Мысль М.А. Лифшица в реалистическом развороте отечественной философии

Размещено на http://www.allbest.ru/

Мысль М.А. Лифшица в реалистическом развороте отечественной философии

Алексей Николаевич Фатенков, доктор философских наук, Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского

Уточняется содержание реализма как доминантной черты русской философии. В соотнесении с её стратегической линией, в версии экзистенциального реализма, по преимуществу реконструируются и осмысливаются философские взгляды М.А. Лифшица. Реалистическая установка отечественной интеллектуальной традиции и «обыкновенного марксизма» конкретизируется прежде всего в проекции онтогносеологии. В этой связи обсуждаются: вопрос о соотношении субъекта и объекта, проблема идеального, статус и содержание истины, нюансы диалектической методологии и парадигмы возвращения. Рассматриваются причины и особенности эстетизации и поэтизации философии.

В целом комплиментарно оценивая реалистическую стратегию отечественной философской мысли, автор указывает на присущее ей противоречие. А именно: русская онтология - это онтология субъекта, живого природно-культурного организма; русская же гносеология полна объективистскими соблазнами. Получается: ценность субъекта бытия у нас теоретически несоразмерно выше ценности субъекта познания. Практика же заставляет усомниться в приподнятом онтологическом статусе субъекта русской жизни, что ещё сильнее бьёт по престижу отечественного реалистического дискурса. Отмеченное противоречие обнаруживается и у М. А. Лифшица, который, осознавая его, мастерски стремится к его разрешению - настолько, насколько позволяет потенциал «обыкновенного марксизма».

Ключевые слова: М.А. Лифшиц, русская философия, реализм, экзистенциальный реализм, марксизм, онтогносеология.

M.A. Lifshitz's Thought in the Realistic Turn of Russian Philosophy

Aleksey N. Fatenkov, Doctor of Philosophy, Lobachevsky State University of Nizhni Novgorod

The article clarifies the content of realism as the dominant feature of Russian philosophy. It reconstructs and interprets the philosophical views of M.A. Lifshitz in correlation with its strategic line, mostly in the version of existential realism. The realistic setting of national intellectual traditions and “ordinary Marxism” is concretized above all in the projection of ontognosiology. In this connection the article discusses the question of the relationship between the subject and the object, the problem of the ideal, the status and content of the truth, the nuances of dialectical methodology and return paradigm. The article considers the causes and characteristics of aestheticizing and poeticizing philosophy.

Overall, complementary assessing the realistic strategy of Russian philosophical thought the author points out the contradiction inherent in it. Namely: Russian ontology is the ontology of the subject, of the living natural and cultural organism; Russian gnosiology is full of objectivistic temptations. It turns out that the value of the subject of being is theoretically disproportionately greater than the value of the subject of cognition. The practice raises doubts about the ontological status of the subject of Russian life that beats more strongly to the prestige of Russian realist discourse. The stated contradiction is detected in works by M.A. Lifshitz, who, being aware of it, masterfully seeks a solution - so far as the potential of “ordinary Marxism” lets it.

Keywords: M.A. Lifshitz, Russian philosophy, realism, existential realism, Marxism, ontognosiology

Введение

Реализм - атрибутивная черта русской философии. Отечественные мыслители - независимо от того, материалисты они, или идеалисты - твёрдо убеждены: мир, окружающий человека и погружающий его в себя, существует реально, т. е. ещё до и вне нашего сознания, а не является лишь ментальным, сенсорно-интеллигибельным конструктом. Никаких сомнений, даже методологического плана, на сей счёт не возникает. В мудрёных доказательствах здесь нет нужды: они избыточны, стоит только признать, вразрез Р Декарту, неэфемерным собственное тело.

Симптоматичны культурно-языковые особенности. Немец говорит, к примеру: «Der Tisch ist braun». Фактически: «Стол существует, и он коричневый». Сначала подтверждается существование вещи, ведь в её реальности европейцу-картезианцу дозволено сомневаться, а уже затем она наделяется другими, более конкретными качествами. В пространстве русского языка не требуется дополнительных подтверждений существования, вещь сразу схватывается вместе со своими качествами: «Стол коричневый». Русское бытие никоим образом не связка между субъектом и предикатом. Оно и не предикат только - но то, что обусловливает собой, причём обусловливает исподволь и опосредованно, наличие субъектно-предикатной структуры и многих других композиций сущего. Бытие есть определённое состояние сущего: наиболее достоверное и ценное. Бытие есть жизнь, или какие-то мгновения её.

