Куда ты, черепаха?

Размещено на http://www.allbest.ru/

Куда ты, черепаха?

Арутюнов Сергей Александрович - член-корреспондент РАН, доктор исторических наук, профессор, заведующий отделом Кавказа Института этнологии и антропологии РАН.

Автор продолжает дискуссию, открытую в «Вестнике антропологии» (2016, № 4). Критикуя постмодернизм в антропологии, он на примере статей А.Н. Кожановского, Е.В. Холлер, И.А. Кучеровой и Р.Н. Игнатьева показывает, что увлечение постмодернизмом уводит от понимания реальных процессов, происходящих в обществе и в сознании людей. Вместе с тем, автор признает ограниченность возможностей ученого в исследовании этих процессов, применяя известную апорию греческого философа Зенона «Ахиллес и черепаха».

Ключевые слова: постмодерн, самосознание, идентичность.

черепаха постмодернизм антропология

S.A. Arutiunov. Where are you going, o Tortoise?

The author continues the discussion opened in the «Herald of Anthropology» (2016, No. 4). Criticizing postmodernism in anthropology, he is using the example of A.N. Kozhanovsky, E.V Holler, I.A. Kucherova and R.N. Ignatiev to show that the fascination with postmodernism leads away from an understanding of the real processes taking place in society and in the minds ofpeople. At the same time, the author recognizes the limited ability of the scientist to study these processes, applying the famous aporia of the Greek philosopher Zeno «Achilles and the Turtle».

Key words: postmodernity, self-consciousness, identity.

Как только появилась статья четырех авторов - А.Н. Кожановского, Е.В. Холлер, И.А. Кучеровой, Р.Н. Игнатьева - (Кожановский и др. 2016) откликнуться на нее захотелось сразу, тем более, что редколлегия прямо приглашала к этому, а С.В. Чешко в своем отклике наметил некоторые направления возможной критики или, во всяком случае, обсуждения (Чешко 2016).

Однако, прошло уже немало времени с момента публикации, но особой реакции не заметно. Поэтому я счел возможным высказать несколько своих замечаний, хотя было бы интереснее дождаться, пока это сделают более молодые коллеги, поскольку именно им присуще внимание к так называемому постмодерну, и именно к молодому поколению относятся трое из авторов статьи.

Сначала несколько слов о словах: я затрудняюсь сказать, когда именно в словаре русскоязычных авторов появилось слово самосознание, но хорошо помню, что уже с начала 1970-х годов обозначилась трудность передачи его в англоязычном тексте. Дело в том, что подобно небольшому ряду других, хорошо освоенных русским языком слов (санкция, пафос и др.) слово self-consciousness при обманчивой похожести на соответствующее слово русского языка обладает в английском своим, совершенно иным и особым значением, а именно - «неловкость, застенчивость», что неоднократно ставило переводчиков в тупик. Постепенно русскоязычные авторы стали избегать русского слова самосознание, заменяя его на идентичность, что еще больше запутало дело, так как в русском языке этот термин имеет свое, давно устоявшееся и совершенно иное содержание («равнозначный», «равноценный» и производные от них).

К сожалению, употребление данного латинского корня в значении принадлежности настолько укоренилось, что стало общепринятым и как бы само собой разумеющимся. Тем не менее ясно, что в заглавии рассматриваемой статьи («Перестройка идентичности и трансформация традиционного уклада жизни в странах Европы на рубеже ХХ-ХХ1 веков: уроки одного исследования») термин идентичность употреблен именно в смысле самосознания. А слово «перестройка» полностью «идентично» стоящему в этой же строке термину трансформация.

Известно, что о терминах не спорят, о них уславливаются. Приходится, однако, с сожалением констатировать, что условиться никак не удается, и дебри нашего профессионального волапюка1 становятся лишь еще глущобнее.

Рассмотрение являющейся предметом нашей дискуссии статьи облегчается очень малым набором ключевых слов, вынесенных в преамбулу. Это: идентичность (как мы уже выяснили, в смысле самосознания), трансформация (в смысле перестройки), методы исследования (слава богу, в общепринятом смысле) и четыре названия стран (Австрия, Исландия, Испания, Сербия); правда, сама статья не столь уж большая - она занимает вместе с библиографией стр. 106-131 и состоит из четырех отдельных статей, написанных по разному плану и нуждающихся каждая в отдельном рассмотрении. Общее замечание, которое можно сделать по всем этим четырем неравновеликим сегментам, - это явный, характерный для всех продуктов, находящихся в тренде постмодерна, и видимо вполне сознательный, отказ от историзма.

