Гримасы эмпириокритицизма в зеркале ленинской теории отражения

Размещено на http://www.allbest.ru/

ГРИМАСЫ ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМА В ЗЕРКАЛЕ ЛЕНИНСКОЙ ТЕОРИИ ОТРАЖЕНИЯ

А. О. Коптелов

Судя по наименованию статьи, читатель должен догадаться, что речь пойдет о «Материализме и эмпириокритицизме» - главном философском труде В. И. Ленина, который был издан отдельной книгой в мае 1909 года. Сегодня, по прошествии времени, нельзя сказать, что эта работа имела непреходящее историческое значение, как для философии, так и для науки в целом. Её содержание пронизано аподиктическим характером высказываний и неудержимой страстью к вынесению резюмирующе-обличительных вердиктов автором, взявшимся за решение фундаментальнейших научных проблем с позиций принципа партийности и классового подхода, которые, скорее, оказали медвежью услугу ортодоксальному марксизму, нежели действительно привнесли что-либо существенное и полезное в развитие марксистской онтологии и теории познания.

Характерно, что в своем большинстве русские эмпириокритики также считали себя марксистами, но, тем не менее, они не скрывали своего негативного отношения к ряду, как они считали, своеобразно интерпретируемых школой Плеханова- Ортодокс гносеологических положений марксистской философии. Они видели в них некритическую и наивно-позиционную точку зрения здравого смысла.

В своем письме к М. Горькому от 25 февраля 1908 года Ленин описывает историю философского противостояния с Богдановым и его сторонниками. Он пишет, что Плеханов объяснял ему в 1903 году ошибки Богданова, но на тот период он не считал их несоизмеримо большими. Во время первой революции Ленин и Богданов исключили различие философских мнений из дискуссий как нейтральную область. Но в 1906 году Ленин, получив третий том «эмпириомонизма», «взбесился необычайно». К сожалению, те критические замечания, которые он тогда выразил и отправил Богданову, не сохранились. Когда в 1908 году вышел сборник статей В. Базарова, А. Богданова, А. В. Луначарского, Я. А. Бермана, О. И. Гельфонда, П. С. Юшкевича и А. С. Суворова под названием «Очерки по философии марксизма», в котором подвергался ревизии диалектический материализм, негодованию Ленина не было границ: «:...я прочел все статьи, кроме суворовской (её читаю). Нет, это не марксизм! И лезут наши эмпириокритики, эмпириомонисты и эмпириосимволисты в болото. Уверять читателя, что “вера” в реальность внешнего мира есть “мистика” (Базаров), спутывать самым безобразным образом материализм и кантианство (Базаров и Богданов), проповедовать разновидность агностицизма (эмпириокритицизм) и идеализма (эмпириомонизм), - учить рабочих “религиозному атеизму” и “обожанию” высших человеческих потенций (Луначарский), - объявлять мистикой энгельсовское учение о диалектике (Берман), черпать из вонючего источника каких-то французских “позитивистов” - агностиков или метафизиков, черт их поберет, с “символической теорией познания” (Юшкевич)! Нет, это уж чересчур. Конечно, мы, рядовые марксисты, люди в философии не начитанные, - но зачем уже так нас обижать, что подобную вещь нам преподносить как философию марксизма!»¹.

Надо сказать, что Плеханов на тот период был центральной фигурой для критических замечаний со стороны русских эмпириокритиков, и он как «первый среди равных» из когорты ортодоксов марксизма, отвечал на их выпады, осуждая эмпириокритицизм как «субъективный идеализм», который объявляет внешний мир природы продуктом рефлексирующего субъекта. Более того, изрядный политический скепсис вызывала у него и программа революционной теории и тактики большевиков, а также постоянно возникающие по этой причине фракционные разногласия среди их партийного «истеблишмента». В соответствии с этими выводами, а также исходя из конкретной исторической ситуации, он подводит теоретическое обоснование как большевистской тактике борьбы, так и эмпириокритицизму в его русской версии, где последний можно охарактеризовать и как один из способов философского оправдания большевистского «бланкизма» - политического течения, которое элиминирует объективные условия общественно-исторического процесса, использует и пропагандирует насильственные методы с целью быстрого достижения политических целей, вопреки марксистской теории развития. И если эксплицировать содержательную сторону данного политического формата на область философии, а именно теорию познания, то политический волюнтаризм большевиков является отражением волюнтаристской гносеологии, которая фиксирует в познании не описание материальных объектов, независимых от сознания человека, а их «субъективную» организацию. Эмпириокритицизм, по Плеханову, точно так же находится в противоречии с реализмом и детерминизмом марксистского учения, как большевистская политическая теория с марксистским историческим детерминизмом.

