Экстремизм: симулякр или онтологическая реальность

Размещено на http://www.allbest.ru/

ISSN 1997-292X № 3 (29) 2013, часть 1 195

Экстремизм: симулякр или онтологическая реальность?

Чудинов Сергей Иванович

В статье поднимается вопрос о статусе категории экстремизма, правомочности его использования как объективного научного термина, разбираются основные точки зрения по этому вопросу, которые можно обнаружить в российской и зарубежной академической литературе. Обосновывается постановка проблемы социальных и онтологических оснований экстремизма на примере современного общества постмодерна. С этой целью проводится анализ философских интерпретаций феноменов экстремальности и экстремизма немецкого ученого У. Бакеса и французского философа Ж. Бодрийяра.

Ключевые слова и фразы: экстремизм; симулякр; постмодерн; релятивизм в науке; онтологические основания экстремизма.

Категория экстремизма представляет собой величайшую загадку XX-XXI вв. Несмотря на практически повсеместное признание актуальности проблемы экстремизма в современном мире, которая лишь обострилась в последние годы в связи с процессами экономического кризиса на Западе и резкого скачка протестной активности масс и деятельности радикальных группировок совершенно различной идеологической ориентации, феномен-референт широко употребляемой категории теоретически фиксируется крайне неопределенно. Причем не только в юридической концептуализации, но и в теоретико-социологических и философских определениях. Часто отмечается релятивизм теоретико-методологических предпосылок и аксиологических координат, устанавливаемых специалистами законодательной или академической сфер, служащих основанием для базовой дефиниции экстремизма и ее дальнейшей детализации.

В российском обществе сложилось несколько мнений в отношении проблемы экстремизма. При одобрительном или молчаливом согласии большинства ученых по поводу необходимости постановки проблемы экстремизма как сложного и противоречивого явления современного социума, иногда звучат и совершенно иные мнения, крайне скептично настроенные к самой возможности обоснования этой проблемы.

Наиболее яркими выразителями последней точки зрения стали два соавтора - социолог Алек Эпштейн

(проживающий в Израиле) и математик Олег Васильев. Им принадлежит недавно вышедшая в свет книга с недвусмысленно символичным названием «Полиция мыслей» [6]¹. В этом сочинении изложена крайняя оценка экстремизма как фиктивного термина (на примере Российской Федерации), внедренного с единственной целью манипуляции общественным мнением на фоне авторитарного стиля власти и подавления инакомыслия. Это слово, означающее приверженность крайним взглядам и мерам, объявляется лишенным «всякого содержательного смысла» с социологической точки зрения в связи с тем, что «любой край оказывается краем в зависимости от того, где оказывается общественный центр, который, в свою очередь, находится в состоянии непрерывного движения» [Там же, с. 18]. Важно заметить, что труд значительной части академической общественности, причастной к отечественным исследованиям экстремизма и научным экспертизам, квалифицируется как обслуживающий лишь интересы власти, а сама область междисциплинарных

В известном романе Дж. Оруэлла «1984» так именуется особая структура тоталитарного государства Океании по поиску и обезвреживанию людей, чье преступление заключается лишь в неправильном мышлении и поведении, отклоняющемся от идеологии правящего режима.

исследований экстремизма одним из соавторов оценивается (в статье, продолжающей концептуальную линию книги) в качестве «служивой квазинауки» [5]. Очевидно, что такая радикальная интерпретация отвергает какую-либо предметность в изучении экстремизма. Имеет ли такая точка зрения фундаментальные основания или же сама продиктована идеологической позицией и политической конъюнктурой?

Российские и зарубежные ученые уже не раз обращали внимание на теоретико-методологическое затруднение в научной фиксации экстремизма как объекта исследования, связанного с относительностью его содержательного определения.

Молодой челябинский ученый В. В. Гурский обращает внимание на определение экстремизма как формы политической деятельности, которая прямо или косвенно отвергает принципы парламентской демократии, принятое Парламентской ассамблеей Совета Европы (ПАСЕ) в 2003 г. В связи с чем он замечает, что «к экстремизму всегда относили нечто, лежащее за рамками временно господствующей политической теории» [3, с. 229].