В самом деле, что такое рубеж ХХ-ХХ1 вв. хотя бы для Испании? Насколько я могу судить, вся эпоха правления короля Хуана Карлоса Бурбона, занявшая около сорока лет, и является таким рубежом, хотя трансформация уклада жизни его подданных подспудно началась еще до его восшествия на трон. Но сколько таких рубежей или относительно недолгих переломных эпох, имевших важнейшее значение для своего времени, пережило население Пиренейского полуострова, начиная хотя бы со времен Сертория (11-1 вв. до н.э.)? Об их числе можно спорить, но каждый раз они сопровождались существенной «перестройкой» этнического состава этого населения, а стало быть, и изменением его самосознания («идентичности»).

При этом, уже во времена Сертория, и во все последующие века это население говорило, в основном, на одном и том же по своему корневому составу романском языке, выполнявшем роль более или менее общепонятного койнэ, при постоянной эволюции грамматического строя и фонетического облика этого языка, функционировавшего под разными именами и при наличии массы других разнородных и специфичных для каждой эпохи локальных языков. И что самое важное, память о них и о сопутствующих им конфигурациях культуры так или иначе содержится в самосознании ныне живущих испанцев, хотя бы в латентной форме. Я понимаю, что охватить эту тему невозможно в рамках небольшой статьи, но как-то обозначить ее было бы чрезвычайно важно.

А. Кожановский центральной темой своей статьи сделал рассмотрение очень резкого перехода от охранительных и реакционных традиций франкистского режима к революционному разрыву с ними и к поддержке новых веяний мультикультурализма, прогрессизма, феминизма и всех тех, подчас безоглядно крайних неолеволиберальных черт, которые так характерны сегодня, для, мягко говоря, слегка заевшегося западноевропейского мейнстрима. Это обычное движение маятника, не способного и не долженствующего остановиться на центральной вертикали «благородного срединного пути», но совершающего многократные качания в сторону то левой, то правой крайней точки. Таких качаний на примере Пиренейского полуострова можно наблюсти немало, на протяжении всего более чем двухтысячелетнего периода его цивилизационного развития, и каждый раз крайний фанатизм и мракобесие одних сменялось недолгим, но плодотворным временем расцвета толерантности у других (впрочем подчас готовых шарахнуться в другую крайность), многоцветья того или иного вида либеральности и т.д.

Другое дело, что история с большей достоверностью сохранила неизбежно следующий за такими благими временами новый уход маятника в сторону мракобесия. Чтобы не быть голословным, извинившись перед читателем, который наверняка все это знает, я назову римское общество накануне христианства, изуверство раннего христианства, расцвет арабско-мавританской культуры, жуткую реакцию по завершении реконкисты, вплоть до наступления просвещенного XIX века, затем обещавшую (как и в России) долгожданную свободу республику, и уже протекавшие на нашей памяти события середины и конца XX века.

Что касается самосознания, то еще русские путешественники и мореплаватели конца ХУШ - начала XIX века, люди, в душах которых прорастал гуманизм грядущих декабристов, наблюдая испанцев в их американских и филиппинских колониях, с удивлением отмечали упадок, говоря языком Л.Н. Гумилева, их былой пассионар- ности и делали вывод, что это совсем другие испанцы, нежели те, что совершали реконкисту и конкисту.

Впрочем, видимо глубокая расколотость общества на правую и левую, либерально-толерантную и радикально-интолерантную части вообще характерна для траектории иберийского самосознания и, наряду с людьми, с надеждой ожидавшими избавления от оков франкизма, было немало и тех, которые, недовольные относительной легкостью этих оков, уходили добровольцами в ряды Голубой дивизии.

В нескольких строчках в начале повествования (с. 109) А. Кожановский упоминает испанских авторов (А. Мигель, Э. Ламо де Эспиноса, Б. Сантамарина Кампос), в трудах которых, как представляется, некие данные об исторических предпосылках и даже о волнообразном характере их эволюции присутствуют, равно как и восприятие их простыми испанцами. Однако эта тема не получает дальнейшего развития.

