Российский культурно-цивилизационный проект: типологические особенности формирования. Культура как начало и начала культуры

В отличие от тела, дающегося нам от родителей и из материи мира (глины, праха), и души, даруемой нам Богом, причастие культуры приходит к нам от других людей и связывает нас с ними как с равными. Возможно, культура все же не третье, а четвертое царство -- если третьим считать власть и ее суровые законы службы и отдачи себя. Но власть выросла в тени Бога и всегда подражала ему, однобоко и ригидно; ее земные структуры были подобием предполагаемых небесных (или, учитывая, что обезьянничанье -- дело дьявола, адских; Волошин в одном своем стихотворении описывает Люцифера, восседающего в подземном мире, не как пленника, а как царя, возможно даже, царя архетипического; представление о власти деградирует от божественного до инфернального очень легко и быстро). Власть означает иерархию, субординацию. Культура же несет равенство, но не в смысле толпы, одинаковости; ее идея -- это координация, коммуникация, трансляция (гуссерлева интерсубъективность сюда же). Ум, от искры которого воспламеняется другой ум, как в письме Платона -- идеальный образ ее передачи. Содержание культуры -- не вещи вечные как будто сами по себе (хотя иногда нам нравится так думать и говорить -- вспомним знаменитую формулу «сеять разумное, доброе, вечное»). Это то, что мы создаем и затем передаем дальше -- не столько как норму или догму, сколько как память, пример удавшегося дерзания и свершения, зеркала, в котором наиболее полно отразилось истинное предназначение человека, образ, в котором запечатлелась для всех, осознающих свою принадлежность к человечеству, его сущность. Это хорошо выразил Г. Блум в «Западном каноне»: каноническое -- это не то, что сохраняется само по себе, а то, что, что устроено таким образом, что побуждает нас хотеть его сохранить. Великие творцы и произведения возвышаются над культурой как ее вершины, но не как самовластные правители в политике; они ее объединенное initium и principium, первые обратившиеся к нам и обратившие нас.

Культура принадлежит не одному человеку, по крайней мере, не с самого начала. Она может восприниматься как характеристика, неотъемлемое обстоятельство существования человека как такового -- вида, явления -- в мире вообще. Она может восприниматься как атрибут человечества, человеческого во всеобщем плане, и как нечто возможностно-предписательное в индивидуальном. Но наиболее непосредственным образом она выражена как габитус, разделяемый определенным сообществом, определяющий его самосознание, т. е. то, как оно предстает миру, а мир -- ему. Ее стихия -- круг, среда, среднее: не весь мир, но и не одна душа. Когда археология, например, занимается исследованием того, что осталось от древних исчезнувших сообществ, она может апеллировать к их предположительному укладу и как к «культуре», и как к «цивилизации» -- факт, удививший бы (а возможно, и удивлявший) Шпенглера, резко противопоставляющего одно другому. В конечном итоге образованием, равным культуре, в мире становится народ.

В этом своем качестве, на этапе формирования своих характерных черт, культура часто обнаруживает не одно начало или точку отсчета, а как минимум три: два initium и одно prmapшm. Первое initium фиксируется и закрепляется в совокупной памяти как что-то мифологическое: рассказ о происхождении народа, погружающийся в такую глубину времен, откуда в принципе не может -- да и не должно -- доходить простое эмпирическое свидетельство. Он служит развертыванию тезиса о едином «царственном предке», от которого «произошли все граждане» Цит. по Д. Моррисон: «Все граждане произошли от одного царственного предка»., или о магической прародине людей. Адам и Эдем, Эней и Троя, Ромул и Рем с волчицей -- эти примеры, конечно, обобщены, и их можно привести из истории много больше, но суть, очевидно, ясна. Далее образ утраченной волшебной страны продолжает жить в сознании народа и может на каком-то этапе даже переместиться из мифического прошлого в апокалипсическое будущее, как объект поисков, стремления и (повторного) обретения, которое все изменит как минимум для лично нашедшего. Эдем превращается в Новый Иерусалим, утраченный рай земной начала времен -- в обетование рая небесного в их конце, и уж точно в конце жизни самого человека, если он праведник Осмыслению этого интересного парадокса христианской эсхатологии между судом Божиим над отдельной душой после всякой конкретной смерти в истории и великим Страшным судом над всеми в конце времен посвящена книга Ф. Арьеса «Смерть в европейской культуре»..

Второе initium -- это предисторический период расселения некой общности, изначально объединенной происхождением и языком, по определенной территории, которая в конечном итоге станет ареалом ее обитания и постоянным фоном ее жизненного мира. Это важный этап складывания и предуготовления как народа, так и культуры, но он же связан с рассеянием, с размыванием, с ослабеванием общих корней.