Такая интерпретация большевистской политической стратегии со стороны Плеханова раздражала Ленина, который к тому же понимал, что еще не пришло время для предъявления полновесной аргументации самого существа политического дела, кардинальным образом меняющего исторические судьбы народов России. А потому минорность этикета их личных взаимоотношений дополнялась периодическими экивоками в адрес «русских махистов», что де последний является одним из главных фигурантов их критики («для мыши страшнее кошки зверя нет!»). Вообще говоря, в истории русской общественной мысли Г. В. Плеханов представлял собой довольно противоречивую фигуру. С одной стороны, признанный российской интеллигенцией, отец русского марксизма был ниспровергателем буржуазных предрассудков у значительной части образованного общества царской России, увлекающейся пока еще «модным» на тот период марксизмом. С другой - как человек, обладавший безусловной харизмой талантливого полемиста и знатока марксистской теории, он приобретает столь свойственные партийным лидерам авторитарные манеры, выражающиеся в нетерпимости к любому роду идеологического инакомыслия.

В свободном государстве несомненным правом каждого гражданина является свобода слова. И этот, в своей сущности, принцип полагался, за редким исключением, в качестве лейтмотива социально-политических программ русскими социалистами середины XIX века. Но уже в конце означенного столетия происходит значительная метаморфоза в сторону дискриминации этого «золотого правила», причем не только в отношении идеологических оппонентов, представляющих другие партии и общественно-политические движения, что, в общем-то, естественно, но и в отношении своих соратников. В большей степени это касается политических лидеров, уже обретших ореол непререкаемости. И, прежде всего, Г. В. Плеханова и В. И. Ленина, несмотря на все их идейные разногласия.

Плеханов, по меткому замечанию П. Юшкевича, всю жизнь пил из огромной чаши Маркса, был наместником его в России. «Никто не будет оспаривать того, что Плеханов обладал незаурядным даром полемиста, умел уязвить, выставить в карикатурном виде противника, но вне этого, увы, он незначителен и сер. Рассуждать о философе Плеханове почти смешно, несмотря на все его цитаты из Гегеля, Фейербаха, Гольбаха, и пр. Сорвите с его философских статей полемические и иные литературные блестки, - какими они сразу станут убогими! Когда Плеханов попытался объективно, без всякого литературного парада и наряда, изложить свои философские взгляды в примечании к энгельсовскому “Фейербаху”, то получилось нечто поразительно скудное, куцее и противоречивое. С другой стороны пиетет к отцу русского марксизма, - вот что заставило потратить так много усилий на “малость” Плеханова. Этот сыновний пиетет побуждал вначале и нас, “критиков”, “ревизионистов”, относиться бережно к слабости Плеханова: мы помнили библейскую историю о развеселившемся Ное и, не глядя на “стыд” его, старались прикрыть его. Но наш Ной не понял этого; браня нас, он продолжал срывать наброшенный на него покров. Наслаждаясь вином диалектического материализма, Плеханов, очевидно, и не догадывался, что другие видели в нем самую обыкновенную, самую безвкусную воду»².

И действительно, на все критические замечания со стороны своих «младших товарищей» по цеху Плеханов поначалу отмалчивался, выдерживал «олимпийское спокойствие», пока «гром не грянул»! Этим громом послужило открытое письмо А. Богданова, на которое после некоторой многозначительной и многообещающей для своих сторонников паузы Плеханов, наконец, «разрешился». Но вот незадача: аргументация отца русского марксизма, которую, как видимо, тот посчитал вполне законченной, чтобы рассчитаться не только с русскими махистами, но и сразу со всем пестрым набором «идеалистических прокламаций» за всю предыдущую, а возможно, и всю последующую историю философии, вызвала недоумение даже у его соратников. Словом, «гора родила мышь». Нет нужды останавливаться на той «впечатляющей» плехановской базе доказательств, поскольку, в своей сущности, они, за некоторым исключением, тождественны приведенным доводам другого известного критика идеализма вообще и эмпириокритицизма в частности.

Ленин (В. Ильин) отдавал себе отчет, что Плеханову и Ортодокс не удалось по большому счету, с позиций философско-партийной принадлежности, «разделаться» с представителями эмпириокритицизма и окончательно закрыть вопрос с теми идеалистическими по своей сути течениями, школами и школками, которые претендуют подняться над материализмом и идеализмом. Поэтому он сам берется за работу, до конца еще не осознавая всей претенциозности своих будущих оппонентов, обладающих, на наш взгляд, куда более значительным арсеналом философских знаний и философской культуры в целом. Это становится особенно очевидным при исследовании его книги, поскольку, увлекшись «борьбой» против эмпириокритиков, Ленин практически не оставляет места для углубленного научного анализа различных подходов в решении широкого спектра философской проблематики того периода, а так же внутренней когерентности их конституирующих факторов.

