Истина в языке и языки истины

Размещено на http://www.allbest.ru/

Истина в языке и языки истины

Павленко И. В.

Аннотация. Рассматривается понятие истины в отношении к языку и языковым кон-текстам. Истина представляется не только как свойство мыслей, высказываний или самих вещей, но и как смысловой объект, который сам имеет некоторые свойства. Ана-лизируется представление об истине как семантической структуре в связи с особенно-стями его использования в классической философии, предлагается программа исследова-ния понятия истины в древнегреческом языке.

Ключевые слова: истина, контекст, язык, релятивизм, универсализм, семантические поля. истина язык контекст мысль

Понятие истины в нашем языке обволакивает семантический туман. Лишь ино-гда, на короткое время, кажется, что все прояснилось, и мы четко видим, что ис-тинно, а что нет, именно как в тумане приближаемся мы к некоей вещи и различа-ем ее контуры, да и просто понимаем, что это такое. Но стоит двинуться дальше, как все снова покрывается пеленой неразличимости, становится смутным, неяс-ным, неопределенным.

Актуальность вопроса определяется тем, что истина - один из важнейших тер-минов философии, но также - одна из ее главных проблем. При этом скорее сле-дует говорить о трудностях в связи с установлением истины в отношении той или иной реальности и тогда истина представляется как отношение, процесс или процедура.

Обычно мы имеем дело не с истиной как таковой, которую и определить-то не в состоянии, но с полем истины и ее контекстами. Вернее сказать, что поле ис-тины как раз и создается многочисленными контекстами истины. Как и в любом подобном случае, лексико-семантическое поле истины имеет ядро, центр и некую окрестность, периферию, фон. Именно этот фон понятия истины мы здесь и по-пытаемся рассмотреть.

Едва ли мы можем сказать, безотносительно к любому контексту, что истинно, а что нет. Впрочем, вне всякого контекста, мы вообще ничего не могли бы ни ска-зать, ни помыслить. Разве приходится удивляться, что и об истине чего бы то ни было мы способны судить, лишь ограничивая себя определенными рамками.

Уильям Джеймс говорит о субъектном и объектном полюсах истины и это не-сомненно главная оппозиция в рамках нашего понимания истины [2, с. 351]. До-пустимо также говорить о формальном полюсе или, скорее, о формальной (логи-ческой) стороне каждого из указанных полюсов истины. Можно ли найти некое четвертое отношение?

Гераклит говорит о природе, что она любит скрываться: фйоц крилтеобаї фЛєї. (DK, 123) [7, с. 101]. Перефразируя Гераклита, мы с тем же основанием можем сказать это и об истине, ибо истина также любит скрываться, ведь ее ищут, ра-зыскивают, говорят о поиске истины, о том, что она ускользает и т.п. Правда, тот же Гераклит учил, что явное и неявное образуют некое единство, предпочитая, вместе с тем, явное перед неявным [3, с. 191].

Однако это гераклитовское явное имело, судя по всему, не только форму чув-ственной явленности, но и открытость разумному познанию (цабеоц). Таким об-разом, в DK, 55 этот смысл стремится передать А. В. Лебедев: «Что можно видеть, слышать, узнать, то я предпочитаю» [3, с. 191]. Наконец, в немецком переводе у Дильса стоит: «Alles, was man sehen, horen und lemen kann, das ziehe ich vor» (DK, 55) [7, с. 88].

Так сокрыта истина или открыта? Она есть таинство или доступна всем и каж-дому, везде и всегда?

Фома Аквинский выделяет три вида истины: истина в бытии, истина в по-знании, истина в обозначении [1, с. 493]. Но кто действительный судья и мерило всех этих истин? Достоверно здесь можно говорить только о человеке и о двух последних видах истины. Но и здесь возникают трудности с обоснованием. Даже формальная истина определяется с трудом. По сути мы знаем лишь то, что она есть (Тарский). А по поводу истины в самом бытии можно предаваться каким угодно фантазиям, однако очевидно, что она вовсе не так уж обязательна и при-знается далеко не всеми людьми.

Тем не менее, здесь возникает один важный и не пустой вопрос: релятивна ли истина в самой себе или все истины на свете имеют нечто общее, сходное, объ-единяющее, независимо от их действительной антропологической релятивности. Или с истиной дело обстоит также, как с игрой или красотой, где мы не можем усмотреть единства или усматриваем его произвольно.