Крутизна происходящих трансформаций проявляется более всего, согласно Ко- жановскому, в отношении к религии и к роли женщин в общественной жизни. Однако, если в 2002 г. 42% испанцев все еще заявляли, что они твердо верят в бога, а 31%, что скорее верят, чем нет, то это довольно высокий процент верующих для современного индустриального общества. Для сравнения, можно сказать, что в Японии на это же время было те же 73% граждан, безусловно, не верящих ни в какие сверхъестественные силы, хотя и благожелательно относящихся к роли религиозных институций в общественной жизни.

Что же касается роли, которую играют женщины, то, несомненно, покойный каудильо не раз и не два перевернулся бы в гробу, услышав, что военный парад принимает дама на седьмом месяце беременности. Однако, есть все основания считать, что доля пассионарных, отважных, некомформных и прямо воинственных женщин не так уж и мала была в Испании и в прошлом. Разница лишь в том, что во времена Торквемады такие женщины назывались «ведьмами» и горели на кострах, во времена Гойи - «махами» - и вдохновляли на подвиги карлистов, герильеросов и прочих некомформных мужчин разных направлений, а в наши дни эти эвентуальные «ведьмы» уже командуют парадом.

И уклад жизни, и соответствующее ему самосознание меняются, хотя и постепенно, но все же с определенной прерывистостью или скачкообразностью. Нам, антропологам, заинтересованным в их изучении, не угнаться за ними, как в известной апории Зенона о черепахе. И мы, подобно Ахиллесу, можем лишь бесконечно приближаться к их постижению.

Следующий, как по порядку, так и по размеру раздел коллективной статьи принадлежит Е. Холлер. Она имеет преимущество в том, что в основном проживая в Австрии, рассматривает исследуемое общество одновременно и со стороны и изнутри методом полностью включенного наблюдения. Кроме того, она наиболее эксплицитно обозначает и свое понимание норм постмодернизма и свое принятие этих норм.

Текст Е. Холлер - единственный, который, кроме обычного повествования использует и рисуночную схему, но надо сказать, что эта схема и малопонятна и малосодержательна. Помимо включения восходящего к З. Бауману понятия глокализация, которое долженствует интегрировать в себе как локальное, так и глобальное начало в интериоризации макрокосма в микрокосме, эта схема построена на противопоставлении двух типов индивидуального сознания. Одно (локальное) обозначается условно собирательным термином salzkammergut и обнимает все привлекательное, что связано с курортами и туризмом, противопоставлен же ему комплекс абстрактных космополитических ценностей.

Сегодня трудно сказать, как на самом деле восприняло австрийское общество 80 лет назад факт аншлюса. Ясно одно: для разных социальных групп, для разных типов отдельных личностей, для носителей разных статусных ролей это восприятие не могло не быть неодинаковым и неоднозначным. Людей, которые были бы взрослыми и политически сознательными на момент аншлюса, практически уже нет в живых, и не у кого спросить, как и кем воспринимался лозунг «Ein Volk - ein Reich», который в те времена глядел на обывателя со всех стен, открыток и почтовых марок.

Я попал в Австрию в начале 70-х годов ХХ века, и могу сказать, что по моим впечатлениям первейшей заботой любого жителя любой немецкоговорящей страны, кроме собственно Германии (а тогда еще и двух Германий), было стремление, чтобы его не считали немцем. Это в равной мере было характерно и для эльзасца, и для люксембуржца, и для швейцарца, и, разумеется, более всего для австрийца. Думаю, что в какой-то мере такие настроения актуальны и сейчас, хотя этот вопрос нуждается в углубленном изучении. Во всяком случае, мне приходилось и отчасти приходится и сейчас слышать от австрийцев утверждение, что на самом деле они отнюдь не немцы, а, скорее, как бы славяне, но только перешедшие на немецкий язык. Иногда это дополняется утверждением, что, дескать, вот чехи, мол, совсем наоборот, они по характеру как раз скорее немцы, но только почему-то говорящие на славянском языке.

