Субъективная реальность и речь

Размещено на http://allbest.ru

Российская академия наук

Субъективная реальность и речь

Дубровский Давид Израилевич, доктор наук,

профессор, главный научный сотрудник

Существуя лишь в рамках психического, субъективная реальность необходимо связана с определенными материальными процессами. Рассмотрение этой связи составляет важнейший аспект разработки проблемы идеального. Сюда относится и вопрос о характере связи явлений субъективной реальности с речевыми процессами. Во многом он близок к классическим вопросам о соотношении мышления и речи, мышления и языка.

Важно отметить, что характер связи мыслительных (и вообще познавательных) процессов с лингвистическими структурами настойчиво обсуждается в русле так называемого постпозитивистского направления современной философии, в том числе и «научного материализма». Одни представители этого направления категорически отрицают возможность «непосредственного знания» и «прелингвистической мыслительной реальности» (т.е. знания или мысли без их словесного оформления), другие, наоборот, решительно выступают против утверждения, что всякое знание и всякий мыслительный процесс обязательно лингвистически оформлены. Эти споры, как известно, имеют давнюю традицию. Нужно сказать, что и в нашей литературе связь мышления и языка интерпретируется по-разному, остается во многом дискуссионным вопросом.

Представители постпозитивизма обсуждают отношение между мышлением и языком, как правило, в рамках проблемы духовного и телесного («ментального» и «физического», «ментального» и «мозгового»). Одним из наиболее активных защитников «идеи экстралингвистического знания» является К. Хукер. Он исходит из того, что лингвистические структуры -- это подкласс информационных структур, поэтому недопустимо, по его мнению, отождествлять мысль и речь. Справедливо отмечая более широкий характер информационных структур по сравнению с лингвистическими и возможность объяснения с этой позиции мыслительных процессов, К. Хукер, однако, абсолютизирует информационные структуры, склоняется к их идеалистической трактовке.

Многие постпозитивисты продолжают тем не менее защищать программу радикального физикализма, пытаются обосновать тождество «ментального» и «физического». Наиболее последовательно принцип тождества «ментального» и «физического» проводят так называемые элиминативные материалисты. С их точки зрения «ментальные термины» должны быть элиминированы как ненаучные и заменены точными терминами нейрофизиологии. Чтобы решить эту задачу, нужно прежде всего, как они полагают, отвергнуть «миф Данного», т.е. утверждение, что мы располагаем некоторым непосредственным и мгновенно данным нам знанием о собственных «ментальных» процессах (например, когда я испытываю боль, то знание о моей боли дано мне непосредственно, не нуждается ни в каких подтверждениях или опровержениях, и возникает оно в тот же момент, когда возникает боль). философия речевой экстралингвистический физикализм

Пожалуй, самым решительным образом отрицает «непосредственно данное» П. Фейерабенд. По его убеждению, «непосредственно данное» является вовсе не фактом природы, как это кажется, а «результатом того способа, которым любой род знания (или мнения) относительно сознания воплощен или воплощается в языке». Этот «якобы факт природы» есть типичная кажимость, обусловленная «бедностью содержания ментальных терминов по сравнению с физическими терминами».

Согласно П. Фейерабенду, именно «бедность содержания» так называемых ментальных терминов является тем фактором, который создает впечатление несомненности нашего прямого, непосредственного знания о собственных сознательных состояниях, исключающее возможность критики таких утверждений, как, например, «мне больно», «грустно» и т.п. Если мы обогатим «ментальные термины» результатами бихевиоральных и нейрофизиологических исследований, то это, по мнению П. Фейерабенда, сделает их доступными для критики в такой же мере, как и утверждения, сформулированные в «физических терминах».

Справедливо выступая против «непосредственно данного» как единственной основы всякого знания (т.е. против исходной посылки позитивистского феноменализма), П. Фейерабенд, однако, устраняет эпистемологический субъективизм слишком дорогой ценой, путем отрицания субъективности сознательных переживаний вообще и полного поглощения субъективного интерсубъективным. Другими словами, знание в точном смысле возможно, по Фейерабенду, только как нечто интерсубъективное и, следовательно, воплощенное в языковой форме, причем наиболее адекватной формой в данном случае является язык естествознания.