Что есть эта наша интуиция в отношении единства истины? Благое пожелание, необходимая иллюзия, обеспечивающая определенный психологический комфорт или действительное положение дел? Кажется, выбор здесь будет определяться ис-ключительно личной метафизической установкой исследователя.

Наука десакрализует истину, равно как и все, к чему прикасается. Она осущест-вляет деинтронизацию истины, ее развенчание, декоронацию, но взамен предла-гает точный анализ и классификацию истин, приспособление истины для своих, всегда различных и текучих, потребностей. Тем более, что никто не запрещает старых, привычных человеку истин: естественных, бытовых, религиозных.

Общее положение данной работы - истина может быть рассмотрена не только как свойство мыслей, высказываний или самих вещей, но и как объект, ко-торый также имеет некоторые свойства. Эти свойства истины можно исследо-вать так же, как мы исследуем свойства и особенности других фундаментальных понятий нашей культуры - веры, любви, красоты и т.п. или так же, как мы иссле-дуем цвет и его свойства (восприятие цвета), независимо от свойств окрашен-ных поверхностей. Любое размышление о языке, его элементах, происхождении, возможностях, наконец, этимологии, провоцирует философствование, заставляет говорить о сути дела.

Наука развернула настоящую охоту за истиной, без которой трудно представить само существование нашего знания. Если факты - это основа науки, ее плоть и кровь, то истина, несомненно, ее дух, ее главный мотив.

Трудно не обратить внимание на то, что мнения многочисленных классиков по данному вопросу в основных своих пунктах восходят к античной традиции, в ко-торой были представлены все основные интерпретации данного понятия. Можно сказать, что философский и логический гений греков обнаружил все сколько-ни-будь антропологически значимые представления об истине и выразил их с помо-щью своего замечательного языка.

Греки свободно играли возможностями своего языка, используя слова по соб-ственному усмотрению и разумению. Множество слов говорят об истине, как о части греческой ментальной картины мира и краски на этой картине выглядят чрезвычайно размытыми. Современный философ пользуется терминами, которые создают иллюзию понимания и проникновения в самую суть вещей, хотя на деле они даже не оцарапали их поверхность. В наше время любой дилетант выучив двадцать иноязычных терминов считает себя философом и судит обо всем на све-те, тогда как древний грек, прежде, чем стать философом, должен был двадцать лет учиться пользоваться своим обыденным языком философски, причем, в рамах конкретной философской школы.

Представляется возможным рассмотреть все интерпретации истины в древне-греческих текстах (и не только философских) классического периода, исследовать синонимические ряды, концептуально и семантически близкие к данному поня-тию, сравнить их с текстами эллинистической эпохи, греческим текстом Нового Завета и современными новогреческими эквивалентами.

Общей целью, или собственно философской сверхзадачей всей этой работы яв-ляется поиск аргументов в пользу умеренно релятивистской концепции истины, основанной на представлении о том, что истина есть обыденное дело человека, связанное с его образом жизни, традицией, его ментальностью, наконец, с много-численными случайными и привходящими фактами, обстоятельствами и событи-ями. Само же понимание истины скорее ближе к номинативистской и менталист- ской позиции, в которой истина представляет собой концепт, вырабатываемый каждым человеком и представляющем собой абстрактное выражение его привы-чек и убеждений. Наконец, истина есть именно дело человека, процесс, осущест-вляемый в течении жизни и отражающий его отношение к миру.

В свое время и, вероятно, впервые, эта позиция была высказана Протагором в его знаменитом «Человек есть мера всех вещей...»; av0p®nov фпої navxrav slvai ^sxpov (Метафизика, 1053а) [6]. Аристотель совершенно однозначно понимает это как выражение релятивистской позиции, и посвящает ее критике немало ме-ста в своем труде.

Истина в своем исходном, антропологическом смысле совершенно не сводима к языковым практикам и контекстам. Верную, то есть, истинную, картину реаль-ности получают и бессловесные твари и сколь бы механическими не казались нам движения насекомых, трудно отрицать, что в основном они действуют отнюдь не бессмысленно, не ложно, но сообразовываясь с тем, что можно обозначить как истину.