Полнокровный и беспокойный русский реализм (см.: [9, с. 77]) - скорее не идеализм, чем не материализм. Он не нечто третье (ср.: [2, с. 58]), преодолевающее односторонности конкурирующих метафизических полярностей, а возвращение к исходному, эллинскому умонастроению: к нему движется разными путями философия после своего раскола. Это диалектическое возвращение: античный эссенциализм обильно насыщается экзистенциальным содержанием, вернее, максимально полно актуализируется потенциал человечности, имманентно присущий философскому корню. Русский реализм в тенденции, в развитии есть реализм экзистенциальный. Соотносясь с исконным философским спором, он естественно и родовито противостоит номинализму и конкретизируется в субстанциализме. Субстанция, при строгом её понимании, не может быть чисто материальной или чисто идеальной; она та и другая одновременно.

Неудивительно, что даже для религиозных мыслителей, приверженцев концепции всеединства идеализм не меньшая абстракция, нежели материализм. Номинализм же неминуемо ведёт к идеализму. Хотя бы потому, что сущее, изначально и в действительности рассечённое на отдельные фрагменты, может быть соединено и корректно приравнено к своему понятию - собственно сущего, в отличие от всех конкретно и частно сущих - только идеальным образом, человеческим или мировым разумом.

Возникающий интеллигибельный каркас с очевидностью становится доминирующей - идеальной - инстанцией. В параллель с чем материальные, вещественно-телесные вкрапления сущего, внутренне обделённые идеальным и омываемые им только снаружи, обрекают себя на поверхностное, и не более, распознавание. Идеализм в том и состоит, утверждает М.А. Лифшиц, «что материя рассматривается как нечто безнадёжно разбитое на конечные части, лишённое цельности, а потому в принципе лишённое идеального и всеобщего» [5, с. 215], этих атрибутов истинного бытия и истинного познания.

Методологическая сноска. Реализм отечественной философии методологически проступает в её онтологически выверенном монизме. Он означает:

- природа, общество, человек сосуществуют не в мозаической дробности, а в континууме - хорошо ли это или плохо для наличествующей неоднородной сплошности и её относительно автономных фрагментов;

- сфера ценностей и идеалов переплетена со сферой налично данного, они имманентны, а не трансцендентны друг другу - несмотря на возможность деформации, искажения высоких сущностей;

- познавательный акт обосновывается актом бытийным, не наоборот: не «мыслю, следовательно, существую» - а мыслю постольку, поскольку существую.

Констатации и толкования (первых чуть больше). Из постулата о глубинном сродстве природной и общественной жизни проистекает критическое, но не обскурантистское, отношение к линеарным, в частности, прогрессистским, моделям развития. И наоборот, внимание привлекают, хотя опять же не без доли подозрения, господствующие в природе циклические закономерности и их комбинации. Тезис об укоренённости человека в биосфере, среди органических и неорганических тел, трансформирует издавна известный в философии антропоцентризм в антропо-космо-центризм. Человек значим не одним лишь духом и не одними социально-культурными особенностями, но и своей натурой. Одновременно очеловечивается традиционный натурализм: природа наделяется субъектными, личностноподобными чертами и не может уже пребывать абсолютно безразличной к людям.

Фундаментальное сопряжение онтологии и аксиологии делает - экзистенциально чуткую - русскую философию поэтической, философией поэзиса, небесстрастно-личностного восприятия развивающегося субъекта- универсума. Она отлична и от философии сциентизированной, наукообразной, играющей в объективизм и ценностный нейтралитет, и от философии эстетствующей, которая произвольно, манерно стыкует «трансцендентные» ценности с посюсторонним сущим (апеллирует, например, к возвышенному, отрицая при этом иерархию мироздания). Подлинный реализм понимается как «единство идеального и реального моментов»: реалистично то, что правдиво (см.: [7, с. 387, 386]).

Прочная взаимосвязь онтологии и гносеологии в нашей интеллектуальной традиции продуцирует становление онтогносеологии - философской теории познания, иерархически подчинённой философскому учению о бытии и фундированной им. Немаловажную роль играет тут экзистенциальная онтология. Экспериментируя над чем-то и обдумывая что-то, мы всегда находимся в определённом состоянии, и это наше состояние, в том числе психологическое, накладывает весомый отпечаток на содержание и смысл познанного. Истина приоткрывается только субъекту, находящемуся в координатах бытия.

Онтогносеология, как и подобает перспективной монистической теории, диалектична - и метафизична в смысле чуждости позитивизму. Тот, в свою очередь, ставит задачу «сначала обособить “онтологию” от “гносеологии”, а затем и противопоставить их друг другу, умертвив тем самым существо диалектики...» [4, с. 126].

Очерченные парадигмальные характеристики отечественной философии любопытно соотнести - в аспекте подтверждения и уточнения - с концепцией «обыкновенного марксизма» М.А. Лифшица, в которой влияние и другого - европейского, немецкого - культурного истока с очевидностью велико.