И наконец, principium, принципиальный поворот в существовании и осуществлении народа и культуры, связан с обратным движением -- возвращением из рассеяния к единству, концентрацией всех растекшихся сил народа и культуры вокруг нового единого центра, возрождающего и задающего обновленную норму его самосознания. Политически это может выражаться в возвышении первого среди равных -- правителя, династии, области-гегемона, -- который поставит себе цель сплотить мир народа и культуры и придать его имманентным характеристикам единое социальное и политическое выражение/измерение. Т. е. вся территория, занимаемая общностью, объединенная (с вариациями) языком и смыкающимися обычаями, должна, соответственно, перейти из умозрительного в актуальное единство. Так возвышаются в какой-то момент Афины среди греческих полисов или Московское княжество среди русских земель.

В пространстве культуры аналогичные процессы ведут к упорядочиванию языка (движение к единому нормативному варианту), реанимации мифа о едином происхождении и, с большей или меньшей вероятностью, учреждению матричного примера, который станет точкой отсчета культуры, способом для нее центрироваться, транслироваться и усваиваться большинством народа самым непосредственным и захватывающим образом. Это обычно великое произведение, и сопутствующая ему фигура великого автора -- мифоэпос или историческая хроника. В политике это свод законов, идеология, символ веры. У греков был Гомер с его мифоэпической дилогией -- «Илиадой» (в большей степени) и «Одиссеей» (в меньшей), -- ставшей настольной книгой для каждого грека. Иудеохристиане дали поистине универсальный пример, соединив в Библии практически все перечисленные элементы: священного предания, свода законов, символа веры, даже исторической хроники. Хотя были и есть культуры, довольствующиеся частичными или рассеянными примерами: «Законами Хаммурапи» или «Кодзики» (хроники, лишь частично связанные или вообще не связанные с мифами). Такое произведение сплавляет в себе художественное и нехудожественное (вернее, может находиться у истока и того, и другого). И хотя Оден и говорил: «Не читайте Библию ради прозы», -- тем не менее, влияние Библии как литературного памятника на прозу и поэзию в поздних европейских культурах огромно и несомненно (даже если не брать в расчет чисто религиозного ее смысла), сколько бы Ницше ни возмущался библейским стилем как чем-то «отвратительным» и «ужасным» с художественной (точнее, его) точки зрения. Есть культуры более библейские -- не в смысле религиозности или зацикленности непосредственно на Библии, а в смысле полагания в свое основание единого великого произведения или цикла свершений одного великого автора, изменившего эту культуру и ставшего как бы ее визитной карточкой. Примеры известны: это Данте и «Божественная комедия» для Италии, Шекспир для Англии, Гете (и «Фауст») для Германии, Пушкин для России. Есть культуры, и вполне великие, где матрица эта реализуется не столь отчетливо и наглядно, с интересными вариациями. Есть культуры, создавшие великий свод своих архаических начал на закате этого периода своего существования, или вообще как позднейшую реконструкцию: «Эдды» Снорри Стурлуссона, финская «Калевала». Но это отдельная большая тема. Нас же сейчас волнует другая тема, не менее важная для нашего исследования -- тема связи, зависимости, открытости одной культуры другой.

Как развивается культура?

О. Шпенглер предполагал, что всякая культура -- это вещь в себе, автономный замкнутый космос. Поэтому он и разрабатывал типологию культур: этот подход давал ему возможность четко отличать одну от другой и описывать, например, античную аполлоническую и европейскую фаустианскую культуры таким образом, что сходств между ними практически не было. Понятно, конечно, что культуры все отвечают на один и тот же ряд вопросов и запросов, присущих человеку, -- но отвечают совершенно по- разному, и главное, не глядя при этом друг на друга. Такой подход нивелирует или вообще исключает рассмотрение феноменов преемственности и взаимовлияния культур.

