Поэтическая история Вико: о смысле маргинального

Термин «поэтическое», как мы помним, связан с началом истории и философии. Вряд ли этот термин нужно понимать как выражение просто чувственности, полагая при этом, что «разум явился много позднее», ибо и тогда и сейчас (см. произведения Хайдеггера, Библера и др.) поэтическое - средоточие смысла выражаемого. Чувственное понималось иначе: оно было местом жизни разума. Он был сосредоточен в нем. «Нет ничего в интеллекте, чего прежде не было бы в чувстве» - этот афоризм, который Вико почему-то приписывает Аристотелю и который приводит почему-то по латыни, есть то единство, которое отличает поэтическое как таковое. В поэтическом заключается, по словам Кисселя, «механизм антропоморфизма», «одушевляющего свой предмет и представляющего любое содержание “телесно”, т. е. в конкретночувственной, наглядной форме» Киссель М.А. Джамбаттиста Вико. М.: Мысль, 1980. // http://bwbooks.net/index.php?author=kissel- та&Ьоок=1980&са1едогу=1їсйоп&і^=4.Посещение 10.06.2017 г.. Возможно, и механизм: чего не скажешь в век Декарта! Сам Вико считает, что объяснить поэтическое - это величайшая трудность, с которой должен встретиться читатель.

Поэт - то же, что творец, он занят возвышенным, и его, творца, цель «сделать это с поразительным величием, il facevano con una maravigliosa sublimita» (р. 156) или «потрясая до крайности» Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. С. 107.. Речь Поэтов-Теологов Вико называет Священным языком, каким мог владеть Адам, назвавший вещи в соответствии с природой каждой из них. Этот Священный язык - тропы, в основном три: метафора, метонимия, синекдоха - у Вико едва ли не основной термин для выражения поэтического. Это связано со старым, возникшим в Средневековье делением связи имени и вещи на эквивокальную, или двуголосую; моновокальную, или одноголосую; диверсивокальную, или разноголосую; многоголосую, или полифоническую См.: Аврелий Августин. О диалектике // Vox. Философский журнал. 2016. № 20 (vox-journal.org); О христианском учении // Антология средневековой мысли. Теология и философия европейского Средневековья. Т. 1. СПб.: РХГИ, 2001. С. 69-70; Боэций. Комментарий к «Категориям» Аристотеля // Там же. С. 127.. Вико это дополняет тем, что он называет diversiloquium, - изначально данной разноголосой речью.

Вико приводит словарь слов-заместителей: «голова» - это «вершина» или «начало»; «с лица» или «со спины» вместо «спереди» и «сзади», «бороды» вместо «корни», «зуб» плуга или пилы, гребня; «сердце»" вместо «середина», ветер «свистит»; волна «шепчет», тело «стонет» под большой тяжестью и т. д.

Смысл подобного замещения в том, чтобы обнаружить то, как «человек незнающий» (это у него определение человека) «делает себя правилом Вселенной», делает самого себя миром (первые метафизики), делает вещи из себя и эти вещи, трансформируясь, сами становятся новыми вещами и словами (р. 175). Это значит - слово телесно, например, слово-монстр «трехголовый», которое понимается как обладание тремя жизнями, оно способствует тому, что человек таким пониманием обостряет свой ум и схватывает вещи (р. 175). Поэтическая теология рождает философию авторитета. Обычно так называется средневековая философия, но Вико с этим не считается: он легко со Средневековья переносит эту философию к началу времен (как потом феоды, вассалов и пр.). При этом имеется в виду первое значение слова «авторитет» - «собственность», слово, применяемое и в философии, и в юриспруденции (в законах Двенадцати таблиц, римском праве).

Поэзия первых языческих народов выражалась через поэтические характеры. Поэтические характеры - это смысловые сжатия, передача чего-то общего через единичное, то, что можно назвать и расширением неких частных идей (в данном случае это - одно и то же). Это, на его взгляд, свидетельствует о том, что человеческое сознание может проявить свою почти божественную природу, способную расширять частности посредством фантазии. Конечно, это прямой контакт с бесконечным, короткое замыкание единичного и всеобщего. Но замысел Вико как в том, чтобы обнаружить это замыкание, и в том, чтобы к нему подвести, показать его - он не забыл, что пишет картину. Это вопрос метода, как произвести контакт, и среди методов - фантазия.

На что надо здесь обратить внимание? Явно возникает необходимость 1) заново объяснить идею универсалий «на основании факта расширения частного» и 2) согласовывания с религией многих научных открытий. Что касается второго пункта, то Декарт, например, нашел два, по крайней мере, способа такого согласования: 1) не публиковаться; 2) передавать свое учение в виде воображаемого рассказа, fable du monde (с этого почти начинается «Рассуждение о методе»). Поэтому проблема фантазии и у Декарта, и у Вико вставала живо и остро. У Декарта мир переносился в «воображаемые пространства». А вот относительно первого пункта возникают некоторые сложности. Универсалии, как считает Вико и как вытекает из его идеи вечной истории, «зародились прежде рациональных, т. е. философских универсалий; последние зародились посредством прозаической речи» (р. 207 - 208). Он это повторяет несколько раз в книге, последовательно повторяя, что универсалии изначально были фантастическими (р. 100, 444, 502), что это роды, к которым восходят с помощью индукции (р. 506), что наука должна покоится на универсальном и вечном (р. 90, со ссылкой на Аристотеля), что первые люди не способны сформировать интеллигибельные роды (р. 100).

Занимаясь универсалиями в его концептуалистском изводе, я, обращая внимание на этот - телесный - аспект реальности, даже и не думала ни о каких фантастических универсалиях. Обычно когда говорят о трех направлениях в понимании универсалий, поясняют: реализм - не то же, что ныне понимают под реальностью, т. е. отражением объективной действительности. Это - интеллигибельный мир, мир сущностей, мир общего «до вещи». Вико оспаривает такую позицию, для него реальный мир (и реализм соответственно) соответствует нынешнему представлению о реальности, которая совершенно справедливо понимает под этим словом «вещественность» (прямой перевод). Загвоздка в том, что, скажем, в средневековье под «вещью» понимали только Бога, все остальное было вещезнаком.