В европейской философии Нового времени гносеологическая проблематика зачастую превалирует над онтологической. В самом деле, если знание выставляется реальной силой, способной кардинально перестроить природную и социальную жизнь в интересах людей, то вопросы его получения, проверки, накопления и функционирования неизбежно становятся приоритетными. Понятие онтогносеологии легко насыщается в данном случае заметно иным содержанием: познавательный акт признаётся единственно (преимущественно) бытийным актом, замыкая его на себе; онтология подменяется гносеологией, растворяется в ней.

«Онтогносеология» выступает структурообразующей идеей у М.А. Лифшица в его эскизах к системе диалектического материализма. Марксизм в своём родовом формате амбивалентен при расстановке приоритетов между бытием и познанием. Будучи вариацией нововременного, просвещенческого мировоззрения, он изрядно гносеологизирован. Ленинское определение материи - в котором та понимается как нечто, существующее независимо от воспринимающего субъекта, - недвусмысленно свидетельствует об этом.

Вместе с тем марксистское учение устанавливает строгую ранжированность между двумя сторонами «основного вопроса философии» и при обсуждении первой его стороны однозначно отдаёт онтологический приоритет не сознанию (без которого познание невозможно), а материи, как бы та ни трактовалась. Нередко, правда, - опять же и в согласии со своим происхождением, и одновременно в пику ему - марксистская онтогносеология наполняется по преимуществу онтологическим содержанием. Это делается, во-первых, для того, чтобы при явном и неявном гипостазировании сознания (шире - идеального) отличать всё же материалистическую позицию, как онтогносеологическую, от идеалистической, от чистой онтологии сознания. Во-вторых, для защиты диалектико-материалистической философии от чрезмерной гносеологизации, от радикальных версий деятельностной концепции познания и сциентизированной когнитивистики. В ремарке М.А. Лифшица по адресу Э.В. Ильенкова (см.: [5, с. 174]) обнаруживаются следы обеих причин.

Онтогносеологическое кредо самого М.А. Лифшица корректно передаёт публикатор его архивного наследия В.Г. Арсланов: «...говорим не мы, говорит “объективная реальность”, через нас и благодаря нам» [1, с. 402]. Объективистский пафос высказывания насторожит, конечно, гуманитария с экзистенциалистским строем ума, однако завершающее фразу «благодаря нам» оставляет надежду на сохранение субъектной выправки. Ситуация вариативна. Иногда объективистский настрой «обыкновенного марксизма» - далёкого и от официоза, и от реформаторства - смягчён: «По-русски говорят: “Мне пришла в голову мысль”. Этим хотят указать на стихийный характер её появления, в отличие от систематического процесса мышления. Но с более существенной точки зрения всякая мысль приходит нам в голову.

В этом выражении заложено истинное отношение между мыслью и человеческой головой. Последняя может только дать приют этой мысли, приютить эту мысль с более или менее пристойным гостеприимством» [8, с. 325]. Иногда объективистские интенции обострены: «.не человек отражает действительность, а действительность отражается в человеческом сознании» [5, с. 163]. Порой объективизм концептуально сопрягается с субъектным градиентом. Крайне любопытно тут раздумье нашего героя по поводу двух реализмов - «одного, основанного на отражении действительности, и другого, вытекающего из внутренней жизни художника.» [5, с. 152]: легко прочитываемое желание снять указанную оппозицию неизбежно требует повышения субъектного статуса, причём как познающего, так и познаваемого. Мало наделить материю объективными смыслами, независимыми от сознания людей, «нужно понять, что именно сознание является тем органом космоса, благодаря которому он получает смысл от самого себя» [8, с. 452]. По сути, космос должен истолковываться как субъект. Однако для марксиста, даже «обыкновенного», это, наверное, чересчур.

Неидеалистическое онтологическое обоснование познавательных процессов сводится в пределе к положению о том, что душевное (психическое) существует не только в познающем человеке и человеческом обществе, но и вне этих субъектов, ещё и в природном мире. При рационалистической трактовке (умаляющей роль волевого, чувственного, инстинктивного) душевное и психическое возгоняется к сознательному, интеллигибельному, или заменяется идеальным, которое может и приравниваться к мыслительному, и ставиться над ним, как род над видом.

Диалектико-материалистическая онтогносеология, таким образом, не должна ограничивать сферу идеального областью человеческой деятельности, истории, культуры. В противном случае социальные телодвижения и поступки людей дуалистически выносятся за рамки естественной среды обитания и антагонистически противопоставляются ей. Позиция М.А. Лифшица здесь логически безупречна. В полемике с Э.В. Ильенковым, «Диалектическая логика» которого отрицает наличие идеального в природе как таковой и в биологической природе человека (см.: [3, с. 170]), прописывается: «И откуда бы человеческий труд мог извлечь нечто идеальное, если бы он не был полезной общественному человеку стилизацией процессов природы? <...> Словом, идеальное есть во всём, оно есть и в материальном бытии и в сознании, оно есть и в обществе и в природе, или же его нет нигде» [5, с. 204-205]. Идеальное в природе, да и не только в ней, обнаруживается в виде (постулируемой? мыслимой? чаемой?) совершенной, нормированной структуры, вокруг которой постоянно барражирует натуральное сущее, в конце концов - в тождестве всякого сущего с самим собой. В определённом смысле, согласно М.А. Лифшицу, идеальное шире, чем сознание. Отсюда, формально-логически мы вправе ожидать, что любое сознание идеально. Но нет. По Лифшицу, идеально только «сознательное сознание», т. е. тождественное самому себе. Иначе говоря, в некотором смысле уже сознание, индивидуальное и коллективное, оказывается шире идеального.