Альтернативный подход -- назовем его идеей диалога культур, -- напротив, утверждает, что всякая культура развивается всегда в ответ и с оглядкой на другую/другие. Точнее, культура может быть принципиальной развернутостью, открытостью, поиском другого подобного себе вовне, даже когда реального другого нет или он далеко. Возможно, это как-то связано с первичной экстериоризацией культуры, когда даже собственный чаемый облик и прообраз она помещает на небо или в любое иное мифологическое пространство и время. Устроение человека на земле отражает, повторяет идеальный мир богов на небе или первопредков в далекой мифической прародине. Не исключено, что этот жест -- проекция тяги к выживанию, к помещению смысла (как принципа-принцепса, драгоценного оберегаемого правителя) в недосягаемую область, независимую от треволнений имманентного мира. Т. о., люди могли утешаться в самом начале своих трудов, когда те еще были жалки и ничтожны, а неосвоенный ими мир огромен и непреодолим, что начатое ими дело не умрет вместе с ними (что обессмыслило бы все в их собственных глазах и в глазах следующих поколений), поскольку не тождественно их индивидуальным жизням и сознаниям, а имеет собственное существо и существование, вечное и вечно направляющее их поступки здесь из своей вечности, чтобы создать их руками свое отраженное подобие на земле. Поиски единства и гармонии в созидаемом ими порядке стали лучшей прививкой от страха жизни и смерти, противодействием энтропии, напору рассеивающих сил пространства, времени и индивидуации. Г. Блум может быть абсолютно прав, утверждая, что искусство движимо страхом влияния; однако культура, особенно на своих ранних стадиях, несомненно движима желанием влияния, настоятельной в нем потребностью. Когда люди захотели чего-то большего от жизни, они положились как на гарантию не на «вечные» обстоятельства окружающего их мира, а на трансцендентный образ культуры.

Переход от архаики к классике в развитии культуры выражается, помимо прочего, в нарастании реалистичности представлений о матричном образе своей родной культуры. Если раньше это божественный космос («Зевсов град»), подобием которого должен стать земной порядок, то теперь это могут быть полумифические-полуисторические страны и люди; а в конце концов, Великий Другой помещается в совершенно реальный контекст -- и теперь его влияние не только принимается, но и оспаривается, подвергается сомнению, при этом не обязательно агрессивно. Чтобы увидеть, как осуществляется этот переход, трансгрессия, вспомним Платона: миф об Атлантиде в «Государстве» и диалог с египетским жрецом все о той же Атлантиде в «Тимее». Атлантида -- не Олимп, не мир богов; это хоть и мифическое по статусу, но реалистически описываемое государство людей, которое важно Платону не только как образ могущества и земной гармонии, но и как предмет критики. Атлантида -- это не то чтобы матричный пример для однозначного следования ему; древние (и столь же мифологические) Афины, по Платону, с ней воевали, и даже победили в той войне -- потому что вовсе не все в Атлантиде было хорошо и правильно, вовсе не все достойно подражания. Очень похожим образом предстает Египет в беседе со жрецом из «Тимея». Это великая древняя культура, Великий Другой, по многим параметрам превосходящий греков (которые на его фоне кажутся «детьми»), достойный и уважения, и восхищения, и того, чтобы многому научиться у него и по нему. Однако ни мифологического флера, ни даже земной имманентной доминантности здесь уже нет. И, хотя по видимости Платон изображает беседу со жрецом протекающей под знаком превосходства Египта, прогрессивное преимущество здесь на стороне Греции -- она делает отталкивание от египетского примера фактом своей истории, устремляющейся к чему-то иному. Это грек Платон сознает все, что говорится в этой беседе, в том числе и от лица египетского жреца; это он способен продумать и то, и другое в предельном концептуальном напряжении их понятий.

Есть и еще один важный аспект влияния одной культуры на другую. Если его вообще признавать, а не оставаться на шпенглерианских позициях капсульной замкнутости (по выражению М. Хайдеггера), то надо уметь отличать моду как один пример такого влияния от чего-то совершенно другого. Мода связана с понятием модуса, модальности. Можно все культуры воспринимать как примерно равноправные модальности абстрактного понятия культуры, оформившиеся в процессе его конкретного претворения каждой конкретной общностью. Это своего рода древнейший культурный плюрализм, или, как сейчас принято говорить, мультикультурность. Все культуры -- одинаковые по своей онтологии модусы, и потому увлечение другой культурой -- это не более чем мода. То, что легко приходит, легко и уходит; чужим можно как увлечься, так и забыть, отбросить, заменить чем-то третьим и т. д. Это можно любить, а можно с этим воевать, а можно это напрочь игнорировать. Модальность означает своего рода свободу, возможностность, необязательность.

Однако все совершенно переворачивается, когда исходящее и приходящее к тебе от другой культуры начинает восприниматься не как нечто, что можно просто перенять (а можно и не перенимать), а как нечто универсальное, т. е. всеобщее. Универсальное не тождественно необходимому. Необходимость может быть частной, локальной. Иногда бывает необходимо взять что-то от другого не как модное увлечение, а чтобы выжить или даже победить самого этого другого -- стать немного как он, перенять что-то у него, некий modus, только уже не vivendi, а operandi. Но не факт, что это и дальше будет признаваться как всеобщее и необходимое, везде и всегда. Универсальное перенимается не под влиянием сиюминутной нужды и не навязывается другим силой -- в этих случаях всегда будет шанс его опровергнуть как нечто не универсальное, т. е. безусловное, а обусловленное, возникшее под действием каких-то условий. Нет, универсальное принимается в качестве такового без непосредственного давления, по соображениям разума и справедливости, и вместе с ним принимается этот другой как его источник -- хотя в то же время он продолжает осознаваться как просто другой. Но он как бы удваивается; транслируемый им универсальный принцип удваивает его, добавляя к его и без того имеющейся просто-инаковости статус источника и проводника этого принципа. Это делает его другим уже не по отношению к тебе, а -- в твоих собственных глазах -- иным по отношению к самому себе как другому. Он делается сам в себе чем-то следующим, Не-Иным. И это, по закону отрицания отрицания, делает его, как чужого чужому, Своим. Неким новым, необычным Своим. Нормативным Другим.