Если точкой отсчета в диагностике экстремистского характера социального действия, явления или политической идеи берется господствующая идеологическая система ценностей и принятые правовые нормы в конкретном социуме в определенный историко-культурный период, мы можем прийти к релятивному пониманию экстремизма, теряющему какие-либо объективные основания. Удивительно, но порой ученых совершенно не пугает этот релятивизм содержательного наполнения категории экстремизма. Более того, эмпирический и позитивистский характер западной политологии и социологии создает удобную почву для формирования у зарубежных ученых сознательной убежденности в непреодолимой естественной относительности действительного бытования этого феномена, зависимого от общественного мнения и господствующих социально-политических норм. Приведем один пример.

Доктор П. Колеман и доктор А. Бартоли в своей работе «Addressing Extremism» утверждают, что оценка действий как экстремистских «зависит от ценностей, политических убеждений, нравственных ограничений оценивающего, а также от его отношений с деятелем». «Таким образом, современный и исторический контекст, в котором совершается экстремистское действие, формирует наши взгляды на него» [Цит. по: 4, с. 56-57].

Одна из наиболее распространенных концепций экстремизма на Западе кладет в основу демаркации (политической) крайности, недопустимого радикализма, противоправности и идеологической нормативности, умеренности, легальности критерий соответствия социально-политического движения или публичной деятельности нормам современной неолиберальной модели социально-политического устройства.

Проблема такой концептуализации экстремизма заключается также в том, что современная неолиберальная идеология и производная от нее концепция толерантности как модели регуляции межэтнических, межконфессиональных и интерсубкультурных отношений в секуляризированном обществе в последние десятилетия все более тяготеют к тотальной регуляции всех проявлений публичной жизни человека, которые могут быть «неполиткорректными». Эта модель ценностной интеграции превращается в деструктивную интерпретацию демократического порядка. В такой системе ценностных координат номинально ни одной культурной традиции не отдается предпочтение, но фактически создаются условия для отказа от самобытных консервативных основ общественной и культурной жизни общества. Понятие традиции в таком обществе перестает иметь какой-либо смысл. Традиций много, и все они находятся в состоянии транзитивной динамики, релятивных общественных оценок и механических отношений друг с другом. Так, духовная, моральная и социальная девиация внедряются в нормативную область, расширяя ее границы вплоть до отрыва от здравого смысла.

Все вышесказанное приводит нас к выводу о крайней спутанности мировоззренческих понятий современного человека культуры «постсовременности», о взаимопревращении экстремизма и нормативности и переходе одного в другое в различных социально-культурных обличиях и идеологемах.

Между тем в западной академической литературе существуют попытки универсализации концепта экстремизма, освобождения его от исторического контекста.

Одна из наиболее теоретически углубленных (основанная на обращении к классической политикофилософской мысли античности) попыток объяснения экстремизма как антипода либеральнодемократической модели была предпринята ученым У. Бакесом, который считает, что понятия крайностей (extremes) и экстремизма следует деконтекстуализировать, по возможности освободить от меняющегося исторического контекста при введении в рамки научной терминологии [7, p. 248].

Эксперт по экстремизму из Германии оценивает это явление как грань пространства политического действия в рамках конституционного порядка, отклонение политической активности от срединности норм конституции в сторону какой-либо из крайностей. Идею политического экстрима (крайности) он усматривает как коренящуюся в этике «золотой середины», разработанной древними греками. Суть ее заключается в том, что в любой ситуации действия есть срединная точка (mesotes) между слишком большим (hyperbole) и слишком малым (elleipsis), различие между чрезмерным и умеренным. Слишком большое или слишком малое представляют собой дальние концы крайностей (akron, eschaton) континуума действия [Ibidem, p. 242-243]. экстремизм философский интерпретация феномен

Опираясь на фундамент античной этики «золотой середины» (Платон и Аристотель), Бакес создает модель нормативной социально-политической конституционной системы, в рамках которой экстремизм выступает как ее этические и правовые границы. Он становится универсальной антитезой конституционного порядка. Понимание нормативности ученый также пытается освободить от плавающего, исторически изменчивого смысла (политические оппоненты и культурные эпохи могут по-разному определять, что есть демократия), утверждая тезис о том, что понимание нормы должно базироваться на консенсусе общества [Ibidem, p. 249].