Тезис о наличии идеального в природе не даёт ещё, конечно, ответа на кардинальный вопрос: мыслит ли она себя? Отечественный онтогносеолог, впрочем, не сомневается: да, в целом мыслит себя, хотя и не в каждом своём звене; однако и не осознающая себя среда обитания не пугает и не отталкивает философа: в ней, конечно, много жестокого и уродливого, но безразличия нет (см.: [5, с. 126, 230]). Вернее, природа индифферентна и, одновременно, не индифферентна (за счёт разумной своей ипостаси) к нам и к нашему её восприятию. Она задаёт и приуготавливает особенные местоположения и ракурсы, которые и позволяют познающему субъекту вплотную подступиться к истине (см.: [8, с. 282]).

Они, несомненно, субъектно ориентированы. В итоге полагается очевидный предел инструменталистским методикам и проектам. Ясно, сколько ни совершенствуй технические средства, лимитирующим фактором познавательного процесса всё равно остаётся способность человека обнаруживать уникальные онтогносеологические точки отсчёта. В параллель с инструментализмом осторожно ставится под сомнение безупречность объективной истины. Знание высшей пробы никогда не лишено «известной субъективной окраски», ведь я способен понимать в другом только то, что понимаю в себе (см.: [8, с. 258, 317]).

Констатации и толкования (чуть больше вторых). Критика объективности, пусть даже такая умеренная, - смелый и неординарный шаг в рамках советского марксизма, да и отечественной философской традиции в целом. Здесь нельзя не упомянуть о неком противоречии, которое последней, как представляется, присуще. Русская онтология - это онтология субъекта, живого организма: природно-культурного или вдобавок ещё и божественного (памятуя о концепциях всеединства). Это наша коренная, реалистическая и отнюдь не примитивная интуиция. А вот в области гносеологии (особенно в той её - дискурсивной - части, которая постепенно отдаляется и отпадает от исходных бытийных прозрений) наш реализм нередко - порой искренне, порой наигранно - наивен. Он пасует перед ореолом объективного, не зависящего от психики людей, знания и принимает за чистую монету европейскую «критику» познавательных способностей человека. Возникает онтогносеологический диссонанс: ценность субъекта бытия у нас много выше ценности субъекта познания. Субъективные пристрастия мыслителя - всегда под подозрением; субъективный метод исследования - предмет пересудов, сожалений и бичевания.

«Мы пойдём другим путём.», не индивидуалистическим и не субъективистским - это ведь не только о социально-революционной, но и об интеллектуальной практике, причём не сугубо большевистской, партийно-классовой, а и о религиозной, конфессионально-соборной. Хорошо известны - предельно пристрастные и опрометчивые, надо сказать, - суждения Н.О. Лосского и С.Л. Франка о совершенной чуждости русской теории субъективистским стремлениям (см.: [10, с. 469; 13, с. 152]).

Выходит, даже акт интуитивно-мистического богопознания, требующий, несомненно, определённого душевного состояния, не зависит от подвижничества человека, а полностью приуготовлен объективно существующей трансцендентной инстанцией. Материалистам и атеистам с культом объективности приходится ещё сложнее: на трансцендентность уже не сошлёшься и о значимости обратных связей всерьёз не заговоришь. Устранить очерченную выше онтогносеологическую несообразность - если не держаться колеи экзистенциального реализма, если не настаивать на конкретизации и насыщении априорных по отношению к экзистенциальному опыту идей личностным смыслом - непросто.

Диалектические доводы не экзистенциалиста, марксиста М.А. Лифшица против непомерного превознесения объективности заслуживают посему пристального внимания. Реконструируя его отправную онтологическую посылку, получаем. Всякое нечто есть и не есть оно само, не есть и нечто себе противоположное, оно становится или не становится тем, чем должно быть по сути (см.: [8, с. 194]). Всякое нечто обоюдоостро в аксиологическом плане: в перспективе положительно ценное всегда обременено превратными формами, которые в конкретных жизненных обстоятельствах легко наполняются негативным содержанием; в тенденции негативное, наоборот, легировано обращёнными формами, пригодными для положительного содержания и соразмерными ему.