Безусловно, феномен «непосредственно данного» подлежит тщательному исследованию и не должен фетишизироваться. П. Фейерабенд прав, когда он подчеркивает, что не существует фактов, абсолютно независимых от их интерпретации и, значит, от некоторой теоретической установки. Последняя же иногда, как он отмечает, бывает скрытой, замаскированной, и это порождает убеждение в абсолютной незыблемости факта. Именно так и обстоит дело в случае «непосредственно данного». Но П. Фейерабенд впадает в другую крайность - абсолютизирует указанную зависимость и лишает факты даже малейшей автономности. Нетрудно увидеть, что тезис о полной зависимости факта от теоретической установки ведет к крайнему релятивизму; эмпирическое знание в таком случае утрачивает всякий смысл.

Если мое знание о том, что именно сейчас я думаю о своей матери, не может считаться для меня фактом и, следовательно, не имеет статуса знания, то тогда человеческое знание вообще невозможно, и остается только допустить существование некоего сверхчеловеческого знания. Тогда статусом знания будет обладать лишь некая чистая интерсубъективность, полностью отрешенная от реальной человеческой субъективности.

Какова в таком случае цена утверждений самого П. Фейерабенда, не лишенных, конечно, концептуальности и формально- логической четкости, но неизбежно включающих личные цели, интенции, оценки, эмоциональные моменты и, главное, ярко выраженную убежденность в своей правоте, т.е. полное доверие к собственным мыслям и решениям. Такое доверие к собственной мысли (как, впрочем, и недоверие), т.е. мое знание о моей оценке переживаемой сейчас мысли, равно как и мое знание о том, что мне сейчас больно или тоскливо, является в такой же степени фактом, как и звонок будильника или зеленый цвет листьев березы, растущей под моим окном. Любая теоретическая установка, какую бы мы ни приняли, сохранит определенную инвариантность содержания указанных фактов.

Не имея возможности обсуждать здесь чрезвычайно сложную проблему соотношения эмпирического и теоретического знания, мы хотим лишь подчеркнуть следующие положения, на которые будем в дальнейшем опираться.

Эмпирическое знание обладает относительной самостоятельностью, не может считаться абсолютно зависимым от определенной теоретической установки. Выражаемое во многих случаях посредством обыденного языка, оно должно обязательно учитываться в научном или философском исследовании, особенно же в тех случаях, когда мы не имеем достаточно глубокого и хорошо обоснованного теоретического объяснения интересующих нас явлений. В этом отношении данные самонаблюдения могут представлять столь же достоверные факты, как и восприятия внешних объектов. Ведь самонаблюдение как «слежение» за своими субъективными состояниями есть форма самоконтроля человека, и это касается не только поведенческих, но и познавательных актов. Если самонаблюдение ненадежно, то самоконтроль неэффективен. Нет серьезных гносеологических оснований для принижения интроспективных данных как чего-то совершенно ненадежного, ибо в противном случае мы не могли бы доверять себе, своим восприятиям, мыслям и оценкам.

Результаты самонаблюдения, с которыми имеет дело ученый, исследующий психику и речевые процессы, представляют собой эмпирический материал, мало чем в сущности своей отличающийся от результатов обычного наблюдения.

Попытки П. Фейерабенда изъять «непосредственно данное» из категории знания, объявить его псевдофактом тщетны. Прямое и непосредственное знание о наших сознательно переживаемых состояниях есть несомненный факт, знаменующий рефлексивность сознательного акта, ибо в последнем всегда дано также и знание о нем самом. Этот факт, как и всякий другой, способен порождать проблемное поле и побуждать к соответствующим научным исследованиям, он требует теоретического объяснения. Это указывает на несостоятельность утверждений П. Фейерабенда, будто признание «непосредственно данного» неизбежно ведет к иррационализму, исключает материализм. Мы лишний раз убеждаемся в том, что грубый, «физикалистский» материализм, с позиций которого выступает П. Фейерабенд, предлагает фиктивные решения проблемы сознания, просто «элиминируя» его существенные свойства, вместо того чтобы дать их объяснение. Аналогичным образом «решается» и проблема связи мышления и языка.