Формулирующая самодостаточность того, что эмпириокритицизму не удалось обойти «основную проблему философии», которая, в своей сущности, ретушируется словесной эквилибристикой казенных профессоров, имплицирующих берклеевский идеализм и религиозный спиритуализм, пронизывает всю работу Ленина. Более того, здесь не приходится говорить и о какой-то четко выраженной научно-тематической рубрикации, т. к. единственным репрезентирующим правилом здесь является принцип партийности в философии. И не важно, в какой последовательности ставить вопросы и как отвечать, главное - обнаружить несоответствия в аргументациях тех или иных философско-идеалистических приоритетов авторов и с полемическим задором разоблачать их реакционную сущность. А потому у г. В. Ильина возникает такая чехарда и такое непонимание представленных в его работе философских школ, что ему поневоле приходится закрывать «дыры» своего дилетантизма банальным третированием противников. Действительно, в этом смысле, полемические приемы Плеханова - это верх светского церемониала и джентльменства в сравнении с литературными пассажами выдающегося автодидакта от философии.

Позиционно для Ленина, диссонанс мнений в самой структуре идеализма второстепенен и несущественен. Подобная данность принимает для него лишь тактический оборот, а в остальном нет принципиальной разницы по основополагающим вопросам между Беркли, Юмом, Фихте, эмпириокритиками, эмпириомонистами, символистами, христианскими теологами и т. д. Эскапады со стороны представителей католической философии против субъективного идеализма не вызывали у него живого интереса, т. к. он считал их обычным «семейным раздором». В самом негативе эмпириокритиков к религии он видел лишь ловкое вуалирование, имеющее целью другими методами достичь тех же результатов, к которым стремится религиозная мифология. «Утонченные гносеологические выверты какого-нибудь Авенариуса остаются профессорским измышлением, попыткой основать маленькую “свою” философскую секту, а на деле, в общей обстановке борьбы идей и направлений современного общества, объективная роль этих гносеологических ухищрений одна и только одна: расчищать дорогу идеализму и фидеизму, служить им верную службу»³.

И в очередной раз, ad infinitum, Ленин растекается своей бескомпромиссностью и простотой филиппик на десятках страниц, что-де эмпириокритики обманывают своих наивных читателей, когда уверяют, что можно сконструировать картину мира, в которой элементы опыта онтологически нейтральны, а значит лежат вне дихотомии «физического» и «психического». В действительности же, когда Мах и Авенариус и их последователи в Англии, Германии и России редуцируют мир к содержанию опыта, то они редуцируют, таким образом, «материальную действительность» к продукту сознания. И если бы они были последовательными до конца (вот незадача! - А. К ), то с железной необходимостью пришли бы к абсурдным солипсическим консеквентам. Фактически они лакеи попов и ищут непонятные слова для того, чтобы внести сумятицу в головы неподготовленных к философским изыскам людей. Таким образом, высвечивается откровенная ипостась идеалиста, оспаривающего надежнейшие достижения науки и социального прогресса в целом.

В связи с этими выводами Ленин считал необходимым как можно скорее издать «Материализм и эмпириокритицизм». «.Важно, чтобы книга вышла скорее», - писал он. «У меня связаны с её выходом не только литературные, но и серьезные политические обязательства». Он торопил с изданием книги еще и потому, что в июне 1909 года предстояло совещание редакции газеты «Пролетарий» (фактически большевистского центра), на котором должен был произойти решительный бой с Богдановым и его сторонниками. Как известно, Ленин, со всей резкостью раскритиковавший в книге «истребителей марксизма», просил свою сестру не смягчать формулировок и с трудом соглашался на некоторые изменения по цензурным соображениям. В письме к ней Ленин подчеркивал: «На смягчения по отношению к Базарову и Богданову согласен; по отношению к Юшкевичу и Валентинову - не стоит смягчать». Но уже в письме от 24 февраля (9 марта) 1909 года Ленин просит не смягчать выражений против Богданова и поповщины Луначарского, т. к. отношения с ними «порваны совсем».

