Основные философские взгляды Ортега-и-Гасет Хосе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

И в результате современный средний европеец душевно здоровее и крепче своих предшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой смахивает на дикаря, внезапно забредшего в мир вековой цивилизации. Школы, которыми так гордился прошлый век, внедрили в массу современные жизненные навыки, но не сумели воспитать ее. Снабдили ее средствами для того, чтобы жить полнее, но не смогли наделить ни историческим чутьем, ни чувством исторической ответственности. В массу вдохнули силу и спесь современного прогресса, но забыли о духе. Естественно, она и не помышляет о духе, и новые поколения, желая править миром, смотрят на него как на первозданный рай, где нет ни давних следов, ни давних проблем.

Славу и ответственность за выход широких масс на историческое поприще несет XIX век. Только так можно судить о нем беспристрастно и справедливо. Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате, раз вызрел такой человеческий урожай. Не усвоив и не переварив этого, смешно и легкомысленно отдавать предпочтение духу иных эпох. Вся история предстает гигантской лабораторией, где ставятся все мыслимые и немыслимые опыты, чтобы найти рецепт общественной жизни, наилучшей для культивации "человека". И, не прибегая к уверткам, следует признать данные опыта: человеческий посев в условиях либеральной демократии и технического прогресса - двух основных факторов - за столетие утроил людские ресурсы Европы.

Такое изобилие, если мыслить здраво, приводит к ряду умозаключений: первое - либеральная демократия на базе технического творчества является высшей из доныне известных форм общественной жизни; второе - вероятно, это не лучшая форма, но лучшие возникнут на ее основе и сохранят ее суть, и третье - возвращение к формам низшим, чем в XIX веке, самоубийственно.

И вот, разом уяснив себе все эти вполне ясные вещи, мы должны предъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду с чем-то небывалым и неповторимым имелись в нем и какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку он создал новую породу людей - мятежную массу - и теперь она угрожает тем основам, которым обязана жизнью. Поэтому так важно вглядеться в массового человека, в эту чистую потенцию, как высшего блага, так и высшего зла.

Сущность понятия "философия"

Заявляя проблему философии, мы находим, что она оказывается наиболее радикальной из всех воображаемых, архипроблематичной. С другой стороны, мы видели, что чем проблематичней проблема, тем чище то отношение - познавательное, теоретическое, которое ее схватывает и проясняет. Поэтому философия остается интеллектуальным усилием по преимуществу - в сравнении с ней все остальные науки, включая чистую математику, сохраняют остаток практицизма. Но сама эта чистота и превосходство интеллектуального героизма, которые представляются философией, - не придают ли они ей характера исступленно-дерзостного? Дело ли здравого смысла ставить перед собой проблему столь громадную, как проблема философии? Если начать говорить здесь о возможностях, пришлось бы заявить, что успех попытки, называемой философией, есть наименее возможный в мире. Она кажется - сказал бы я - сумасшедшей затеей. Почему же тщимся тогда? Почему не удовлетворимся жизнью без философии? Если невозможен успех ее начинания, то философия не служит ни для чего, не существует необходимости в ней. Чудесно; но, для начала, ведь существуют люди, для которых излишнее есть необходимое, и да припомним божественное противоположение Марфы "утилитарной" и Марии "излишней". Истина в том - и об этом, в конечном счете, говорят слова Христа - что не существует столь строго определенной двойственности и что сама жизнь, включая жизнь биологическую, есть, в конечном счете утилитарно необъяснимый огромный спортивный феномен. Таков факт, конец и начало жизни, чем и является философствование. Необходимо? Не необходимо? Если под необходимым понимать "полезное бытие" для чего-то другого, философия не является, по крайней мере, изначально, необходимой. Но необходимость полезного лишь относительна, относительна к своей цели. Истинная же необходимость есть та, которая делает бытие таким, каково оно есть - птицу делает летающей, рыбу - плавающей и интеллект - философствующим.

Эта необходимость исполнять функцию либо действия, каковые суть мы, и является важнейшей и существеннейшей. Поэтому Аристотель не колеблется в высказывании отношения к наукам: anankatioterai pasai, ameinon d'ojudemia. Многозначаще, что Платон, когда хотел найти наиболее решительное определение философии, там, в высший момент своего наиболее строгого мышления, там, в недрах "Софиста", сказал, что философия есть he episteme ton eleutheron, тончайшим переводом чего будет: наука спортсменов. Что случилось с Платоном, сказавшим это? И если, к тому же, слова были произнесены в публичной гимназии, где изящные афинские юноши, влекомые круглой головой Сократа, устремляясь на звуки его речей, как ночные мотыльки на пламя огня, вытягивая к нему свои длинные выи дискоболов.