Заметим, что отрицание «непосредственно данного» означает, что знание существует лишь тогда, когда оно вербализовано. Если же факт «непосредственно данного» признается, то вопрос о его отношении к языку и речи может решаться поразному. Встречается точка зрения, согласно которой непосредственное знание о собственных сознательных состояниях всегда так или иначе вербализовано. Разновидность ее представлена соображениями Г. Фейгла о наличии сугубо «личного языка», с помощью которого субъект выражает для себя указанное знание. Критикуя бихевиоризм, Г. Фейгл показывает неадекватность редукции субъективной реальности к поведению. Непосредственное знание, «прямой опыт», переживаемый человеком, Г. Фейгл именует «сырыми чувствами». Последние и выступают в форме «личного языка», который в процессе общения переводится на интерсубъективный, обыденный язык.

Однако Г. Фейгл не поясняет, как возможен некий сугубо «личный язык». В данном случае термин «язык» явно утрачивает обычный смысл, что неизбежно порождает недоразумения, ибо факт знания и понимания собственных сознательных состояний вовсе не равнозначен их языковому выражению; кроме того, остается неизвестным, каковы знаки «личного языка» и как они связаны с обозначаемым, являются ли подобные знаки отличными от слов обыденного языка или нет и т.п. Все это делает утверждение о наличии у каждого человека некоего «личного языка» в высшей степени сомнительным.

Другая точка зрения состоит в том, что «непосредственно данное» есть совершенно особый вид знания, который всегда существует в невербализованном виде. В наиболее резкой формулировке этой точки зрения подчеркивается принципиальная невербализуемость такого рода знания, невозможность адекватного выражения и передачи его средствами обычного языка («мысль изреченная есть ложь»). Здесь возникает пропасть между субъективным и интерсубъективным, между внутренним миром личности и духовной жизнью человечества, поскольку в таком случае подлинное самовыражение личности и понимание ее другой личностью становятся невозможными.

Ложность этой точки зрения очевидна, ибо человечество состоит из личностей, результаты творчества которых ассимилируются обществом; самые глубокие и оригинальные субъективные переживания, включая их тончайшие нюансы, могут быть выражены средствами обычного языка, что подтверждается опытом общения, а в чистом виде (свободном от нелингвистических средств коммуникации) - произведениями великих писателей и поэтов.

Существует и третья точка зрения. Суть ее в том, что «непосредственно данное» всегда частично вербализовано, а частично невербализовано, что между этими «частями» существует связь, в результате чего содержание «непосредственно данного» выступает в качестве двумерной динамической структуры. Динамизм этой структуры заключается в том, что невербализованное становится вербализованным, открывая все новые пласты невербализованного, способствуя их «всплыванию» до уровня потребности и возможности адекватной вербализации.

Приведенная несколько упрощенная схема выражает нашу точку зрения по обсуждаемому вопросу. Прежде чем изложить ее подробнее, заметим, что в ее основе лежит отрицание принципиальной невербализуемости и признание в каждый данный момент невербализованного знания, которое в последующий момент может быть вербализовано (хотя эта возможность не всегда реализуется, а если и реализуется, то не всегда адекватно). Следовательно, внесловесная мысль существует и составляет непременный компонент познавательных процессов.

Уточним вначале некоторые понятия. Говоря о мысли, мы имеем в виду «живую» мысль, т.е. актуально переживаемую данным человеком в данном интервале (в отличие от мысли отчужденной и зафиксированной в тексте; мы отвлекаемся от того, что чтение текста генерирует «живую» мысль и т.д., т.е. от анализа полного цикла индивидуально-социального информационного процесса). «Живая» мысль, даже если она сформировалась в ходе длительного размышления, не есть замерший результат, она - движение, процесс. Уловленная и заключенная в слова, «живая» мысль продолжает пульсировать, разветвляться, чтобы снова обрести словесные формы и, оставив в них большую часть себя, двинуться дальше. Поэтому «живая» мысль есть по существу мышление.