Наверное, трудно найти в мире общность, этническую, религиозную или какую-то другую, в самосознании которой полностью отсутствовали бы элементы какой-либо травмы, обиды, пережитой несправедливости, ущербности, недостаточной вознагражденности, несоразмерной наказанности и т.д. По понятным причинам такая травмированность в весьма высокой степени присуща как немцам, так и в той или иной мере другим немецкоговорящим общностям. Однако, австрийцам она присуща едва ли не в наибольшей степени, хотя они не всегда готовы признаться в этом даже самим себе. Это обстоятельство во многом предопределяет особенности австрийского самосознания, к нему добавляется ностальгия по имперскости, по ведущей роли Вены в культурной жизни всей Европы, (пожалуй, наравне с Парижем), ощущение диспропорциональности современной Австрии как маленького тела с гипертрофированной громадной головой.

Перечисление аналогичных диспропорций можно продолжить, а к нему добавляется еще, наряду с неизбежным ощущением общего провинциализма, и ощутимый местный локальный провинциализм. С другой стороны, провинциальная особость и специфика нередко культивируется, так как является хорошо продаваемым на туристическом рынке товаром. Свою коммерческую сторону имеет и открытое, приветливое отношение австрийцев к иностранным гостям страны, и относительная терпимость к гастарбайтерам, и настойчивость в сохранении нейтралитета. Все сказанное требует своего исследования, которое, в свою очередь, предусматривает огромные усилия и многоплановый сбор фактического материала. Нелепо было бы ожидать такого подвига от начинающего исследователя, но какие-то более или менее детализированные заявки в тексте Е. Холлер хотелось бы видеть.

Учитывая, что мигранты в населении современной Австрии составляют 20%, а в населении Вены почти 40%, а также то многообразие исходных точек, откуда они прибыли, можно ожидать, что дальнейшие исследования автора в этом направлении дадут немало нового и очень ценного материала.

Два других сегмента рассматриваемого сложносоставного труда невелики как по общему объему, так и по набору выделенных сюжетов. Раздел И. Кучеровой о «текучей современности» Исландии занимает всего три страницы, текст Р. Игнатьева, заголовок которого не содержит названия страны, говорит о населении Балканского полуострова и, в частности, о Сербии, но конкретно о трансформации уклада жизни или об изменении сербского национального или этнического самосознания мы из данной статьи почти ничего не узнаем. Разговор, скорее, идет о восприятии самим этнографом собственной работы или о том, как он, этнограф, изменяется в ходе этой работы, как он не только получает информацию от информанта, но как совершенствуется он сам в ходе контакта с местными жителями, как много можно почерпнуть из общения с маргинальными личностями в среде местных жителей, которых большинство их соседей считает безобидными чудаками, но чей ум помнит много историй и обстоятельств, проходящих мимо внимания основной массы их земляков.

Однако, никакого конкретного представления о тех фундаментальных переменах, которые неизбежно должны были произойти и произошли хотя бы в связи с распадом Югославии и с кровопролитной войной в этой стране, мы из статьи Р. Игнатьева почерпнуть не можем.

Р. Игнатьев пишет: «Если принять точку зрения, что традиционный уклад в Сербии отражал функционирование “долговременных структур”, то станет ясно, что трансформация последних в условиях распада Османской и Австро-Венгерской империй после Первой мировой войны и трагических событий Второй мировой войны неизбежно изменила этот уклад и привела миллионы людей к идентичностям, санкционированным государствами региона» (с. 126).

С этим утверждением согласиться невозможно. Идентичность человека не санкционируется государством. Роберт Бернс писал (перевод С. Маршака): «Король лакея своего назначит генералом, но он не может никого назначить славным малым». Так обстоит дело и с идентичностью и, по-моему, больше говорить здесь не о чем. Другое дело, что человек может среди своего окружения «сойти» за того, кем на самом деле не является, и немалому числу евреев в годы Холокоста удавалось выдать себя за немца, украинца, румына и др., и таким образом избежать гибели. Но причем тут идентичность или самосознание?

Задачи, стоявшие перед И. Кучеровой, во многом сходны с задачами, стоявшими перед Е. Холлер, но возможностей для исследования у нее было гораздо меньше. Правда, Исландия куда меньше Австрии, да и проблемы ее попроще, и все же. История маленькой страны на краю европейского мира насчитывает уже более тысячи лет. Ее жители могут гордиться именами нобелевского лауреата Х. Лакснесса и всемирно известной актрисы и певицы Бьорк, вписанностью своей истории во всеевропейскую сагу о викингах и своих саг в общеевропейскую литературу, да мало ли чем еще. И в то же время немало исландцев тяготится таким большим наследием как непомерным для столь малой страны, и хотелось бы отбросить свою идентичность и быть просто гражданами мира. Но возможно ли это вообще? Трудно ответить на этот вопрос, да, наверное, адепты постмодернизма и не должны пытаться на него ответить.