Вне всяких сомнений, человек усложняет и предельно нюансирует и специфи-цирует свое исходное представление об истинном. Язык в свою очередь созда-ет собственные контексты, в которых это представление может проявляться. Эти контексты могут очень далеко отстоять как от реальной жизни человека, так и от обыденных языковых практик и отражать наиболее тонкие душевные движения, едва уловимые ментальные акты, некую тень от тени, воспоминание о воспоми-нании или сновидение о сновидении. Такова в своей основе лирическая поэзия, которая свободно играет своими эфемерными объектами и, тем не менее, она - по-нятна, она принимается и вызывает отклик и это дает нам возможность говорить о ее истинности. Эта истина поэзии, при всей возвышенности самой темы, все же вполне может быть передана посредством отношения соответствия, правдо-подобия, точности и пр., так как и здесь ничто не мешает рассматривать истину как набор или систему особых технических процедур, разумеется, с поправкой на их специфику. Иначе говоря, мы можем говорить об истине вымысла, фантазии, мифа, то есть, в известном смысле, говорить об истине лжи.

На деле здесь нет никакой уловки или парадокса. Просто необходимо признать, что истина не совпадает с ее конкретным лингвистическим выражением, равно как и с реальностью в ее обыденном или научном понимании. Возможно, все что необходимо для существования истины - это связность, простейшая логическая структура, хотя бы и противоречивое сцепление между собой любых элементов, в которых угадывается хоть какой-либо смысл, хоть что-то узнаваемое.

Хайдеггер рассматривает понятие истины у Платона («миф о пещере»), говоря о греческом слове «алетейя», указывает также на связь истины у греков с А.^0ю - ускользать, быть скрытым, неведомым; и A.av0av® - миную, ускользаю, остаюсь незаметным, неизвестным.

Для Хайдеггера совершенно ясно, что современный исследователь может при-близиться к пониманию сущности aA^0sia, к тому, как ее мыслили древние греки, только посредством этимологического анализа, попытки помыслить А.^0п [5, с. 34]. Ведь греческое «этюмон» (то sxu^ov) - это тоже истина, истина любого слова, его исходное, действительное значение.

Хайдеггер использует слово «несокрытость» (Unverborgenheit), хотя вполне по-дошло бы и «незабвенный» (unvergeBlich). Сам Хайдеггер употребляет и другое слово - «раскрытие» (Entbergung), как более точно отражающее существо грече-ского aA^0sia, отмечая при этом, что любые попытки дать точный или «букваль-ный» перевод подобных понятий (истина, бытие, видимость и пр.) не сводится только к филологической работе [5, с. 35]. В конечном счете, любой, притязающий на точность перевод философского термина, вольно или невольно превратится в перифразу, в окольную речь, буквально - блуждание «вокруг да около» (nsp!-).

Да и сама истина не восходит ли к аМоцш - блуждать, странствовать - превос-ходный намек на текучую, подвижную природу истины, ее неуловимость и даже меоничность.

Поэтому скорее следует говорить не об истине как таковой, но о контекстах истины, или даже о самой истине как контексте, в котором проживает себя чело-век. Сам естественный язык является здесь незыблемым первоисточником, мега-нарративом, оболочкой, семантическим полем, исходным для любого возможного рассмотрения истины.

Стремясь перевести не только слово аА^Оеш, но и саму истину, какой она была для древнего грека, мы вынуждены двигаться окольными путями, говорить обиня-ками, создавая порой туманные, неясные семантические сгустки, уплотнения, на-деясь все же, что все мы скажем нечто об истине, коль скоро все мы принадлежим к человеческому роду.

Интуитивно мы чувствуем и понимаем, что истина у греков (или у кого бы то ни было) не может означать нечто принципиально иное, чем у нас, или, скажем, нечто прямо противоположное (например, ложь или иллюзию). Эта наша интуи-ция имеет не языковую природу, поэтому и рассматривать ее лучше не на уровне языка, а в качестве общепсихологического и антропологического феномена. Но делать это предстоит не вместо языка, а вместе с языком, который поможет за-фиксировать наше представление об истине.

Именно ментальное представление, основанное на всем опыте чувствования, миропереживания и выраженное в языке, лежит в основе наших истинностных оценок и философского представления об истине.