Универсальность также не тождественна общему. Притереться друг к другу на основании неких похожих или совпадающих понятий можно, но это не совсем то. Однако обнаружение общности и возрастание в ней может стать шагом к выработке представления об универсальности. Общее делает тебя и другого равными. Универсальное делает другого матричным примером, но без войны и насилия, добровольно. Оно делает его твоим инициатором, а транслируемое им -- твоим принципом. И соответственно, поворотный момент формирования собственной культуры может быть связан с принятием от другого, из другой культуры руководящего принципа, который подходит и тебе тоже, поскольку он вообще предстает как абсолютный и универсальный, которому ты должен отвечать по справедливости его притязаний. И поиск такого другого, желание влияния от него, связаны, т. о., не просто с желанием подпасть под влияние некоего всего-лишь-другого, пускай сильное и интересное (мода), но с желанием обнаружить и подчиниться влиянию Великого Другого, который даст тебе универсальный принцип, а сам в силу этого станет для тебя Не-Иным, Нормативным Другим.

Есть знаменитая христианская легенда о том, как великан Офферус стал Святым Христофором. Согласно этой легенде, Офферус был с детства очень большим и сильным и не подчинялся никому. Он искал того, кто будет достаточно силен (в его собственных глазах), кому и ему было бы не зазорно подчиниться. Увидев, что простые люди боятся разбойников, т. е. признают их силу и подчиняются им, он ушел от простых людей и примкнул к разбойникам. Однако потом он увидел, что разбойники бегут от королевской гвардии. Тогда он ушел от разбойников и вступил в гвардию. Однажды, когда он с отрядом гвардейцев проезжал ночью некий перекресток, он увидел, как гвардейцы перекрестились и сплюнули. Так он понял, что даже они, такие сильные и уверенные в себе, боятся дьявола. Офферус ушел от них и присоединился к дьяволу. Долгое время он разъезжал в его свите, пока не заметил, что дьявол и его свита избегают церквей и святой земли. Тогда он сделал вывод, что Бог сильнее дьявола, и избрал путь христианина. Во искупление своих прошлых грехов и с целью укрепления смирения он стал переправщиком в опасном месте, на реке в горах, где не было моста, и многие тонули. Офферус был могуч и велик, и переносил людей через поток прямо на себе. Однажды к переправе подошел ребенок. Офферус усадил его на себя и пошел, как обычно, вброд. Однако с каждым шагом он чувствовал, что идти ему, несмотря на всю его силу, все тяжелее и тяжелее. Наконец на середине переправы он встал намертво. И тогда оказалось, что ребенок, которого он несет, -- это сам Христос, несущий на себе тяжесть грехов мира. Христос благословил Офферуса и дал ему новое имя -- Христофор, что означает «несущий Христа».

Эта легенда глубока и многоуровнева, многое в ней перекликается еще с языческими преданиями. Но нам сейчас важно, что она практически идеально передает сюжет поиска (и обретения) Великого и Нормативного Другого, принципа-принцепса, которому, по справедливости его притязаний, ты добровольно подчинишься, посвятишь ему свое существование и все свои силы. Справедливость и добрая воля всегда идут рука об руку. Все предыдущие подчинения Офферуса были увлечением, модой. Вступая в союз с любой посюсторонней силой, он заключал этот союз, основываясь на сознании равенства и уважении к этой силе, но не более. Он присоединялся к ней, но не подчинялся ей. По-настоящему он подчинился лишь абсолютной силе, которой никогда бы не смог стать равен сам по себе. Этой абсолютной силе не было нужды угнетать его или доказывать ему что-то -- ей достаточно было проявиться в своем превосходящем статусе, даже не относительно Офферуса.

