Законы трансгрессии

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Законы трансгрессии

Сергей Зенкин

Аннотация

Эпоха модерна, обосновавшая создание общественных и гуманитарных на-ук, столкнулась с непостоянством законов этих наук, которые исторически меняются, допускают возмущающие воздействия индивидов и, следовательно, включают в себя закономерные исключения и нарушения --то, что в социальной теории называют трансгрессией. В отличие от обычного исключения из правил трансгрессия всегда пе-реживается и осознается субъектом; в отличие от диалектического противоречия она не обязательно включает в себя момент развития. Трансгрессия может затрагивать как дескриптивные, так и прескриптивные законы, распространяться на логические классификации, языковые правила, социальное поведение людей. Ее динамическая структура заставляет сопоставлять ее с устройством повествования -- текста, интегрирующего во временной последовательности разнородные, нередко противоречащие друг другу эле-менты (события). В статье рассматриваются различные виды трансгрессивных наруше-ний в науке и художественной литературе, связанных с законами разных дисциплин: логические исключения (на примере одного из эпизодов романа Флобера «Бувар и Пекюше», где обнаруживается противоречивость ботанической классификации), психологическое остранение (на примере теорий русских формалистов--в таких литературных эффектах, как аномальное скопление плавных согласных в фонетике поэтических тек-стов или «единство и теснота стихового ряда» в их семантике), ритуальная трансгрессия в антропологии (на примере теорий Жоржа Батая о нарушении сексуальных запретов, подтверждающем их существование и переживаемом субъектом как прегрешение). Воспроизводя трансгрессивные практики в художественном творчестве, литература и ис-кусство вырабатывают новую форму мимесиса, специфически присущую современной культуре: происходящее при трансгрессии взаимообращение «плюса» и «минуса», иерар-хический переворот ценностей составляют постоянную черту новоевропейской мысли; такова форма самоосуществления современного субъекта, переживающего свою «экзистенцию» в выходе за пределы законопослушного поведения и творчества.

Ключевые слова: закон и его нарушение, диалектика, повествование, литература, поэтика, социология.

Сначала, для введения в тему, -- несколько примеров из русской классической литературы:

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним...

И мимо всех условий света Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил.

...Затем, что ветру, и орлу,

И сердцу девы нет закона.

Таков поэт.

Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным.

Эти общеизвестные цитаты из Пушкина показывают, сколь спорным стало понятие закона в XIXвеке, какой критике оно могло подвергаться в самых разных областях--социально-юридической (первый пример -- из поэмы «Цыганы»), психологической (второй пример -- из стихотворения «Портрет»), философско-эстетической (третий пример -- из повести «Египетские ночи», и четвертый -- из письма Бестужеву, январь 1825 г.). Действительно, в современную эпоху, совместными, хотя и разнонаправленными, усилиями либерализма и романтизма в европейской культуре утвердился принцип свободного, самоопределяющегося субъекта, приходящего в конфликт с идеей закона. Художественными проявлениями этого конфликта могли быть романтический «сатанизм», фигура «проклятого поэта», а в серьезной политической рефлексии -- оправдание революции, восстания против законной власти (по разным мотивам -- как либеральным, так и социалистическим). Идеологическими обоснованиями этого конфликта, опять-таки иллюстрируемыми цитатами из Пушкина, могли быть отрицание институциональных законов в пользу естественных, непризнание каких-либо вообще законов в человеческом поведении и (особенно) творчестве, утверждение индивидуальных законов, «над собою признанных» самим субъектом; последняя идея дала уже в начале хх века у Георга Зиммеля теорию «индивидуального закона»: «.нет ни одного закона, над содержанием которого не стоял бы в качестве высшей инстанции вопрос: мой ли это долг?» (Зиммель, Левина и Руткевич, 1996: 168). Под последнюю категорию подводится и пушкинский образ «беззаконной кометы»: он служит для описания своенравного индивида, но логика метафоры говорит о другом -- комета как небесное тело не является абсолютно «беззаконной», просто у нее другой, свой собственный закон обращения, в каком-то смысле ею самою «над собою признанный» и отличный от тех, которыми регулируется «круг расчисленный светил»; тем не менее в конечном счете он восходит к тем же самым общим законам Ньютона и Кеплера.