Я начала вспоминать платонические и средневековые представления об универсалиях, естественно, при этом споткнувшись о Порфириевы определения общих родов и видов, которые вполне, по-написанному, могут быть чувственно представленными. Анализируя Порфириево Введение к «Категориям» Аристотеля, Боэций, заняв концептуалистскую позицию (общее как вещь, общее, представленное через вещь), напомнил, что есть вещи, вид (общее) которых не предполагает множественности, например солнце. Солнце - тело, вещество, чувственно воспринимаемое, то, на что можно указать. Это чисто реальное представление и общего, и единичного. О чем это говорит? О том, что к одной и той же вещи прилагаются разные логические операции: вещь рассматривается как единичная сущность и как имя. - Что это? Солнце. - Как называется это солнце, т. е. это «что»? Солнце.

Еще в латинской грамматике Аврелия Августина встречаются не только средний, мужской и женский, но общий род (например, забияка, сирота - этим и наши филологи занимаются) и совместный (epicoenum) род (например, мышь), под которые подпадали вещи, вместе и общие и единичные, чувственно-воспринимаемые.

Вико такие роды и называет фантастическими, ибо это действительно фантастика - не общее единичное, а единичное единичное, уже тем самым оказалось сдвоенным: увиденное, пощупанное, услышанное, пахнущее и унюханное, а главное предположившее двухактное, хотя и одновременно производимое понимание, реально «схваченное» фактом внутреннего захвата, схватывания (conceptus, comprehensum). Это и может быть названо концептуальной метафорой, внутренним переносом друг на друга свойств общего и единичного.

Но при этом необходимо сделать «маленькую» поправку ко всей концепции универсалий: под универсалией понимается не то, что одновременно и полностью находится в единичной вещи, а все по тому же принципу расширения единичного до общего. Речь о процессе складывания универсалий, предшествовавшем логической проработке его концепции, о «следствии наших мыслей, но отнюдь не безусловно и не всецело, по той причине, что помимо нас есть еще и другие силы» (так и Декарт полагает). Момент логики, момент принятия решения - другой момент. И Вико силится обнаружить оба. Но он говорит не столько о природе абстракции, заставляющей обращаться к природе самой по себе, сколько о природе конкретности, в себе скрывающей возможности абстракции и постепенно передающей их вовне, т. е. обнаруживает логические моменты перехода к абстракции.

Более того: в связи с иным пониманием универсалий иначе понималась и личность, которую мы привычно - вслед Боэцию - понимаем как индивидуальную субстанцию-субсистенцию разумной природы, т. е. как единично-сдвоенную сущность («в двух природах»). Вико же сообщает, что личности внутри индивида (индивидуального сознания) «возникают разные: и индивидуальные, и общие». Боэций объяснял персону-маску через звучание, производя «личность» от глагола «personare», что выдает рече-голосовые особенности человека. Вико сообщает другую этимологию слова «persona», что обнаруживает революционную силу Боэция, давшего ей индивидуальное, божественно-человеческое, определение, судя по тому, как он силился определить личность. Но Вико не просто знал старину, но и не скупился на ее описание. Описал же он то, что можно назвать «общей личностью», хотя сейчас нам кажется странно такое выражение. Что имеется в виду?

«На площадь, - пишет Вико о стародавних временах, бывших до возникновения классической римской философии, - выносили столько масок, сколько было лиц (так как личность в собственном смысле значит то же, что и маска) и сколько было имен». Реальная речь, по Вико, - немая. «В те времена, когда объяснялись посредством немой речи, т. е. посредством реальных слов, маски были знаками семей (такими знаками, - считает он, - и теперь различаются семьи у американцев...)». Что значила маска- персона? «Под маской одного отца семейства скрывались все его дети и все слуги; под реальным именем, или знаком дома, скрывались все agnati (слуги) и все gentiles (люди) последнего».

Когда говорилось, что Аякс является «башней Греков», а Гораций один противостоит всей Тоскане, что сорок нормандских героев прогоняют из Салерно войско сарацин, а франкские паладины, и прежде всего Роланд, обладали неистовой силой, это означало, что имя было представителем рода («зрак рода», как сказал бы Флоренский. Все цитаты р. 502).

Нам в наше время трудно, почти невозможно назвать такие - собственные, единичные, принадлежащие вот этому человеку - имена универсалиями (точнее - коммуналиями, как называл родовые имена, т. е. единство множества, Боэций) именно потому, что это имена собственные и единичные. И мы уже не видим рода за этими именами, и это значит, что мы читаем ту же Песнь о Роланде совсем не так, как читал средневековый человек. «Причина этого лежит в найденных выше основаниях поэзии» (р. 502). Произнося это, что Вико имеет в виду? Он считает, что «авторы римского права в ту эпоху, когда они еще не могли понимать, что такое интеллигибельные универсалии, создавали вместо них фантастические универсалии; и как впоследствии поэты искусственно выводили в театре персонажи и маски, так раньше они естественно выносили “имена” и “персоны” на форум». Известно, кстати, что «персона» - это выступающий в суде, в философское употребление его ввел христианский апологет Тертуллиан. Вико, разумеется, знал толкование этого слова Боэцием, с которым не согласился. «Слово persona произошло не от personare, что значит “звучать повсюду”: последнего не требовалось в очень маленьких театрах первых городов, когда, как говорит Гораций, толпа зрителей была настолько мала, что их можно было пересчитать; масками же пользовались для того, чтобы звучавший из них голос мог заполнить весь обширный театр; кроме того, количество слогов не соответствует такой этимологии, так как слово, происходящее от sono, должно быть коротким.