Это легенда о принятии веры как руководящего принципа жизни -- принятии ее не отдельным человеком даже, а человеком символическим, аллегорическим. Великан в языческих и позже фольклорных преданиях -- это часто великий предшественник, от которого или даже из которого произошли люди, боги, весь мир. Позже великан делается символом человеческой общности, народа: это и Альбион, прародитель англичан у Блейка, и огромная фигура, складывающая в себя всех граждан государства, в «Левиафане» Гоббса, и пропагандистские изображения времен войны и революции, призванные передать гнев и мощь всего народа. Поиск им абсолютного начала, которому он в дальнейшем подчинится, -- это в конечном итоге аллегория поиска всеми нами руководящего принципа наших жизней, который нам необходим, потому что только он способен объединить нас, а в единстве мы можем добиться не только большего, чем по отдельности, но даже и просто того, о чем мечтается каждому из нас самому по себе. Этот принцип (его иногда называют «национальной идеей») становится по обретении краеугольным камнем, на котором будет выстроена вся культура.

Теперь приложим все вышесказанное к истории России и к формированию русской культуры, особенного русского габитуса. Разберем традиционные смысловые фигуры этого габитуса. Возможно, самая традиционная из них -- это настойчивый поиск Нормативного Другого. А иногда и обретение его как бы вне поиска, задним числом, по умолчанию: через последующее осмысление и принятие.

Русская культура принципо-ориентирована. Initium первого и второго типа представлены в ней достаточно бледно: великого мифа об исконных основателях- прародителях мы в ней не найдем, а рассеяние всех относящих к ней славянских племен, языков и земель имеет для нее значение лишь предуготовительного фактора их последующего объединения, «собирания». Намного важнее события принципиального характера: 1) утверждение гегемонии одного из ее царств над другими (Киевская Русь, Московское княжество); 2) выбор веры (полулегендарное свидетельство о посольстве католиков, православных и иудеев ко двору Владимира); 3) поиск Нормативного Другого в политическом, культурном, цивилизационном смысле (призвание варягов, Византия, Орда, Запад).

Утверждение о специфичности т. н. «русского пути» в данном контексте предстает сильным преувеличением. На самом деле все европейские страны, развивавшиеся примерно синхронно, проходили через подобные этапы. Все европейские культуры -- в конце концов, так или иначе -- принимали новую пришлую веру: христианство. Та же Британия формировалась под натиском многочисленных волн нашествий, от римлян до норманнов, находилась на каком-то этапе под сильным французским влиянием. Более того, очень долгое время важнее национальной самоидентификации для европейцев было осознание принадлежности к единой христианской цивилизации. Разрушение этой единой великой идентичности происходило достаточно долго, и в каком-то смысле даже войны и политические потрясения ХХ века были развитием этого процесса.

Однако несомненно и то, что некая национальная специфика имеется и у России, и у других стран. В случае России это особо острая нужда в Нормативном Другом и все связанные с этим сложности и противоречия. Да, это общее место -- но наша нынешняя задача состоит не в том, чтобы развенчивать эту установку как миф или искать ей более изощренную альтернативу в глубинах «народного духа», а оказать ей предварительное внимание, принимая ее ровно за то, чем она и претендует быть.

Нормативный Другой, как уже было сказано, раздвоен. Он одновременно и Другой, и больше, чем просто Другой, -- он носитель Универсального Принципа. Этот первый парадокс задает дальнейшую историческую перспективу сближений и конфликтов. С одной стороны, варяги-викинги, призванные на управление землей, в которой богатства много, а порядка мало или нет вообще -- первая великая мифологема русской ментальности, -- это просто некие другие люди, представители иной культуры, иного народа. С другой стороны, роль, к которой они призваны, подразумевает, что в них усмотрено, хотя бы потенциально, нечто, этой роли соответствующее, что им уготовано совершенно особое место, топос, в теле русской жизни, культуры, истории. Оставаясь по происхождению и прочим прямолинейным земным меркам другими, они одновременно принимают на себя этот новый статус Не-Иных. Важно, что они не берут его сами и силой. Нет, их к этому приглашают, а они это приглашение принимают. Таков первый великий гештальт русского коллективного сознания, если этому верить. Затем, по мере сплетения жизни чужаков с жизнью призвавшего их народа, их инаковая, чужеродная идентичность постепенно снимается, стирается как таковая вообще. Однако нельзя сказать, что они делаются просто во всем подобны, сливаются с местным населением. Нет, они формируют некую новую, фантазматическую сущность -- не Своих и не Чужих. Фактически власть -- это первое творение культуры или, еще лучше сказать, первое творение культурой чего-то особенного, чего-то, чего прежде не было, чье место условно, восприятие и признание чего требует от сознания перейти в иной порядок организации. Это пространство в пространстве, место в месте, отделенное качественным порогом. Это отдельная волшебная страна внутри страны обычной, отделенной от других стран банальными территориальными границами. Власть -- это первый вымысел и условность; вне их декораций она явиться не может. Власть не похожа на нас и не похожа на других; она похожа лишь на саму себя, она подражает и следует лишь своей собственной идее, образу, гештальту, роли -- и существует лишь до тех пор, пока соответствует им, развивает сценарий, который отводит ей место в какой части, или точнее, какой-то частью народного сознания.