Если от этих поэтических деклараций и метафор обратиться к научной мысли, то окажется, что в современную эпоху (начиная с XIX века) категория закона стала применяться к новым, непривычным объектам, таким как необратимые исторические процессы общественной жизни и культуры; иными словами, возник вопрос о законах изменения. Историческая наука отказалась от своей прежней роли magistravitae, рассматривающей прошлое как неподвижный, вечно повторяющийся набор поучительных морально-политических примеров, и взялась изучать процесс развития, в который вовлечено человечество и у которого есть свои специфические законы (включающие, например, закономерность революционных перемен). Также и сложившаяся в романтическую эпоху лингвистика стала различать два вида законов: терминологически их могли противопоставлять как внутренние синхронические «закономерности» отдельного языка (которым позднейшая структурная лингвистика придала более строгую форму структурных законов) и исторические «законы» развития разных языков, которым подчинены как отдельные их элементы, так и общие структуры. Предложенное в конце XIX века различение номотетических и идеографических наук не вполне вычленяет этот новый объект научных исследований: действительно, у некоторых идеографических дисциплин -- истории, исторического языкознания -- все-таки имеются свои законы, только это законы не повторяющегося (и экспериментально проверяемого, как в естественных науках), а уникально-исторического изменения, которое может исследоваться как идеографически, так и номотетически.

В ситуации таких подвижных, изменяющихся законов возможна еще одна специфическая ситуация «законоприменения», которую иногда называют трансгрессией, -- значимое и в известном смысле закономерное нарушение закона. По словам Юрия Лотмана, писавшего о бытовом поведении в XIX в., «возникают правила для нарушения правил и аномалии, необходимые для нормы» (Лотман, 1992a: 296). Ниже будут кратко рассмотрены несколько других примеров такого нарушения; речь пойдет то о естественнонаучных законах (биологической классификации), то о законах языка (устройстве художественных текстов), то о собственно общественных законах (морально-религиозных запретах). Во всех случаях будут анализироваться тексты, содержащие в себе не акт трансгрессии как таковой, а рефлексию о нем -- отчасти теоретическую, отчасти художественную. Эти эпизоды концептуальной «истории вопроса» помогают четче определить предмет нашего размышления.

В конце марта 1880 года, всего за несколько недель до скоропостижной смерти, Гюстав Флобер пишет письмо своему знакомому ботанику Фредерику Бодри и просит у него совета для романа «Бувар и Пе- кюше», над которым он работает. В очередной главе этого сатирико-энциклопедического повествования двое героев занимаются воспитанием приемных детей и, в частности, учат их ботанике. И вот с какой неразрешимой задачей они должны столкнуться, по замыслу писателя:

...мне нужно, во-первых, такую истину, которая являлась бы как можно более общей, во-вторых, три растения, на которые эта истина не распространялась бы, а в-третьих, такое растение, которое представляло бы исключение из этого исключения (Флобер, Андрес, 1984b: 272).

Флобер высказался не очень ясно, и это сбило с толку его корреспондента, который стал убеждать его вообще не трогать в романе ботанику, раз уж он так мало в ней смыслит. Получив эти поучения, писатель пришел в «ярость» (там же: 275) и, обращаясь уже к другим советчикам, включая своего литературного «ученика» Ги де Мопассана, в конце концов сумел-таки добыть искомый факт из ботаники, который и был включен в текст «Бувара и Пекюше»: у каждого растения есть чашечка (правило) -- но у семейства мареновых чашечки нет (исключение) -- но у шерардии, принадлежащей к семейству мареновых, чашечка все-таки есть («исключение из исключения» -- фраза, несколько раз повторенная в письмах Флобера, -- там же: 278, 279). «Вот тебе на! Уж если сами исключения неверны [les exceptions elles-mкmes ne sont pas vraies], так кому же верить?» -- озадаченно резюмирует один из героев романа (Флобер, Вахтерова, 1984a: 334).

Повествование флоберовского романа развертывается как демонстрация ненадежности всех наук, в их законах вновь и вновь обнаруживаются дефекты, всевозможные «исключения» из правил, лишь отчасти объяснимые тем, что исследователи-неофиты по собственной глупости неспособны разобраться в законе. В главе о воспитании, одной из последних по задуманному писателем плану, эта шаткость научного знания как бы возводится в квадрат: Бувар и Пекюше не просто сами пытаются следовать теориям (например, как они это делали в начале романа, заниматься сельским хозяйством «по науке»), но и преподавать их другим -- своим воспитанникам; с операционального языка-объекта (руководства к практическому действию) они переходят на педагогический метаязык (руководство к познанию). Соответственно и простое исключение «первой степени» превращается здесь в «исключение из исключения».

