Размещено на http: //www. allbest. ru/

Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации (Второй Тамбовский филиал)

Мысль неизреченная

Счастливцев Александр Николаевич, д. филос. н., доцент

a.alter2010@yandex.ru

Аннотация

мышление образный восприятие интеллект

Счастливцев Александр Николаевич

МЫСЛЬ НЕИЗРЕЧЕННАЯ

В статье рассматриваются моменты понимающего мышления и воспитанного восприятия как континуумы. Изучаются процессы формирования образного восприятия и переживания, становление представлений и аналитическая работа иррецептивно мыслящего себя интеллекта. Восприятие и мысль о пространстве и времени рассматриваются с точки зрения непрерывно формирующихся контекстов понимания и речи.

Ключевые слова и фразы: познание; мышление; иррецептивность; контекст; высказывание; проблема; понимание; научное открытие; стресс; разум; рассудок; истинность; значение.

Annotation

THOUGHT NOT UTTERED

Schastlivtsev Aleksandr Nikolaevich, Doctor in Philosophy, Associate Professor

Russian Academy of National Economy and State Service under the Russian Federation President (The Second Tambov Branch)

a.alter2010@yandex.ru

The author discusses the moments of understanding thinking and well-bred perception as continuums, studies the processes of figurative perception and experience formation, as well as representations conceiving and the analytical work of irreceptual intelligence, and considers perception and thought about space and time from the point of view of the continuously forming contexts of understanding and speech.

Key words and phrases: cognition; thinking; irreception; context; statement; problem; understanding; scientific discovery; stress; reason; mind; validity; meaning.

Введение

Мысль, понятая вновь, становится неизреченной: истинна ли она теперь? Ибо это уже не та же самая мысль. Понимаемая мысль воссоздается понимающим разумом всегда самостоятельно и в новом контексте. Она изменяет собою весь контекст мыслительного существования человека и в то же время сама изменяется под действием внутреннего текста. Это изменение контекста мысли в момент понимания может быть мгновенным для наличного восприятия, в отличие от создаваемого контекста открытия, который складывается в течение столетий, прежде чем найдется решение проблемы. В тех случаях, когда наличный контекст исследователя и контекст открытия совпадают или, по крайней мере, соизмеримы, традиция сохраняется. Если же воссоздание контекста мысли у слушателя требует большего времени, чем она заслуживает, то это значит, что утрачена школа, которая создавала контекст, и мысль остается лишь высказанной. Понимание опирается на школу, которая помогает восстанавливать контекст проблемы, но само продуктивное мышление привлекает всякий раз новую структуру идей, никогда ранее не возникавшую в понимающем разуме.

Объектом рассмотрения является момент понимания, структуру которого составляют мыслительные операции анализа и обобщения данных воспитанного восприятия. В качестве метода изучения используется анализ способности мысли мыслить себя. Результатом исследования стало выявление иррецептивности мышления как свойства рефлексии над данными воспитанного в апперцепции восприятия. В первом разделе рассматривается различающий смысл открытия в контексте распознаваемого значения. Во втором разделе мысль, изреченная в обработанном звуке, анализируется на языке логики высказываний. В третьем разделе изучается свойство открытости мысли восприятию, или иррецептивности мышления, при условии которого возможно познание.

1. Контекст распознаваемого значения

Понимающий разум возможен как включающий в себя различные школы, которые передают информацию для открытия, а не только для систематизации идей. Так, люди без школы, как их называет Г. Шпет, спешат понять, то есть лишь внешне стремятся соблюсти «мгновенность» понимания, включая изреченную мысль только в какой-то один свой или ограниченное число готовых чуждых ей контекстов - чуждых вне ее собственного контекста. Так поступает массовое сознание, фактически отождествляющее изреченную мысль со своим неразобранным представлением. Действительно толковая мысль действительна во многих контекстах, но если утрачен ее собственный контекст, она остается ложью также и в сходных дискурсах. Сходные рассудки, сколько бы их ни было, не составляют «в сумме» никакого понимающего разума, поскольку все они как абсолютно состоявшиеся уже все в прошлом, тождественны себе. Поэтому они сводят все распознанные сходства мысли к тождественности своего представления. В своей тождественности они чужды уникальному понимающему разуму, который различен в каждый данный момент. Каждый из рассудков несет чуждый в его оторванности от мысли контекст и представляет собой одно-, двухзначный интеллектуальный ущерб. Такова участь всякого однозначного именования и всякого единичного изреченного предложения: они не способны сами по себе составить школы, они ничего не стоят вне живого момента понимания. Сходные рассудки не знают об эвристических возможностях сходства, то есть о своих собственных перспективах. Они мнят свою одинаковость. Поэтому они ложны, даже если и молчат.

Контекст распознаваемого значения есть всегда контекст поиска, в котором, как замечает А. Эйнштейн, формулировка проблемы часто более существенна, чем ее разрешение. Проблема непрерывным открывающим разумом формулируется на этом мозговом носителе, как кажется, мгновенно, и в этом смысле открывающий разум представляет собой высший разум человека понимающего. В действительности мозг по отношению к мысли выполняет либо функцию носителя-проводника, установившего связь данной идеи с соответствующим контекстом, либо функцию носителя-изолятора, то есть не имеющего еще путей в другие контексты. Точно так же речь может быть проводником для разума понимающего - даже в случае, если сходные рассудки всего лишь дословно передают речь. Но речь может быть также и изолятором для сходного рассудка - даже в том случае, когда понимающий разум пытается излагать мысль иными словами. Поэтому и мозг, и речь развиваются в двух направлениях: приспосабливаясь и к буквальной передаче информации, и к иносказательному изложению.