Я с большой симпатией и уважением отношусь ко всем четырем авторам рассматриваемой статьи. Они сделали то, что могли, вернее то, что можно было сделать, не нарушая маловразумительных рамок малопонятного канона постмодерна. Они представили текст, имеющий несомненную и существенную познавательную ценность. И, тем не менее, читая его, я не могу отделаться от двух других текстов, настойчиво стоящих перед глазами.

Один - это лаконичная надпись «Ура демократии и смерть фашизму!» Надпись сделана на турецком языке на стене устрашающе грязного общественного туалета в парке Пратер на окраине Вены.

Второй текст - это неожиданно вновь ставшая злободневной пародия на стихи поэта Леонида Мартынова, написанная уже давно, к сожалению, покойным ведущим программы «Вокруг смеха» Александром Ивановым. Она гласит:

Вы спросите, зачем все это сказано,

Давным-давно известное?

Не эхо ли оно того, что все на свете связано, И в огороде бузина обязана Цвести, а к дядьке в Киеве приехали Племянники, желающие пламенно Горилки всласть испить тьмутаракаменно.

Примечания

Волапюк - один из искусственных языков (наряду с эсперанто и др.). Создан в 1879 г. Немецким католическим священником Иоганном Мартином Шлейером.

Словом «глуща» («глущоба») переводчица Д. Орловская передала кэрролловский неологизм tulgey woods в знаменитом стихотворении «Jabberwocky», входящем в сказку «Алиса в Зазеркалье» (перевод основного текста сказки Н. Демуровой).

Литература

Кожановский и др. 2016 - Кожановский А.Н., Холлер Е.В., Кучерова И.А., Игнатьев Р.Н. Перестройка идентичности и трансформация традиционного уклада жизни в странах Европы на рубеже XX-XXI вв.: уроки одного исследования // Вестник антропологии, 2016. № 4 (36). С. 106-131.

Чешко 2016 - Чешко С.В. Чем больше знаешь, тем меньше понимаешь... // Вестник антропологии, 2016. № 4 (36). С. 132-135.

References

KozhanovskiiA.N., KhollerE.V., KucherovaI.A., IgnatievR.N. Perestroika identichnosti i transfor- matsiia traditsionnogo uklada zhizni v stranakh Evropy na rubezhe XX-XXI vv.: uroki odnogo issledovaniia. Vestnik antropologii, 2016. No. 4 (36). Pp. 106-131.

Cheshko S.V Chem bol'she znaesh', tem men'she ponimaesh'... Vestnik antropologii, 2016. No. 4 (36). Pp. 132-135.

* * *

В нормальное, спокойное время СМИ, как правило, создают образ своей страны как «хорошей»» и «правильной», конечно же, с некоторыми недостатками, которые постепенно исправляются. В массовое сознание транслируются идеи: «В нашей стране всем жить уютно и комфортно, радостно и счастливо. Ее власти мудрые и справедливые, ее жители - труженики, творцы, строители новой, еще более счастливой будущей жизни. И все это МЫ - хорошие, сильные, справедливые и счастливые. Но МЫ не равнодушны и к другим, особенно ко всем обездоленным людям, мы сочувствуем им, переживаем за тех, кому живется плохо, помогаем им и защищаем их». И подобными идеями порой оправдывается наше участие в общественно-политических событиях в других странах: мы помогаем соотечественникам или терпящему бедствие населению, защищаем их (а заодно и наши интересы). И такая мотивация наших поступков, озвучиваемая в информационном пространстве, до поры до времени поддерживает у значительной части населения чувство патриотизма и гордости за свою страну, за ее руководство. А порой в информационном пространстве звучат и другие идеи: «нам угрожают», «мы в опасности», «у нас есть противники, которые могут нарушить нашу жизнь, отнять у нас наши земли, заменить наши ценности своими». Подобные идеи часто озвучиваются в связи с возникшими трудностями в межнациональных отношениях, например, в связи с мигрантами, и с международными конфликтами.

Размещено на Allbest.ru