Философия не возрастает по причине полезности, но равно не возрастает она по случайности каприза.

Как ее необходимая составляющая должен присутствовать интеллект. Ее последней чертой был поиск всего как всего, схватывание Универсума, охота за единорогом. Но к чему это усердие?

Почему бы нам не удовлетвориться тем, что мы находим в мире без философствования, тем, что уже есть, и есть здесь очевиднейшим образом перед нашими глазами.

По простой причине: все, что есть и существует здесь, когда это нам дано, наличное, возможное, есть по своей сущности лишь отрывок, частица, фрагмент, отчленение. И мы не можем видеть этого, не предвидя и не предчувствуя нехватку части недостающей.

Во всем данном бытии, в каждой частичке информации мира находим существенную черту его излома, его характер части, видим увечье его онтологической искаженности, в нас кричит его боль по ампутированному члену, его ностальгия по части, которой не хватает ему для совершенства, его божественное недовольство.

Материя также, по мнению Ортеги, не может мыслиться без видения ее поставленной к существованию какой-либо другой силой, как невозможно видеть стрелы в полете без поиска руки, ее посылающей.

Следовательно, и она есть часть процесса более общего, который продуцирует ее, реальности более широкой, которая завершает ее. Все вышеуказанное довольно тривиально и служит мне лишь для выяснения идеи, которой мы сейчас довольствуемся. Более ясным и непосредственным мне кажется еще один пример. Этот зал является в его целостности наличным в нашем его восприятии. Кажется - по крайней мере, на наш взгляд - чем-то целостным и самодостаточным. Состоит из того, что мы видим в нем и не из чего больше.

По крайней мере, если анализировать то, что есть в нашем восприятии, когда мы созерцаем его, то кажется, что мы не обнаруживаем ничего, кроме красок, света, форм, пространства, и что более ни в чем нет нужды.

Но если бы, покидая его, мы обнаружили, что за дверью мир кончается, что вне этого зала нет ничего, даже пустого пространства нет - наш разум едва ли сохранил бы обыденное спокойствие.

Почему же нас, безусловно, изумляет возможность небытия дома, улицы, земли, атмосферы и всего прочего вне стен зала, если до этого в нашем уме ничего, кроме того, что мы видели в нем, не было?

По всей видимости, в нашем восприятии, наряду с непосредственной наличностью интерьера, с тем, что мы видели, существовал, пусть в скрытой форме, целый мир условий возможности его бытия, чье отсутствие явственно сказалось бы для нас.

Значит, этот зал не являлся, даже в простом восприятии, чем-то целостным, а лишь "Первым планом", который выделяется на общем фоне, который мы неявно имеем в виду, который уже существовал для нас до данного видения (пусть скрыто и неоднозначно), окружал то, что мы действительно созерцаем.

"Созерцаемое нами - лишь шишка на необъятном лбу мироздания. Таким образом, мы можем индуцировать как всеобщий закон наше наблюдение и говорить: нечто наличествует всегда - соналичествующему миру".

И то же самое происходит, если мы обращаем внимание на интимную нам реальность, на психическое. То, что видится в каждом моменте нашего внутреннего бытия, - есть лишь маленькая часть: эти идеи, которые сейчас мыслим, эта боль, которую терпим, образы, возникающие на интимной сцене психического, эмоция, которую сейчас чувствуем; но эта скудная горстка определенностей, которые мы сейчас зрим в себе, есть лишь то, что в каждом случае выступает к нашему взгляду, обращенному внутрь, это есть лишь основание нашего совершенного и действительного Я, остающееся в глубине подобно большой ложбине или гористой местности, откуда в каждый момент виднеется лишь фрагмент пейзажа.

Итак, мир - в смысле, который мы сейчас приписываем этому слову, - есть просто совокупность вещей, которые можем рассматривать одну за другой.

Философия - это познание Универсума, или всего, что существует. Мы уже видели, что это имплицирует для философа обязанность ставить перед собой абсолютную проблему, т.е. не исходить спокойно из предварительных верований, ничего не считать познанным предварительно. Что познано - уже не является проблемой. Однако то, что познано вне, по ту сторону или до философии, является познанным с точки зрения частной, а не универсальной. Существует знание низшего уровня, которое не может применяться в высотах, где движется философское познание.