В отличие от сходного рассудка, который всегда тот же самый рассудок, разум понимающий постоянно иной разум и существует как таковой только в качестве нетождественного себе во времени, следовательно, нетождественного разуму открывающему. Мысль как таковая может возникать и развиваться только в качестве постоянно иной мысли, значит и выражаемой в постоянно иной распознаваемой дословности, как схватил ее Р. Ингарден. Именно возникает и развивается, а не «существует». В «существовании» мысли сомневается также и Б. Рассел. Мысль открывающая есть форма существования разума. Разум не существует без движения мысли. Мысль не движется вне создающего контексты разума. Или, иначе говоря, мысль как один из видов творчества представляет собой форму бытия человека как такового. Казалось бы, что может быть проще для ощущения существования, чем повторить сказанное, еще раз произнести изреченное. Однако на деле для сходного рассудка как раз дословность, как оказывается, и представляет наибольшую трудность.

Если для понимающего разума дословность изреченной мысли является школой понимания, прежде всего школой удержания в ее контексте многих других контекстов, то сходный рассудок, контекст которого жестко ограничен, постоянно оказывается небрежным по отношению к окружающим контекстам, в которых также протекает эта же самая речь. Небрежение контекстами и отношениями между контекстами возникает как изза непроницаемости контекстов для сходных рассудков, так и из-за низкой познавательной активности самих сходных рассудков. Ибо для сходного рассудка контекст идеи не является таковым, а выступает всего лишь как какой-то другой текст, который только еще «когда-то» предстоит понять и который так пред-стоящим и остается. Поэтому он часто подменяет дословность исходной идеи своими привычными для своих представлений словами. Представлений, но не их отношений. Сходный с данной идеей рассудок всего лишь похож на эту идею, и именно из-за своего сходства не в состоянии установить с ней отношения. Ему не известны истинные пропорции. Он далек от истины, поскольку не может различаться ни с идеей, ни с самим собой.

Собственно кон-текст в качестве проводника живой мысли является таковым только для понимающего разума, для которого письменная или устная речь прозрачна, как воздух. Поэтому контексты, вовлекаемые пониманием в понимаемую мысль, являются уже разумеющимися контекстами, уже проводящими контекстами. Напротив, открывающий разум привлекает новые неизвестные контексты, которые еще только предстоит раскрыть. Поэтому видимость ложности изреченной мысли возникает только в момент чтения изложенного. В этот момент разум переходит из одной его формы - формы открытия и словесного формования мысли - в другую форму - форму понимания, то есть форму отношения к самому себе как другому. Основными субъектами этих отношений выступают субъекты действия, анализа, абстрагирования, обобщения и субъект оценки, каждый в своих контекстах. Поэтому во всякий момент мыслительного существования разум постоянно иной относительно своих собственных дословно фиксированных контекстов.

Фиксированность, или дословность, остается позади момента понимания, то есть становится его собственным прошлым, которое и приходит в противоречие с нынешним семантическим процессом словонахождения для постоянно нетождественной себе мысли. Но впечатление ложности, возникающее в автономном чтении, не есть значение ложности: указанное противоречие есть буквально противо-речие двух разновременных речей, оно является лингвистической проблемой противоречия дословностей, а не логической проблемой истинности высказываний. Как замечает, М. Монтень, я могу противоречить себе, но не истине. Каждый момент мысли может при желании иметь свою всякий раз иную дословность, противоречащую предыдущей и последующей дословностям, и каждая из дословностей может быть вписана чисто словесно - буквально - в разные сходные контексты. Собственно же логическое значение ложности дословность получает только в том случае, когда эти контексты становятся единственными взаимнооднозначно соответствующими для мысли и для слова, то есть только прошлыми для нее понятными текстами. Поэтому сходные рассудки, то есть сходные с контекстами буквально, как всего лишь с тестами, составленными из слов, не пронизывают их, не будучи общезначимыми, и не находят в них школы, так как никогда не пытались находить слова для собственной мысли. У них нет собственной семантики как индивидуальной черты.

Познание, в частности, действие анализирующего или обобщающего субъектов, лишь в том случае может претендовать на общезначимость, когда предметом познания являются любые процессы, взятые без предубеждения. Таково общее логическое требование ко всякому процессу научного исследования. Общезначимость в данном случае означает, что для познания не является исключением и самое познание вместе со всеми его психическими процессами. Познание хочет иметь знание обо всех этих процессах без исключения. Познание, как определяет его Н. Гартман, есть схватывание того, что наличествует до и независимо от всякого познания [13, S. 1], в том числе и схватывание самого познания. В действительности то, что «наличествует до познания» уже не актуально и может быть восстановлено, если нужно, по каким-нибудь косвенным свидетельствам. Но мне важно знать как раз то, как обстоят дела именно в этот самый момент. А это состояние системы невозможно узнать, не принимая участия в самом наличном происходящем в качестве определенной социальной роли и в определенном статусе, то есть, не меняя ее структуру. И наоборот, невозможно выявить структуру, не изменяя восприятие, переживание, то есть, не изменяя состояние системы.