Стало быть, и объективность объективности рознь: одна не чурается субъектных качеств и развивается до состояния объективного субъект-объекта, она без огрехов адекватна самой себе и развенчивает все субъективистские иллюзии; другая напрочь отгораживается от субъекта, но оказывается лишь субъективностью второго порядка. Взвешенные и солидные аргументы. Экзистенциальный реалист, правда, найдёт их избыточно взвешенными и центристскими: для него познавательная норма объективности без оговорок является перелицовкой высокомерно-лукавой субъективности. Однако к внутренней логике «обыкновенного» марксиста придраться сложно: для него идеальное и архетипическое обнаруживается не в начале и не в конце, а именно в середине, оно мезотипично; и эта содержательно ёмкая середина качественно отличается от дурной, формально-уравнительной.

Впрочем, вопросы и полемические контраргументы всё же остаются. Да, разумеется, иногда «сознание тем активнее в истинном смысле слова, чем оно пассивнее по отношению к действительности, чем больше оно отражает её...» [8, с. 264]. В минуты умиротворения, успокоения, лёгкого и безоблачного единения с лежащим окрест так оно, наверное, и есть. И мгновения эти могут совпадать с мгновениями бытия - но не всегда. Диалектическая парадигма и концепция анализируемого нами автора не могут не допустить существования и никчёмной, оппортунистической пассивности человеческой психики. И напротив, невозможно огульно отрицать бытийный, подвигающий к истине характер таких душевных состояний, когда чувства, воля, интеллект пульсируют от напряжения. Самые убедительные эмпирические доказательства здесь - со значком «18+».

Наконец, возвращаясь к неоспоримой гносеологической ценности некоторых пассивных состояний сознания, стоит задуматься о корректности и целесообразности именовать соответствующие им познавательные акты термином «отражение». Вслушаемся в язык. Отражается что-то от чего-то; отражённое без потерь ничего не оставляет в использованном зеркальном предмете. Проникнуть и остаться в чём-то можно только выразившись в нём; и тут без потерь и обретений никак не обойтись. Кроме того, концепция и лексика отражения - даже применительно к модели двух зеркал, одно из которых принадлежит объективной реальности, - инвариантно задаёт и тиражирует бездушный механистический контекст. Он допустим в науке и наукообразной философии, но не в той, что опирается на диалектический канон, взывает к поэтическому началу в жизни и пронизана пафосом человечности, словом, не в философии, непринуждённо выходящей из-под пера самого М.А. Лифшица.

Художественно-эстетическое освоение мира обладает рядом зримых преимуществ перед научной теорией и практикой. Какая из этих двух стратегий выигрывает в постижении всеобщего (не абстрактно общего), сказать трудно. В постижении же единичного и конкретного художественно-эстетическое творчество вне конкуренции. «Научная логика, как девственность, не терпит исключений» [5, с. 135], отклонений от закона и - шире - от собственного законосообразного стандарта, который подаётся как единственно и исключительно правильный.

Конкуренция гносеологии и онтогносеологии, вернее, двух онтогносеологий (с бытийным и познавательным основанием соответственно), обсуждаемая нами в привязке к марксистской и отечественной философии, берёт начало много раньше, в античной классике, в споре Аристотеля с Платоном. Обострённо - в узловой точке бытийствующего познания. Для Стагирита истина есть всего лишь определённое - адекватное - отображение действительности в человеческом сознании. Для его учителя истина есть прежде всего сама - идеальная - действительность (эйдос истины и весь иерархический ансамбль эйдосов) и только потом - её отображение в познающей душе. Субстанциональное понимание подлинности, свойственное платонизму, в аристотелизме замещается пониманием реляционным (в его корреспондентской версии).

Мысль философа в своём становлении и развитии во многом повторяет исторический путь мировой философии и культуры. Сознание первых любителей мудрости - и каждого диалектического метафизика в его исходном душевно-интеллектуальном акте - очаровано истиной. И неудивительно. Сущее как таковое, стихийное и упорядоченное, представляется поначалу наличествующим с очевидностью, незыблемым. Не данность мира, а его тайная гармония притягивает и завораживает ум.

В приоткрываемой структуре мироздания особое место отводится взаимосвязям действительности с человеческим сознанием. Уникальными признаются адекватные отображения действительности в нём. Они составляют истину. Та возвышается настолько, что оказывается дороже учителя и друга. Никого не смущает кощунственность подобного предпочтения: конкретный живой человек ставится ниже виртуальной линии между мной и кем/чем угодно; в перспективе - между отвлечённым от психосоматической натуры искусственным интеллектом и объектами его операций. Никого не настораживает процедура тривиального копирования: буквального перевода предметов бытия в предметы познания. Но ведь если сознание бытийствует, получаем банальное умножение сущностей без надобности; если не бытийствует - истина неотличима от мнения, а мнение от бреда. Формирование полного мыслительного дубликата реальности обосновано-чревато тем, что в итоге мы, отступаясь от материальной сферы сущего, становимся ординарными носителями разума, а он замыкается на самом себе. Стратегически, в тенденции - это идеализм, от которого не застрахованы и исторически известные версии материализма; это идеализм, обесценивающий жизнь. Логические игры с раскалыванием реальности и её гиперидеализацией безобидны и привлекательны до тех пор, пока она - сама по себе и осмысливаемая субъектом - остаётся стабильной, монументальной.