Слово persona должно происходить от personari; этот глагол, согласно нашему предположению, значил “надевать шкуры зверей” (что было позволено одним лишь героям), так как сохранился аналогичный глагол opsonari, первоначально значивший “питаться мясом дичи, загнанной на охоте” - такова первая обильная еда, как ее описывает у своих героев Вергилий. Поэтому первыми отнятыми у врага доспехами были шкуры диких зверей, убитых героями во время первых войн, так как первые войны герои вели со зверями, чтобы защитить себя и свои семьи, как говорилось выше. Поэты изображали героев одетыми в такие шкуры и, прежде всего - Геркулеса в львиной шкуре. Мы высказываем предположение, что от глагола personari в его первичном, восстановленном нами значении итальянцы называют personaggi людей, занимающих высокое положение и представительных» (р. 502-503). Здесь очевидна личная заинтересованность Вико в подтверждении своей гипотезы. Прав он или нет, не решат и лингвисты. Я уже говорила, что нас сейчас интересует сам стиль его размышлений и новые данные, которые он сообщает о мыслительном процессе. Дж. Лакофф говорит, что имя - это концепт, понятый как «ядро телесного ума», и приводит примеры того, что можно назвать фантастическими универсалиями, весьма напоминающие то, о чем говорит Вико. Если универсалии, например, это объединение по общему свойству, то под категорию «опасность» попадают женщины (общее имя), огонь (единичное имя) и другие опасные вещи (эта троица озаглавила его книгу). Лакофф приводит огромное количество исследований (начиная с Л. Витгенштейна), свидетельствующих о телесности универсалий/. и что то, что мы считаем не предположением даже, как Вико (см. выше), а непреложной истиной, те интеллигибельные универсалии» нужны ли кавычки?, которые как бы объективно существуют, являются порождением нашего ума и, как считает Лакофф, «лучшим способом избежать ответственности». Концепт воплощается только через реальный опыт. Викианские универсалии - это прочно забытый концептуализм, к которому совсем нельзя применять слова «умеренный реализм» или не менее «умеренный номинализм». Об этом в XII в. напоминал Петр Абеляр, возражая реалистам: когда говорили, что такое общее имя, как «человек», реально существует, он отвечал: «Физика всеми способами этому противится»'Петр Абеляр. Логика для начинающих // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. М.: Канон+, 2010. С.158..

В V-VI в. Боэций обратил внимание на то, что универсалии могут рассматриваться по принадлежности общего чему-то по частям: колодец принадлежит всем, но в разное время, театральное зрелище для всех, но с разных сторон См.: Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М.: Наука, 1990. С. 25.. Рассматривая идею рода, Боэций пишет, что анализ его возможен с двух точек зрения: с точки зрения истории и поэзии и с точки зрения философии. То есть он реально выписывает логику Вико, обратив внимание на род не только как «философский» род (как начало по сущности Там же. С. 37.), но и на род, понятый как происхождение, и на род, понятый как множество, как расширение частного (единичного) до множества, на которое «по прошествии некоторого времени имя рода было перенесено речевым употреблением» Там же. С. 35. и который он считает относящимся «к области истории или поэзии» Там же. С. 36..

Боэций не отказывается от телесного происхождения мысли, наоборот, пишет, что дух «воспринимает все в смешении с телами» Там же. С. 27., да и «имя рода заимствовано у двух предыдущих», потому что «похоже чем-то на два предыдущих» Там же. С. 36.. Но он жестко и строго различает методы обмысливания: философы заняты «по праву» указанием на «что», на субстанцию, ибо их главный вопрос «что есть что», другие - на «откуда» она происходит. Разница в определении философии: Боэций «за» трансцендентализм и объективизм философии, Вико - за включение истории понятия и способов его расширения (от простого и невнятого к сложному и богатому) в философию, напоминающее ей ее же корни и разнообразие методов постижения - не только дедуктивного, но и индуктивного, эмпирического, создателем которого был «Франческо Бакон, сеньор Веруламский». Сама по себе индукция основывается на вероятностном знании. Вико и понимает свою задачу как демонстрацию способов к приведению к современному ему вероятностному знанию от четкого правильного основания, положенного Божественным провидением.

В Италии, где не было Реформации, естественно сохраняли силу и дело религии, и дух универсальности. Сама проблема универсалий оказалась значимой для Вико, хотя она уже исчезла из ума северян, а антропология стала центральной наукой. Гермес, Гомер, Геркулес, Ромул - срезы народного характера. Способ расширения частного до общего Вико применяет не только к универсалиям, но вообще к пониманию гражданского единства. «Люди, - написал он, - вследствие своей испорченной природы, тиранизированные собственной любовью, преследуют главным образом только свою личную пользу <...>.

Итак, установим, что человек в зверином состоянии любит только свое собственное сохранение; взяв жену и произведя детей, он любит свое сохранение вместе с сохранением семьи; достигнув гражданской жизни, он любит свое сохранение вместе с сохранением города (гражданского единства, citta); когда же власть распространится над многими людьми, он любит свое сохранение вместе с сохранением народов; а когда нации объединятся в войне, в мире, в союзах и торговле, он любит свое сохранение вместе с сохранением всего человеческого рода. Во всех этих обстоятельствах человек любит, главным образом, свою собственную пользу На что обратили внимание американцы: это воспринятое прагматически заявление Вико способствовало его популярности в США.. Вот какое правило управляет всем праведным у людей, и как управляется божественным провидением, чтобы сохранить человеческое общество» (р. 134-135). Он показывает способ расширения частного до общего, общее у него и универсальное, и коммунальное вместе, это действительно гражданское общество, чего нет у Декарта: у того «я» напрямую замыкается на Боге, и если Бог свободен, то свободен и он: здесь очевидный, как говорил Сартр, акт сублимации и перенесения.