Переживание не «является скрытым», говоря феноменологическим языком, за познавательными операциями. Как замечает Ж. П. Сартр, сознание не имеет «внутреннего». Напротив, переживание в момент восприятия мира дано рациональному познанию в самом акте структурного или функционального анализа и в частных теориях. Последние являются такой структурой переживания, которая несет смысл самого переживания как контекста мысли. Иначе говоря, смысл переживания состоит в нем самом. Ибо человек есть существо не только реальное, но и витальное в смысле живое жизнью переживаемой. Важнейшим качеством этой переживаемой жизни являются воспитанные, то есть интуитивно чуткие к гармонии мира чувства, вне которых не имеют никакого смысла их рефлексии в дискурсивных структурах, соображающих мысль в суждении еще до всякого изложения ситуации в предложении. Следовательно, не имеют никакой оценки. Воспитанные чувства как высшая к этому часу вселенская чуткость индивидуального мира, принадлежащего виду homo educandus, существуют постоянно в собственный момент своего одушевленного бытия, который создает его оригинальное время переживания, отличное от жизненного времени порождающего его космоса.

Образы, создаваемые воспитанным восприятием, подлежат дальнейшему интеллектуальному анализу, результаты которого формулируются сначала в неизреченном суждении. Например, индивидуальный воспитанный слух, будучи высшей временной формой самоорганизации человеческих чувств, как видно, конструирует свои структуры в форме характера восприятия, содержащего в себе творческие стили мышления. Эти стили для понимающего разума и являются чаще всего предметом интеллектуальной рефлексии с помощью открывающего разума. Способность взглянуть на себя со стороны, или рефлексия, представляет собой важнейшее свойство самосознания. Разум способен встать в стороне от самого себя не как от отдельной идеи (образа) или от отдельного открытия, а в стороне от себя как от характера мышления, записав тем самым еще одну свою черту, так же как он становится в стороне от вещественной реализации образа.

Свою уникальность открывающий разум наследует от уникально овеществленного образа, например, в предмете искусства. Мысль может быть изречена только в мастерски обработанной форме. В противном случае слова пусты. Уникальность овеществления художественного образа обусловлена его универсальным энергетическим преобразованием в конкретной форме восприятия, разбираемой и обсуждаемой в конкретной форме познания. И лучшим звуком поэтому, как скажет Г. В. Ф. Гегель или Диоген, является звук в руках Г. фон Караяна, лучшей медью - медь в руках Э. Фальконе, лучшим человеческим телом - тело в руках Г. Улановой и так далее, то есть те звуки, та медь и то тело, которые приведены в отношения музами. Иначе говоря, материал искусства - уникальный звуковой процесс, вещество или человеческая телесность - уже является не безразличным атмосферным сотрясением, веществом или живым индивидом, а кинетическим результатом и контекстом мыслительных действий художника как субъекта поступка, практическая норма которого действует в тот момент, когда достигает степени эстетической ценности.

Эта практическая норма проявляется в форме художественного канона, или теории. Но их словесное изложение мало что дает понимающему разуму. Важно то, как это работает в реальном восприятии обработанного цвета и звука. Звук и цвет в искусстве обладают благородством, то есть свойством не смешиваться с другими благодаря принадлежности его символическому процессу изложения. Такой звук превосходит все другие звуки мира своей возделанностью, ритмической, математической и красочной изысканностью. И как раз эта его обработанность в интеллектуальных процессах передачи смысла возводит его в степень самостоятельной ценности музыкального звука и изобразительного цвета как для воспринимающей, в частности, очарованной, или восхищенной, души слушателя и зрителя, так и для утруждающего себя духа интерпретатора. Восхищенная душа в данном случае означает похожее на гиперболическое зеркало перенаправление энергии на предмет восприятия. Утруждающий себя дух в данном случае означает совершенствующий себя понимающий разум ради бытия очарованной или восхищенной души. Этот утруждающий себя, то есть действующий дух, или открывающий разум, имеет смысл только в том случае, когда мыслит, что он мыслит. Его ноэма, или мысль, мыслящая самое себя, есть важнейшее условие для рассмотрения таких отчетливых форм сознания, как наука и искусство. Иначе говоря, для того, чтобы слово излагало мысль во взаимнооднозначном соответствии с ней, слово должно быть мастерски обработанным в конкретной традиции.