Аналитические забавы порой уместно доводить до абсурда - чтобы высмеять зарвавшийся рафинированный интеллект и приземлить его. Жизнь не даёт длительных передышек, регулярно приструнивая нас. Со временем всё чаще приходит на ум, что мир неустойчив, зыбок, а быть может, того хуже, падает в пропасть, расползается на фрагменты. Философ удивляется теперь тому, что существует хоть что-то, а не ничто. Он понимает и надеется: реальность никуда не исчезла, но она не даётся нам просто так; в сущем, что окружает нас, надо ещё отыскать и отстоять островки бытия; за подлинную реальность необходимо бороться; без личных, экзистенциальных усилий здесь не обойтись. Хорошенько тряхнуло сущее и наши представления о нём, мгновенно зашаталась истина и её теории. Философская интуиция заставляет задуматься: не исключено, истинная оценка есть всего лишь вид заблуждения, без которого люди не в состоянии жить. И уж наверняка догадываешься: объективная, содержательно независящая от субъекта истина - небезопасная химера; истина только как отношение между сторонами реальности, но не как сама реальность, обречена на относительность.

Для М.А. Лифшица истина «не формальный концепт человеческой головы, а реальное содержание самой действительности» [5, с. 99]; «не сознание... а интеллигибельная реальность», образующаяся там и тогда, где и когда объект «достигает отражаемости, становится субъектом» [8, с. 117, 122]. Тождество субъекта и объекта здесь именно онтогносеологическое. В сугубо гносеологической плоскости его никак не достичь. Даже если мысль познаёт самоё себя или свой собственный конструкт - а не нечто внешнее, материальное и идеальное, с коим она никогда не сравняется, - ей, чьей-то, не присуще именоваться подлинным, настоящим субъектом. В сугубо онтологическом ракурсе тождество субъекта и объекта тоже проблематично: даже для эссенциалиста, последовательного приверженца классицизма.

Охраняя онтологическое тождество субъекта и объекта, он, коли не чужд диалектике, чуть отступив, уточнит: конечно, всякое тождество, включая уравнивание себя с самим собой, есть вместе с тем и не тождество, но и не его отрицание, а некое мезотипичное третье, отличное от банально усреднённого и готовое к новому витку диалектических пертурбаций. Такова, во всяком случае, установка М.А. Лифшица. Истина, стало быть, есть не отношение, не система отношений, но и не система, полностью их лишённая. Продуманная и надёжная позиция.

Познание не только состоятельно, но и процессуально. Такова и его бытийная основа. Характер процессуальности может быть разный. В противовес безоглядному прогрессизму М.А. Лифшиц обнаруживает интерес к циклической модели развития. В его концепции возвращение - атрибутивный элемент прогрессивного движения. Прогресс (термин, конечно, используется: последовательному марксисту его не отбросить) непременно предполагает «и возвращение, и сохранение себя самого, возвращение лучшего»; всякий круговорот есть обращённый прогресс, «всякий прогресс есть развёрнутый цикл» [8, с. 199, 200]. Возможность прорыва в будущее связывается с возрождением, «спасением» прошлого. При этом философ избегает прельщения вечностью: в ней, как простом нейтральном тождестве противоположных движений, нет ничего хорошего; ценна лишь вечность, представленная симфонией противоположностей. И впрямь, бесконечная жизнь скучна и нелепа - жизнь в великом многообразии своих конечных проявлений радостно-тревожна и осмысленна.

Парадигма возвращения, спроецированная на область познания, даёт любопытные картины. М.А. Лифшиц, например, выделяет три позиции сознания: травма - выход из себя - возвращение к себе. Только последний шаг, имманентистской направленности, обеспечивает достижение истины. Момент возвращения оказывается необходимым шагом к искомому мезотипу. Всякое развитие связано с утратами, истинное развитие измеряется способностью человека преодолевать отрицательные последствия собственных завоеваний. Этим и достигается подлинная мера, отличная от тривиального усреднения.

«Возвратные» смыслы и коннотации имеют репутацию социально-консервативных. М.А. Лифшица это ничуть не пугает, напротив, он целенаправленно прибегает к ним, к примеру, защищая от леваков М.А. Булгакова и его «Дни Турбиных». Он относит автора пьесы к подлинно творческим натурам - консерваторам человечества, без которых безудержное стремление вперёд оборачивается неуклонным движением вспять. Они не боятся сделать шаг назад, почувствовать под ногами почву, опереться на традицию и канон (см.: [6]). Да, по-булгаковски ответственно примириться с историей труднее и драматичнее, чем по-беньяминовски радикально чесать её против шерсти (см.: [11]).