Еще отчетливее это проявляется в отношениях Руси и Византии. Византия -- даже более грандиозный Нормативный Другой, чем варяги: от нее принята новая истинная вера, т. е. не земной закон, а универсальный принцип в его самом непосредственном воплощении. В отличие от фантомных игр политической и военной власти, где все содержание может проистекать от самого народа и его представлений, а правитель/правители проецируют эту роль на себя, вера -- вещь, целиком, уже оформившимся образом, приходящая от Другого. Т. е. Византия требует к себе отношения еще более принципиального, чем варяги. Но вместе с тем Византия и более обособлена в своей просто-инаковости -- это другой народ, другое государство, четко определенное на карте мира. С этим государством, с этой внешней, «профанной» ипостасью Византии, возможны самые разные отношения, вплоть до конфликтов. Однако парящий как бы над ним гештальт Абсолютного, Нормативного, Сакрального Другого, Не-Иного, все эти низменные обстоятельства перекрывает.

Еще один важный аспект отношений тогдашних «русского» и «греческого» миров -- это предуготовляющая их основа письменности, принесенной Кириллом и Мефодием. Утверждение новой социальной и культурной нормы, точки отсчета, принципа тесно связано с преобразованием языковой реальности. Великие творцы классических этапов развитой культуры не в последнюю очередь были преобразователями родного языка, задавали его новые нормативы. В России, как мы помним (и что опять же общее место), эту роль сыграл в XIX в. Пушкин.

И наконец, третий отчетливо проявляющийся в истории России Великий Нормативный Другой -- это т. н. Запад. Мы сейчас опустим огромную тему Орды -- не потому, что она никак не повлияла на складывание русской культуры (еще как повлияла, увы, и это тоже не секрет), а исключительно потому, что отношения с Ордой менее сознательны, менее тематизированы в контексте нашего исследования, и требуют отдельного разбирательства. Удовлетворимся здесь тем банальным соображением, что как бы Орда потом ни проникла «под кожу» русского сознания, она изначально не соответствовала роли Нормативного Другого по параметрам добровольного признания.

Она захватила это место, или нечто подобное этому месту в русском сознании, силой. А это немного другое.

Отношения с Западом как с Великим Нормативным Другим -- это новый, третий этап становления русской культурной матрицы, длящийся с учреждения Петром I Российской империи и по сей день. Конечно, ему, в его отчетливом виде, многое предшествовало, как точечно, так и с точки зрения тенденций. Суть его такова, что Россия играет в этих отношениях самую сознательную роль из всех, что ей доводилось играть за всю ее историю -- она максимально отчетливо, хотя и чрезвычайно болезненно, осознает свою роль как участника этих отношений, как того, кто нуждается в гештальте и принимает его. Это самые психологичные, или даже психоаналитичные, отношения из всех, в которых Россия когда-либо состояла. Уровень осознания и сознательного принятия в них огромен -- но не менее огромен и уровень опасений, недоверия, сопротивления, двойной игры: короче, всего того, что в индивидуальной психологии обычно трактуется как проявление характера, или, проще, норова.

Отчего это так?

Отчасти, возможно, оттого, что Запад -- самый размытый в национальном и территориальном смысле Другой. Это, в общем-то, абстракция, существующая не в последнюю очередь в самом русском сознании. В разное время Россия подпадала последовательно под германское, французское, английское культурное влияние -- но «Запад» превосходит все эти конкретности, одновременно сплавляя их в себе. Россия могла воевать с той или иной страной, как бы олицетворяющей Запад -- но сам Запад оставался недостижим и неуязвим. Он не просто нес Универсальный Принцип -- он сам как образование был чрезвычайно на него похож своей вездесущностью и неуловимостью.

Что же за принцип нес Запад? Это были новые нормы социальной и политической жизни, организации производства, морали. «Рациональность», «просвещение», «прогресс», «наука», «демократия» -- так в России воспринимали начала, объединяющие и делающие Запад Западом, и соответственно, транслируемые им по всему миру. Но у них была одна особенность, отличавшая их и их источник от всего, с чем до этого сталкивалась Россия. Дело в том, что т. н. «Запад» не просто становился Нормативным Другим в чьем-либо еще сознании, врываясь в него силой или хитростью -- хотя все эти этапы он, несомненно, проходил, -- т. е. как бы задним числом позволяя возвести себя в этот статус, но добиваясь на самом деле чего-то более простого и примитивного: господства, выгоды. Нет, с какого-то момента «Запад» сознательно работал на свой статус Великого Нормативного Другого; с какого-то момента культурные институты Запада развивались уже именно как фабрики универсальных принципов и глобальных, общезначимых истин и идей. Это не в последнюю очередь связано с прогрессом наук и развитием европейской философии от Просвещения до немецкого идеализма. О том же говорит и Гуссерль, подводя итог своим рассуждениям: «Если обычная история фактов вообще и особенно та, которая распространилась в Новое время универсально на все человечество, обладает вообще каким-то смыслом, то он... с необходимостью ведет к... вопросу об универсальной телеологии разума» Там же. С. 244..