2. Истинность рефлектирующей мысли

Но для того чтобы мыслить самое себя, прежде надо воспринять себя и пережить, и только благодаря свойству апперцептивности восприятия анализировать свое восприятие и понимание. Например, М. Хайдеггер не различает воспитанное восприятие: «Чувства вообще не дают познать сущее в его бытии, но только доносят о полезности и вредности “внешних” внутримирных вещей для снабженного телом человеческого существа» [11, с. 96]. Он воспроизводит не более чем общепринятое обыденное представление о чувствах как всего лишь ощущениях, не особенно утруждая себя вниманием к более широкому окружающему контексту. Неясно в таком случае, чем же он отличается от наших друзей, червей. В действительности продуктом восприятия воспитанных чувств и предметом образованного интеллекта является эйдос, то есть самостоятельно формируемый образ мира. Реальность дана воспитанному восприятию в образах, и эта единственно родовая человеческая реальность, работа над собой, подготовлена всеми предыдущими видовыми программами. И именно это совершенствование, или эйдогенез, предстает в качестве объекта мысли в этот самый момент. Так что не существует никакого «до познания». И наоборот, бегущий от реальности бежит к ощущениям сенсорной психики, соответственно, к иллюзиям «до» и «независимо от». Но в этом случае он уже не возвращается к животным, а деградирует ниже них, к монстрам. И тем самым принимает соответствующее значение истинности. В отличие от известного уже Р. Декарту обыденного сознания, которое эмпирически смутно [6, с. 142], эйдос как форма бытия очарованной души и творческого духа, ограничивает меру хаоса в космосе и тем самым определяет меру и для хаоса звуков. Поэтому, когда говорят «ощущение», следует спросить, о чьих ощущениях идет речь.

Звукотворческое волевое взаимодействие, так же как и гравитационное, одним из первых стало развиваться как способ интонационной передачи смысла. Эта осмысленная работа со звуком определяет собой также и архитектурные формы как контекстуальные. Искусство звукоизвлечения представляет собой мастерство, организующее вокруг себя физическое и социальное пространство, см.: [1; 7]. Очевидно, ремесло должно быть доведено до степени мастерства, или искусства, чтобы мысль получила возможность увидеть себя со стороны. В противном случае речь о рефлексии остается пустыми разговорами. Ложность изреченной мысли состоит в том, что она не рефлектирует над собой. Она не знает, что рефлексия возможна только посредством восприятия. В нерефлектированном виде она может быть не более чем представлением. А именно звуки, камни мыслятся в форме звукового или архитектурного процесса, овеществляющего образ, но они не являются элементами этого процесса как множества.

Звуки как математические объекты мыслятся в обработанных движущихся формах, но они несводимы к элементам этих движений. Поэтому музыкальный звук принадлежит звуковому процессу и не принадлежит ему. Это противоречие приводит к парадоксу само понятие принадлежности. Музыкальный звук, будучи абсолютным в сию минуту выражением единого эйдетического бытия воспитанных чувств и открывающего разума, находится в степенном отношении ко всем остальным проявлениям звукового мира. «Остальные» означает имеющие противоположную - не рефлектирующую - направленность хаоса, см.: [4, с. 28]. Точно так же понимающий разум принадлежит себе как научное мышление, но не сводится к нему, а образует индивидуальный контекст мысли. К. Ф. фон Вайцзеккер замечает, что Я находится по ту сторону множества [2, с. 24]. Правильнее сказать, вообще не «находится», поскольку любая я-концепция, или я=самосознание есть не пространственная, а временная категория, наделяющая элементы индивидуальными свойствами, превращающая их в компоненты своего образования. Ценность музыкального звука, художественного цвета, камня, меди, имеющих собственный статистический характер, или, иначе говоря, степень самостоятельности, означает выводимость обработанного звука и других материалов из высшего единства их человеческой природы. Таким образом, только мысль, изреченная в обработанном звуке, может быть проанализирована на языке логики высказываний. То есть только в этом случае она может быть проанализирована с точки зрения истинности или ложности. В частности, она означает выводимость звука в виде тембровых, ритмических, гармонических, пропорциональных характеристик, придаваемых ему соображением.

Очевидно, что единое бытие, существенным выражением которого являются эйдос и логос, достижимо не только в его филогенезе, но индивидуальным миром человека в форме континуального образного происхождения - эйдогенеза. Именно к этому единству направлено эволюционное развитие. Отличие этого персонального восприятия от предыдущих форм существования живого имеет смысл будущей формы самоорганизации с ее собственной уникальной мерой определенности. Мера определенностиэтих будущих одушевленных форм непостижима для разума и может только предчувствоваться художественной или технической интуицией и восприниматься эйдетически развитыми на примерах мировых пропорций слухом и зрением. Интуиция и есть способность поиска и предслышания контекста. Собственно же познание как таковое способно обнаружить лишь отдельные ее стороны в виде энтропии отдельных ее подсистем - звуковых, живых, социальных, интеллектуальных. И если разуму может быть известна энтропия некоторого его частичного дискурса как его собственной подсистемы в ее некотором представительном состоянии сознания, то возможно ли знание энтропии самого разума? Иначе говоря, как вопрошает М. К. Мамардашвили, может ли мысль мыслить самое себя?