Вико делает то, что делает ныне любой текстолог. Он пытается заглянуть «за» текст, чтобы понять не только способ, каким создаются тексты, но и кто их создает, чтобы понять этот текст, понять процесс его созидания (он говорит: природные условия, характеры, произведенные этими условиями, дикий народ.) и самосозидания, когда он уже сам, как собственный автор, ведет за собой испытателя его. В.С. Библер, блестящий испытатель текстов, говорит почти как Вико, что «такое понимание особенно существенно в поэтической речи и в речи философской»Библер В.С. От наукоучения - к логике культуры. Два философских введения в XXI век. М.: Изд-во политической литературы, 1991. С. 63.. Но Библер жил уже в ХХ в., когда возникло деление речи на внешнюю и внутреннюю. Он согласился бы с Вико, что текст останется не понятым, если «внешняя речь не организуется по законам речи внутренней» Там же..

Но у Вико это не идеализованная реконструкция об идеальной истории, «направленная на то, чтобы, - как говорил Библер, - восстановить обобщенный образ творца - не как индивида, а как исторически заданного “микрокосма”, “творческой головы”, творческого гения определенной эпохи» Там же.. Такова сама идеальная история. Эта мысль имеет целостную структуру, которая не сводится к простому объединению «строительных блоков» через общие правила.

Сгущенный тем самым, разумеется, образ творца и есть тот самый поэтический характер, даже характеры, или, как уточняет Вико, «родовые понятия» - образы по большей части одушевленных существ, богов или героевВико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. С.69.. Рассуждая о языке, управлении и видах гражданской природы, Вико ставил задачу, обратную «открытию

Бекона Веруламского». Если Ф. Бекон полагал, что все науки можно усовершенствовать, т. е. констатировал возможности их прогрессивного состояния (все лучше и лучше за счет вносимых изменений), то Вико «вскрывает» процессы языковой интенсификации, захватывавшие «древний мир наук», - как они должны были сами зародиться (в грубости) и постепенно обтесаться, пока не достигалась та форма, в какой они дошли до нас и в неявной точечной форме уже содержалась в них.

Ad marginem

Вико читать трудно, но если найти время и место, чрезвычайно увлекательно. Он проводит читателя в такие лабиринты мысли, что и сам подчас забывает ее начало. Он держит в голове целое, но понимает, что, чтобы его высветить именно как целое, нужны тысячи подробностей, поворотов, и он по ним ведет читателя и ведется ими сам. Они ему безумно интересны. Он детально их исследует (сейчас речь не о правильно/неправильно, а о любви к исследованию), и даже если не полагает, что читатель всюду за ним поспеет, продолжает блуждать по закоулкам и в углах ставить фонарик. Он, разумеется, маргинал, ибо не заботится о последователях, о некоем магистральном пути истории, полностью отдавая себе отчет в том, что целое увидеть можно и показать его можно, при этом перекопав все пути. Он проделывает путь Лоренцо Валлы, который перекапывал диалектику, чтобы обнаружить скрытые в складках времени логические ходы, понятные и ненужные (логически свернутые) тебе, но необходимые для объяснения другим. «Если ты собираешься прочесть эти книги не из желания узнать новый свет истины, а из безразличного любопытства, то они не принесут тебе ничего нового, и если тебе не поможет непобедимая метафизика, которая не затемняет света чистого разума туманом предвзятых представлений, внушенных пустой фантазией и вдохновленных упрямой памятью, то брось с самого начала читать эти книги, так как здесь они получают свое основание». В противном случае нужно восстановить пропуски и умолчания.

Еще один мотив обращения к Вико был тот, что я уже обозначила в разделе «Пауза созерцания»: начало истории, метафизика истории (если говорить о метафизике) лежит за порогом любых человеческих интересов, что эти интересы преломляют то, что замыслено и дано, человек воплощает замысел и творчески перерабатывает его, постигая единство и прекрасно понимая, что там, где нет единства, «там, - как говорил Мандельштам, - в лучшем случае “прогресс”, а не история». Вико солидарен: «это Вечная Идеальная История, согласно которой протекают во времени истории всех народов: везде, где со времен грубых, лютых и диких люди начинают приручаться благодаря религиям, там люди начинают, идут вперед (progressi) и кончают согласно тому порядку, который мы рассматриваем» (p. 143) . Они вступают в прогресс только, когда приучаются. История будет при условии их осененности «духом благодати». И хотя в XIX в. имя Вико упоминалось с почтением, тем не менее впоследствии над ним потихоньку иронизировали.

Но и похвалам несть числа. Вико называли основоположником теории и истории культуры. Считалось, что им была впервые высказана идея ментальности, отличающей культуры, которая была заново раскрыта культурологами ХХ в., что он активно утверждал о наличии у каждой культуры «души», и это было подхвачено О. Шпенглером, доказательство же существования «стиля культуры» - С.С. Аверинцевым и др. Гегель и Вико совпали в отношении к будущему как времени, где сбывается замысел. К. Маркс писал, что «у Вико содержатся в зародыше Вольф (“Гомер“), Нибур (“История римских царей“), основы сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало проблесков гениальности» - с этой цитаты начинается замечательная книга М.С. Кисселя «Джамбаттиста Вико», изданная в 1988 г. в серии «Мыслители прошлого». Я могу добавить, что с понятиями Вико схожи понятие мира миров М.Я. Гефтера, акцент на поэтику как философского начинания впоследствии станет существенным для Хайдеггера, упования на метафизику истории возбудит мысль М. Элиаде, идея значимости лесного пространства, теории игр, агрикультуры как особой семиотики культуры, «в свете факела новой критики» плавится идея автора (Гомера, Ликурга,) и пр. и пр.

Важны ли подобные сопоставления, с точки зрения самого Вико? Безусловно! Он знал, что человек на это «поведется»! История у него повторяется, и не только у него: о вечном возвращении писал Ницше. Эти сопоставления свидетельствуют, что сама логика модерна, нового времени, поставила во главу угла даже не просто спор логических начал (Вико и, например, Просвещения) - она обнажила проблему начала свободы истории (отсюда некая хаотичность в нарративе Вико), образования, которая заместила «домодерновое насилие и принуждение», одновременно же показала действенность идеи планирования и конструирования, доведенных до абсурда. Новое время действительно открыло возможности самопознания человека, но Вико не отказался от суеверий, и потому он говорит, например, о существовании ведьм. Впрочем, это слово - ведьма - употребляется и сейчас, а по Вико, даже если мы употребляем его в языке всего лишь как метафору, это является указанием на прежнее сакральное знание, ибо в любой эпохе сохраняются эти намеки.