В целом, истина как антропологическая данность обеспечивает единство наше-го вида, хотя мы вынуждены бесконечно обращать внимание и делать поправки на многочисленные этнические, исторические да и просто субъективные аспекты данного понятия. Ведь если истина, помимо всего прочего, - факт нашей менталь-ной жизни, то мы вольно или невольно оказываемся в плену бесчисленных инди-видуальных коннотаций, делающих невозможным какое бы то ни было единство.

Платон и его последователи в отношении истины являются универсалистами, т.е. заняты поисками единой, универсальной, абсолютной истины, или самой ис-тинной истины, которая, если не отменяет, то сводит воедино и придает смысл всем нашим частным, относительным, релятивным истинам. В итоге возникает противопоставление истины сказуемой, сообщаемой, истине относительной и со-относительной (relatio - relative) истине вечной и невыразимой.

Однако сам язык демонстрирует нам эту относительность, встраивая наше представление об истине в бесчисленные контексты и находя для этого соответ-ствующие формы.

Иными словами, говоря о существовании самой истинной истины - истине эй- досов, Платон пользуется теми разнообразными семантическими и логическими возможностями, которые предоставляет наше мышление и повседневный язык. Речь идет не просто об использовании различных обозначений истины в разных контекстах, что могло бы привести к мысли о различном выражении одной и той же истины. Различие выражений здесь прямо и непосредственно указывает на несходство самих истин и совершенно ноуменальный характер пресловутой аб-солютной истины. Эта ситуация сродни многим в нашей языковой и ментальной практике, например, не одно и то же - вера в Бога и вера в искренность говоряще-го, или знание того, что за окном идет дождь и знание теоремы Пифагора.

Можно сказать, что истина в абсолютном смысле - это класс всех возможных истин, который не является членом самого себя. То есть мы не можем говорить об абсолютной истине в том же смысле, в каком говорим обо всех прочих истинах. Класс всех кошек не является кошкой, класс всех истин не есть истина и к нему неприменимы какие бы то ни было критерии истинности. Таким образом, речь идет о ноумене, теоретической конструкции, пригодной лишь в качестве неопре-деленного ориентира и не имеющего аналогов в какой бы то ни было рельности.

И все же мы говорим об истине, надеясь на определенное понимание окружаю-щих, также, как говорим о боли, чувстве голода или красном цвете, хотя каждому ясно, насколько нюансированы и неоднозначны все эти переживания. При любом содержательном (равно и прагматическом) рассмотрении вопроса об истине мы не можем быть последовательными релятивистами и скептиками, хотя бы в силу своих антропологических свойств и, как следствие, ограничений. Говорить о дей-ствительной релятивности можно лишь в отношении части наших представлений, связанных с т.н. внутренним миром человека, нашими ментальными состояния-ми, продуктами фантазии, творческими актами, сновидениями, индивидуальны-ми коннотациями в языке. Здесь действительно может произойти все что угодно, фантазиям и сновидениям безразличны когерентность, ясность и всеобщность истины. Любая нелепость здесь является фактом, могущим повлиять также и на течение событий в «реальном» мире.

Мои семантические коннотации также свободны от какой бы то ни было зако-носообразности, я не обязан подгонять свои ассоциации или индивидуальные от-тенки значения под некий универсальный стандарт или искать для них критерии истинности. Правда, легко заметить, что и здесь я все же вольно или невольно соответствую чему-то интуитивно единому, что позволяет мне поделиться своими фантазиями с другим человеком и надеяться на понимание. Более того, мне хо-чется это сделать, хочется, чтобы кто-то прочитал твои стихи, узнал о твоих мыс-лях, выслушал рассказ о сновидении, услышал твой голос, просто стоял рядом с тобой, наконец, просто был.

Рассмотрение истины в языке должно так или иначе учитывать эти разнона-правленные тенденции (универсализм и релятивизм), приспосабливаясь к зада-чам конкретного исследования. Мы можем искать и находить соответствия своим представлениям об истине у древних греков и такие соответствия действительно имеют место. В то же время, любое обобщающее исследование неизбежно уведет нас от действительного содержания данного понятия и его отражении в нашем языке.

Но существует ли язык истины как истины, или истины как истины самой себя, истины как таковой? Что мы имеем в виду, спрашивая так? Язык, лишенный инди-видуальных оттенков значений, раз и навсегда твердо устанавливающий истину в каждом конкретном случае? Некий «божественный глагол», навсегда снимающий все человеческие различия, неясности и сомнения? Или язык некоей универсаль-ной логики, способной вместить все возможные нюансы, приватные смыслы, кон-нотации.

