Между героями этих миров была возможна коммуникация, о чем и свидетельствовал мировой литературный процесс того времени. Новый тип планетарной гедонистической миграции способствует не только растущей международной незащищенности покидаемой "мировой периферии", но и ее экономической и интеллектуальной деградации.

Герои классического модерна обживали и преобразовывали "трудное пространство". Герои постмодерна просто их покидают, создавая небезопасные вакуумы. Но природа, как известно, не терпит пустоты. Оставленные гедонистическими индивидуалистами геополитические и геоэкономические пустоты, с одной стороны, заполняются разного рода социальными и технологическими шлаками; с другой стороны, они провоцируют зарубежных "миссионеров" и "первопроходцев", глядящих на оставленное пространство несыновними глазами внешних оценщиков.

Примечания

1. Знаменитое письмо Маркса к В. Засулич, содержащее комплиментарные высказывания в адрес России,-- это частично вполне объяснимая вежливость, частично -- уступка идеолога новым фактам действительности.

2. Глазьев С. Ю. О стратегии развития российской экономики. -- Мост, 2000, № 50. С. 667.

3. Забелин И. Человек и человечество. М., 1970.

4. Славой Жижек. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. С. 132--133.