Бакес сводит содержание социального консенсуса относительно базовых принципов демократии и конституционного порядка к четырем основным пунктам: 1) плюрализм вместо монизма (государство в своем институциональном устройстве, коммуникации и при принятии решений должно учитывать различие интересов и взглядов людей и социальных групп и не должно исходить из максим единственного индивида или группы); 2) ориентация на общее благо вместо эгоистического осуществления интересов; 3) власть закона вместо господство произвола; 4) самодетерминация вместо внешней детерминации (решения могут признаваться приемлемыми, если хотя бы существует возможность честного участия в процессе принятия решений) [Ibidem, p. 248].

Центральный критерий экстремизма в любых его обличиях, таким образом, формулируется при сравнении его с обозначенными выше принципами как нацеленность на «монизм» или «монократию» (автократию), что означает «связное требование власти, которая (если это вообще возможно) уничтожает любое соревнование, нетерпима к разнообразию и оппозиции, по меньшей мере, стремится представить это (такую установку) безобидным, останавливает политические перемены, препятствует и подавляет автономные обязательства групп и людей, по меньшей мере, когда они стоят на пути амбиций правителей» [Ibidem, p. 250].

Бакес строит несколько классификаций форм экстремизма, каждая из которых отличается от предыдущей аксиологической осью, вокруг которой располагаются различные типы идеологии и политического устройства, и становится усложненной версией предыдущей классификации. Исходя из теоретической «оси» баланса и интерпретации гражданского равноправия и гражданской свободы, ученый создает типологию экстремизма, сочетающую в себе два измерения - (анти)демократию и (анти)конституционализм. Экстремистскими моделями власти тогда будут три идеальных типа: 1) демократический антиконституционализм - коммунистические и анархические доктрины («если всерьез принять их эгалитаристский характер самовосприятия»), которые нарушают конституционный баланс в пользу равноправия (радикального эгалитаризма) вне конституционной власти; 2) конституционный антидемократизм - узаконенное неравенство граждан в конституционном государстве, к примеру апартеид в ЮАР; 3) антиконституционный антидемократизм - это радикальное отрицание фундаментального равноправия между людьми в угоду национального расизма, связанного с пропагандой тоталитарного государства. Пример такой модели - национал-социалистический режим в Германии [Ibidem, p. 253].

Далее указанные исторические разновидности экстремизма ученый располагает в новой системе координат вокруг двух осей - «анархизм - тоталитаризм» и «крайний эгалитаризм - антиэгалитаризм», и, наконец, добавляет третье измерение («теократия - враждебность по отношению к религии»), придающее «объем», таким образом, изображенному пространству политических реалий [Ibidem, p. 256]. В связи с третьим измерением находит свое место в представленной схеме такой феномен, как религиозный фундаментализм.

Следуя концепции немецкого профессора, экстремизм можно универсализировать, определить как внеисторический компонент социально-политической деятельности, проявляющийся в различных исторических вариациях. Такая оценка вызывает сомнения. Аналоги деструктивного поведения и ультрарадикальных социальнополитических движений можно обнаружить практически во все исторические эпохи, представленные в различных историко-культурных вариациях. Однако экстремизм, в особенности в его узком значении политического экстремизма, - скорее, явление современной эпохи. Вовсе не случайно, что в западном мире, так же как и в России, бурная пролиферация исследований экстремизма относится ко второй половине XX - началу XXI в.

Одним из наиболее точных диагнозов обществу постмодерна поставил авторитетный французский философ Ж. Бодрийяр, который в своих работах развертывает концептуальное постижение сущности терроризма и других экстремальных явлений, к которым можно отнести и политический экстремизм (хотя эту категорию ученый не употребляет) как феномен, включающий в себя терроризм.