«Живая» мысль, или реальный процесс мышления данного человека, никогда не является чисто абстрактным мышлением. Последнее возможно только в отчужденной от человека форме, например в электронной вычислительной машине. Реальный процесс мышления, осуществляемый конкретным индивидом, есть сложное и динамичное образование, в котором интегрированы многие составляющие: абстрактно-дискурсивные, чувственно-образные, эмоциональные, интуитивные. К этому следует добавить непременную включенность в процесс мышления целеобразующих, волевых и санкционирующих факторов, которые исследованы пока крайне слабо. Как видно, реальный процесс мышления и мышление как предмет логики, как логический процесс сильно отличаются друг от друга.

Мышление в интересующем нас смысле представляет собой одну из важных форм активности сознания. Поэтому оно не может быть адекватно описано и понято вне содержательно-ценностных и структурных характеристик сознания. Будучи сознательной деятельностью, мышление органически связано с информационными процессами, протекающими на бессознательно-психическом уровне. По-видимому, правильнее было бы даже сказать, что реальный процесс мышления осуществляется в едином сознательно-бессознательно-сознательном психическом контуре, анализ которого является специальной и весьма сложной задачей. Поэтому мы ограничиваемся уровнем сознания, включая рассмотрение тех его периферических областей, где постепенно меркнет свет рефлексии.

Мышление как активный, целенаправленный процесс осуществляется сознательно, является формой деятельного сознания. А это указывает на факт оценочной регуляции (саморегуляции) мыслительного процесса. Всякий сознательный процесс, в том числе мышление, есть в той или иной степени общение. Естественно, что общение невозможно без языка, а это значит, что и мышление невозможно без языка. Однако язык является главным, решающим, но не единственным средством общения, а это позволяет думать, что коммуникативность мышления не исчерпывается его вербализованностью.

Для наших целей важно различать общение с другими и общение с собой, хотя глубокая связь, единство этих форм общения очевидны. Особенность общения с собой состоит в том, что оно протекает в интроспективном плане и существенно отличается по характеру вербализованности от общения с другими.

Следует подчеркнуть, что общение с другими включает использование многочисленных средств невербальной коммуникации (жест, пауза, ритм, мимика, выражение глаз и т.д.), ставших лишь в последнее время предметом основательных исследований. Не исключено, что быстро нарастающее усложнение коммуникативных процессов повышает роль этих средств в межличностном общении. Во всяком случае каждый знает, что иногда невольный жест или выражение глаз сообщает гораздо более достоверную и значимую информацию, чем слова собеседника.

Взгляд, жест, интонация -- это специфические коды субъективных состояний, их, так сказать, внешние коды. В отличие от слышимых и читаемых слов они являются внешними кодами иного типа, расшифровка, «понимание» которых требует иных операций декодирования, т.е. преобразования в тот класс мозговых нейродинамических кодов, которые несут личности «открытую», непосредственно данную информацию. «Открытая» информация есть явление субъективной реальности, и ее носитель (код) представляет собой мозговую нейродинамическую систему особого класса (их можно было бы назвать «Я- системами»); это внутренний код.

Информация всегда воплощена в своем носителе и, следовательно, существует лишь в кодовой форме. Поэтому вопрос о том, как становится понятным внешний код (жест, звучащее слово, выражение глаз и т.п.), означает следующее: как происходит перекодирование, т.е. преобразование внешнего кода, во внутренний, «естественный» для мозга нейродинамический носитель «открытой» информации. Причем лишь часть внутренних кодов, «открывающих» информацию для личности, имеет вербальный характер, представляет внутреннюю речь.

Логично допустить, что в процессе общения с самим собой, характерном для процесса мышления человека, также используются разнообразные средства невербальной коммуникации. Эти «внутренние» невербальные средства представлены скорее всего не меньшим числом кодовых форм, чем невербальные средства внешней, межличностной коммуникации. Они образуют подкласс внутренних кодов, содержащих непосредственно данную личности информацию (т.е. некоторое «прямое» знание) о ее текущих субъективных состояниях. Это невербализованные, но тем не менее осознаваемые состояния, хотя их рефлексивность выражена гораздо слабее, чем на уровне внутренней речи.

