Чувство смысла

ЧУВСТВО СМЫСЛА

Херсонский Б.Г.

Молодой человек пришел к знакомому богослову испросить благословения на поступление в колледж. Прекрасная идея, сказал богослов, - но что ты будешь делать потом? - Поступлю в Университет. - А потом? - Стану юристом. - А потом? - Буду баллотироваться в Парламент. - А потом? и так далее. Наконец молодой человек сказал: "Потом я умру". - А потом? - спросил богослов.

Традиционная советская психология (и в особенности - психиатрия) постулировали тезис о том, что нормальному человеку "в корне чужды" и вредны мысли о смысле его существования. Собственно уже сама постановка вопроса о смысле жизни - считалась проявлением психологического кризиса, если не симптомом шизофрении. В подобном примитивном "принижении" нормальной жизни человеческой души в рамках тоталитарной системы нет ничего удивительного. Но не только большевизм, но и обыденный "здравый смысл" обнаруживает устойчивую тенденцию к отвержению проблемы человеческого существования (экзистенции). Здравый смысл живет, вопреки своему названию не мыслями, но скорее "страстями разума". Он интуитивно полагает, что в делах человеческой экзистенции ему, здравому смыслу, делать нечего. Философы говорят о "плохо сформулированных проблемах", которыми мучается человечество: чего только стоит вопрос о первичности сознания или материи! По сути дела подобные вопросы предъявляют разуму задачи, не то что бы принципиально ему недоступные, а, выражаясь бюрократическим языком, разуму неподведомственные. Норма (если здесь вообще допустимо понятие нормы) - это своеобразное чувство или "переживание осмысленности". Психологическим подтверждением этого тезиса является ощущение утраты, которое испытывает человек в состоянии экзистенциального кризиса. Не "не было и нет", но "было и отнято". Смысл жизни является такой же данностью, как и сама жизнь. Жить - это значит в той или иной мере переживать осмысленность, как таковую, без доказательств и обсуждения. В этом отношении смысл жизни такая же неопределимая категория как "точка", "плоскость" и, если угодно, - время. Блаженный Августин как-то воскликнул: "Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время, если бы я захотел объяснить спрашивающему - нет, не знаю." ("Исповедь", XIV, 17) Слово "время" легко поддается замене на "смысл жизни": миллиарды людей на земле живут и действуют так, как будто они знают тайну смысла своего существования. Но стоит величайшим, известнейшим, умнейшим из смертных начать рассуждать и мудрейший из гениев попадает в круг навязчивых, повторяющихся мыслей, которые были высказаны за тысячи лет до него и, нет сомнения, будут высказываться, пока человечество живо, и не лишилось дара речи. Очевидно, кто-то наказывает нас всех за попытку проникнуть с помощью разума и слова в то, что нам уже известно ИЗ ИНОГО ИСТОЧНИКА. "Бессмысленность", или, вернее "бессмыслица жизни", несколько лучше объясняемая словами, столь же недоказуема: это также преимущественно - эмоциональное переживание. В данную минуту сотни тысяч, если не миллионы людей в мире переживают чувство бессмысленности жизни. Ни "оптимиста", ни "пессимиста" не переубедить. Иные, часто - недоступные сознанию, силы заставляют менять розовые очки на черные и наоборот. Нечто иное, исходящее изнутри заставляет нас "переключить" наши чувствования. Преуспевающий герой рассказа Чехова, целиком погруженный в житейскую суету внезапно просыпается в холодном поту - от осознания того, что его жизнь прошла, и в этой жизни не было смысла. Лев Николаевич Толстой ощущал в себе экзистенциальный надлом, развивающийся подобно медленно прогрессирующей болезни, где главными симптомами были вопросы: "А зачем?", "А потом?".