Творящий дух пребывает постоянно во времени, постоянно предвосхищающем пространство формирующегося знания, энтропия которого выражается негативно сократовским «я знаю, что ничего не знаю». Мысль, если она продолжена, мыслит уже свое пространственно определенное прошлое: формальную структуру, языковое выражение, субъектное местонахождение, звучание. Себя самое творческий конструирующий дух может лишь интуитивно предчувствовать, что во время исполнения произведения выражается в ежемгновенном непосредственном проектировании интерпретации, исходя лишь из информации, доставляемой только что образуемым опытом передачи смысла и знанием реакций предстоящего восприятия. То есть сама интуиция, видимо, развитая сверх воспитанных чувств под непрестанным апперцептивным интеллектуальным контролем, теперь используется интеллектом для собственного познания до такой степени, что неизреченно предчувствует и мыслит то, что воспитанные чувства еще не воспринимают. Мысль предчувствующая не знает еще, истинна ли она, но она не могла бы использовать интуицию, развитую в художественной обработке чувств, как собственную способность, вне предвидения именно истины. Одно для нее уже несомненно в интуиции - что это контекст высоких истин.

Точно так же природа творящая предощущает в веществе будущее органическое соединение, а в нем - будущие инстинкты и разум, что можно выразить сразу как предчувствие космосом своего воспитанного одушевленного бытия. Представителем этого бытия являются развитые в художественном творчестве чувства. Следует говорить об интуиции интерпретатора или конструктора, технолога, которая предслышит из своего определенного пространственного состояния сознания предстоящее во времени восприятие. Поэтому и научить ремеслу с помощью артикулированной мысли так, чтобы оно было развито в мастерство, можно только интуитивно внимательных к формированию не любых отрывочных представлений, а универсальных образах шедевра в очарованной душе учеников. Это постоянно доказывает эйдетическое происхождение все новых наук, см.: [12, p. 5] и технологий.

Так, например, Дж. Локк считал, что представление пассивно, Фома Аквинский приписывал представлению активность, а Р. Декарт занимал промежуточную позицию. Но ни одно представление - ни само по себе, ни «силой мысли» - не может быть приведено в движение, вне конкретного воспитанного в данной традиции восприятия. Нет никакого таинственного «перехода от представления к мышлению». Если бы М. Хайдеггер, говорящий о «чувствах», дал себе труд изучить каноны стихосложения или графики, установленные по универсальным законам восприятия, он заметил бы, что его восприятие не пишет все подряд, подобно видеорегистратору. Воспитанное восприятие разборчиво: оно отбирает только то, что отвечает требованию естественных пропорций формы, то есть оно апперцептивно не вообще, а в контексте конкретной традиции обработки человеческих чувств. И мысль, важным следом которой является апперцепция, не может мыслить обрывками мыслей. Мысль может мыслить представления только в их преображенном расплавленном виде. А для такой плавки представлений требуется состояние души более напряженное, нежели очарование или восхищение.

Например, таким высоким напряжением духовных и физических сил является стресс, который фокусирует энергию индивида на предмете. Сам Г. Селье, открывший стресс как состояние неспецифической физиологической адаптации, сделал это открытие в состоянии стресса как психического состояния, вызванного озадаченным сознанием [15, p. 397]. Только в таком общезначимом концентрированном состоянии так называемая человеческая душа выступает в качестве высшей формы организации мира. И только при таком максимально мобилизованном продуктивном ее состоянии представления получают необходимую скорость и температуру и отливаются в новую мыслимую контекстуальную форму. Стресс, подобный параболическому зеркалу, выступает поэтому а) важным фактором ориентации в мире и б) инструментом волевой регуляции поведения. То есть сам наличный текст апперцепции читает новый текст, поставляемый воспитанным в сосредоточении восприятием и интуицией. Индивидуальная неизреченная мысль, таким образом, продолжается за пределы своих частных распознаваемых предметов: представлений, знаков, веществ, которые имеют естественные в данный момент границы. Но границы эти определяются в каждый воспринимаемый и, более того, предчувствуемый открывающим разумом момент мировой истории. Поэтому, когда говорят «чувства», следует спросить, о каких и о чьих чувствах идет речь.

Представление не только не схватывает этот момент, или континуум, но по своим возможностям не в состоянии представить и его эрзац - так называемое бесконечное пространство, которое на деле лишь фикция. Ибо пространство как таковое ограничено в любом своем пункте и в каждый данный момент. Оно само происходит от момента выброса энергии, который создает время. В частности, точно так же происходит социальное пространство в момент догадки, или озарения, когда устанавливается коммуникация между субъектами анализа действия и оценки, и как происходящее оно не бесконечно. Так что говорить о бесконечности в ее пространственном значении бессмысленно. Равно как и бесконечность в счетновременном значении, как понимает ее Э. Гуссерль, рассматривая безразличный ряд тонов в квазипространственной точке-Теперь. Хотя вряд ли математический разум осознает эту фикцию прямо в кантовском значении «как если бы». Скорее, это полуфикция, по Х. Файхингеру, теоретически бесполезная [14, S. 74]. Иначе говоря, нет мысли о бесконечности, а возможно только фиктивное представление, используемое в отдельных аналитических операциях.

В действительности этому миру или мирам присуща вечность, созерцания которой мы удостоиваемся, если не переносим на нее свои земные пространственные и счетно-временные представления. То, что есть всегда, - это сущее для восприятия и универсум для мысли. Оно очеловечивается в той мере, в какой человек способен переживать в воспитанном восприятии и творчестве свой индивидуальный всегда-пункт бытия. Этот пункт есть момент созерцания, следовательно, познания вечности. Именно этот момент созерцания может быть мыслим, но только в условиях творчества. Эта неизреченная мысль о созерцаемом может сначала сообразить себя в форме определенного суждения. Я удостоен присутствовать течение некоторой продолжительности при ежемгновенном творении мира, или при всегдашнем универсальном сущем. Творить значит, прежде всего, иметь воспитанный слух созерцать и тем самым обрести момент собственного личностного времени. Именно собственное личностное время образного формирования, в отличие от натуральных часов естественного индивида или только социальных часов частичного субъекта деятельности.