Надо сказать, что после выхода в свет книга Ленина вызвала незамедлительную реакцию со стороны русских эмпириокритиков, прежде всего в отношении «глубины понимания» им гносеологических аспектов историко-философской проблематики, к тому же изрядно приправленных весьма далекими от научной лексики повествовательными ремарками в адрес своих оппонентов. Вот лишь некоторые замечания Юшкевича, которые мы приводим здесь в соответствии с текстом.

«От их лидеров всегда ждут сокрушительных ударов. Они держатся на высочайших верхах своего полемического диапазона. Если они хотят сказать своему противнику, что они с ним не согласны, то называют его невеждой, если же имеют в виду, что он неправ, то кричат о его шарлатанстве. Теоретик идет у них “за все”. Он и отличный социолог, и превосходный знаток аграрного вопроса, и прекрасный политик, философ, критик. Настроение почтительной веры и ожидания на низах создает этакое папское самочувствие на верхах. Колебаний и сомнений это “свирепое” существо не знает: оно обо всем судит безапелляционно, категорично, аподиктично. Кто не с ним в данном вопросе или в данный момент - тот неуч, невежда, да и вообще ничтожество»⁵.

Особым образом в этом ряду критиков догматического марксизма выделялся А. Богданов. Как русский философ и естествоиспытатель, он пытался осуществить собственные преобразовательные сдвиги в теории познания в контексте революционных преобразований в физике конца XIX - начала XX веков. В отличие от Ленина, реализующего свою «необыкновенную симпатию» к философии в границах ортодоксального марксизма как своеобразного репрезентирующего эквивалента в науке, Богданов стремится двигаться вперед. И именно в философии эмпириомонизма он обозначил отдельные положения «организационного подхода», который впоследствии реализуется в созданной им «тектологии», обобщившей интеграционные тенденции в естественнонаучном и социальном познании. По характерным для Богданова в тот период идеям, он так отзывался о работе Ленина. «В борьбе за единоличную диктатуру он был объективно прав: таков был уровень его стада, это была необходимость: а единичные, случайно развившиеся сильные индивидуальности европейского типа не могли столько прибавить, сколько отнять, подрывая самим своим существованием в организации основной ее, авторитарный тип связи - при его ограниченном образовании целые области «духа» его стада остались бы вне его контроля, под воздействием этих индивидуальностей. Отсюда попытки захватить и эти области, ребяческие, но через 10-15 лет имевшие успех, который свидетельствует о поразительном умственном рабстве стада (профессора, цитирующие с благоговением детскую книгу)»⁶.

К сожалению, эти пророческие слова Богданова впоследствии приобретут характер зловещей иронии относительно тех самых перманентно артикулируемых фраз о «казенных профессорах», которые изобилуют в «шутовском облачении» в работах классиков марксизма, но только уже в другом историческом измерении. Надо сказать, что в дальнейшем Ленина не интересовали сюжетно-философские идеалистические изыски «а ля манер», разных там эпигонов «великих систематизаторов» от философии, т. к. он посчитал, что «мавр» в его лице вполне достойно сделал свое дело и может уходить с чувством выполненного долга. «Что касается меня, то я тоже - “ищущий” в философии. Именно в настоящих заметках я поставил себе задачей разыскать, на чем свихнулись люди, преподносящие под видом марксизма нечто невероятно сбивчивое, путанное и реакционное», - писал

В. Ильин, подытоживая свои усилия по разгону разного рода «калифов на час», этих «бунтарей на коленях», вздумавших подвергнуть ревизии основные положения марксизма. Но такова ли мощь его критики в столь «фундаментальном», как оказалось, «на долгие лета» произведении?

Во введении своей работы Ленин с присущим ему (судя по внешней пафосности его выражений) пассированным сарказмом взывает к философской чести своих идейных противников, обличая их в том, что они якобы «старое» выдают за «новое». Главным фигурантом и одновременно свидетелем (да упокоится душа раба божьего!) в нашумевшем деле «поимки современных реакционеров от философии» выступает небезызвестный исторический персонаж епископ Беркли. Но при более внимательном рассмотрении читателям историко-философских пассажей, приведенных Лениным, становится как-то уж очень грустно. Каков был замах! И что мы видим? Насколько неуместна здесь сравнительная аналогия с Беркли, настолько конфузна сама ситуация, возникающая от «непомерной глубины» проникновенности Лениным в область философских эмпирий.