Клод Леви-Стросс считал основной "полярностью" человеческого мышления понятия "жизнь" и "смерть". Даже свет-тьма, не говоря уже об "инь - ян" или фроммовской биофилии - некрофилии, нечто производное. Между этими полюсами нет переходных ступеней, нет пространства, движение от одного к другому дискретно, как прыжки элементарной частицы. Эта "основная полярность" задает точки отсчета. Для человека, переживающего осмысленность жизни отправная точка - жизнь. Человек, переживающий бессмысленность существования имеет точку отсчета - смерть. Не во фроммовском "некрофилическом" или фрейдовском духе одержимости Танатосом. Отношение к смерти всегда двойственно, амбивалентно. Взгляд на похоронную процессию "со стороны" это смешение страха и любопытства. Вокруг кладбища или лобного места сконцентрировано мощное психологическое поле, где силы притяжения и силы отталкивания действуют одинаково сильно. "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю" (А. Пушкин). Серьезная проблема состоит в том, что в процессе развития экзистенциального кризиса неизбежная смерть неизбежно будет казаться привлекательной. Собственно, человек в состоянии кризиса говорит о жизни (и то - до поры), но думает - о смерти. Вопрос о смысле и значении индивидуальной смерти остается стержнем, вокруг которого совершают свое круговращение вечные мысли о круговращении мертвой и холодной вечности: "А ты, холодный труп земли лети, неся мой труп по вечному пути". Эти строки написал поэт, которого в целом трудно упрекнуть в излишнем пессимизме - Афанасий Фет. Екклесиаст говорит о своих мыслях и чувствах теми же словами, что Лев Толстой. Древнеегипетские поэты - безымянные авторы "Песни арфиста" или "Спора разочарованного со своей душой" чувствуют и говорят то же. Вильям Шекспир пишет 66 сонет, а Борис Пастернак - переводит его. Размышления, за которыми стоят интенсивные чувства печали, безысходности, бессмысленности... "И возненавидел я жизнь!" - восклицает Екклесиаст - "Блаженные мертвые более чем живые, но блаженнее тех и этих, кто вообще не существовал!". "Мысль о самоубийстве была естественным продолжением моих рассуждений" - признается Толстой. "Измучен всем, я умереть хочу" - пишет Шекспир. "Мне смерть сейчас представляется ручьем в тени деревьев после странствий в пустыне" - восклицает автор "Спора разочарованного". Но быть может полнее всего это двойственное отношение к неизбежности смерти выражено в стихах Райнера Марии Рильке: Всевластна смерть. Она на страже, и в счастья час она живет и страждет и жаждет в нас.

Человек вне ощущения "притяжения смерти" инстинктивно полагает, что смысл его жизни слагается из мелких "смыслов" либо "осмысленностей" его повседневных действий, в эмоциональных связях и взаимоотношениях с другими людьми, наконец, в "плодах своих трудов". Он никогда не производит этого арифметического суммирования, предчувствуя, что подобная процедура ведет к катастрофе. Смысл жизни не слагается из смысла поступков. Так же как бесконечность не является суммой отрезков пространства, а вечность - времени. Это ясно всякому задумавшемуся. И практика обыденной жизни состоит не в решении экзистенциальной проблемы, а ее игнорировании. Человек вне кризиса ощущает свой путь как прямую, направленную вперед и вверх. Кризис сгибает эту прямую и превращает в замкнутый круг. Ощущение цикличности, повторяемости, отсутствия реального движения - одно из самых характерных для подлинного кризиса личности. Ветер, возвращающийся на свои круги, солнце, спешащее к месту своего восхода, неизбежная смена поколений и - забвение... В конечном счете, замыкается и гигантский круг Мироздания: "Когда пробьет последний час природы Состав частей разрушится земных, Все зримое опять покроют воды, И Божий лик изобразится в них". (Ф. Тютчев) Гораздо реже в повторяемости, репродуктивности видят смысл существования: "будут внуки потом, все опять повторится сначала" - говорят слова оптимистичной советской песни "Я люблю тебя, жизнь". Пятилетняя девочка говорит о том, что она и ее брат будут делать через сто лет. Затем она замолкает и после паузы печально говорит: "Через сто лет ни меня, ни Саши не будет". Но еще через секунду: "Тогда будут другая Наташа и другой Саша" - и весело идет дальше. "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть" (А.С. Пушкин) И все же идея повторяемости скорее - спутник безысходности. И буддизм в символе постоянно вращающегося колеса как бы закрепил это ощущение: "Рождение вновь и вновь - горестно!" (Дхаммапада). Естественно и понятно, что экзистенциальные переживания часто возникают у человека надломленного, пережившего крушение своих "относительных" целей и убедившегося в тщете многолетних усилий. Удивительно, если подобное состояние возникает на вершине успеха. Экзистенциальный надлом и соответствующая реакция с переживанием бессмысленности это симптом ЗАВЕРШЕНИЯ какой-либо существенной части жизненной программы человека. Завершение предполагает "прощание с плодами" и чувство естественной опустошенности. Существует психиатрический термин "депрессия победы". Лао-Цзы учил, что встречать победителей должны плакальщики и могильщики. Речь идет не только об оплакивании солдат, убитых на войне. Оплакиванию подлежат и сверхценные идеи, касающиеся важности завершенного дела (тот же Лао-Цзы считал важнейшим качеством "совершенно-мудрого" умение отстраниться после завершения дела). Ребенок тянулся за игрушкой и отбросил ее в сторону, едва только взял ее в руки. Он плачет. Новая игрушка на некоторое время завладевает его вниманием. Но когда ребенок понимает, что ВСЕ игрушки надоедают, он становится безутешен. "Но когда я подумал о том, что сделали руки мои, вспомнил свои усилия, чтобы достигнуть цели, то вот, все суета и погоня за ветром: возвышения нет под солнцем!" (Екклесиаст) Вероятно, осознанное существование на границе небытия, "бездны мрачной на краю" необходимая внутренняя пружина творчества. И творчество, в свою очередь помогает отступить на шаг от бездны, переживать минуты, когда чувство осмысленности сильно как никогда. Сколько поэтов вслед за Горацием произнесло - "Нет, весь я не умру!". Но упование на творчество оказывается последней иллюзией. На пороге могилы Державин, также перелагавший "Памятник", написал короткое стихотворение - "Река времен", где даже творчество, "последний остаток бытия", обречено: "А если что и остается чрез звуки лиры и трубы то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы"