Эти два важнейших момента бытия - созерцание и мысль - постоянно поочередно забывают. Например, обычное человеческое внимание пробегает по инерции этот пункт, стремясь то к ретенциям, то есть следам ощущений, то к протенциям, как их называет Э. Гуссерль, то есть ожиданиям. Такое легкомысленное внимание не задерживается ни на сущем, ни на своем бытии в нем. Какое же это трансцендентальное эго и какая же это «душа», если вечность эго «не следует (?) из моего прижизненного имманентного опыта» [Цит. по: 8, с. 507]? Каков же, стало быть, это «опыт», если трансцендентность он знает только с чьих-то слов? Мы вновь и у других авторов, как и у Гуссерля, видим аддитивные представления о «цепочке» «мгновенных актов сознания», о «ленте времен» [Там же, с. 211], о «цепочке сновидений» после (?) смерти [Там же, с. 508]. Все это непродуктивные представления из-за их дурной бесконечности ряда. В них нет а) самостоятельного внимательного созерцания и б) самостоятельного энергичного момента мысли. Высказывание «нет самостоятельного момента» означает, что нет воспитания чувств и нет развития рефлексии над ними, то есть не возникает время, в котором мысль знает себя. Не возникает именно момент, внутри которого существует личность, вселенная. Вместо них обыденное сознание как всего лишь носитель готовых чужих представлений воспроизводит неподвижные квазипространственные схемы. Поэтому эти представления не являются контекстом мысли, независимо от их высказывания. Напротив, мое трансцендентальное эго только тогда и возникает, когда оно выходит за пределы дурной бесконечности натуральных или социальных «цепочек» и «лент» и обретает собственное бытие, родовое для них для всех. Поэтому, когда говорят «опыт», всегда следует спросить, о чьем опыте идет речь и что за мысль изрекается.

Сказать, что «траектория внутреннего времени моего трансцендентального субъекта бесконечна», значит ничего не сказать или по существу приравнять его к этой бесконечности как некоторой фикции. Поэтому и речь о «разуме» невозможно понять, если речь идет всего лишь о линейном объекте по образу конвейера содержаний, пусть и разных. Напротив, мое трансцендентальное эго, обретающее бессмертие именно в этот континуальный момент созерцании вечности, смерть настигает только в том случае, когда эго утрачивает смысл. А утрачивает оно смысл в двух случаях: когда забывает о созерцании вечности или когда забывает об анализе этого созерцания. Так это и происходит на каждом шагу, когда пытаются «придать представлению движение», не утрудив себя в воспитании своих чувств. Например, наблюдатель либо фиксирует субатомную частицу в одномерном счетном времени и размышляет над устройством универсума, либо, наоборот, воспринимает симфонию и фиксирует только ее звуковую или формальную структуру. Но он не схватывает то и другое вместе - созерцание и мысль, - как это делает вселенная в момент творения воспитанного и разумного. Ему недоступна конъюнкция как логическое умножение.

Природа сама отмечает длительности своими мыслимыми натуральными нулевыми точками отсчета, имеющими для естествоиспытателя предметное значение, но не отождествляет постоянно получаемое время с вечностью. Творческий акт, говорит Э. Фромм, или образ того, что предстоит создать, выходит за пределы времени [10, с. 153]. Имеется в виду счетное время отдельных систем. «Творческое постижение - это вневременной акт. И это характерно для каждого проявления бытия. Переживание… постижения истины происходит здесь и сейчас. Эти здесь и сейчас суть вечность, или вневременность. Однако вечность вовсе не представляет собой бесконечно долгое время, хотя именно такое ошибочное представление очень распространено» [Там же, с. 154]. Предположение о времени и его источнике - вневременности - характерно также и для русской мысли начала XX века (С. А. Аскольдов, А. И. Введенский, Н. А. Бердяев, Н. Ф. Федоров, К. Э. Циолковский, Г. И. Челпанов и др.).

Как видно, представление, которым подменяют мысль о воспринятом, только приписывает себе то, структурой чего оно лишь является, а именно одной из аналитических структур индивидуального мира, созерцающего вечное, то есть различающего миры. Только благодаря единой эйдетической природе творящего духа, следами, оставляемыми им, стали открытия, совершаемые в результате воспитанных провидений и предслышаний в этом ограниченном пространстве. Окнами, проглядываемыми трансцендентальным эго в пространстве этого дня, являются творения духа, или шедевры, в которых слышны дыхание и гармония вечности - многоликой, непостижимой, но переживаемой. В частности, эмоциональное переживание, или взрыв, как его называет Ю. М. Лотман, есть окно в другое смысловое пространство, см.: [5, с. 15]. Именно этого исходного момента переживания лишает себя наблюдатель частицы или струны, лишая себя контекста размышления.