Если так можно выразиться, синхронический разрез поля сознания, движущейся мысли вскрывает два уровня текущей субъективной реальности: еще не вербализованный и уже вербализованный - то, что именуют внутренней речью; со- ответственно имеются два типа внутренних кодов. Между этими уровнями (кодами) существует довольно сложная связь. Поэтому нельзя согласиться с бытующим мнением, будто «мышление -- плод речи»).

Внутренняя речь тоже включает различные степени словесной оформленности мысли и, следовательно, «кодовые переходы», но она всегда характеризуется по крайней мере некоторой первичной словесной оформленностью, которая затем преобразуется, достигает большей адекватности.

Однако источник движения к большей адекватности и его корригирующие импульсы не могут быть ограничены сферой внутренней речи; они хотя бы частично всегда «действуют» из более глубокого слоя субъективной реальности, в котором зарождается оригинальная мысль. Оригинальная мысль зарождается не в сфере внутренней речи (хотя и не без ее содействия) и «оповещает» о себе до того, как наступает ее первичное словесное оформление.

Это подтверждается анализом феноменологии речеоформления оригинальной мысли, тех активных усилий и тех психических состояний творца, которые предваряют и определяют речевое выражение мысли для себя (а затем и для других). Этот зачастую трудный, многоступенчатый процесс отмечен в почти единодушных откровениях выдающихся поэтов и писателей о «муках слова». Вспомним Фета:

Как беден наш язык! -- Хочу и не могу

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною.

Напрасно вечное томление сердец,

И клонит голову маститую мудрец

Пред этой ложью роковою.

Выражение поэтической мысли особенно ярко обнаруживает две системы координат нашей субъективности -- речевую и неречевую, их связь и различие, отсутствие между ними «изоморфизма», трудности перехода из одной в другую. Приведем еще высказывание Марины Цветаевой об одном эпизоде из ее творческой деятельности, потребовавшем больших внутренних усилий: «Вертела, перефразировала, иносказывала, ум за разум заходил - нужна здесь простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись, забралась на кровать под вязаное одеяло - вдруг сразу строки:

Какая на сердце пустота

От снятого урожая.

Это мне - в награду за старание.

Удача - т .е. сразу само приходящее - дар.

А такое - после стольких мучений - награда».

Ведь сам поиск адекватного выражения поэтической мысли свидетельствует о ее зарождении до того, как удается найти ее «подлинное» словесное воплощение, сопровождающееся особым чувством удовлетворенности, «награды». Что же тогда может направлять, вести дальше, всячески варьировать поиск? Что определяет отбрасывание «не тех» слов? Что «выбирает» в напряженно ищущей внутренней речи поэта вдруг возникшее «то», единственное и несомненное «то»?

Сложные диалектические отношения между художественной мыслью и ее словесным воплощением глубоко раскрываются М. М. Бахтиным, который анализирует, в частности, процесс подчинения словесного материала «художественному заданию», «заданию завершить данное познавательно-этическое напряжение». «Творческое сознание автора- художника, - отмечает он, - никогда не совпадает с языковым сознанием, языковое сознание только момент, материал, сплошь управляемый чисто художественным заданием».

Если есть полное совпадение мысли и внутренней речи, то это означает, что в период творческого поиска еще нет мысли как таковой, что она возникает лишь в момент речеосуществления. Но это противоречит не только приведенным выше примерам и вообще фактам поэтического творчества, но и обыденным фактам общения с другими людьми. Как подчеркивает В. А. Звегинцев, «первичным и исходным является в деятельности общения мысль. Она идет всегда впереди языка». Аналогичные подтверждения мы находим в исследованиях по методике обучения иностранному языку. Показано, что полнота описания процессов мышления требует учета «не только вербального, но и невербального кодов». «Частный, конкретный акт мышления может разворачиваться как с его одновременным словесным оформлением, что характерно для человека, так и без такового - в опоре на образный, схемный или на другой несловесный код».