Отдавая должное подобным поискам и решениям, следует сказать, что един-ственный язык истины, который мы знаем - это наш родной язык, более широко - естественные языки человечества, во всем их многообразии. Наличие у всех людей какого бы то ни было языка - фундаментальный антропологический факт, равно как и наличие у всех людей определенного представления об истине, также обладающего, пусть вариативными, но все же едиными характеристиками.

Именно эти характеристики и составляют основной предмет нашей работы. Для этого мы рассматриваем как именно представлена истина в текстах греческой философии и литературы и какие соответствия могут быть найдены в рамках ком-паративного анализа.

В греческом, как и в других языках, представление об истинности имеет мно-жество оттенков, прагматических смыслов и семантических форм. В нижеследу-ющем списке все слова, обозначающие различные оттенки истины сгруппирова-ны по тематическим рубрикам и даны в алфавитном порядке. Это означает, что частотный порядок был бы иным.

В отношении текстов Платона, на которые приходится большая часть ссылок в этой работе, да, впрочем, и в отношении Аристотеля тоже, полезно постоянно помнить о словах А. Ф. Лосева: «Везде тут рождающаяся терминология, - не система и осознанные методы, а лишь рождение философской терминологии и, след., самой философии из интуитивных глубин языковой стихии» [4, с. 286].

Давно обращает на себя внимание также и то обстоятельство, что целый ряд слов, обозначающих истину (aSoAog, акірЗп^од, акратод, aA^Osia, aysuSsia и др.), имеют характер отрицания.

Не все слова в этом списке прямо и непосредственно обозначают истину, скорее они очерчивают круг представлений об истинности, говорят о применении этих представлений к тем или иным ситуациям. Эти слова - семантическая оболочка для наивно-реалистического, психологического и философского понимания того, что есть истина, или чем бывает истина для человека, или что значит устанавли-вать истину в том или ином смысле.

Воленски Я. говорит о многочисленных контекстах, в которых обнаруживает себя истина, как о «семействе истины» (truth-family) из 14 понятий, называя среди прочих: atrekes, nemertes, adolos, ortos, apseudos, etymos и etetymos [8, с. 343]. Наша задача - показать, что это семейство истины в греческом языке гораздо больше и гораздо многообразнее. В связи с этим truth-family можно задуматься также о те-ории «семейных сходств» Витгенштейна как о некоей условной релятивистской методологии для нашего рассмотрения истины.

Разумеется, такая работа может быть проделана и в отношении любого друго-го языка. Например, точно также можно рассмотреть отношения достоверности, очевидности, определенности, обоснованности, доказанности в русском языке. Описать истинность как отношение веры (в том числе и религиозной), доверия, уверенности. То есть рассмотреть истинность как ряд семантических гнезд, от-ражающих как различные ситуации внешней данности, наличности, присутствия объектов или состояний вещей, так и психологические установки человека, его мысли, чувства, ментальные состояния, в целом, непосредственное переживание истины.

Таким образом, все известные нам контексты истины могут быть распределены по нескольким основным тематическим рубрикам. Разумеется, различные значе-ния тех или иных слов наслаиваются друг на друга, перекликаются в различных контекстах. Например, кйршд - властно, справедливо, подлинно, в действитель-ности - может быть отнесено по меньшей мере к четырем позициям. Смысло-вые пересечения неизбежны, но они не отменяют самих рубрик или хотя бы их возможности. Как всегда, когда мы сталкиваемся с живой стихией языка, любая семантическая классификация становится условностью, значения слов расплы-ваются и тяготеют к бесконечному регрессу, как название песни Белого Рыцаря у Кэрролла. Тем не менее, мы можем назвать основные группы контекстов истины.

Кроме того, далеко не праздным является вопрос о совпадении указанных ру-брик в различных языках. Например, есть ли в русском языке контексты истины, которые отсутствуют в греческом? Как представляется, это вопрос не только и не столько перевода, сколько отражения нашей антропологической и экзистенциаль-ной позиции в отношении мира. Очевидно, что в основном эти позиции совпада-ют, так же как и то, что имеются существенные различия.