Нарушение ботанического закона, сначала придуманное Флобером в абстрактном виде (то есть опять-таки на уровне обобщенного метаязыка), а затем, задним числом, проиллюстрированное подобранным к нему реальным научным парадоксом, объективно представляет собой изъян классификации. Как выясняется, семейство мареновых, определенное по ряду свойственных ему признаков, -- это не строгий класс, где все элементы равно обладают всеми этими признаками, а зыбкий тип -- неоднородное множество, разные элементы которого представляют собой более или менее «хорошие примеры» данного типа. В частности, один из этих элементов может не обладать одним из общих признаков (отсутствием чашечки), тем самым удовлетворяя правилу, исключением из которого является все семейство в целом; в этом-то смысле он и представляет собой «исключение из исключения». Ученым-естественникам не удалось однозначно определить класс -- то есть сферу действия данного правила / закона, -- и он частично, по некоторым признакам, пересекается с другим классом, где это правило не должно было бы действовать. В результате понятие «исключения» оказывается вообще бессмысленным: «исключение из исключения», до которого доискивался Флобер, -- это просто общий «закон», которому подчиняется в числе прочих и одно из растений «исключительного» семейства.

Но так обстоит дело при объективном и вневременном взгляде со стороны. Не менее важно то, как сам писатель и его герои субъективно и последовательно переживают этот процесс двойного отрицания закона. Процесс развернут на три этапа -- сначала утверждается общее правило, затем полагается ряд исключений из него, а потом в этом ряду обнаруживается исключение второй степени. Для романных героев это драматически переживаемое разрушение научной логики, а для автора романа--искомый эффект, который он заранее, еще не зная конкретных примеров, запрограммировал в своем сюжетном сценарии; его бурные эмоциональные реакции, зафиксированные в письмах, говорят о том, насколько важно было ему реализовать эту схему «неправильного исключения» или, что то же самое, закономерного нарушения закона:

Ги прислал мне мою ботаническую справку: я оказался прав! Г-н Бодри посрамлен! Получил я ее от профессора ботаники из Ботанического сада; а прав я оказался потому, что эстетика есть Истина, и на определенной ступени умственного развития (когда владеешь методом) ошибки быть не может. Действительность не соответствует идеалу, но подтверждает его (Флобер, Андрес, 1984b: 279).

Второй пример взят не из художественной практики писателя, деконструирующего науку, а, наоборот, из науки, обобщающей опыт художественного творчества и восприятия. Речь идет о литературной теории русского формализма, где были сформулированы некоторые странные законы, трактующие об отмене, систематическом нарушении в художественном тексте общих законов языка.

Как показал в 1917 г. Лев Якубинский, в языковой деятельности на русском языке встречаются две противоположных стратегии по отношению к труднопроизносимым скоплениям плавных согласных л и р: для разрешения этой артикуляционной проблемы повседневный практический язык исключает одну из плавных или заменяет ее другой согласной (это называется «закон расподобления плавных»), поэтический же язык, наоборот, стремится сохранять повторяющиеся согласные и даже искусственно умножает их плотность специальным подбором слов -- аллитерацией (см.: Якубинский, 1986: 176-182). Таким образом, в поэзии, где отступает на второй план практическая значимость слов и повышается ценность их звуковой формы, закон расподобления плавных регулярно нарушается, скопление плавных становится допустимым, а то и желательным. Нельзя сказать, что при этом один закон отменяется другим, действующим параллельно для некоторых особых случаев, -- здесь имеет место прямая коллизия двух противоположных законов, переживаемая читателем и создающая эстетический эффект. Если рассматривать практический язык повседневного общения как норму (а именно таков имплицитный принцип лингвистики, представителем которой был Лев Якубинский), то поэтический язык оказывается аномалией, а его законы -- нарушением общих законов языка. Чтобы получилась поэтическая речь, приходится идти наперекор обычному языку и даже совершать над ним насилие.