Владимир Соловьев назвал свою рецензию на двухтомное издание сочинений графа А. Голенищева-Кутузова "Буддийское настроение в поэзии". Представителем буддийского настроения Соловьев считает "такого поэта, который, по-видимому, вовсе не интересуется буддизмом и вообще строго охраняет свой русский стих от чужеродных имен и терминов:" Голенищев-Кутузов, по мнению Соловьева, принадлежит буддизму эмоционально - "тон минорный, настроение безнадежное, он поэт смерти и Нирваны, хотя это последнее, столь ныне (статья 1894 года - Б.Х.) злоупотребляемое слово и не встречается в его стихах... он - буддист не в смысле каких-либо догматов и учений, а в смысле того душевного настроения, которое кристаллизовалось исторически в религии Шакъямуни, но может существовать индивидуально, независимо от нее". "Поклоняясь смерти, гр. Кутузов иногда, по старой памяти христианских слов, говорит о ней, как о переходе к иной, высшей форме бытия, но большею частью, верный своему общему буддийскому миросозерцанию, он видит в ней безусловный конец всякого бытия, сон без сновидений и без пробуждения". Миросозерцанию гр. Кутузова Владимир Соловьев противопоставляет поэтику Александра Пушкина: "У Пушкина тон бодрый, радостный и уверенный; при самых языческих, мирских и даже греховных сюжетах настроение его все-таки христианское, - это поэзия жизни и воскресения". Между тем именно Пушкину (а не гр. Кутузову, либо иному второстепенному поэту) принадлежат строки подвергающие сомнению ценность земного бытия как такового, строки такой силы, что им сопереживали (а значит - ощущали те же чувства) и будут сопереживать, запомнили (а значит, сохранили этот эмоциональный опыт) и запомнят поколения и поколения любителей поэзии.

"Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль, зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум".

Эти стихи Пушкин написал 26 мая 1828 год, в день своего рождения: Быть может, единственный раз поэт называет творческую силу жизни "враждебной". Опустошенность сердца и остановка мышления, сопровождаемая однозвучным шумом жизни, напоминающим звук вращающегося колеса в руках буддийского монаха... Но остановимся: не во втором ли четверостишии того же стихотворения душа была наполнена страстью, а ум взволнован сомнением? Стихотворение о бессмысленности и бесчувственности проникнуто глубоким чувством боли и смыслом. Менее известное стихотворение "Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы" выражает те же эмоции.

"Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня,

Парки бабье лепетанье,

Жизни мышья беготня,

Что тревожишь ты меня?"