Несовпадение «живой» мысли с внутренней речью, сложность процесса вербализации мысли раскрывается новейшими исследованиями функциональной асимметрии мозга и различных форм патологии мышления и речи, особенно в случае афазий. Данные о функциональной специфичности правого и левого полушария показывают возможность диссоциации чувственно-образных и абстрактно-символических составляющих мыслительного процесса, что свидетельствует в пользу относительной автономности тех мозговых нейродинамических систем (внутренних кодов), которые ответственны за субъективные состояния, протекающие на до-словесном или внесловесном уровне. При афазии предъявляемый предмет зачастую «понятен» больному, но он иногда совершенно не в состоянии обозначить и выразить его словами; таким образом, у больного есть знание о данном предмете и некоторое знание об этом знании, но нарушен механизм вербализации. Как показано рядом авторов, в случае семантической парафазии нарушается именно процесс, сливающий, объединяющий мысль и слово. Имеются убедительные клинические свидетельства в пользу относительной самостоятельности фонетических и семантических расстройств при сенсорной афазии; они дают основания для заключения о наличии экстралингвистических факторов управления речевым процессом.

Аналогичные данные получены в ходе психологических исследований заикания. Опираясь на работы Н. И. Жинкина, И. Ю. Абелева отмечает, что «внутренняя речь принципиально не нуждается в обратных афферентациях от органов речи, так как рождение замысла осуществляется в предметно-изобразительном коде». В отличие от больных афазией у заикающихся полностью сохранена внутренняя речь.

Патология демонстрирует различные варианты диссоциации внутренних кодовых зависимостей, которые в норме слиты в единое целое и потому «незаметны». Причем эти патологические диссоциации проливают свет на характер автономности тех или иных внутренних кодов. Известен, например, случай, когда после острого нарушения мозгового кровообращения у больного развилась стойкая слуховая агнозия (он перестал узнавать ранее хорошо знакомые звуки) при полном понимании речи и отсутствии других афатических и гностических нарушений; такое состояние длилось более полутора лет. Или еще пример, правда, иного рода: у пианиста возникла афазия Вернике, сопровождавшаяся полной словесной глухотой, однако это нисколько не нарушило его способности играть на фортепиано; выходит, что музыкальное переживание, движение музыкальной мысли практически может быть автономным от словесных структур. Оригинальные диссоциации зрительно- образных и словесных структур наблюдаются при стереотаксических воздействиях, в случаях прозопагнозии (нарушения узнавания лиц), когда патологические процессы демонстрируют невербализованность зрительного восприятия, и при других видах агнозии.

Таким образом, обнаруживается и в этом плане сложная взаимосвязь процесса мышления с внутренней речью, вербализованных и невербализованных слоев «живой» мысли, а тем самым вырисовываются слабо рефлексированные структуры субъективной реальности, учет которых при анализе деятельного сознания обязателен.

Мы подчеркнули относительную автономность невербализованного уровня процесса мышления. Разумеется, этот уровень испытывает постоянное и весьма существенное влияние со стороны процесса вербализации и со стороны хорошо оформленных словесно и как бы уже отшлифованных мыслительных структур. Но это не меняет сути дела: внесловесная мысль существует, она объективирована в мозговых нейродинамических системах - кодах определенного типа, отличных от кодов внутренней речи; она представляет собой специфическую разновидность и неотъемлемый компонент субъективной реальности.

Аннотация

Субъективная реальность и речь. Дубровский Давид Израилевич, доктор наук, профессор, главный научный сотрудник. Российская академия наук

Существуя лишь в рамках психического, субъективная реальность необходимо связана с определенными материальными процессами. Рассмотрение этой связи составляет важнейший аспект разработки проблемы идеального. Сюда относится и вопрос о характере связи явлений субъективной реальности с речевыми процессами. Во многом он близок к классическим вопросам о соотношении мышления и речи, мышления и языка.

Ключевые слова: сознание, мозг, бессознательное. самопознание, материальное, идеальное, идея, идеал, самоорганизация, психика животных, психо-соматическая проблема, структура, речь, язык, общественное сознание, постмодернизм, субъективная реальности, знание, вера, индивидуальное сознание, критика

Размещено на Allbest.ru