Таким естественным образом мира ограничены возможности рассудочных научных представлений, так же, как естественным образом открыт разум, способный не только мыслить сообразно воспринимаемой воспитанными чувствами природе, но и предвидеть будущие состояния сознания. Естественная ограниченность идеального представления, посредством которого смысл может быть передан в определенном контексте, есть лишь результат столь же естественной свободы духа, вне которой никакая речь не истинна.

Воспитанные чувства - музыкальный слух, художественное зрение - возможны только в момент созерцания, то есть в момент снятия счетного времени. Внешнее счетное, или мнимое, время включено в состав многомерного непрерывного времени восприятия и мышления, каким является момент формирования личности. Невозможно быть в момент личностного времени, не находясь в счетном. Но не наоборот. Счетное время как всего лишь квазипространственное представление не замечают в момент творчества. И как раз этим мнимовременным представлением подменен момент личностного времени физического наблюдателя. Естественная свобода духа состоит в том, что он провидит и предслышит пространства разных уровней, то есть он использует достижения интуиции, вне которой невозможно его самопознание.

3. Иррецептивность мышления

Чем детальнее развиты пространства, тем более способствуют они прояснению структур макромира личности и микромира вселенной, - вопреки Н. Бердяеву, у которого миры перепутаны из-за его обыденных представлений. Действительными проблемами для понимающего разума как такового являются непостижимые переходы от одного к другому, осуществляемые природой с необыкновенной легкостью и скоростью. Об этом свидетельствует непостижимо сложная рациональная структура художественных произведений - окон в вечность, - благодаря которым дух не только научается мыслить свое воспринимаемое прошлое, но главным образом перенимает дар мыслить открыто. Благодаря этой открытости мысли восприятию, или иррецептивности мышления вообще, возможно познание. Мысль внимательна не к ощущениям, а к образам. То есть реальность дана интеллекту в образах, создаваемых воспитанным восприятием. В противном случае он не распознал бы бегство от реальности как безобразие. Чем более близкое свое воспринимаемое прошлое мыслит дух, тем более он сосредоточен, значит выше его эвристическая способность. Тем, следовательно, ближе к истине его речь. При этом бытийные границы рассматриваемого интервала между конкретным моментом переживания и пунктом осмысления несоизмеримы.

Последний из них - пункт осмысления - представляет пространственно средоточенное внимание на вещественных или рассудочных воспринимаемых предметах. А первый момент - момент переживания - не находится нигде, а есть конкретный для этой личности момент t = x, свободный в своих определениях. А не так, как у Гуссерля, у которого феномен протекания состоит только в непрерывности и непрерывность эта якобы неизменна как только ряд счетных временных интервалов, или как безразличный ряд ретенций, просто погружающихся «вниз», в глубину прошлого [3, т. 1, с. 27]. Он никак не выберется за пределы представлений. В то время как ретенцию разумно понимать как кратковременную память. Причем объем этой памяти неисчислим в масштабах счетного времени. В частности, следом восприятия является образ, который не может быть сведен к ощущению. Следом же понимания является индивидуально производимое знание. Феноменологическое рассмотрение ценно тем, что позволяет быть в стороне от психологизма, но ничто не мешает феноменологическому взгляду рассматривать также и личностное время как оно есть.

А именно в зависимости от сознательных задач научного исследования или задач медитации курсор внимания то максимально возможно приближается к образно переживаемому моменту t, то, наоборот, максимально возможно для данной познавательной техники удаляется от него вплоть до полного исчезновения с горизонта сознания, например, в восточной традиции в неизреченный момент нирваны. И наоборот, в изрекаемом пункте эврика в европейской традиции сознание наиболее приближено к моменту формирования структуры сияющего духа, и чем искуснее составлены затемненные очки научного наблюдателя, тем разборчивее его высказываемое в предложении суждение о предмете мысли. В момент же нирваны внимание наиболее удалено от порождающего пространство самопереживания усвоенного образа, и чем выше или дальше отодвинуто сознание, чем менее различимы предметные очертания, тем стремительнее обратный полет пункта внимания к нему. Но к тому времени, когда отшельник вновь обращает внимание на реальных коров, молоко, пастушку, его собственная жизнь уже вновь покинула момент t и ушла в момент t + 1, оставив вниманию опять-таки место вместо мгновения души. Вечность уже передала ей часть самой себя в форме того, что мы называем жизненным временем, в котором постоянно имеется новый простор, в том числе и простор мозгового субстрата, куда может быть записано конструирующее познание в форме осмысленно высказываемого предложения.

Мир и мозг сопротяженны по своему естественному возрасту, и то, что «знает» нынешнее мифологизированное сознание, представляет собой лишь некоторые из многих путей между различными сознательными сферами или формами сознания. Между тем движение по ним и высказывания о них немыслимы для теоретического представления вне созерцания сквозь открываемые понимающим разумом окна - шедевры искусства и научные законы. Поэтому мысль не является, как кажется, какой-то «функцией мозга» или «логической функцией», поскольку мысль в качестве независимого континуального объекта по своей природе не функционирует. Функционировать в собственном значении слова может только отдельный познающий субъект - субъект распознавания, анализа, абстрагирования, обобщения, - каждый в пределах определенного контекста. Но и никакая мысль сама по себе не в состоянии ничего понять вне своего собственного воспитанного восприятия. Это свойство познавательных операций исходить из контекста восприятия следует назвать иррецепцией мысли. Для того чтобы «мыслить себя», мысль должна иметь возможность рефлексии над собой.