Но и здесь, в конце стихотворения: "Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу" (Последняя строка в редакции Жуковского - "темный твой урок учу" имеет более сумрачное звучание). Тема трагедии человеческого существования слишком важна для человечества, бессмертный гений Пушкина не мог не коснуться ее. Тема экзистенциального кризиса звучит у него чаще, чем может показаться на первый взгляд. То христианское мироощущение, которое справедливо отмечает у поэта Владимир Соловьев, касается скорее не отсутствия в пушкинском творчестве темы бессмысленности и безнадежности жизни как таковой. Речь идет о путях душевной внутренней работы, о переработке экзистенциальных переживаний и, в конечном счете, преодолении кризиса... Мне представляется, что слово "но" - важный ключ к пониманию того, что происходило в душе Пушкина. "Но строк печальных не смываю", "Но не хочу, о други, умирать"... В послании Раевскому Пушкин признается, что видит все - даже жизнь и любовь "в их наготе". "И мрачный опыт ненавижу!" восклицает поэт. Но и здесь нет знака равенства между "мрачным опытом" и жизнью как таковой. Почти всюду у поэта - постоянное возражение самому себе, напряженный внутренний диалог - даже на пороге отчаяния. Приведем "перекличку" двух великих стихотворений Пушкина - "Демон" и "Ангел". На самом деле демон - герой обоих стихотворений, а ангел - лишь впечатление, образ, заставивший того, кто "не верил... любви, свободе, на жизнь насмешливо глядел, и ничего во всей природе благословить не захотел", сказать: "Не все я в небе ненавидел, не все я в мире презирал".

Первичная реакция на "перелом души", на экзистенциальный кризис - особый вид тревоги (страха - немецкое слово Angst допускает двоякий перевод). К ощущению страха здесь примешивается чувство тоски и скуки - короткая пушкинская строка из незавершенного отрывка - "Страшно и скучно". Лучше, тщательнее всего формы экзистенциального страха проработаны и описаны протестантским теологом Паулем Тиллихом в знаменитой работе под названием "Мужество быть". По его мнению, экзистенциальная тревога проявляется в трех ипостасях, сохраняя внутреннее единство. Каждая из форм экзистенциальной тревоги может проявиться в относительно "мягкой", по выражению Тиллиха, "относительной" форме и предельно жесткой, абсолютной. Абсолютность состоит, прежде всего, в необратимости. Первая ипостась, форма экзистенциальной тревоги это тревога судьбы (относительная степень) и смерти (абсолютная степень). Вторая форма - тревога пустоты (относительная) и бессмысленности (абсолютная). Третья - тревога вины (относительная) и осуждения или проклятия (абсолютная степень). В рассуждениях Тиллиха - одно из краеугольных понятий - небытие: "Первое утверждение о природе тревоги таково: тревога есть такое состояние, в котором существо сознает возможность собственного небытия. Или, передавая тот же смысл короче, тревога есть экзистенциальное осознание небытия. "Экзистенциальное" здесь означает: тревогу вызывает не абстрактное знание о небытии, а осознание того, что небытие входит в наше собственное бытие" Это вторжение небытия в сознание сходно у юноши Гаутамы (Будды) и у русского мальчика, который вошел в историю как протопоп Аввакум: "Аз же некогда видел у соседа скотину умершу, и той ночи, возставше пред образом плакався доволно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть". Сами по себе экзистенциальные переживания как бы нивелируют личность человека, выносят индивидуальность за скобки. Но творческая проработка экзистенциальных переживаний неотделима от творческой личности человека. Более того, нигде личность не проявляет себя столь полно... В Пушкинском творчестве тема смерти иногда возникает как внезапная мысль, например, при взгляде на засушенный между страницами книги "безуханный", лишенный запаха цветок:

"И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли

Как сей неведомый цветок?"

(Метафора, сравнивающая увядание человека и цветка, несомненно, принадлежит к категории вечных. Вспомним книгу Иова: "Человек, рожденный женой, кратковременен и исполнен печалью, как цветок восходит и никнет он, ускользает как тень и не останавливается". Но Пушкин не был бы самим собой, если бы та же метафора не была переосмыслена иронически в коллективно сочиненных "Нравоучительных четверостишиях":

"Во ржи был василек прекрасный

Он взрос весною, летом цвел,

И, наконец, увял в дни осени ненастной.

Вот смертного удел!

Лишь иногда мысли о смерти становятся почти навязчивыми. Любое впечатление порождает целенаправленное, постоянное, напряженное размышление о конечности личного бытия, как в стихотворении"Брожу ли я меж улиц шумных":

"Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю: прости!

Тебе я место уступаю:

Мне время тлеть, тебе - цвести"

Но в творчестве поэта звучит и протест против небытия, он не может проститься с земной любовью и "суетными впечатлениями" даже за гробом.