Как сообщает У. Эко, Джойс не нашел в Вико философа, в которого можно «верить»: «он нашел автора, будившего его воображение и открывавшего перед ним новые горизонты». «Вико, наконец, должен был поразить его [Джойса] той живостью, с которой он указывал на значение мифа и языка, своим взглядом на первобытное общество, которое посредством языка, при помощи фигуральных выражений, создает свой собственный образ мира», показывая разнородность критериев разума.

Образованность и начитанность Вико поразительны. Он знает Пифагора, Филолая, Аристотеля, Цицерона, Сенеку, Патрици, Скалигера, Кастельветро, Декарта, Т. Гоббса, Спинозу, Ф. Бэкона, Гуго Гроция, эпикурейцев и стоиков; немецких историков и юристов Иоганна Зельдена и Самуила Пуфевдорфа критикует и не стесняется противостоять им. Он ссылается на произведения Томаса Харрио и Уго ван Линскотена, ссылается на Иосифа Скалигера, Иоганна Камерариуса, Христофора Бекмана и Мартина Скока, Олафа Рудбека. Он признает величие статуса философии, который еще не раскрыт. Гомеровское время длилось у греков вплоть до Геродота, называемого отцом истории, чей стиль «сохраняет очень много Гомеровского», как и стиль других историков, который Вико определяет как средний между поэтическим и народным. Из всех выделяет Платона, знавшего, каким человек должен быть, и Тацита, видевшего, что есть человек. Что здесь еще поразительно? Вико впервые стал говорить о том, что внешний мир строится изнутри, и о том, как язык соединяет объекты внешнего мира с телесными феноменами мысли, используя конвенциональные семиотические (символические) механизмы. Нас сейчас интересует как раз эта телесность, эта чувственность ума, проблема этой умной чувственности, которая, будучи поставленной в XVIII в., долгое время оставалась на обочине, возродившись, как феникс из пепла, в ХХІ в. во время когнитивного взрыва.

Как известно, Фримен Дайсон делит ученых на парящих в высоте птиц, обозревающих огромные пространства, и лягушек, решающих конкретные задачи относительно того, что лежит под носомДайсон Ф. Птицы и лягушки в математике и физике // Успехи физических наук. 2010. Т. 180. № 8. С. 859-870 (особенно с. 860).. К птицам он относит Декарта, а к лягушкам Бэкона Веруламского. Первые - теоретики, вторые - эмпирики. Первые генеративисты, вторые - функционалисты. Поэтому все, кто не подходит под эту классификацию, - маргиналы. И хотя эти две стратегии сосуществуют вот уже четвертый век и даже поистерлись, но даже то, что происходит с нашей Академией наук, свидетельствует, что практика борьбы между ними - между эмпириками и фундаменталистами - не исчезла.

Вико не относился ни к одной из сторон - и стал актуален сейчас именно потому, что представляет обе стороны. Выплыв из средневеково-возрожденческой среды, он попал в средостение логических споров XVII столетия, о чем не упомянул Дайсон: не две позиции оспаривали друг друга, а гораздо больше, достаточно посмотреть книгу «XVII век. Спор логических начал» (М., 1989). Вроде бы он и вел спор то с Декартом, то с Бэконом, но на деле прокладывал свой, не очень в то время внятный путь. Такими маргиналами, несомненно, является в ХХ в. в России большинство представителей русской религиозной философии (первая половина века), которыми занимаются энтузиасты. Религиозная философия представляет собой огромный пласт, некую махину, знать которую надо, но как следовать мыслям, которые были прерваны, у которых нет преемственности? Во второй половине ХХ в. это, например, диалогическая философия В.С. Библера, который, несмотря на обилие учеников и даже созданную и при его жизни действовавшую школу, реально не имеет последователей. Не имеет последователей и В.В. Бибихин: 24 года его публикационной активности надо бы вставить за 13 прошедших лет после его смерти, казалосьбы, должны бы проявить эту линию. Его речь, абсолютная ответственность за сказанное, наконец, интонация произвели огромное впечатление. Его вспоминают в основном по переводам, прежде всего переводам М. Хайдеггера, или используют как своеобразный цитатник, от которого отталкиваются и с которым не спорят, но при упоминании одного только имени говорят: «О!». То, что Бибихин сам стал огромным философским событием, свидетельствуют и посвященные ему конференции и круглые столы, но они, как правило, если и касаются принципов его философии, то по части его прописывания по существующему дисциплинарному признаку, например, считают его «философом истории, философом события... философом российской истории, последовательно делавшим из России философское понятие». Но - примерно то же писал О.Э. Мандельштам о П.Я. Чаадаеве: «Россия была причиной мысли Чаадаева».

Не приведи Бог кому-то подумать, что я как-то умаляю весомость этих фигур. Напротив, для меня маргинал - нечто совершенно самоценное. Всем такого рода философам свойствен не тот признанный метод, использование которого требуют сейчас от дипломников или диссертантов, или комплекса идей, который требуется защитить, а некая исходная интуиция постижения сути дела. Когда, скажем, он втискивает в философию нечто нефилософскими, а какими-то другими - грамматическими, риторическими - способами, то это как раз те способы, какие отличают именно философа, всякий раз рискующего своим статусом философа, хотя тем самым он пытается вывести на простор скрытое или незамеченное или показать затасканное в новом свете. Боэций, например, силясь доказать, что Христос существовал «в двух природах», не стеснялся отставить в сторону логику и на пальцах объяснять вещи нераздельные и неслиянные.