Согласно Бодрийяру, пространство современного общества и культуры в значительной степени представляет собой гиперреальность. Последняя отличается от образов реальности, в которых была фундирована любая культура предыдущих исторических эпох, тем, что представляет лишь модели реальности, не имеющие действительных бытийных оснований. Культура как сфера символического мировосприятия и ментально-образного структурирования окружающего мира построена на принципе симуляции - подражания и отражения объективной действительности. Бодрийяр различает несколько степеней симуляции. Культура постмодерна манифестирует тотальность симуляции, в которой сущее не копируется, модели реальности создаются уже без оригинала и самой реальности. Действие такой симуляции «не зеркальное и дискурсивное», а «ядерное и генетическое», т.е. подобное процессу клонирования или матричного воспроизводства:

«Нет больше зеркала ни сущего и его отображения, ни реального и его концепта. Нет больше воображаемой равнообъемности: измерением симуляции становится генетическая миниатюризация. Реальное производится на основе миниатюрнейших ячеек матриц и запоминающих устройств, моделей управления - и может быть воспроизведено неограниченное количество раз. Оно не обязано более быть рациональным, поскольку оно больше не соизмеряется с некоей, идеальной или негативной, инстанцией. Оно только операционально. Фактически, это уже больше и не реальное, поскольку его больше не обволакивает никакое воображаемое. Это гиперреальное, синтетический продукт излучения комбинаторных моделей в безвоздушном гиперпространстве» [2].

Так французский мыслитель описывает ведущий принцип бытийно безосновной культуры, который пронизывает все ее сферы и уровни. Пиар-технологии подменили авторитет персоны и репутацию структуры в политике. Неограниченное производство знаков в экономике оборачивается сужением сферы циркуляции объектов, обладающих реальной ценностью, и беспрецедентным расширением сферы виртуальных объектов, гиперциркуляцией знаков, не обеспеченных реальными материальными благами.

Гиперреальность возникает из механизма прецессии симулякров. Модели реальности предшествуют фактам. Они уже не представляют копии действительных явлений. Симулякр - это понятие или образ, который симулирует реальность. Однако симуляция может быть качественно различной. Бодрийяр описывает фазы развития образа (симулякра), начиная с первой фазы, когда образ отражает фундаментальную реальность, имеет референт в сущем, и заканчивая четвертой, когда образ «вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности, являясь своим собственным симулякром в чистом виде» [Там же].

Все экстремальные процессы и экстремизм, следуя мысли Бодрийяра, становятся органической частью гиперреальности современного общества. Терроризм и экстремальные процессы не только представляют собой очевидные симулякры, но социальные явления, которые функционируют в рамках виртуализированного социума, где сети и универсальные коммуникационные связи становятся вездесущим принципом, разрушающим перегородки между социальными группами. Все формы культуры выходят за свои пределы, понижаясь при этом в качестве. Политика становится трансполитикой, эстетика - трансэстетикой, экономика - трансэкономикой и т.д. Общество становится «прозрачным» для потоков информации и коммуникативных связей, отчего оно приобретает все более кибернетический и механистический характер [1].

Все деструктивные и экстремальные явления, несмотря на кажущуюся хаотичность их возникновения и развертывания на разных уровнях социума, связаны с принципами, организующими саму социальную систему, и тем самым демонстрируют обратную сторону социально-культурного существования современного человека. При таком взгляде привычная установка на искоренение экстремизма выглядит крайне утопичной: «Тайный порядок, присущий катастрофе, состоит в сходстве всех этих процессов между собой и в их соответствии системе во всей целостности последней. Это порядок внутри беспорядка: все экстремальные явления связаны между собой и с системой в целом. Это означает, что бесполезно взывать к рациональности системы, к ее избавлению от наростов. Желание уничтожить экстремальные явления абсолютно иллюзорно. Они будут становиться все более и более экстремальными по мере возрастания уровня фальсификации нашей системы. Что, впрочем, есть великое благо, потому что в этом случае они оказываются наилучшей терапией для этой системы. В прозрачных системах, гомеостатических или гомеофлюидных, нет больше стратегии Добра против Зла, есть только стратегия Зла против Зла - стратегия наихудшего» [Там же, с. 99].