"Ужели с ризой гробовой

Все чувства сброшу я земные

И чужд мне будет мир земной?

Минутной жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я?

Во мне бессмертна память милой,

Что без нее душа моя?

Страх перед полным небытием, утратой мысли и первой любви заставляет продолжать жить.

"Как ничего!

Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно!..

И на жизнь гляжу, печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милой

Таился и пылал в душе моей унылой".

Пушкин прислушивается к голосу времени внутри своего тела - он с печалью отмечает старение тогда, когда ни о каком биологическом старении нет и речи. Двадцатиоднолетний юноша сравнивает себя с запоздалым листом осенью, который остался "один на ветке обнаженной"! Но еще пристальнее прислушивается он к изменениям собственной души.

"Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу темнеет;

В ней чувств уж нет.

Так легкий лист дубрав

В ключах кавказских каменеет"

(Ф.В. Раевскому)

Или - "Каждый миг уносит частичку бытия". И вновь, неотвратимый и неумолимый жизненный цикл иронически переосмысливается в шуточном стихотворении "Телега жизни", где даже академическое издание стыдливо скрывает окрик "Пошел! Е...а м..ь!" многоточием. Завершение пути выражено двумя строчками: "И дремля едем до ночлега, а время гонит лошадей". Пушкин говорит о смерти с живыми. Здесь почти нейтральные стихотворения - "Гроб юноши" и "Мое завещания друзьям"... Особо остановимся на "Послании Дельвигу", которое было первоначально опубликовано под названием "Череп". Собеседование с черепом - классический экзистенциальный сюжет, восходящий к Чжуан-цзы. Древнекитайский философ превращает останки в самое счастливое существо во вселенной - "такого счастья нет даже у царя, обращенного лицом к югу... Разве захочу сменить царственное счастье на человеческие муки?". Шекспир меняет живых и мертвых местами - череп Йорика достоин сожаления. Боратынский, взирая на череп, уравнивает жизнь и смерть: "пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умирать научит". Тема смерти может явиться и как одинаковое экзистенциальное напряжение, все они трагичны. В пушкинском варианте трагизм уничтожается, сюжет переосмысливается иронически - "Прими сей череп Дельвиг, он принадлежит тебе по праву". Вместо диалога с мертвым, здесь - стихотворная история похищения скелета одного из предполагаемых предков пушкинского приятеля странствующим студентом, перебиваемая ироническим прозаическим отрывком, сообщающим, что грозный предок Дельвига не оказал студенту никакого сопротивления.

Пушкин откликается на смерть великих людей, либо тех, кто был ему близок. Интонации тут совершенно различны - в "эпитафиях великим" это подведение итогов угасшей жизни, иногда призыв восстать и продолжить дела, прерванные смертью: "Великолепная могила... Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит" (Наполеон) В 1931 году, в момент восстания в Польше, Пушкин не менее патетически обращается к гробнице победителя Наполеона М.И. Кутузова:

"Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас,

О, старец грозный, на мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись, вдохни восторг и рвенье

Полкам, оставленным тобой"

Но когда речь идет о близких людях, интонация совершенно иная. Пушкин ищет продолжения угасшего диалога. Первое стихотворение, которым он откликается на весть о смерти Амалии Ризнич, полно упреков самому себе. Пушкин не может понять, почему он не способен откликнуться на скорбную весть так, как должно... Другие стихотворения памяти Амалии свидетельствуют, что внутренняя работа "личного воскрешения" продолжалась в душе поэта. У Пушкина диалог с умершими, иногда может быть прочтен как отрицание смерти, призыв к пробуждению, как акт воскрешения. Эпитафия младенцу -

"В сиянье, в радостном покое,

У трона вечного Творца,

С улыбкой он глядит в изгнание земное,

благословляет мать и молит за отца"