Такую возможность она получает только в результате длительного воспитания в процессе обработки вещества, тела, характеров как материала искусства. Принципиальная запредельность предмета мысли по отношению к ощущению позволяет выделить реальность совершенства. Только в этом случае мысль может разглядеть результаты своей работы - в качестве апперцепции своего собственного восприятия. Восприятие апперцептивно, поскольку не существует без царя в голове, то есть без интеллектуальной рефлексии. И наоборот, мысль иррецептивна, поскольку имеет свои собственные глаза и уши, то есть воспитанные в конкретной культуре чувства. Так что искусство и наука лишь по видимости разведены по этим специализированным формам сознания. В действительности мысль действует как самостоятельная осмысленная композиция функций, контекстуально определяющая отношения значений в конкретной речевой ситуации как в искусстве, так и в науке. Соответственно, она определяет собой и структуру интересов, и контуры социального пространства. Так что немыслимость духом самого себя как он есть означает всего лишь немыслимость-для-нас. Она означает естественные пределы проходимости ограниченных - на сегодня - для этого пространства значений. Без этих значений ни длительности, ни их нынешние отношения самопознания как их закон не обрели бы смысла. То есть не произошло бы время, локализующее собой миры в виде отдельных цивилизаций и образцов поведения в диапазоне от нирваны до «эврика!».

Соответственно, устанавливаются и пределы эйдетической редукции. Попытки представления преодолеть свою ограниченность представлением же безуспешны. Например, преодоление ограниченности представления представлением о бесконечности есть не что иное, как попытка дурной бесконечности анализа, не понимающей своей натуральной неосуществимости. Представление самостоятельно не постигает континуум, поэтому здесь отдельного представления определяется моментом мысли. Ибо интуитивно контекстуальное ощущение бессмысленности, или столкновение смыслов в разных контекстах, определяемое воспитанным чувством - чувством юмора, или чувством формы - в его чистом виде, возникает всегда раньше, чем отдельные сознательные дискурсы смогут аналитически пройти все его ступени. В частности, как отмечает З. Фрейд, бессодержательная игра слов ставит проблему остроумия в чистейшей ее форме [9, с. 93]. Это ощущение бессмысленности безлично, как безлично всякое ощущение, и всякий воспитанный и разумный чувствует, что оно угрожает его собственной жизни. В отличие от безличного ощущения, развитые чувства всегда живительно индивидуальны, поскольку они обеспечены интеллектуальной рефлексией. Поэтому не существует отдельно человека разумного от человека воспитанного. Именно бессмысленные речи сами не замечают своей пустоты.

Заключение

Таким образом, как ни велико разнообразие субъектов восприятия и познания, составляющих эйдос, следовательно, как ни широко оно осознано, оно не бесконечно. Это пространственное ограничение конструктивно, поскольку соответствует осмысленности континуально воспринимаемого момента творчества, создающего время. Представление, будучи естественно продолженным воспитанным восприятием, неизбежно достигает общезначимого представления о ничто как собственной абсолютной границы, то есть представления предельного для всех представлений. В этом парадоксальном для представлений пункте мысль неизреченная приводит их в движение благодаря собственному иррецептивному моменту развития. Представление формируется в результате обработанного в конкретной традиции созерцания, создающего новый контекст. Поэтому естественные пределы представлений обозначаются их длительностями, определяемыми моментом переживаемого и мыслимого бытия.

Список литературы

1. Браудо И. А. Артикуляция. Л.: Музыка, 1973.

2. Вайцзеккер К. Ф. фон. Кто является субъектом в физике? // Вестник Московского университета. Серия «Философия».

1996. № 2. С. 22-34.

3. Гуссерль Э. Собрание сочинений. М.: Гнозис; РИГ «Логос», 1994.

4. Лефевр В. А. От психофизики к моделированию души // Вопросы философии. 1990. № 7. С. 25-31.

5. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Прогресс; Гнозис, 1992.

6. Мамардашвили М. К. Философские чтения. СПб.: Азбука-классика, 2002.

7. Мартинсен К. А. Индивидуальная фортепианная техника на основе звукотворческой воли. М.: Музыка, 1966.

8. Слинин Я. А. Трансцендентальный субъект. Феноменологическое исследование. СПб.: Наука, 2001.

9. Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб. - М.: Университетская книга; АСТ, 1997.

10. Фромм Э. Иметь или быть? М.: Прогресс, 1986.

11. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997.

12. Adachi M., Charlsen J. C. Measuring Melodic Expectancies with Children // Bulletin of the Council for Research in Music Education. 1995/1996. № 127. P. 1-7.

13. Hartman N. Grundzuge einer Metaphysik der Erkenntnis. Berlin - Leipzig, 1921.

14. Vaihinger H. Philosophie der Als-Ob. Berlin, 1911.

15. Viner R. Hans Selye and the Making of Stress Theory // Social Studies of Science. L., 1999. Vol. 29. № 3. P. 391-410.

Размещено на Allbest.ru