Например, простота - алАоод - в нашем мире более не означает подлинности или истинности. Можно уловить лишь слабые отголоски подобного мировоззре-ния. Математик сочтет приемлемым более простое решение или доказательство, ученый предпочтет наименее громоздкую объяснительную теорию, известное правило Оккама непосредственно к этому обязывает. Так же и в обыденной жизни при прочих равных условиях люди выбирают наиболее короткий, простой, наи-более экономичный путь или способ действия, если конечно сам путь не является самоцелью.

Однако все сказанное не означает, что истина всегда так проста и уж тем более не утверждает истинности любой простоты. Нам известны примеры истинных сложных решений, равно как и примеры неистинной простоты. Вообще говоря, наш мир невероятно сложен и наши описания мира, в том числе и научные тео-рии, следуют за этой сложностью, стоит ли удивляться, что истинность в нашем понимании более не связывается с простотой.

Все это верно и в отношении целостности - о^о^. Люди впечатляются и оча-ровываются любой тотальностью и полнотой, независимо от ее действительного содержания и значения, но сегодня это скорее психологическое отношение и мы не склонны применять понятие истинности априори ко всякой целостности.

Основные понятия, так или иначе связанные с истиной, представляют также принципиально важные контексты, в которых обнаруживает себя истина. Это движение смысла осуществляется в двух направлениях от некоего центрального понятия или понятий, обозначающих бытие, существование. Все указанные на схеме понятия составляют общее семантическое поле, точнее, используя метафо-ру Платона, поля истины.

За неимением иного, наиболее общего слова, наиболее общей абстракции для всех контекстов истины, мы используем слово истина, равно как и греческое ^ aA^0sia, поскольку они для этого и предназначены, но все это очень напомина-ет теорию «семейных сходств» (family resemblances) Витгенштейна, вспомним слово «игра», которое он рассматривает. Так, игра, обычно понимемое как нечто, противостоящее серьезным занятиям, может быть в то же время очень серьез-ным делом. Понятие истины еще более амбивалентно, поскольку функционирует в двух диаметрально противоположных смысловых областях. Истина как явность и явленность и истина как нечто внутреннее, глубоко спрятанное, создают за-мечательную и своеобразную игру, в которой многочисленные дополнительные смыслы наслаиваются друг на друга и создают бесконечную возможность для ин-терпретации, бесконечную возможность герменевтики, но не позволяют говорить об истине, как о чем-то едином, целостном и однозначном. В духе Витгенштейна, можно говорить об играх истины (как в языковых, так и в невербальных контек-стах), а также о семейных сходствах внутри семейства истин. Это, собственно, и означает и объясняет, что у нас нет единого для всех контекстов определения истины. Вместо этого мы можем попытаться обнаружить общие аспекты функ-ционирования истины в различных контекстах, описать свойства истины так, как если бы она была специфическим ментальным феноменом в ряду прочих. А воз-можно некоторой методологической процедурой или же системой, организацией процедур. Именно такой подход позволяет объяснить двойственность истины в нашем понимании как прямое следствие из дуалистичности нашего понимания самого человека, впрочем, как и мира, языка, культуры и многих других подобных вещей.

Эти крайности (явленность и сокрытость) постепенно уходят от истины в ее обыденном понимании, но уходят по разному. В избыточной явленности истина иссякает, теряет весомость, силу и глубину. В трансцендентном истина скрывает-ся в такой глубине, что попросту теряет своего носителя, теряет свою несокры- тость, перестает наличествовать. В крайних точках либо субъект теряет истину, либо истина теряет субъекта. Но смысл этой потери один и тот же: истина усколь-зает, растворяется, становится делом личного выбора, доверия к нарративу, либо религиозному, либо литературному, к мифу, к поэзии, к некоей условной сверх-нормативности. Своего рода сверхпроводимость истины. Истина становится всем или чем угодно. Истина «забывает» о себе, а человек об истине, истина объектив-но релятивизируется.