Закон трансгрессии действует не только на фонетическом, но и на семантическом уровне языка. Примером его является тыняновский принцип «единства и тесноты стихового ряда», сформулированный Эти примеры уже рассматривались в книге: Zenkine, 2018: 129--131. в книге 1924 г. «Проблема стихотворного языка» (Тынянов, 2002: 115). В стихе, объясняет Тынянов, образуется своя специфическая семантика, которая активизирует второстепенные смысловые признаки слов, обычно не используемые в повседневной речи. Возникающая в результате концентрация смысла представляет собой семиотическую аномалию, так как для безошибочного понимания речи последняя должна быть информационно избыточной. Вообще, аномален любой эффект «остра- нения» -- только аномалия может казаться «странной». Существенно, однако, что аномалии (или фигуры) поэтического языка не являются случайными или произвольными; они поддаются кодификации, включаются в процессы циклизации и редукции, и теория русского формализма, как до нее старинная риторика, стремилась установить специфический закон их функционирования. В концепциях ОПОЯЗа этот закон более парадоксален, чем в риторической традиции: он императивен, подобно законам языка (без остранения не бывает поэзии), но он не действует автоматически, ненамеренно для говорящего, его выполнение -- результат сознательного решения поэта, идущего наперекор обычному языковому узусу. Это закон сопротивления и нарушения.

Третий пример взят из антропологической теории, разрабатывавшейся в середине ХХ века во Франции в книгах Жоржа Батая и Роже Кайуа. Батай в трактате «Эротика» (1956) определял эротический опыт (который, по его мысли, имеется только у человека, в отличие от животных, обладающих лишь сексуальностью) как опыт закономерного нарушения запретов: человеческое общество налагает запрет на буйную «ярость» половых влечений, но этот запрет осознается лишь в ходе его непременных нарушений, ему нужны эти нарушения.

Истина запретов -- ключ к нашему существованию как людей. Мы должны и мы способны сознавать, что запреты не навязаны нам извне. Мы понимаем это в тревожный миг преодолениязапрета--в тот неустойчивый момент, когда запрет все еще играет свою роль, но мы уже начинаем поддаваться противоположному импульсу. Если мы соблюдаем запрет и подчиняемся ему, то перестаем его осознавать. А в миг трансгрессии мы ощущаем тревогу, без которой и не было бы запрета: это опыт греха (Батай, Гальцова, 2006: 514).

Батай продолжает, на уровне философской абстракции, социологические построения своего друга Роже Кайуа, который в книге «Человек и сакральное» (1939) разделял сакральные предметы и действия на «респективное» и «трансгрессивное», то есть «блюстительное» и «на- рушительное» сакральное (le sacrй de respect, le sacrй de transgression -- Кайуа, Зенкин, 2003: 186, 218). Последнее проявляется особенно в празднике -- ритуальном нарушении и обращении обычных норм жизни, что включает в себя, помимо прочего, снятие табу на сексуальность. Как известно, в одни годы с Кайуа, но, скорее всего, не зная его работ, проблемой праздника занимался в советской России и Михаил Бахтин, готовивший свою книгу о Рабле (Бахтин, 1965). Он также подчеркивал «нарушительный» характер «карнавальной культуры» по отношению к законам и запретам культуры «официальной», включая опять-таки нарушение запрета на сексуальность и, шире, на всевозможные проявления «телесного низа», особенно на их упоминание в текстах и представление в публичных ритуалах.

Термин «трансгрессия», употребляемый обоими французскими авторами для обозначения таких «законопреступлений», было бы неточно переводить буквально, исходя из его внутренней формы, «преступление», -- именно потому, что оба теоретика имеют в виду не произвольное нарушение закона, но нарушение, предусмотренное самим законом (например, введенное в ритуальные рамки и развертывающееся в особом, праздничном времени) и делающее явным сам закон, необходимое для его осознания. Такое нарушение не уничтожает закона, даже временно; в частности, эротическая трансгрессия принципиально отлична от регрессии; это не возврат в животное состояние «бесстыдной сексуальности». «...Трансгрессия отличается от „возврата к природе“: она снимает запрет, не уничтожая его», -- объясняет Батай и тут же в примечании указывает на философскую модель такого жеста: «Нет нужды подчеркивать здесь гегелевский характер данного рассуждения, где имеется в виду момент диалектики, выражаемый непереводимым немецким глаголом aufheben (преодолевать сохраняя)» (Батай, Гальцова, 2006: 512). трансгрессия экзистенция семантический