Во-первых, упрек Плеханову в кантианизации материи со стороны «реакционеров-махистов» учением о «вещи в себе» заключался не в признании или отрицании внешнего мира, независимого от субъекта. Проблема была в другом: что понимать под этим внешним, независимым от сознания, миром? Для Маха это - абсолютно тождественный мир субъективного и объективного, состоящий из элементов, фокусирующихся в зависимости от их комбинаций на психическое и физическое. Для Беркли - это мысли (в конечном итоге) Божества; для Канта - это непознаваемая «вещь в себе». Для Демокрита и Эпикура - это движение физических частиц - атомов. У Плеханова же - это «гремучая смесь» из сенсуалистических обрывков различных подходов в психофизиологии, философии и кантовской «вещи в себе» (чуть-чуть, пядь за пядью познаваемой посредством «распаковывания» естественно-кодированных сегментов объективной реальности (теория иероглифов), фиксируемых в нейродинамической ткани человеческого организма). Вот за это последнее и атаковали «ревизионисты» Плеханова и его единомышленников. Но Ленину уже достаточно того, что ему выгодно. Пока еще доберутся оппоненты в этом хаосе интерполяций, приведенных цитат и т. д. Своеобразие подобных персевераций, в общем-то, понятно. философский эмпириокритицизм материализм ленин

Во-вторых, дело не в Беркли как историческом фигуранте, а в сущности самого дела, поскольку вопрос о реальности и материальности внешнего мира ставился задолго до него. И вряд ли достоин подражания ленинский «coup de mai- tre», когда простым фразеологическим оборотом все противники превращаются в невежд и глупцов. Уже сам способ фрагментарной выборки из текстуры критикуемых им авторов, когда он отождествляет в своих аналогиях Маха и Авенариуса с учением Беркли, говорит сам за себя. Здесь Мах иллюстрирует, по сравнению с Лениным, собственную чистоту агнца в мировоззренческом аспекте своего опуса «Анализа ощущений», опираясь на рассуждения физиологов Геринга и Фехнера.

Словом, от всего перечня цитируемых и критикуемых автором книги «Материализм и эмпириокритицизм» положений своих идейных визави только и остается пара-тройка искаженных утверждений и сам факт полного непонимания различий между взглядами Маха, Авенариуса и учением Беркли. Достаточно привести фрагмент из вышеупомянутого «Анализа ощущений», чтобы это различие увидеть. Вот то самое место, где Мах ссылается на физиолога Геринга: «Материал, из которого состоят видимые вещи, составляют зрительные ощущения. Как видимая вещь, заходящее солнце есть плоский кругообразный диск, состоящий из желтовато-красного и, следовательно, из зрительного ощущения. Ощущение это мы имеем там, где солнце нам является («Анализ ощущений и отношение физического к психическому»)»⁷.

Ощущения, таким образом, не часть моего сознания, моего «Я», как думают идеалисты, а они там, где они являются, т. е. вне меня. Иначе говоря: не ощущения во мне, а я в ощущениях. В этом и заключается главная сюжетная линия всей его концепции, поскольку ощущения вне меня - это уже не есть «ощущение» в традиционном субъективистском понимании. И в зависимости от комбинации этот «элемент» выступает или как психическое, или как физическое. Для незабвенного и так тепло вспоминаемого Лениным епископа Беркли, как, впрочем, и для любого представителя субъективного идеализма, цвет предмета является «частью» моего сознания, это находящееся во «мне» представление. Для Маха цвет объекта есть тот самый «чувственный объект в себе». Для идеалиста, с приоритетом имманентно-субъектной респектабельности, волевой акт «Я» обладает способностью «выключать» объект из поля «его» существования, поскольку сам объект имманентен сознанию. Беркли же, в конечном итоге, объективирует «вещь» в мысли Бога, избегая тем самым логических консеквентов, результирующих солипсизм, дабы не безумствовать. Для Маха объект существует в том виде, в каком я его воспринимаю. И, заметим, если бы не возникало определенных трудностей в объяснении индивидуальных различий в восприятии объектов или их искажений (преломление материальных тел в различных физических средах и т. д.), то подобная точка зрения имела бы, с определенными оговорками, достаточное обоснование и притязательность на логико-конструктивную модель, объемлющую феномены идеального (психического) и материального (физиологического) как в их разновидности, так и в единстве. Но в данном случае здесь это не суть важно, т. к. одно дело, когда речь идет о явной недостаточности эмпириокритической концепции с её акцентуацией на эвристические возможности в данном направлении исследований, и совсем другое - грубое отождествление её с берклианством и идеализмом.