Если смотреть с философских высот, то всякое прочее знание представляется наивным и относительно ложным, т.е. вновь приобретающим проблематичность. Потому-то Николай Кузанский называл науки docta ignorancia. Это положение философа, неотъемлемое от его интеллектуального героизма и нелепое для лишенных этого призвания, налагает на его мышление то, что я называю императивом автономности. Этот методологический принцип означает отказ от опоры на что-либо предшествующее самой становящейся философии и обязательство не исходить из предположенных истин, философия есть безпредпосылочная наука. Ортега говорит о том, что "я понимаю под таковой систему истин, построенную без допущения в качестве оснований каких бы то ни было положений, считавшихся доказанными вне и до системы".

Следовательно, не существует таких философских истин, которые не были бы обретены самой философией.

То есть философия является интеллектуальным законом для самой себя, является автономным знанием.

Это Ортега называет принципом автономности - и он связывает нас со всем прошлым критицизма в философии; он ведет нас к великому инициатору современного мышления и определяет нас как позднейших внуков Декарта. Но ласки этих внуков опасны. На следующий день нам придется сводить счеты с нашими дедушками".

Философ начинает с освобождения своего духа от верований. С его преобразования в остров, необитаемый для иноземных истин. И затем он, заключенный на острове, приговаривает себя к методической робинзонаде.

Таков смысл методического сомнения, навеки положенного Декартом у рубежей философского познания.

Его смысл не ограничивается лишь подвешиванием всего, что на самом деле вызывает у нас сомнение - так каждодневно поступает всякий достойный, - но еще того, в чем обычно не сомневаются, но в принципе - могут. Такое инструментальное техническое сомнение, являющееся скальпелем философа, имеет много более широкий радиус действий, чем обыденная подозрительность человека, ибо, оставляя сомнительное, оно доходит до вообще возможного быть подверженным сомнению.

Всякая философия есть парадокс, она отдаляет себя от "естественно-очевидных истин", которыми мы пользуемся в жизни, поскольку считает теоретически сомнительными те элементарнейшие верования, которые в жизни не кажутся нам подозрительными.

Но после того как, согласно принципу автономности, философ ограничивается теми немногочисленными истинами, в которых даже теоретически нельзя усомниться и которые, следовательно, сами себя доказывают и проверяют, он должен повернуться лицом ко Вселенной и завоевать ее, охватить ее целостно. Эти точки-минимумы строгой истины должны быть гибко расширяющимися, дабы суметь охватить все, что есть. Наряду с этим аскетическим принципом складывания, которым является автономность, действует противоположный принцип напряжения: универсализм, интеллектуальное устремление к целому, то, что я называю пантономией". Одного принципа автономности, являющегося негативным, статичным и осторожным, призывающим нас к осмотрительности, но не к действию, не ориентирующего нас и не направляющего в нашем пути, достаточно. Мало только не ошибаться: нужно попадать в цель, необходимо неустанно преследовать нашу проблему, и, поскольку она состоит в том, чтобы определять все или Универсум, каждое философское понятие должно будет возрастать в зависимости от всего, в отличие от понятий частных дисциплин, которые определяются тем,.чем является часть, как изолированная часть или полное "целое".

Так, физика говорит только о том, чем является материя, будто бы в Универсуме существует лишь она одна, будто бы она сама есть Универсум.

Поэтому физика часто тщится бунтовать, чтобы самой стать настоящей философией, и именно эта бунтующая псевдофилософия и есть материализм.

Философ же, напротив, будет искать в материи ее ценность, как части Универсума и определять истинность каждой вещи в ее отношении к остальным. Этот принцип концептуации Ортега и называет пантономией, или законом тотальности.

Принцип автономности был предостаточно прокламирован от Ренессанса до наших дней, иногда даже с пагубной исключительностью, парализующей философское мышление. Напротив, принцип пантономии или универсализма обретал адекватное внимание разве что в какой-то частичке античной души и кратком философском периоде от Канта до Гегеля, в романтической философии. Посмел бы сказать, что это и только это нас приближает к послекантианским системам. Но уже и это совпадение имеет большое значение.

Ортега отмечает, что "мы едины с ними в неудовлетворенности одним лишь избеганием ошибок и в суждении, что лучшим способом достижения этого будет не сужение визуального поля, а напротив, его максимальное расширение, превращение в интеллектуальный императив, в методический принцип, намерение продумывать все и ничего не оставлять вовне. Уже после Гегеля начинает забываться, что философия есть интегральное мышление и ничего больше - со всеми его преимуществами и, естественно, недостатками.