Но все эти крайности все же имеют отношение к истине и должны рассматри- ваться как ее собственные контексты. Именно это мы ощущаем, когда говорим об истине веры или об истине мнения, истине мифа, поэзии и т.п. Эти крайние позиции словно окаймляют контексты истины, создают необходимый антропо-логический фон существования истины. Наука не может рассматривать истину в ее крайних позициях. В области мнения истина избыточно профанна, здесь наука производит редукцию и обобщение. В области трансцендентного истина сакра- лизуется («О чем невозможно говорить, о том следует молчать»). Существует ис-тина религии, веры, но есть также истина профанных смыслов и частных мнений, вырастающих в итоге в миф, иносказание, поэзию. Таким образом, как часто и случается, эти крайности сближаются и понять истину (правду) частного лица подчас также трудно, как понять истину трансцендентного. Вполне возможно, что эти крайние поля сходятся именно в бытии.

Но мы и так обладаем бытием. Мы и есть оно само. Остин говорит: «Истина, как и свобода, - недостижимый идеал». Но в ином аспекте и то и другое дается вместе с самим существом человека, просто так, без усилий, но с требованием нести бремя истины и свободы до последнего предела. Свободы «добиваются», истину «ищут», но они нам даны изначально и навсегда.

БІБЛІОГРАФІЧНІ ПОСИЛАННЯ

1. Вдовина Г. В. Истина как семиотическое понятие в схоластике XVII в. // Космос и Душа. Вып. 2. Учения о природе и мышлении в Античности, Средние века и Новое время: [Исследования и переводы] / Под ред. А. В. Серегина. - М.: Прогресс-Традиция, 2010. - С. 492-507.

2. Джеймс У Прагматистский взгляд на истину и его неверные толкования // Джеймс У Воля к вере: Пер. с англ. - М.: Республика, 1997. - С. 343-358.

3. Лебедев А. В. Логос Гераклита: Реконструкция мысли и слова (с новым критиче-ским изданием фрагментов). - СПб.: Наука, 2014. - 533 с.

4. Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. - М.: Мысль, 1993. - 951 с.

5. Хайдеггер М. Парменид / Пер. с нем. А. П. Шурбелева. - СПб.: Владимир Даль, 2009. - 384 с.

6. Aristoteles Graece / Ex recensione Immanuelis Bekkeri; Edidit Academia Regia Borussica. - Berolini: Apud Georgium Reimerum, 1831, - р. 790-1462.

7. Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker. Griechisch und Deutsch. - Berlin, Weidmannsche Buchhandlung, 1952. - B. I. - 504 s.

8. Wolenski J. Aletheia in Greek thought until Aristotle // Annals of Pure and Applied Logic, 2004, № 127, р. 339-360.

REFERENCES:

1. Vdovina G. V. Istina kak semioticheskoe ponyatie v skholastike XVII v. [The truth as the semiotic concept of scholasticism in the seventeenth century] // Kosmos i Dusha. Vyp. 2. Ucheniya o prirode i myshlenii v Antichnosti, Srednie veka i Novoe vremya: [Issledovaniya i perevody] / Pod red. A. V. Seregina. - M.: Progress-Traditsiya, 2010. - S. 492-507.

2. Dzheyms U. Pragmatistskiy vzglyad na istinu i ego nevernye tolkovaniya [Pragmatic view of truth and its misinterpretation] // Dzheyms U. Volya k vere: Per. s angl. - M.: Respublika, 1997. - S. 343-358.

3. Lebedev A. V. Logos Geraklita: Rekonstruktsiya mysli i slova (s novym kriticheskim izdaniem fragmentov) [Logos of Heraclitus: the Reconstruction of thought and speech (with a new critical edition of the fragments)]. - SPb.: Nauka, 2014. - 533 s.

4. Losev A. F. Ocherki antichnogo simvolizma i mifologii [Essays on ancient symbolism and mythology]. - M.: Mysl', 1993. - 951 s.

5. Khaydegger M. Parmenid [Parmenides] / Per. s nem. A. P. Shurbeleva. - SPb.: Vladimir Dal', 2009. - 384 s.

6. Aristoteles Graece / Ex recensione Immanuelis Bekkeri; Edidit Academia Regia Borussica. - Berolini: Apud Georgium Reimerum, 1831, - р. 790-1462.

7. Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker. Griechisch und Deutsch. - Berlin, Weidmannsche Buchhandlung, 1952. - B. I. - 504 s.

8. Wolenski J. Aletheia in Greek thought until Aristotle // Annals of Pure and Applied Logic, 2004, № 127, р. 339-360.

Размещено на Allbest.ru