Итак, Запад сам прекрасно осознавал и намерен был играть роль Великого Нормативного Другого. Т. е. не только Россия к этому этапу своих отношений с миром подошла на уровне максимальной сознательности.

Как же складывались отношения России с Западом как Великим Нормативным Другим? Мы видим, что отношения эти проблематичны, причем внутренне, сущностно проблематичны.

Россия оказывается перед необходимостью принимать итоги деятельности Запада в качестве Великого Нормативного Другого, а значит, частично признавать за ним эту его роль. Однако ключевое слово здесь «необходимость»; Россия принимает те или иные нормы и нормативы, идущие с Запада, не потому, что хочет или действительно верит в их абсолютный статус, а потому, что их прикладная реализация в ряде случаев приносит большую эффективность и выгоду, чем ее собственные стратегии. Появляется миф об «отставании» России, которое ей необходимо регулярно и страшными рывками «наверстывать» -- но не для того, чтобы стать аутентичной частью Запада, а чтобы не ослабеть перед лицом Запада окончательно, не превратиться в failed state, а тем самым -- в легкую добычу. Т. о., Россией в данном вопросе движут состязательность и боязнь проиграть. При этом Россия не стремится выиграть -- это в принципе невозможно; ее главная цель -- лишь избежать однозначного поражения, отстоять себя, выйти в ноль. Достоинства западных моделей трактуются Россией в первую очередь как преимущества в состязании Запада с ней. Их надо частично перенимать и заимствовать, чтобы не потерять возможность противостоять и сопротивляться Западу. При этом Россию в меньшей степени интересуют институты, установление которых на Западе и привело к его достижениям и процветанию, и в большей -- их прикладные результаты: конечные формы, технологии. Грубо говоря, Россия с удовольствием приобретает готовый продукт, но не торопится приобрести лицензию и производить его на своей территории по всем лекалам. Мы хотим плодов демократии, просвещения и прогресса, но не способов их производства, поскольку их инсталляция в наш социальный и политический механизм приведет к его полнейшей трансформации, что всегда рассматривалось подавляющей частью как правителей, так и народа России как признание поражения в «войне» с Западом, безоговорочное принятие его господства и превращение России в его «провинцию».

Отсюда двойственность всех реформ и преобразований в России, начиная с учреждения Петром Российской империи. Идея, что мы должны «учиться у Запада», быстро была скорректирована не менее важными примечаниями, что нам это: 1) нужно, а не хочется или считается правильным, 2) нужно временно, а не постоянно или как минимум долгосрочно -- вот, мол, наверстаем, и снова пошлем их к черту, 3) нужно частично, а не целиком и полностью. Спустя три столетия после Петра Ленин скажет четко и ясно: деньги -- это, конечно, не очень хорошо для коммунизма, но они нам нужны (пока что), ведь на них мы купим у капиталистов веревку, на которой сами потом их и вздернем. Эта установка не особо изменилась с тех пор. Собственные успехи и кризисы Запада смягчали ее некоторой формой высокомерного самодовольства: в такие моменты казалось, что нет нужды уже даже признавать Запад успешным и обладающим перед нами каким-то преимуществом. Т. е. Запад терял в наших глазах статус Великого Нормативного Другого, неважно, что негативного. Столы как бы переворачивались (пускай только в нашем сознании), и начинало казаться, что это, наоборот, Запад -- царство отсталости и провальных социально-политических стратегий, а Россия (например, Советский Союз в самые кульминационные моменты его истории) -- это подлинно передовое государство и общество, носитель и транслятор абсолютных универсальных принципов. Крах этой иллюзии стоил чрезвычайно дорого. На ее место в 90-е годы ХХ века, после падения Союза, и позже, в начале XIX века, с истерической поспешностью начали подыскиваться другие идеологии, штампы, мемы, призванные отстоять наше первенство или, на худой конец, особость: консерватизм, государственничество, духовность (сильно напоминающие уваровскую триаду «православие -- самодержавие -- народность») В этом контексте было бы интересно продумать подоплеку русского увлечения (с 90-х и по нынешнее время, что отражается, например, в книгах популярного писателя В. Пелевина) Востоком и его особой «духовностью» как антитезой плоским и материалистическим учениям Запада. Однажды я шутливо заявил, что буддизм Пелевина -- это своего рода дзен-марксизм, очередная агрессивная альтернатива для запутавшегося русского менталитета, новое оружие в его бесконечной виртуальной войне с Западом. Время показало, что шутки в той шутке была только доля. А дальнейший дрейф самого Пелевина как писателя в сторону теорий заговора и восхвалений (мистического) героизма агентов советских/русских спецслужб это только подтвердил..