Насколько, однако, точна эта философская генеалогия? Гегелевская диалектика действительно служит примирению противоречий, позволяя сохранять «снятый», подвергнутый отрицанию, тезис в новом образовании, возникшем из его отрицания. Однако этим она не исчерпывается: ее цель -- описывать процессы развития, а не периодические, циклически повторяющиеся модуляции. В случаях же, рассмотренных выше, перед нами всякий раз не столько диалектическое Aufhebung (снятие), сколько периодическое отступление и возвращение назад, включающее полную редукцию допущенного нарушения. Используя гегельянскую схему, Батай сознательно или нет изымает из нее историческое измерение, необратимый ход прогресса. Сходный культурный механизм описывает и книга Бахтина «Творчество Франсуа Рабле» (опубл. 1965): после ее издания некоторые критики пытались объявить ее (отчасти, вероятно, с целью оправдать ее с точки зрения марксистской ортодоксии) «диалектическим» исследованием, но не принимали в расчет ритуальный характер средневековой культуры, не «снимающей», а лишь временно приостанавливающей законы культуры «официальной». Трансгрессивное нарушение этих законов представляет собой не их «развитие», «совершенствование» или даже «замену», а рискованную вылазку в «беззаконную» область абсолютно Иного, нередко осмысляемого как сакральное (ср. теорию праздника как сакрального момента в календаре, по теории Роже Кайуа). Трансгрессия, даже словесная в случае литературного «остранения», не находит себе места в неогегельянской стратификации языковой деятельности, которую предложил Фердинанд де Соссюр: она не соответствует ни «языку» (так как нарушает его законы), ни «речи» (так как сама имеет закономерный и надындивидуальный характер). В случае же флоберовского романа сюжет хоть и содержит в себе схему трехчленной диалектики, но эта диалектика вывернута наизнанку--вместо финального синтеза здесь озадачивающий тупик «исключения из исключения».

Не менее существенно другое обстоятельство, уже упомянутое выше в связи с некоторыми нашими примерами: трансгрессия обязательно сознается субъектом как исключительный, временный выход за рамки закона. Ее нельзя определить как диалектический переход количества в качество--по аналогии, например, с плавлением твердого вещества, которое по достижении определенной температуры делается текучим, то есть начинает вести себя с нарушением прежде соблюдавшегося закона (теряет устойчивую пространственную форму); или по аналогии с биологической мутацией, которая, согласно дарвиновской теории эволюции, может закрепиться естественным отбором и образовать «новый закон», структуру нового вида живых существ; или даже по аналогии с социально-политической революцией, которая образует перелом в развитии общества и объективно включает в себя отмену прежнего законопорядка и создание нового. Правда, субъективно, самим своим участникам и современникам революция может казаться переходом мира в абсолютно иное агрегатное состояние -- его тотальной ликвидацией, разжижением, коллективно переживаемым опытом смерти, которая не является «развитием» (см.: Бланшо, Зенкин, 1994: 85-87). В политической философии аналогом такой мировой трансгрессии может считаться «чрезвычайное положение» -- судьбоносное исключение из правовых норм, которым, согласно Карлу Шмитту, закладываются основы государственной власти:

Исключение интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно не только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению (Шмитт, Коринец, 2000: 29).

В отличие от чисто политического кризиса, то есть кризиса властных отношений в обществе, о котором писал Шмитт, трансгрессия включает в себя кризис смысла.

Трансгрессия не совпадает не только с диалектическим «снятием», но и с обычным «исключением» из эмпирического правила, которое, по логике научного знания, обычно свидетельствует о неполноте, ограниченности теории и требует пересматривать и совершенствовать ее с учетом иных, конкурирующих законов: отличие опять-таки в том, что трансгрессия включает в себя не только собственно нарушение правила, но и сознание, резкое переживание этого нарушения. Эта сторона дела особенно подчеркнута у Батая, который вводит в свою главу об эротической трансгрессии специальное рассуждение о том, что последняя познаваема только изнутри, через «внутренний опыт» тревоги и греха. Однако то же обстоятельство заметно и в других наших примерах: логическая, классификационная трансгрессия у Флобера остро переживается как героями романа (с растерянностью), так и его автором (с торжеством), языковая трансгрессия, согласно формалистической эстетике, переживается любым читателем, ощущающим, что перед ним особенный язык, где если и есть законы, то только «над собою признанные» самим поэтом. Во всех случаях в структуру трансгрессии с необходимостью включается темпоральность: норма, ее нарушение и дальнейшее восстановление (редукция нарушения) образуют временную последовательность, которая не только охватывается postfactumобъективным взглядом историка или философа-диалектика, но и обязательно проживается изнутри вовлеченным в нее субъектом.