Мы преследуем философию, которая была бы философией и ничем другим, которая принимала бы свою судьбу со всем ее блеском и нищетой и не хранила бы зависть, жаждет для себя познавательных добродетелей других наук, к примеру, точности математических истин или чувственной проверяемости и практицизма истины физики.

Неслучайно то, что в прошлом веке философ оказывался столь изменчивым по отношению к своей сущности. Для того времени на Западе было характерно неприятие судьбы, желание стать тем, кто ты не есть. Поэтому-то это была по преимуществу эпоха революций.

В конечном счете, сам "революционный дух" означает не только страсть к усовершенствованию - что всегда благородно и похвально, - но и веру в то, что можно неограниченно становиться тем, кем не являешься, не являешься коренным образом, что достаточно помыслить тот порядок мира и общества, который нам оптимальнее, чтобы это привело нас к осознанию необходимости его реализации; упускается из виду, что мир и общество имеют сущностно незаменимую структуру, которая ограничивает воплощаемость наших желаний и придает характер легкомысленности всякому реформизму, не считающемуся с ней.

Революционный дух, утопически пытающийся сделать вещи тем, чем они пребыть никогда не смогут (и в этом нет никакой нужды), следует заменить великим этическим принципом, некогда лирически провозглашенным Пиндаром и звучащим не иначе как: "Становись тем, кто ты есть".

Необходимо, чтобы философия удовлетворилась своей бедностью и оставила сторонними те благодати, которые ей не принадлежат, дабы ими украсились другие способы и виды познания. "Вопреки тому титанизму, которым первоначально страдает философия в своей претензии охватывать Универсум и поглотить его, сама она является, строго говоря, дисциплиной не более и не менее скромной, чем другие".

Потому что Универсум, или все сущее, не есть каждая из сущих вещей, а лишь универсальное каждой вещи, а значит, лишь определенная сторона каждой вещи. В этом смысле, но только в этом, объект философии тоже является частным, поскольку он есть часть, благодаря которой всякая вещь включается в целое, скажем, она есть пуповина, что связывает их с целым.

И не было бы бессмысленным утверждать, что и философ, в конце концов, является специалистом, а именно, специалистом по универсумам.

То, что нельзя выговорить, несказуемое или невыразимое, не является понятием, и знание, заключающееся в невыразимом видении объекта, будет всем, чем вам угодно, Даже, если хотите, высшей формой знания, только не тем, что мы преследуем под именем философии.

"Если вообразить философскую систему, подобную плотиновской либо бергсоновской, которые посредством понятий представляют нам истинным знанием экстаз сознания, при котором это сознание переходит пределы интеллектуального и вступает в непосредственный контакт с реальностью, значит, без посредника и опосредования, каковым является понятие, то, сказали бы мы, они являются философиями лишь, поскольку доказывают необходимость экстаза неэкстатическими средствами и перестают быть таковыми, как только покидают твердую почву понятия, приступая к зыбкой хляби мистического транса".

Хосе Ортега-и-Гассет отвергал мистицизм. Он говорил, что Мое возражение мистицизму состоит в том, что мистическое видение не предоставляет каких-либо интеллектуальных преимуществ. К счастью, некоторые из мистиков оказывались, прежде чем мистиками, гениальными мыслителями - как Плотин, маэстро Экхарт, господин Бергсон. В них особенно контрастно выступает благотворность соединения мышления логического и опосредуемого с нищетой их экстатических дознаний.

Мистицизм стремится использовать глубинность, спекулировать с глубинным; во всяком случае, глубины наполняют его энтузиазмом, они влекут его. Философия же сегодня движется в другом направлении. Ей не интересно, как мистике, погружаться в глубину, но, наоборот, привлекательно превращать глубинное в поверхностно".

Вопреки тому, что обычно предполагают, философия есть титаническая жажда поверхностности, жажда приведения к поверхностному, превращение, если возможно, в очевидное, ясное, банальное того, что было подземным, тайным, скрытым.

Она ненавидит тайну и мелодраматические жесты посвященного, мистагога.

Она может сказать про себя словами Гете: "Я признаю себя рожденным в роде // Из тьмы стремящихся упорно к свету солнца".