Сам М.А. Лифшиц без всякой ажитации трезво оценивает социальные ретроспекции и прогнозирует перспективы. По окончанию сталинской эпохи, пишет он, памятник павшим, «увы, будет стоять на могиле и жертв, и палачей» [8, с. 45]. Будучи (хотя и в меру) левым, а значит, с подозрением относясь к иерархии и элитаризму, философ подчёркивает, что «самодержавие революционеров... может найти себе оправдание лишь в организованном движении снизу» [8, с. 48]. Однако широкое демократическое движение, в его превращённых формах, зачастую содействует реакции: нигилистическому разрушению всего и вся; сохранению косных, давно отживших свой век социальных отношений; выстраиванию новых бездарно ранжированных общественно-политических систем.

Умаление роли субъекта познания и его статусный разлад с субъектом бытия, о чём шла речь ранее, отнюдь не безобидны ни для антропологической сферы, ни, бумерангом, для области онтологии. Не ленясь в освоении отечественного культурного наследия, приобретя опыт соприкосновения с разными общественными системами, социалистической и капиталистической, поневоле задумаешься, верит ли действительно, не мифотворчески, русский мир в человека, доверяет ли ему по-настоящему? Или нам из века в век любезен только маленький человек, задавленный и загнанный в угол обстоятельствами? Мы ему, конечно, неревниво сочувствуем и сопереживаем - до тех пор, пока он, вдруг, не решится разорвать путы угнетающей его социальности и не станет реально утверждать и отстаивать свою самостоятельность. И тут не радость, а испуг и зависть сразу переполняют утешителей.

О гордости человека нам приятнее слышать не от состоявшегося таланта, а от босяка и обитателя социального дна: пусть, дескать, покуражится и отведёт душу, всё равно выше непутёвой головы не прыгнет. Сомнения начинают одолевать и касательно подлинности антропо-космо-центризма, натурного единства и отважной соревновательности индивидуума с природной стихией. Похоже, эта задорная экзистенциально-реалистическая установка подменяется прагматичными социально-космическими программами освоения внеземных пространств трудовыми армиями «общего дела» или компактными подразделениями профессионалов, действующими в интересах клана «избранных». Как бы то ни было, вселенские масштабы и аппетиты оказываются обратно пропорциональными сохранению биологического остова человеческого рода. Дальше - больше. Будоражит ум радикальная мысль. И тут никуда не деться, да и незачем: не в урон себе «русский ум отличается идейным радикализмом и максимализмом», парадигмаль- ный тандем с этими чертами составляет его «тяготение к (предельной. - А. Ф.) конкретности» [14, с. 18-19]. Попутно заметим, что у отечественного интеллектуала, в сравнении с западными коллегами, индивидуалистические симпатии гораздо чаще сопрягаются с пессимистическими трактовками социально-исторических перспектив.

Так вот, экстремальный вопрос: является русский человек подлинным, бытийствующим субъектом; или он лишь подручный некой субъектной целостности, и полнота бытия ему недоступна? Не стоит обманываться, религиозный ренессанс не поддержит и не спасёт субъектность и бы- тийственность человека. Показательна здесь позиция С.Л. Франка. Для него жизнь есть «реальная связь между “я” и “бытием”», тогда как мышление - «лишь идеальная связь между ними» [12, с. 170]. Казалось бы, всё в порядке: жизненная субстанция ценнее своего мыслительного атрибута, онтология впереди гносеологии. Однако - внимание! - человеческое Я отделено от бытия (под которым религиозному интеллектуалу логично понимать Бога и сотворённый им мир) и может рассчитывать только на приобщение к нему, в плане социальной онтологии - на приобщение к соборному Мы.

Дискуссия в советском марксизме по проблеме идеального проливает свет на горизонт содержательно ёмкого неидеалистического понимания субъекта. У Э.В. Ильенкова идеальное существует в отношении человека к другому индивидууму. У М.А. Лифшица - прежде всего в отношении человека, как и всякого аутентичного субъекта, к самому себе. Отчасти поэтому, кстати, «с точки зрения основного вопроса философии... совершенно безразлично, идёт ли речь о сознании отдельной личности или о сознании общества.» [5, с. 230]. Стороннику экзистенциального реализма логика «обыкновенного марксиста», несомненно, ближе ильенковской.

М.А. Лифшиц, вдобавок к прочим достоинствам, эстетизирует, вернее, поэтизирует философию, рассматривая человеческое бытие как служение красоте природы. Иначе говоря, он выказывает особое расположение идеальной проекции природного мира, той, что предметно просится на живописное полотно и в поэтическую строку. Поэтическая философия издавна ориентируется на платоновский синтез, не на аристотелевско-декартовскую аналитику, и провозглашает: философский текст должен быть одновременно и литературным произведением; ему не только не противопоказано, но и вменяется в обязанность вкрапление художественных элементов. Философский язык подпитывается языком литературным и вбирает его в себя в снятом виде. Соприкосновение с бытием там и здесь запечатлевается мыслью пластичной, неодномерной, со слоем иносказания.