Из всего вышеприведенного хорошо видна только «потрясающая способность» Ленина к обращению всех и вся (т. е. всех тех, кто позволил себе «гносеологическую пошлость» отклониться от заданного диалектическим материализмом верного курса в познании природы и общества) в классово окрашенный идеализм. На этих, имеющих для него принципиальное значение доводах, и базируется его «философская рефлексия», приравнивающая исследовательские программы Маха и Авенариуса к идеалистическому тезису о том, что «мир есть мое представление» с соответствующими солипсистскими выводами. Как считает Базаров⁸, махизм скорее возвращается к наивно-реалистической точке зрения, отбрасывая тем самым порожденное дуализмом и рефлектирующее идеализмом само понятие «ощущение», заменяя его термином «элемент». Для Ленина это только терминологическая замена. Он даже не желает понимать, что здесь речь идет, прежде всего, об устранении старинного дуализма «вещи» и «ощущения». «Элемент» Маха и Авенариуса есть некая нераздельная целостность, синкреция вещи и ощущения, которая распадается в зависимости от комбинаторных сочетаний. Цвет - это ощущение в психической комбинации (т. е. зависимое от моей глазной сетчатки). Вещь - в физической комбинации (зависимое от солнечного освещения). Что здесь общего между Беркли и Махом, справедливо вопрошают русские эмпириокритики? Решительно ничего! Так, цвет всегда бывает физическим, и лишь при исполнении известных условий оказывается и психическим. Эти условия - констатация живого организма с нервной системой. Отношение между мозгом и ощущением есть отношение между условием и обусловливаемым, это связь соответствия, эпифеноменальная связь. У того же Юшкевича образом эпифеноменальной связи может служить отношение между написанной (артикулируемой) фразой и её смыслом. Этот смысл не детерминирован письменными знаками. Но в то же время он является, как сказал бы Авенариус, «зависимым рядом» по отношению к буквам как «ряду независимому». Без букв (или аналогичных чувственных знаков) смысл не может существовать, между тем как могут существовать комбинации букв или знаков, не имеющие никакого смысла (подобно тому, как бывают физические процессы, не имеющие своего психического эпифеномена). Между тем, как всякое «психическое» непременно имеет соответствующий ему «физический член».

В такой интерпретации эпифеномен - это явление особое, не имеющее отношения только к физике. Для Ленина все это остается неведомым, этакой арабской вязью, ретуширующей ясный материалистический взгляд человека, верящего в то, что идеальный образ есть точная копия внешнего и независимого от него мира. На протяжении многих страниц своего «философского фолианта» он рыскает, как лазутчик в стане врага, среди выписок из Авенариуса, Маха, Петцольда, Пирсона, Базарова и др. Все учение Авенариуса о зависимом и независимом ряде, т. е. его фундаментальная идея, на которой была построена «Критика чистого опыта», была низведена до уровня глумливой насмешки только потому, что для выражения логической зависимости (а именно об этом идет прежде всего речь) Авенариус не употребляет терминов, показывающих зависимости причинно-следственного и пространственного характера. Для Авенариуса зависимость между мозгом и мыслью не есть функция физиологического, психофизического или психического тела, а функция, рассматриваемая прежде всего в математическом смысле. То, что функция «А» зависит от функции «В» означает лишь, что по первым мы можем точно судить о вторых и наоборот⁹. Авенариус «уходит» от метафизического, в его понимании, параллелизма физического и психического, принимает только и единственно логический (функциональный) параллелизм. А то, что навязывает В. Ильин Авенариусу, совершенно несопоставимо ни с идеей Авенариуса, ни в целом с эмпириокритицизмом. И человек, так радикально «не узревший» сути учения того, кого он называет «кривлякой и клоуном», берет на себя право обвинять последнего в обмане и надувательстве своих читателей.

Один из самых тогда обсуждаемых вопросов, о котором не писал и не говорил только ленивый, был вопрос о «вещи в себе». Со слов Богданова, Базарова, Юшкевича, как ни путается в этом вопросе Плеханов, в сравнении с жалким лепетом В. Ильина, он «вырисовывается как настоящий Монблан философского глубокомыслия». Прежде всего «вещь в себе», сколько бы он (Плеханов) ни артикулировал её независимость от сознания, в сущности своей ничем не отличается от явления. Неуловимую и непознаваемую кантовскую вещь - «ноумен» - он отметает с ходу. Весь мир принципиально познаваем. Этот «рост» познания и есть пресловутое превращение «вещи в себе» в «вещь для нас». Кстати, и махисты заявляют об этом, с той лишь разницей, что вообще избегают употребления «вещи в себе». Но куда там, здесь уже В. Ильин слушать никого не хочет, мол, для махистов существуют только ощущения, все они солипсисты и делу конец!