Философия есть великая жажда ясности и решительная воля к полуденному. Ее коренное намерение - приносить к поверхности, объявлять, обнаруживать скрытое и завуалированное. В Греции философия начиналась названием aletheia, что значит раскрывание, откровение и девуалирование; в итоге - проявление. И проявлять есть не что иное, как говорить - logos.

Если мистицизм есть молчание, то философствование - вскрывание, обнаружение в великой обнаженности и прозрачности слова бытия вещей, то есть онтология (ontologia). Вопреки мистицизму, философия хотела бы быть секретом, известным каждому. 

Заключение

ортега материя мистицизм философия

Ортега-и-Гасет Хосе (1883 - 1955) - испанский философ, занимал переходную позицию между философией жизни ницшеанского толка и современным экзистенциализмом. В центре внимания Ортега-и-Гасета стояли социальные проблемы. В своих работах "Дегуманизация искусства" (1925) и "Восстание масс" (1929-30) Ортега-и-Гасет впервые в западной философии изложил основные принципы доктрины "массового общества", под которым он понимал духовную атмосферу, сложившуюся на Западе в результате кризиса буржуазной демократии, бюрократизации общественных институтов, распространения денежно-меновых отношений на все формы межличностных контактов. Складывается система общественных связей, внутри которой каждый человек чувствует себя статистом, исполнителем извне навязанной ему роли, частицей безличного начала - толпы. Ортега-и-Гасет критикует данную духовную ситуацию "справа". Он считает ее неизбежным результатом развязывания демократической активности масс и видит выход в создании новой, аристократической элиты - людей, способных на произвольный "выбор", руководствующихся только непосредственным "жизненным порывом" (категория, близкая ницшеанской "воле к власти"). Рационализм Ортега-и-Гасет считает своеобразным интеллектуальным стилем "массового общества". Он призывает вернуться к донаучным формам ориентации в мире, к древней, еще не расчлененной "любви к мудрости".

"Приверженцы всякого рода сумятицы всегда предпочтут анархию и опьяненность мистиков ясному и упорядоченному интеллекту священников, т.е. Церкви. Мне жаль, что я не могу быть солидарным с ними в этом предпочтении, Служение истине не позволяет мне это сделать. Она заключается в том, что любая теология, с моей точки зрения, открывает нам много большее количество Бога, больше признаков и представлений о божественности, чем все экстазы вместе взятые всех вместе взятых мистиков. Ибо вместо того, чтобы приближаться скептически к экстатику, мы должны, как я сказал, поймать его на слове, принять все, что он приносит нам из своих погружений в трансцендентное, и затем судить, стоит ли чего-нибудь то, что он предлагает нам.

И в самом деле, сопроводив мистика в его изысканное путешествие, мы не обнаруживаем для себя ничего важного.

"Я верю, - пишет Ортега, - что европейская душа близка к новому опыту о Боге, к новым открытиям об этой реальности, самой важной среди всех. Но очень сомневаюсь, что это обогащение наших идей о божественном придет подземными дорогами мистики, а не светлыми путями дискурсивного мышления. Теология и не экстаз.

Твердо настаивая на этом, я не считаю должным пренебрегать творчеством мистических мыслителей. В прочих смыслах и измерениях они немало интересны. Сегодня больше, чем когда-либо, мы должны учиться у них. Даже сама идея экстаза - хотя и не сам экстаз - не лишена значения. Насколько - увидим позднее.

Но чего я придерживаюсь - мистическая философия не есть то, что мы преследуем под именем философии.

Единственное первоначальное ограничение ее - жажда быть теоретическим познанием, системой понятий и, значит, высказываний".

Список литературы

1. Зорькин В., Золотарев Р. Ортеги-и-Гассет. // Новое время. - 1990. - №12.

2. Зотов А.Ф., Мельвиль Ю.К. Западная философия XX века. // История философии. - М.: Изд-во МГУ, 2004. Никифоров В.Н. Предисловие к книге "Что такое философия". - М., 2003.

3. Ортега-и-Гассет Х. Автономия и пантономия. // Избранные труды. - М.: Мир, 2001.

4. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. / Перевод: С.Л. Воробьев, А.М. Гелескул, Б.В.Дубинин и др. - М., 2001.

5. Ортега-и-Гассет Х. Необходимость философии. // Избранные труды. - М.: Мир, 2001.

6. Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия?. - М.: Мысль, 2003.

7. Хосе Ортега-и-Гассет, философ и мыслитель. // Вопросы философии. - 1989. - №3.

Размещено на Allbest.ru