Экстремальные явления - это социальное зло, которое тем не менее играет позитивную роль, поскольку предотвращает окончательный коллапс всей системы. Это меньшее из двух потенциальных зол. В условиях отсутствия у общества стратегии по сдерживанию бесконечного и нарастающего матричного воспроизводства фиктивных смыслов и неподлинных ценностных ориентаций экстремистские проявления действуют в некотором смысле ограничивающе, поскольку предотвращают окончательную тотализацию гиперреальности (что означало бы полный разрыв социума с бытийным существованием). Таким образом, возникает следующий парадокс: несмотря на то, что сами феномены терроризма и экстремизма включены в виртуализированную семиосферу, оторванную от референтной реальности (и в виде распространенных концептов часто выступают в качестве пустых идеологем, т.е. чистых симулякров), да и сами действия экстремистов следуют негласным правилам игры гиперреальности, экстремизм оказывается включен онтологически в существующие отношения социальной коммуникации и сферу культурного универсума постиндустриального общества.

Хотя экстремизм имеет свои исторические прототипы в виде политически мотивированных радикальных движений в предыдущие исторические эпохи, по всей видимости, прочную (если этот эпитет вообще применим в условиях гиперреального) онтологическую почву он обретает лишь на современном этапе цивилизационного существования и его развертывающейся обозримой перспективы, предчувствуемой уже в настоящем.

Если теоретическая модель У. Бакеса построена на классической европейской рациональности и может быть принята для стратегии выстраивания демократического порядка по либеральной этико-политической системе ценностей, она в большей степени рассчитана на установление ориентиров для правящего политического режима, но мало применима для оппозиционных радикальных движений, которые только стремятся обрести власть или же вовсе не ставят перед собой такой цели. Более того, ее границы наступают там, где она соприкасается с реалиями современного общества, в котором политика, экономка, этика и многие другие социальные сферы теряют свою подлинность. Современный экстремизм выбивается из рамок, определенных социально-философской картиной социума, которая рисует его как несовершенное воплощение гармонического порядка на этических началах умеренности. Современное общество представляет собой неравновесную трансформирующуюся систему, где ценности большинства настолько отошли от «золотой середины», что уравновешивание интересов и социальных течений согласно социальному консенсусу уже напоминает скорее бодрийяровскую матричную ткань симулированной реальности.

Все эти выводы свидетельствуют о неоднозначности и сложности рефлексии над первичными основаниями экстремизма, которые, несомненно, отражают значительные процессы в антропологических и онтологических измерениях существования человека.

Список литературы

1. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.: Добросвет, 2000. 258 с.

2. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляция [Электронный ресурс]. URL: http://lit.lib.ru/k/kachalow_a/simulacres_ et_simulation.shtml (дата обращения: 04.12.2012).

3. Гурский В. В. Религиозный экстремизм: от описания к концептуализации // Экстремизм как философская проблема: коллективная монография / науч. ред. В. Ш. Сабиров. Новосибирск: НГАСУ (Сибстрин), 2011. С. 229-242.

4. Кушнаренко Я. В. Ценностные основания смысловых границ понятия «экстремизм» // Экстремизм как философская проблема: коллективная монография / науч. ред. В. Ш. Сабиров. Новосибирск: НГАСУ (Сибстрин), 2011. С. 56-62.

5. Эпштейн А. Служивая квазинаука: зарождение и развитие «экстремизмоведения» // Троицкий вариант. 2012. № 90. С. 8-9.

6. Эпштейн А., Васильев О. Полиция мыслей: власть, эксперты и борьба с экстремизмом в современной России. М.: Гилея, 2012. 178 с.

7. Backes U. Meaning and Forms of Political Extremism in Past and Present // Central European Political Studies Review. 2007. Vol. IX. Part 4. Р. 242-262.

Размещено на Allbest.r