При этом Запад остается мерилом, ориентиром, точкой отсчета. Все внимание России приковано к нему, от его действий она намечает свои контр-действия. Это дает основания многим критикам такого подхода определить соответствующее поведение России как принципиально ресентиментное. Ресентимент, мы помним, это понятие, введенное в интеллектуальный обиход Ницше, и означает оно негативное становление, исполненное разрушительных эмоций злобы и зависти, которое в центр своего мышления помещает не себя самого, а некоего Другого, на которого регулярно оглядываешься. Ты не делаешь ничего для себя или ради самих вещей -- ты делаешь что угодно, имея в виду этого Другого: копируя его, отрицая, провоцируя, высмеивая. Ты не можешь от него избавиться, не можешь разорвать порочный круг зацикленности и конфликта. Это напоминает обратный фашизм (постепенно перерастающий в прямой -- но возможно, только так и бывает). В теории культуры Гитлера, мы помним, все люди и народы делились на три типа: основатели культуры, носители культуры и разрушители культуры. Сам Гитлер основателями культуры признавал, естественно, лишь арийцев, некоторым другим, в частности, японцам, был готов уделить вторичное место носителей (созданной арийцами) культуры, а всех прочих записывал в разрушители. Но фашизм не обязательно начинается с того, что ставит себя на первое, господствующее место. В учебниках истории мы привыкли читать, что фашизм начался с сознания униженности, и это правда. Фашизм начинается, не когда ты объявляешь себя господином над другими, а когда ты организуешь свое мышление согласно такой вот схеме. Фашизм это ресентиментное явление, но верно и обратное: ресентимент -- это фашизм. Постоянное оглядывание на Запад утверждает его в сознании как основателя культуры. Следовательно, самого себя рядом с ним ты можешь определить в лучшем случае лишь как вторичного носителя культуры. Но против этого восстают подавленные эмоции, жажда соперничества и превосходства, и тогда, поняв, что никогда не сравняешься, не обретешь превосходство и преимущество основателя, ты выбираешь скорее путь отрицания и разрушения всего, что он есть и что от него исходит. Ты сам, добровольно, принимаешь на себя роль разрушителя культуры. Памятуя, очевидно, о древних заветах гордости: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» (Цезарь) и «Лучше править в аду, чем прислуживать в раю» (Мильтон). При таком откате реакции делается предельно востребованным пафос уникальности, исключительности, своего особого пути, психология осажденной крепости, деление мира на себя и всех остальных и, в конце концов, открытый конфликт. Фашизм порождается обратным фашизмом. Осознавать пути, ведущие к нему внутри самой культуры, есть высшая форма ее здоровья и залог ее обновления.

российский культурный цивилизационный проект ментальное складывание

Литература

Бергсон А. Два источника морали и религии / Пер. с фр. А. Б. Гофмана. -- 2-е изд., испр. -- М.: КДУ, 2010. -- 288 с.

Блум Г. Западный канон. Книги и школа всех времен / Пер. с англ. Д. Харитонова. -- М.: Новое литературное обозрение, 2017. -- 672 с.

Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга третья / Пер. с нем. Б. Столпнера. -- СПб.: «Наука», 2006. -- 582 с.

Гуссерль Э. Начало геометрии. Введение Ж. Деррида / Пер. с фр. и нем. М. Маяцкого. -- М.: Ad Маг^теш, 1996. -- 268 с.

Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер. с нем. Ю. Антоновского // Сочинения в 2 т. Т. 2. -- М.: «Мысль», 1996. -- 829 с.

Платон. Государство / Пер. с древнегр. А. Егунова. -- М.: «Наука», 2005. -- 572 с. Платон. Тимей / Пер. с древнегр. С. Аверинцева / Собрание сочинений в 4 т. Т. 4. -- М.: «Мысль», 1994. -- 656 с.

Шпенглер О. Закат Европы. В 2 т. / Пер. с нем. К. Свасьяна. -- М.: «Мысль», 1998.

Russian culture/civilization project in its special features and historical formation. Culture as a base and the origins of culture

Размещено на Allbest.ru