Не случайно, что все приведенные примеры так или иначе связаны с литературой и искусством, хотя и всякий раз выходят за их пределы (тоже своего рода транс-грессия, но в ином смысле слова). Это либо опыт писателя-романиста, выслеживающего «слепые точки» в науке (Флобер), либо литературная теория русских формалистов (среди которых были крупные писатели--Шкловский, Тынянов), либо субъективная антропология писателя-эссеиста Батая, либо относительно объективная антропология Бахтина, выведенная из анализа книг старинного французского писателя (Рабле); даже Кайуа, в основном писавший теоретические эссе о культуре, был в молодости членом сюрреалистской группы, а в дальнейшем сочинил все-таки несколько собственно литературных, нарративных текстов. Действительно, можно предположить, что жест трансгрессии соотносится не столько с диалектической процедурой, сколько с ходом повествования. Трехчленная матрица «порядок -- нарушение--восстановление порядка» представляет собой не столько схему диалектического рассуждения, сколько базовую единицу нарративного сюжета (см., например, построенную на ней схему сказочного сюжета в структурной теории фольклора), а может быть даже общую модель события, как оно толкуется в нарратологии и философии. Этот сюжет всегда кем-то переживается, и читателю/слушателю/зрителю предлагается вставать на точку зрения свидетеля или участника событий, условно идентифицироваться с ним (ср. идею «внутреннего опыта» как условие трансгрессии у Батая); этот сюжет предполагает специфическую темпоральность -- предвосхищение, ретроспекцию, восприятие текущих событий как всегда уже структурированных во времени (см. Ri- cњur, 1983: 87-100). Кроме того, этот сюжет всегда включает фактор случайности, непредсказуемости, сверхдетерминации, когда ход событий зависит от скрещения разных независимых причин (например, от поступков сразу нескольких персонажей). Вообще сверхдетерминация имеет место в любых явлениях, включая природные; соответственно и трансгрессии подвергаются как дескриптивные (Флобер, Якубинский), так и прескриптивные законы (Батай). Субъективный временной опыт тоже получает различные формы, не обязательно связанные с переживанием ряда последовательных событий (например, это может быть опыт непрерывной длительности); но, соединяясь вместе, эти две составляющие образуют нарративный опыт и связанный с ним тип мышления -- особенную трансгрессивную позицию по отношению к закону.

Нельзя, однако, сказать, что трансгрессия -- это экспансия эстетики в жизнь, «проекция» повествовательной литературы на внехудожествен- ную реальность; скорее все происходит наоборот. Действительно, опыт нарушения табу, о котором толкуют, например, Батай или Бахтин, имеет место в человеческой жизни и культуре вне очевидной зависимости от художественного творчества. Приходится сделать вывод, что наша субъективная жизнь -- она же социальная жизнь, поскольку субъективность образуется из отношений с другими, -- содержит в себе такой спонтанный и вместе с тем, парадоксальным образом, законосообразный модус поведения, как нарушение законов, и он «реалистически» воспроизводится средствами художественного творчества; он сродни этому творчеству, но сам по себе коренится глубже, и, возможно, искусство и литература столь важны для нас именно благодаря его художественной имитации. В них трансгрессия одновременно и демонстрируется, и редуцируется, переходит в рутинную традицию, то есть фактически -- в новый художественный закон, как, например, это было в «аморальной» либертинской литературе xviiiв., которую Андрей Добрицын остроумно предложил называть «цисгрессией», недо-трансгрессией. Как «беззаконная комета» в стихах Пушкина была метафорой человека-- женщины, которой посвящены его стихи, так и вообще трансгрессивный опыт заставляет нас переживать -- в жизни и в искусстве -- законное беззаконие, не застывшее в устойчивых безличных понятиях, а воплощенное в конкретном персонаже. Именно в сообщении опыта трансгрессии -- иными словами, опыта экзистенции, буквально «вы- ступания-из», нередко имеющего телесно-физиологический характер и не поддающегося концептуализации в терминах «идейного содержания», «морали», «типологии характеров» и т. п., -- может заключаться глубинная функция художественного мимесиса.