Существующие определения маргиналов прямо противоположны: 1) это и человек, исключенный из разного рода общественных институтов, и 2) тот, кто недостаточно участвует или совсем выключен из деятельности общественных институтов, и 3) человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур. В любом случае это чужак, но последнее определение, на мой взгляд, наиболее весомое. Оно на деле соответствует определению культуры М.М. Бахтиным и В.С. Библером, которые считали, что культура всегда на полях, она собственной территории не имеет, она всегда ad marginem («Я стою на краю» - из песни В.Высоцкого). У философа и поэта нет последователей. Они - еретики. Декарт никого не признал своим последователем.

Неожиданные развязки

Вико держит равновесие с естествознанием. И не только своего времени. Это не он, Вико, незаметен, это мы ленивы и нелюбопытны. В нем все выдает человека XVIII в. Обратимся снова к гравюре, с которой начинается его произведение. Там Метафизика правой рукой держит весы, т. к. она - «наука, дающая критерий истины, т. е. искусство судить правильно»Вико Дж. Основания общей науки об общей природе наций. С. 26..

Превознесение науки у Вико очевидно. Для него и метафизика - наука, хотя она представляет собой странный критерий истины: она «слишком навязчивая и утонченная, не находящая покоя ни в какой истине и, в конце концов, впавшая в скептицизм, она считает равными тяжестями правильное и неправильное» Там же.. Вот эти равенство неравных мер - одно из беспокойств XVIII в., который занимала не проблема истины, а именно мера правильного/неправильного и который стремился уравновесить разное. И здесь неожиданно обнаруживаются проблемы, весьма сомкнутые с современностью. История и идеальная история, с одной стороны, история и миф, понятый как реальный рассказ, невольно рождают вопрос о мере их соотносимости. Вообще встал вопрос о мере. И неожиданно вспомнился старый спор, касающийся именно этой проблемы, - об «эквифинальности» и «человекоразмерности между М.К. Петровым и А.П. Огурцовым.

Начиная с XVII в., в разных странах возникли проблемы с измерением не только времени (Вико составляет единую хронологию), но просто куска земли, ибо единицы измерения были разные. Делались попытки вводить единые меры длины, веса и пр.

Гомогенизация пространства и формирование идеальных объектов привели не только к созданию универсальной системы мер и весов, но и к отказу от антропоморфных единиц (фут, локоть), что позволило сделать систему мер объективной и признать ее как всеобщую. Именно эта объективность позволила говорить не об истине, неизменной самой по себе, а о мере истины и о равномерности правильного и неправильного.

Очень любопытно, что для некоторых философов и ученых того времени, исследовавших эту проблему, Бог, который полагался Истиной, стал всего лишь гипотезой, в которой нуждались или не нуждались. И Вико пытался построить истинную, т. е. правильную метафизику, отвергая, во-первых, все «слепое» (эпикурейскую случайность или идею рока, выдвинутую стоиками), во-вторых, пантеистические («кощунственные») идеи, согласно которым «этот мир и есть Бог, действующий или по необходимости» (как считал Б. Спиноза и стоики) или случайно (по мнению Дж. Локка, повторяющего Эпикура), ибо они отнимали «у человека всякий выбор и собственное намерение» Там же. С. 25., хотя идеи гомогенности все же скорее рождали иллюзии выбора, нежели сам выбор. Мысль о свободе и воле - одна из пронизывающих произведение Вико, он неустанно повторяет это, равно как и мысль о необходимости сдерживания со стороны гражданского общества, citta. Может быть, впервые после определения Платоном софистов как людей, продающих знания за деньги, появляется у Вико «картинная» метафизика, держащая левой рукой кошелек как символ «ядовитых доктрин». Эти доктрины сочинены «отчаявшимися людьми» - «людьми низкими, которые никогда не имели своей доли в citta, или гордыми, но приниженными, или не получившими почестей, которых они по своему тщеславию считали себя достойными» Там же. С.24. (к таковым он относит Спинозу). Свобода, не исключено, что понимается как избавление от зла.

Подобно ученым-естественникам XVIII в. Вико кропотливо собирал элементы мира наций, обозначенные картинными начертаниями, которые он называл иероглифами: это - «lituus, вода и огонь на алтаре, погребальная урна в глубине лесов, соха, опирающаяся на алтарь, и руль, склоненный к подножию алтаря; они обозначают: предсказанье, жертвоприношения, семьи (первоначально из сыновей), погребения, обработку полей и их раздел, убежища, семьи» и т. п. Он подчеркивал, что «скрижаль с алфавитами поставлена посредине между божественными и человеческими иероглифами» Там же., полагая, что «ложные религии начали исчезать с появлением букв, которые положили начало философиям» Там же., притом что «истинная религия, т. е. наша христианская», «подтверждается нам наиболее возвышенными философиями, т. е. платонической и перипатетической, поскольку последняя согласуется с платонической» Там же. С. 24, 25.. Зависимость философии от появления буквенного выражения является эвристической идеей Вико, но не по связи с появлением букв, а по связи с христианской религией, которая есть религия Писания. Разумеется, Вико знает, что Ветхий завет - первая, значительнейшая часть Писания, - не только принадлежность христианства, но и иудаизма и мусульманства. Но Вико понимает христианство как смысловую опору всего Писания. Его интересует только этот взгляд на хронологию, подтверждение чему он видит в том, что «ложные религии начали исчезать», что, конечно, наносит этой позиции существенный ущерб. Пытаясь создать новую науку да еще об общей природе народов, он эту науку или обуживает, или относится к ней провиденциально.

Далее. Идея гомогенности и одновременности мира миров на деле лишает этот мир времени, образуя «вечность славы». Вико не случайно говорит не времени, а о хронологии и умении практически пользоваться ею. Притом, что речь идет о вечности, к которой надо подвести, то читателями становятся люди из будущего и из прошлого и настоящего, как если бы они попали в будущее. Это люди, пережившие свою историю, и остались в мире, который Вико называет humanita. Так, например, Вико интересует мнение о своем произведении Платона, Варрона, Квинта Муция Сцеволы, нынешнего читателя («тебя»), потомства. Вико настаивает на том, что его произведение чисто метафизическое, свободное от всего телесного и от самого времени, которое с метафизической высоты он видит в целом.