Это надгробное слово умершему в двухлетнем возрасте Николаю, сыну декабриста, Волконского, имеет сложное эмоциональное звучание - ребенок здесь небожитель, который смотрит на земную жизнь как на изгнание - тема, которая перекликается со знаменитым древнеегипетским "Спором разочарованного": "Воистину, кто перейдет в загробное царство - будет в числе мудрецов, без помехи говорящих с божественным Ра". Но главное в четверостишии - ребенок жив, он сохраняет эмоциональную связь с живущими. Иногда личное обращение к усопшим у Пушкина отрицает сам факт смерти. Пушкин ждет за гробом земного поцелуя любви от Амалии Ризнич ("Для берегов отчизны дальней"). Та же тема продолжения земной любви вопреки смерти в стихотворении "Заклинание". И еще одна существенная деталь. Пушкин обращается к диалогу с близкими ему ушедшими повторно. А это - свидетельство продолжения диалога. Если использовать терминологию Мартина Бубера, умерший не превращается в неодушевленный объект "оно", но продолжает быть "ты". Тема смерти возникает у Пушкина в связи с лицейскими торжествами:

"судьба глядит, мы вянем, дни бегут. Невидимо склоняясь и хладея, мы движемся к началу своему". Мысль, подготовленная воспоминанием о умершем друге, похороненном "под миртами Италии прекрасной" - и все же... И тут же возникает образ старца, последнего выжившего, докучного гостя среди чуждых поколений". Идут годы, меняется лицейский праздник. Он становится "в своем веселии мрачнее". Среди лицеистов ходил "смертный дух и назначал свои закланья". Шесть друзей уже по ту сторону Леты. И приближение каждого живого к "началу своему" теперь уже реальность. "И, мнится, очередь за мной, зовет меня мой Дельвиг милый..." В последнем, оставшемся незавершенным стихотворении к годовщине Лицея, о смерти прямо не говорится. Поэт лишь отмечает изменения, происшедшие в нем самом и его товарищах - "Прошли года чредою незаметной, и как они переменили нас!" В этом стихотворении уже нет протеста против небытия. Необходимо смириться со всеобщим законом: "Вращается весь мир вкруг человека, - ужель один недвижим будет он?"

Пустота и бессмысленность в сознании европейца ассоциируется, прежде всего с библейской книгой Кохелета (Екклесиаста). При этом мы все чаще рассматриваем проблематику библейской книге как драму человека (Алама) и смерти, забывая, что у Кохелета присутствует некто Третий - Бог. Темы пустоты и бессмысленности у Пушкина лишь изредка звучат от первого лица: "Цели нет передо мною, пусто сердце, празден ум...". Тот же мотив в написанном десятью годами ранее знаменитом стихотворении "Я пережил свои желанья, я разлюбил свои мечты". Гораздо чаще переосмысленные осколки рассуждений "Проповедующего в собрании" мы находим в драматических произведениях. Бессмысленность жизни порождает скуку, никакие достижения - ни знание, ни мудрость, ни даже любовь не в состоянии принести утешение? Об этом говорит Мефистофель Фаусту - "И всяк зевает да живет и всех вас гроб, зевая, ждет, зевай и ты". Фауст отвечает бесу также в духе Екклесиаста: "В глубоком знанье жизни нет, я проклял знаний ложный свет, а слава... Луч ее случайный неуловим. Мирская честь бессмысленна как сон". И рассуждения эти не могут не завершиться актом разрушения - "Все утопить!" - "сейчас". Тема тщеты накопления богатства, ибо унаследовать это богатство должен тот, кто над ним не трудился вовсе? Скупой рыцарь: "Он расточит, ...а по какому праву? И потекут сокровища мои в атласные дырявые карманы". Тема тщеты власти - Борис Годунов ("ни жизнь, ни власть меня не веселят"). Тема "зависти соседа"? - Моцарт и Сальери. Тема беспамятства и веселья перед лицом смерти - "Пир во время чумы". Отдать свои мысли герою, спроецировать их на "другого" - преодолении тревоги с помощью творчества. И вновь на помощь приходит ирония - в набросках к "Фаусту" обвиненная в карточном плутовстве Смерть говорит: "Молчи! Ты глуп и молоденек. Уж не тебе меня ловить. Ведь мы играем не из денег, А только б вечность проводить". Самоосуждение у Пушкина, быть может, наиболее жестко выражено в гениальном стихотворении "Воспоминание", которое дает психологический материал поразительный по своей достоверности. Кощунственно с точки зрения поэзии, но, вероятно, допустимо для профессионала-психолога и психиатра соотнести переживания поэта с классическими диагностическими критериями депрессии - расстройства сна, тоска, неотвязные мрачные мысли, идеи виновности...

"В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю..."

Проклятие Иуды - одно из самых мрачных и архаичных по стилю стихотворений великого поэта, где рисуется картина ада.