В плане истории идей немаловажно, что все приведенные примеры относятся к современной эпохе, начиная с романтизма. Разумеется, в реальной практике люди всегда--и довольно часто -- совершали трансгрессию всевозможных законов, но предметом постоянной рефлексии -- научной и художественной -- она становится лишь в XIXв. По-видимому, повышенный интерес к такому феномену связан, помимо прочего, с переменами в европейской интеллектуальной культуре, другим проявлением которых был, например, упадок идеи «Великой цепи бытия», отмеченный Артуром Лавджоем (Лавджой, Софронов-Антомони, 2001). Эта идея предполагала градуальное и непрерывное наполнение мира высокими и низкими существами, законы бытия которых не вступали в непримиримые противоречия, но дополняли друг друга, делая невозможной трансгрессию. Для романтической же культуры стало более характерным напряженное переживание дуализма--например, добра и зла, при котором закон их разделения утверждается именно в акте его нарушения. Взаимообращение «плюса» и «минуса», иерархический переворот ценностей, составляет постоянную черту новоевропейской диалектики, представляющей собой, как уже показано выше, «прирученную», рационализированную форму трансгрессии. Трансгрессия -- это способ самоосуществления современного субъекта, переживающего свою «экзистенцию» в головокружительном выходе за границы законопослушного поведения и творчества.

Литература

1. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Возрождения. -- М. : Художественная литература, 1965.

2. Бланшо М. Литература и право на смерть / пер. с фр. С. Зенкина // Новое литературное обозрение. -- 1994. -- № 7. -- С. 75-101.

3. Добрицын А. Реплика о законах и исключениях в языковых дисциплинах // Миргород. -- 2014. -- Т. з, № 1. -- С. 61-65.

4. Зенкин С. Н. Работы о теории. -- М. : Новое литературное обозрение, 2012. Зиммель Г. Созерцание жизни / пер. с нем. М. И. Левиной, А. М. Руткеви- ча // Избранное. В 2 т. Т. 2 / под ред. Л. Т. Мильской. -- М. : Юристъ, 1996. -- С. 7-298.

5. Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное / пер. с фр. С. Зенкина. -- М. : ОГИ, 2003. -- С. 141-294.

6. Лавджой А. Великая цепь бытия : история идеи / пер. с англ. В. Софроно- ва-Антомони. -- М. : Дом интеллектуальной книги, 2001.

7. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Избранные статьи. В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии. -- Таллин : Александра, 1992a. -- С. 296-336.

8. Лотман Ю. М. Динамическая модель семиотической системы // Избранные статьи. В з т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии. -- Таллин : Александра, 1992b. -- С. 90-101.

9. Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка // Литературная эволюция : избранные труды / предисл. В. Новикова. -- М. : Аграф, 2002. -- С. 29-166.

10. Флобер Г. Бувар и Пекюше / пер. с фр. М. В. Вахтеровой // Собрание сочинений. В 3 т. Т. 3. -- М. : Художественная литература, 1984a. -- С. 93-352.

11. Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде. Письма. Статьи. В 2 т. Т. 2 / пер. с фр. А. Андрес. -- М. : Художественная литература, 1984b.

12. Шмитт К. Политическая теология / пер. с нем. Ю. Коринца // Политическая теология. Сборник / сост. А. Филиппова. -- М. : Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2000. -- С. 7-98.

13. Якубинский Л. Скопление одинаковых плавных в практическом и поэтическом языках // Избранные работы : язык и его функционирование / Л. П. Якубинский. -- М. : Наука, 1986. -- С. 176-182.

14. Батай Ж. Эротика / пер. с фр. Е. Д. Гальцовой // Проклятая часть: сакральная социология : пер. с фр. -- М. : Ладомир, 2006. -- С. 491-705.

15. Ricњur P. Temps et rйcit. En 3 t. T. 1. -- Paris : Seuil, 1983.

16. Zenkine S. La forme et l'йnergie : L'esthйtique du formalisme russe. -- Clermont-Ferrand : Presses universitaires Blaise-Pascal, 2018.

Размещено на Allbest.ru