Идея гражданской общины, citta, усиленная идеей поэтики и божественного провидения, сотрудничает у него с идеей произведения, которое понимается в особенном смысле. Opus в своем первичном значении - это дневной труд человека, работающего в поле, который потому и назывался operarius. Итальянцы называют его giornaliere - поденщик. Поэтому у латинян работников называли «стадом», greges operarum, т. к. первоначально их, как впоследствии рабов, герои считали почти что скотом. И именно сначала должны были существовать пастыри такого рода людей. Гомер всегда называет героев «пастырями народов», а затем - пастырями стад. Слово nomos у греков значит и «закон», и «пастбище». Античность - до появления сферы политического - не делала «различия между работой и созданием», это, не исключено что вслед за Вико, знали позднейшие философы, например, Х. Арендт, которая со ссылкой на Платона также говорила о том, что «animal laborans», «трудовое животное», было занято исключительно поддержанием жизни.

Это различение между человеком и животным, отмеченное понятием «труд», обязано своим появлением рефлексии, о чем Вико говорит постоянно, поскольку речь об истории народов тесно связана с самопознанием человека, и что исследует философская антропология. Арендт, у которой я неожиданно нашла поддержку своим теоретическим изысканиям с совершенно, как говорится, другого боку, во многом свои взгляды на ойкосное и полисное устройство согласует с принципами Вико. Такого рода рефлексию она связывает с идеей поступка, который определяет как каждодневное действие по «провоцированию событий, результат которых неопределенен и непредвиден» (чем и занимался Вико), «которые невозможно повернуть вспять. При этом оказалось, что поступок, первоначально предназначавшийся для области человеческих дел, сохраняет свои особенности и тогда, когда словно бы перебрасывается из этой области межчеловеческого бытия в область природы»⁴⁷⁷АрендтХ. Vita activH, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. С. 307..

Такую логику можно обнаружить и в «новой науке» Вико, и это - свидетельство того, что предлагаемая Вико «новая наука» есть единство естественнонаучной и гуманитарной жизни под эгидой истории, развития, процесса. Это «гигантское расширение человеческих возможностей и способностей» Там же. С. 308. сумел не заметить, замолчать, даже унизить XVIII век. Арендт, сначала описавшая план размышлений Вико, даже считает, что «адекватные этому новоевропейскому мышлению понятия были сначала развиты исторической наукой, утвердившейся со времен Вико в качестве “новой науки”», и они «дали о себе знать внутри естественных наук» Там же.. Естественный разум Декарта произвел впечатление разорвавшейся бомбы, о нем говорили три века, не заметив (да и труден был!) Вико. А ведь шел нешуточный вопрос о первоначалах!

Арендт поражается, что именно Вико раскритиковал у Декарта отсутствие «здравого человеческого разума» Там же. С. 371., ибо этот здравый смысл (общее чувство), благодаря которому человеку раскрывается общность мира, у Декарта превращается «во внутреннюю способность без всякого отношения к миру» Там же..

И она отдала должное Вико, посчитав, что «механистическая картина мира. оказалась со временем в ходе естественнонаучного исследования, сути современной науки, совершенно неадекватной», ибо «гносеологическая проблематика. устранялась в том смысле, что люди просто отказывались от попыток познания природы, т. е. от точного познания вещей, не самим человеком сделанных, и взамен обращались к тому, что однозначно было обязано своей наличностью и своей такостью существованию и деятельности людей» Там же. С. 390.

Философский поступок Вико Арендт расценивает как «возможность ответа на картезианское сомнение и в стремлении открыть внутри сознательного поля философии область, где человеческое познание могло бы пройти проверку на достоверность» Там же. С. 391.. Этой областью были тексты, которые можно было сопоставить, синхронизировать и проанализировать.

У Вико в книге I «Об установлении оснований» помещена Хронологическая Таблица, что вполне в духе эпохи Просвещения, которой в наследство от предыдущего времени досталось большое богатство знания, а собственные исследования понуждали это разнообразие каким-то образом классифицировать. Чтобы соединить непрерывность природы с изменчивостью организмов, ученые начали классифицировать ее образования. Природные существа в классификационной таблице (Просвещение заворожило и нас на создание бесконечных таблиц, моделей и схем) должны были размещаться «в порядке непрерывной одновременности».

Естественно классифицированное время - притом что задача, по крайней мере у Вико, заключалась в наглядном представлении одновременности - это «квази-время и квази-история», но в них скрыто бесконечное количество вариаций вещей. Поскольку же история исключалась из состава всеобщего и необходимого знания, она рассматривалась как эмпирическая наука, которая способна дать о себе только вероятностное знание.

Хронологическая таблица (по количеству букв латинского алфавита, каждый «столбец» которой начинается с имени основателя какой-либо мысли или события, причем таблицу дублируют примечания, означаемые Аа, Bb и т. д.) показывает нам мир древних народов через своеобразный круг - от всемирного потопа, от евреев через халдеев, скифов, финикиян, египтян, греков и римлян до второй пунической войны.

Таблица, а главным образом примечания к ней показывают, что знаменитые люди жили и совершали свои деяния совсем не в те времена, в которым их обычно помещали. В ней сопоставлены реальные события, реально же доказывающие правоту/неправоту совершаемого. Это полная противоположность «Хронологическому канону» египтян, евреев и греков Джона Маршама, а за ним Г. Спенсера, которые, как считает Вико, «хотят доказать, что египтяне в отношении политического строя и религии опередили все народы мира и что их священные обряды и гражданские установления, перенесенные к другим народам, были с некоторыми изменениями восприняты евреями» Вико Дж. Основания новой науки об общей природе народов. С. 29.. На основании исследования Вико, можно обнаружить, где и как совершилась подмена понятий и дисциплин «под влиянием предвзятого мнения о своей необычайной древности» Там же. С. 30., хотя это и значит вхождение народа в сознание: чем древнее народ, тем он весомее, авторитетнее.