"Там бесы, радуясь и плеща на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике,

Лобзанием своим насквозь прожег уста

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Пушкин обращается к "Божественной комедии" Данте, но в вольном переложении сцен адских мучений чувствуется иронический, почти пародийный подтекст... Вопреки утверждению Соловьева, идея личного бессмертия в ее христианском выражении не выражена у Пушкина явно. Скорее он пишет о загробном существовании в элегическом духе, навеянном наследием языческой античности. Один из подобных отрывков он включает в свои стихи дважды - в "Тавриде" и более позднем стихотворении без названия.

"Зачем не верить вам, поэты?

Да, тени тайною толпой

От берегов печальной Леты

Слетаются на брег земной.

Они уныло посещают

Места, где жизнь была милей,

И в сновиденьях утешают

Сердца покинутых друзей"

То же, языческое по своей сущности, мироощущение в стихотворении, посвященном П.И. Осиповой.

"Когда померкнет ясный день,

Одна, из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный".

Думая о смерти возлюбленной (Придет ужасный час...), Пушкин обещает последовать за любимой в могилу:

"И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых ног твоих - себе их на колена

Сложу - и буду ждать печально... но чего?

Что силою ... Мечтанья моего....".

Поэт не завершает эти стихи. В том же духе и строки, в которых душа преодолевают рубеж смерти:

"И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне все б хотелось почивать"

В неоконченном стихотворении "Когда за городом задумчив я брожу" сравнивается суетность городских погребений и деревенское кладбище, где "неукрашенным могилам есть простор", где "на место праздных урн, растрепанных харит стоит широко дуб над важными гробами, колеблясь и шумя..." И здесь идея воскресения, пожалуй, отсутствует. Более того, пасхальное приветствие "Христос воскрес!", молодой Пушкин использует в совершенно фривольном стихотворении, обращенном к еврейке Ревекке. И в более благопристойном, и все же несколько ироничном варианте вкладывает его в горло ученому скворцу:

"Скворец, надувшись величаво,

Вздыхал о царствии небес

И приговаривал картаво:

"Христос воскрес! Христос воскрес!"

Впрочем, в этом стихотворении поэт замечает, что "такая птичка умней иного мудреца",

"Смысл" близок к понятию "цель". На самом общем уровне поставить вопрос о смысле жизни все равно, что определить цель человеческого существования. Но все же в этих словах есть некое отличие: цель практически всегда означает нечто внешнее по отношению к человеку. Лишь Нарцисс заключал свою цель в самом себе, но и он нуждался во внешнем объекте (источник) для достижения своей цели. С философской точки зрения смысл жизни человека должен, неизбежно, находится ЗА ПРЕДЕЛАМИ этой жизни. Даже такой последовательный рационалист и атеист, как Фрейд, отмечал эту особенность и категорически утверждал, что сама по себе проблема смысла-цели может рассматриваться в рамках только в рамках религиозного сознания. От себя добавим, что религиозное сознание в обыденной жизни не обязательно развивается внутри одной из религиозных систем. Стихийно-религиозное отношение к реальности и деятельности, включающее благоговение, некритическое поклонение и ритуализацию отношений - норма нашей душевной жизни. С точки зрения религиозных систем это отношение кощунственно, с точки зрения философии - примитивно и ошибочно. Но с точки зрения жизни "под солнцем", земной жизни любой объект, замещающий Божество, наполняет жизнь смыслом. Идолопоклонник, оскопивший себя перед алтарем Изиды не чувствовал бессмысленности своей жизни и своей жертвы. "Покойный отдал всего себя развитию циркового духового оркестра" - эти слова не насмешка, а стандартная положительная оценка, подводящая итог жизненному пути. Религиозное отношение к земной любви, семейному благополучию, воспитанию детей, уходу за домашними животными, вождению автотранспорта - ересь и тягчайшее заблуждение. Но члены этой всемирной секты относительно реже будут клиентами психолога, чем те, кто проник в экзистенциальную проблематику и кто практикует подлинно религиозную жизнь. Напряженность работ русских философов ХХ века - Франка, Трубецкого ясно показывает, насколько эти, несомненно, обретшие личную веру и упование на Христа, люди ощущали остроту бессмысленности земной жизни. Трубецкой сравнивает обыденный ход жизни с горизонталью, а мучительный порыв ввысь, к Богу, к абсолютному смыслу бытия - с вертикалью. На пересечении этих линий, на этом "экзистенциальном кресте" испытуется человеческая душа, человеческая жизнь (на древнееврейском языке душа и жизнь - одно и то же слово - нэфэш). Виктор Франкл, крупнейший экзистенциальный психолог, писал, что человек - больше чем психика, это еще и дух. Франкл, называвший диалог с психологом-консультантом "светской исповедью", был одним из первых в двадцатом веке, кто использовал слова религиозного утешения в процессе психотерапии. Полемизируя с К.Г. Юнгом, автором концепции "архетипов", Франкл утверждал, что несомненный факт понимания людьми того, что есть Бог, может говорить не о существовании "архетипа", но о существовании Самого Бога. Франкл приводит в пример элементарные арифметические действия, которые верны не потому, что существуют числовые архетипы, а просто потому, что они верны. Вот знаменитые Пушкинские строки:

"Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине,

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!.."

(Монастырь на Кавказе)

Путь к Богу - действенное "лекарство" от экзистенциального голода (блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся!), но на это лекарство не выписывают рецептов и его не продают в "аптеках", увенчанных куполами. Это лекарство готовит Сам Христос в нашей душе, подготовленной для Спасения как добрая почва. Совет "Иди к Богу", из уст консультанта-психолога, означает не упование на Всевышнего, но небрежение своим нравственным и профессиональным долгом. И - последнее. Недостаточно пережить разочарование в жизни для того, чтобы выбрать "радикальное решение" экзистенциальной проблемы - самоубийство. Ощущение бессмысленности - печально, но не располагает к действиям. В конце концов, самоубийство - такой же бессмысленный поступок. Иные чувства владеют человеком желающим свести счеты с жизнью. Жизнь - его враг. И смысл - его враг. Каждый "микросмысл" в каждой ситуации предал человека, он бежал, оставив человека одного в космической пустоте. Увы, диалог с человеком, находящимся в состоянии экзистенциального кризиса, не может быть "уроком", вдалбливанием и втолковыванием человеку того, что его жизнь неповторима и осмысленна. Диалог - это только одна из ситуаций, вносящих изменение в жизнь, и, следовательно - в переживание экзистенциальной проблемы. Не более, но и - не менее. И вполне вероятно, мы будем стараться возвратить человека в колею "ситуационных" микросмылов, мы вернем его от абстракции к конкретности, мы снизим уровень понимания нашим собеседником катастрофичности и двойственности человеческого бытия. Довольно с нас и того, что его жизнь продлится еще на некоторое время, что корабль его души будет продолжать плыть по "житейскому морю, воздвизаемому напастей бурею". Удержав человека на краю бездны, мы оставляем ему возможность диалога и с иным Собеседником... "Плывет... Куда ж нам плыть?" (А.С. Пушкин) "Что се видимое? И что будет плавание?" (протопоп Аввакум)

Литература

1. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М., "Наука", 1982

2. Бубер М.Я и Ты. В кн.: "Два образа веры", М., "Республика", 1995, с. 15-92

3. Даниленко О.И. Здоровье души и поэзия. Санкт-Петербург, 1996

4. Державин Г. Стихотворения. М., "Советский писатель", 1935

5. Екклесиаст. Текст, комментарий. В кн. "Библия", "Жизнь с Богом", Брюссель 1986 с. 885-895; 1962-1964

6. Житие протопопа Аввакума. В кн.: "Изборник". БВЛ, М., "Художественная литература", 1969, с 626-674

7. Лирика древнего Египта. М., "Художественная литература", 1965

8. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд. третье, М., АН СССР, 1963, т. 1-4

9. Смысл жизни. Антология. М. "Прогресс", 1994.

10. Соловьев В. Буддийское настроение в поэзии. В кн. "Стихотворения, эстетика, литературная критика". М., "Книга" 1990, с 208-245

11. Тиллих П. Мужество быть. В кн.: "Символ", Вып. 28, Париж, 1992, с 7-119

12. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., "Прогресс", 1994

13. Франкл. В. Доктор и душа. Санкт-Петербург, "Ювента", 1997

14. Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: "Психоанализ. Религия. Культура." М. Ренессанс", 1992., с. 17-94

15. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., Республика, 1994

16. Херсонский Б.Г. Когелет. Разум в поисках выхода. "Богомыслие", т. 6, 1996, с 176-202

17. Чжуан-цзы. В кн. "Мудрецы Поднебесной". Симферополь, "Реноме"