Одна из причин эстетизации философии - феномена, наблюдаемого на протяжении всего XX века и в наши дни, - коренится в понимании недостаточности сугубо когнитивного материала для надёжной истинностной оценки суждения. Взросло и окрепло убеждение, что значимость истины должна быть поддержана и удостоверена сопредельными ценностями. Среди них привычно фигурируют этические и эстетические. Однако мировые войны и другие социально-политические катаклизмы заставили открыто усомниться в реальности и действенности добра.

Остаётся уповать на эстетический аргумент, который в обособлении от этического становится обоюдоострым. Чертовски красивого в жизни немало. Как и изощрённо-пустых фраз, выстроенных ради одной только формы, ради красного словца. Эстетическое не тешит себя иллюзиями относительно собственного происхождения, своих внеморальных достоинств, и не идеализирует генеалогию добра и зла. «Любовь скорпионов предвещает Ромео и Джульетту» [5, с. 230]. И «как в обаянии Сатаны более ярко, хотя и в превратной форме, выражается положительное содержание жизни, чем в пресной божественной справедливости, так и в аппетите хищника более определённо выступает “всеобщее”, чем в идиллическом благополучии стада антилоп» [5, с. 239]. Так по М.А. Лифшицу, который дорожит объективной поэтической справедливостью. Приверженец экзистенциального реализма во многом согласится с ним - размышляя, правда, в подчёркнуто субъектной стилистике. Ответственно принимая эстетизацию бытия и решительно преодолевая чары объективизма, он поправит статуарный, эссенциальный классицизм небездумным ди- онисийством.

Заключительный пассаж. Поэтика поэтикой, но философский разговор в России заканчивается (прерывается) всё же, как правило, у морально-нравственного порога. Ну а тот, в свою очередь, разворачивает нас вновь к онтологии. Этическое кредо М.А. Лифшица чрезвычайно любопытно и полемично. Абсолютная проблема для него - преодоление мировой казёнщины. «А этика спасения души, собственной души, безнравственна, эгоистична. Истинная нравственность не остановится даже перед тем, чтобы собственную душу загубить, не говоря уже о её нежелании принять награду за добродетель на том свете, да и на этом» [8, с. 461].

О награде, действительно, говорить и думать безнравственно - хотя думается, чего скрывать; да и общественная мораль упорно подсовывает поощрительный приз. Загубленная душа, конечно же, не предмет коллективного порицания - это твоя безвременная утрата и боль. С добром жить и разбираться легче, оно очевиднее, но от зла не уйти. Спасение души - моральная утопия. Покойная совесть - предвестие небытия. Сопротивление злу - нравственная реалия бытия.

реалистический онтогносеология эстетизация марксизм

Список литературы

1. Арсланов В.Г. Постмодернизм и русский «третий путь»: tertium datur российской культуры XX века. М.: Культурная революция, 2007. 656 с.

2. Гройс Б. Поиск русской национальной идентичности // Вопр. филос. 1992. № 1. С. 52-60.

3. Ильенков Э.В. Диалектическая логика: очерки истории и теории. М.: Политиздат, 1984. 320 с.

4. Ильенков Э.В. Ленинская диалектика и метафизика позитивизма. (Размышления над книгой В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»). М.: Политиздат, 1980. 175 с.

5. Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым. (Проблема идеального). М.: Прогресс-Традиция, 2003. 368 с.

6. Лифшиц Мих. Заметки о романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Почему я не модернист? Философия. Эстетика. Художественная критика. М.: Искусство - XXI век, 2009. С. 552-564.

7. Лифшиц Мих. Реализм древнерусского искусства // Почему я не модернист? Философия. Эстетика. Художественная критика. М.: Искусство - XXI век, 2009. С. 377-403.

8. Лифшиц Мих. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира. Истинная середина. М.: Искусство - XXI век, 2004. 512 с.

9. Лосев А.Ф. Русская философия // Страсть к диалектике: литературные размышления философа. М.: Сов. писатель, 1990. С. 68-101.

10. Лосский Н.О. История русской философии. М.: Сов. писатель, 1991. 480 с.

11. Фатенков А.Н. Вальтер Беньямин и Михаил Лифшиц в пространстве поэтической онтогносеологии // Философия и культура. 2011. № 9. С. 26-37.

12. Франк С.Л. Русское мировоззрение // Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 161-195.

13. Франк С.Л. Сущность и ведущие мотивы русской философии // Русское мировоззрение. С. 149-160.

14. Яковенко Б.В. История русской философии. М.: Республика, 2003. 510 с.

Размещено на Allbest.ru