При составлении хронологических таблиц можно удостовериться, что в одно и то же время возникают некие единообразные представления об определенных событиях, богах и героях. Но среди этой временной гомогенности опознаются не только различия между народами - обнаруживается процесс своеобразного «списывания» друг у друга, процесс громадного плагиата, воздействовавший на века, искажавший знания об этих народах. Так, считалось, и это обнаруживает Вико, что мудрость платоников истолковывалась теми же словами, что мудрость учения Гермеса Трисмегиста, а Ксенофонт описывает Кира так же, как Платон описывал персов.

Эти замечания Вико весьма своевременны в двух (по крайней мере) отношениях: на таком сопоставлении основан диссернет, но это же косвенным образом доказывает справедливость «осевого времени» К. Ясперса - все описываемые народы жили в пределах VIII-VI вв. до н. э. При этом интересно и следующее наблюдение Вико: греки думали приобрести мнимую славу, приписывая древнейшее иностранное происхождение своей мудрости, что также, хотя и свидетельствует о древности народа, но прежде - о его сообщаемости с другими, неизолированности. В такой древней диалогической доверительности и состояла мудрость. Вико отмечает такого рода инаковость, чтобы показать, как в его время поменялась идеология отношения к знанию: оно должно было указывать собственный источник изменения.

Подобный взгляд был порожден, по-видимому, еще и тем, что знание, как отмечал А.П. Огурцов, давно было обращено к идее как потенциальной, так и актуальной бесконечности. В Новое время наука конструировала механизмы (в данном случае сопоставительные таблицы), которые позволяли ей осмыслить и бесконечность и конечные феномены, которые формируются на основе неких сгущений в свое отдельное от других время. Так, считает Вико, египтянам было «внушено... ложное представление об их великой древности бесконечностью, свойственной человеческому уму; в силу этого свойства ум часто считает неизвестное ему неизмеримо превосходящим то, что существует в действительности» Там же. С. 31.. Но сама эта способность ума к преувеличению - свидетельство его стремления уйти от человекоразмерности!

И когда Вико такие ссылки на древность, примеры которых можно множить, предлагает поместить в Музей легковерия, то он объясняет такую неразборчивость не только тем, что науки в какое-то время не были общественно полезны, но и необходимостью их тщательного исследования. Когда же они стали таковыми, соединившись с рефлексией «выдающихся по остроте ума людей» Там же. С. 33., тогда появляется идея всеобщей истории со своими достоверными основаниями - пользой, рефлексией и социальной необходимостью.

Он считает установленные «достоверности» философскими, тем более что достоверность - это и один из Декартовых критериев правильности метода, соотнесенного с «самостоятельностью человеческой воли». Про очевидность Вико здесь умалчивает, хотя очевидностью пропитана вся «Новая наука».

Очевидными он считает запечатленное в пословицах, которые он считает «максимами человеческой жизни», поэмы Гомера, детские образы, миф и обычай, - и все это «с очевидностью доказывает» нечто. Так что Декартов принцип очевидности используется, но без математического анализа, имеющего дело с фиктивными сущностями. История же сложносоставный предмет, относящийся к делу человека - не Бога. Форму хронологической таблице придают аксиомы. Если все сказанное в этих таблицах Вико называет филологическим знанием, то элементы (определения и постулаты) относятся к сфере философии, именно они составляют науку о humanita. Вико насчитывает 114 аксиом-положений, которые дислоцируют человека в природном и духовном мире и способствуют возникновению множества ошибок в познании, которые он привязывает к определенным текстам, например, Заратустры, Иосифа Флавия, Гермеса Трисмегиста. Одна из них такова: «Человек вследствие бесконечной природы человеческого ума делает самого себя правилом Вселенной там, где ум теряется от незнания». Можно было бы принять слова «сделать себя правилом» за человекоразмерность.

Но Вико имеет в виду совсем другое: это, во-первых, свидетельство ошибок и тщеславия, а, во-вторых, это свидетельство ученого незнания, чем человек был захвачен со времен Николая Кузанского. «Аппетит растет во время еды», пишет он⁵⁸, и это значит: человек всегда больше самого себя, но отсюда и его «преувеличенное мнение о себе самом». Так что это прямое вмешательство в спор об эквифинальности и человекоразмерности между М.К. Петровым и А.П. Огурцовым. Здесь речь скорее о том, что идеальная история в таком же смысле создание людей, в каком естественное идеальное знание - создание Бога.

Литература

Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций / Пер. и коммент. А.А. Губера. М.; Киев: Port-Royal, 1994. 369 с.

Киселева М.С. «Мир вещей человеческих» Дж. Вико: визуализация смысла истории в барочной эпистемологии // Человек. 2014. № 1. С. 92-107.

Киссель М.А. Джамбаттиста Вико. М.: Мысль, 1980. 196 c.

Мишле Ж. О системе и жизни Вико / Пер. Н. Пароконного. Харьков: Издание книжного магазина А.Д. Карчагина, 1896. 51 с.

Сини С. Метафора и перенос по Джамбаттиста Вико // Наша учёба. URL: http://fs.nashaucheba.ru/docs/60/index-170252.html (дата обращения: 01.06.2017).

Феллер В.В. Введение в историческую антропологию. Опыт решения логической проблемы философии истории. М.: Изд-во КноРус, 2005. 356 с.

References

Уісо, G. Osnovaniya novoi nauki ob obshchei prirode natsii [Principles of the New Science Concerning the Common Nature of Nations], trans. by A.A. Guber. Moscow; Kiev: Port-Royal Publ., 1994. 369 pp. (in Russian)

Kiseleva, M.S. “«Mir veshchei chelovecheskikh» Dzh. Viko: vizualizatsiya smysla istorii v barochnoi epistemologii” [Vico's “The World of Human Things”: Visualization of History Meaning in Epistemology of Barocco], Chelovek, 2014, No. 1. P. 92-107. (in Russian)