Насколько вообще несерьезны для материализма с научной точки зрения подобные «уничижительные ремарки», основанные лишь на вдохновенном порыве разоблачительства, становится ясно, когда речь заходит о познании. Прежде всего, речь идет об отражении, чувственном ли, интеллектуально-творческом, не суть важно, т. к. «копирование» мира человеком связано не с формами познания как таковыми, а с познанием вообще. Что представляет собой цвет объекта? Неужели вторичные качества вещей, о которых исписано немало страниц философских трактатов, есть копии, или снимки с объективной реальности? Но из классической физики мы знаем о частоте и длине волн, явлений интерференции, дифракции и т. д. Правомерно ли в данном случае употреблять термин «копия», «снимок»? Ленин не принимает плехановского иероглифизма, а тем более символизма уже потому, что сам термин «символ» содержательно условен¹⁰. А это означает, что между ощущениями и внешним миром тотчас возникает фантом субъективизма и произвола, нарушающий причинно-следственные закономерности природы. Однако, как считают русские эмпириокритики, условность еще не означает, что она является обязательным признаком символической, соответственно и эпифеноменальной связи. Отношение (связь) между физическим телом - мозгом - и ощущением вполне эпифеноменально, но в нем нет ничего условного и произвольного. Строго говоря, «копия», «снимок» не апплицируются на сферу идеального (нематериального). Но Ленин не обращает на это внимания, он попросту объективирует сам факт такой связи, фиксирующей объект в сознании в качестве его копии. Для Маха нет ни зеленого стола, ни его зеленой копии. Для него существует только один нераздельный стол. У В. Ильина же теория копий целиком зиждется на воззрениях древних греков (эйдосы). По своей сути, данная наивнореалистическая ретроспекция и легла в основу ленинского подхода, который преломляется через теорию отражения, впоследствии ставшую фундаментом гносеологических реляций марксистско-ленинской философии, от которой «заикалась» не только она сама, но и вся психология советского периода.

Что особенно интересно, так это то, что все эти вульгарно преобразованные В. Ильиным философские штудии были почерпнуты им из работ представителей школы Плеханова - Ортодокс. Как, впрочем, и многое другое, «благополучно изъятое» из работ Богданова, Базарова, Юшкевича, Чернова и др. (речь идет о радикальном перевороте во взглядах на материю, массу, инерцию и т. д.). Под видом углубленного анализа классических работ Э. Маха и Р. Авенариуса, а на самом деле лишь поверхностных выписок из вышеперечисленных сочинений он направляет острие своей атаки против них же, используя свои тиражированные приемчики в изобличении их как буржуазных реакционеров. Оправдание этому у него весьма своеобразное. «Wer den feind will verstehen, mub im feindes lande gehen: кто желает знать врага, тот должен побывать в его стане»¹¹.

Вот один из образчиков его «философско-конституирующих» и позитивных на все времена гносеологических выводов: единственное «свойство» материи . есть свойство быть объективной реальностью, т. е. существовать вне нашего сознания. Природа бесконечно существует. Словом, под видом «сути» материализма преподносятся схоластические, по своему логико-гносеологическому охвату, утверждения, которые никоим образом не вписываются в систему естественнонаучных аспектаций человеческой деятельности. Что это - попытка воплотить гегелевскую философскую систему как последовательно развернутый идеализм, аннулирующий материю; как самотождественный факт субъектной констатации в его абсолютной преформации духа? И дальше: «Мир есть движение этой объективной реальности.» Воистину, одна нелепица следует за другой, т. к. «великая хитрость» ленинского умозаключения, по всей видимости, и состоит в том, чтобы объединить два совершенно противостоящих друг другу предложения, где первое - это то, что лежит за пределами сознания, обладающее пресловутой плехановской достаточностью «быть», а второе - движущаяся физическая материя. Но, опять-таки, поскольку последняя простирается гораздо далее вышеуказанных определений В. Ильина, то и остается постольку «пенять» на отражение. Словом, действительность гипостазируется в своей действительности. А что делать? - сетует Плеханов со своей группой единомышленников, - подобная тавтология закономерна, поскольку такова природа всякого всеобщего понятия. Таким образом, вся сфокусированная мысль В. Ильина вращается между объективным (материя - объективная реальность, независимая от сознания) и субъективным, которое отображает (копии, снимки) постулированное первое. Движению же представлений и восприятий соответствует, согласно теории копий, объективное движение в себе (называемое В. Ильиным движением «вне меня»). Иначе говоря, движение переходит в категорию объективной реальности, а соответственно потребовалось и физическое определение материи. Вот так, дорогой читатель, ни больше, ни меньше! В этом смысле, здесь показателен один исторический эпизод, приведенный Юшкевичем в своей работе, с волосом католической святой, который ежегодно в праздник показывали в одном французском монастыре. Священный волос имел одну характерную особенность: он виден был только избранным, праведникам. Но тех было столь мало, что даже сам монах, вынимавший его из ларца, ни разу не удостоился божьей милости узреть сие. Так вот, не похож ли этот волос скорее на кантовскую «вещь в себе», нежели на плехановский или ильинский материализм? - вопрошает Юшкевич. Да, по всей видимости, столь же не отличались праведностью русские махисты. Далеко им было до партийных иерархов от марксистской философии, которые еще с присных времен чувствовали и истинно знали то, на что другие как-то не сподобились!

Поскольку в одной статье, ограниченной рамками литературного приличия, невозможно рассмотреть весь арсенал приведенных В. Ильиным аргументов, засим просим извинения у читателей, как, впрочем, и за ироничный характер замечаний с нашей стороны, поскольку последние не всегда отличаются философской толерантностью. Хотя пусть и слабое оправдание этому обнаруживается уже в самом ленинском стиле дискуссии, который изначально фонирует негативной экспрессией, задавая не всегда содержательную тональность в ключевых её аспектах. А в заключение добавим лишь то, что было выше уже сказано. Научное и историко-философское значение этой книги малоценно, если не сказать больше. Имея в своем образовательно-философском багаже лишь самую незначительную толику от того, что требуется в дискуссии с маститыми на тот период специалистами - философами в разных областях знаний, Ленин безнадежно уступает им. Вместе с тем, надо отметить, что сегодня мало найдется людей среди тех профессиональных критиков марксизма, кто игнорировал бы В. И. Ленина как личность эпохальную, исторически значимую. И без всяких оговорок можно сказать, что его вклад в сокровищницу политической истории уникален. Обладая великолепной общей эрудицией, огромным талантом и опытом политической борьбы, гениальной способностью исторического видения, тем не менее, он, по нашему мнению, остается на задворках научной онтологии, теории познания и философской этики.

Уже позднее Ильич осознал свое «назначение в философии», судя по его рукописям («Философские тетради»), где, несмотря на отдельные выпады (инвективы) в адрес идеалистов, чувствуется некоторая обретенность философской свободы - при всем том, что идеализму так и осталась лишь миссия «абстрактного улёта» от живого материалистического древа. В переводе на философский язык это звучит как исторически вечная ошибка идеалистов, которая возникает лишь в результате абсолютизации необоснованной экстраполяции принципа редуцируемости, выдающей его за универсальное основание любого научного знания. Но материалистам ли говорить о подобных «изворотах мысли», когда сам излюбленный их предмет обсуждения не выходит за пределы своей собственной предметности. И далее: «“Наивный реализм” всякого здорового человека, не побывавшего в сумасшедшем доме или в науке у философов-идеалистов, состоит в том, что вещи, среда, мир, существуют независимо от нашего ощущения, от нашего сознания, от человека вообще»¹². Да, к вящему нашему сожалению, не нашлось у Ленина лучшей участи для «нищих ходоков» от философии. Разве что от скудости и малости своей решиться-таки им, наконец, «проникнуться» идейным содержанием книги во имя объективной истины, однажды преподнесенной одним марксис- том-философом. Да и впрямь, здравы ли духом его (идеализма) адепты, уважаемые читатели?

Примечания

1. Ленин, В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии / В. И. Ленин. - М. : Политиздат, 1969. - С. 352.

2. Юшкевич, П. Столпы философской ортодоксии / П. Юшкевич. - СПб. : [Б.и.], 1910. - С. 15.

3. Ленин, В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии / В. И. Ленин. - М. : Политиздат, 1969. - С. 333.

4. Там же. - С. 355.

5. Юшкевич, П. Столпы философской ортодоксии / П. Юшкевич. - СПб. : [Б.и.], ₆1910. - С. 42.

6. Философия : всемирн. энц. / гл. науч. ред. и сост. А. А. Грицанов. - М. ; Минск : АСТ ; Xарвест, 2001. - C. 123.

7. Мах, Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому / Э. Мах.

- М. : Территория будущего, 2005. - С. 67, 69.

8. См.: Базаров, В. На два фронта / В. Базаров. - СПб. : Прометей, 1910. - С. 12.

9. См.: Авенариус, Р. Критика чистого опыта / Р. Авенариус. - М. : Изд-во

С. Дороватского и А. Чарушникова, 1905. - С. 19.

10. См.: Ленин, В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии / В. И. Ленин. - М. : Политиздат, 1969. - С. 281, 282.

11. Там же. - С. 310.

12. Там же. - С . 67.

Размещено на Allbest.ru