Российский духовный опыт: апофатика как потенциирование бытия

Российский духовный опыт: апофатика как потенциирование бытия

Одно из откровений ХХ столетия состоит в осознании, что люди это нечто большее, чем “кадровое обеспечение”, “трудовые ресурсы”, “трудовые резервы” и т.п. Для судеб развития регионов, стран, да и человечества в целом важно осмысление содержания и значения человеческого потенциала и в первую очередь таких его составляющих как интеллект и духовность. Острота и важность этой задачи особенно очевидны и применительно к современной России. Однако, проблема человеческого, а тем более - интеллектуального потенциала России весьма неоднозначна и даже парадоксальна - как по постановке, так и по возможным решениям. Но для начала - две истории.

Две истории

Одна - сравнительно давняя, еще времен питерского телеканала “Пятое колесо”. Включаю телевизор и вижу на картинке Татьяну Горичеву, с которой вместе учились и которая теперь живет в Париже и ездит по миру с лекциями о православии и постмодернизме. А около нее дремлет университетский философ Линьков - был такой. Татьяна поет свою обычную песню о старчестве и нравственном подвижничестве, о том, что весь мир с надеждой смотрит на нас, что только российская духовность спасет мир и т.п. - вещи вполне понятные, особенно в ее исполнении. Вдруг, в какой-то момент просыпается Линьков и говорит: “Да, да! Совершенно верно! И нас еще ждет настоящий взлет русской духовности, но он произойдет только тогда, когда наконец-то полностью рухнут все материальные и физические условия жизни!”

При всем трагикомизме реплики, Линьков был глубоко прав: чем больше страдает человек, тем большую работу ума и души он совершает, чтобы найти оправдание этому страданию - не может же он страдать просто так, должно же это страдание иметь какой-то смысл!? Иначе обессмысливается не только это страдание, но и сама жизнь. И я тогда впервые задумался об источниках российской духовности.

Вторая история - совсем недавняя. Один английский культуролог поинтересовался у своих коллег из питерского университета культуры и искусств насчет их заработка. Ему ответили, что профессор получает чуть больше $50. Он спросил: “Это в час или в день?”. А когда узнал, что это в месяц, он рассмеялся, но, поняв, что это не шутка, не поверил и немного обиженный ушел, так и не поняв - не то, как можно жить на эти деньги, а зачем эти русские так беззастенчиво пытаются его обмануть.

Обе истории об одном и том же, чему много примеров и что не перестает удивлять ни братьев по разуму, ни нас самих. Обе истории о российском потенциале - человеческом и интеллектуальном.

Потенциал, интеллект: традиционный подход

Наверное, пора уточнить предмет обсуждения, что весьма непросто. Трудности связаны, прежде всего, с неоднозначностью используемых терминов. Так, что такое “потенциал”? Некий нереализованный еще по каким-то причинам запас, “сокровище”? Или просто некий ресурс? Или некая реальная способность? Или способность просто? Или возможность (possibilia): материальная, формальная, абстрактная и т.д.? Каждый из вариантов ответа открывает в изрядной степени различные планы и перспективы анализа и осмысления проблемы.

Не проще и вопрос об интеллекте? Что это? Мышление или мыслительные способности? Насколько жестко он связан с производством, трансляцией и использованием знаний? Или интеллект - духовное творчество. Но почему только - духовное? И технические изобретения предполагают интеллект. А может интеллект - способность решать задачи? Иди способность к ориентации в различных (не только научных, производственных, учебных и т.д. ситуациях. А может - просто способность быть адекватным ситуации?

Вся эта многозначность многократно усиливается в контексте “интеллектуального потенциала России”. Что это? Количество ученых? Студентов? Количество образованных людей? Среднестатистический IQ? Количество изобретений и открытий?

Обычно, особенно в контектсе проблем социально-экономического развития, поиска оптимальных решений, под интеллектуальным потенциалом общества понимают некий ресурс, описываемый в количественных показателях, характеризующих состояние сфер науки и образования: длительность обучения, отношение количества студентов к общей численности населения, уровень расходов на образование, количество занятых в науке, уровень расходов на науку и т.п. Иначе говоря, с традиционной точки зрения, под интеллектуальным потенциалом общества понимаются ресурсы социального развития связанные с состоянием системы образования и науки. В этом плане делаются количественные оценки интеллектуального потенциала общества, региона, социальной группы.

Такой подход обладает несомненными достоинствами. Он наполняет анализ операциональным содержанием, позволяет вести сравнительный анализ. Например, сравнивая интеллектуальный потенциал России с интеллектуальными потенциалами других стран, выявлять исторические тенденции, строить прогнозы. Тем не менее, он в скорее затемняет и искажает проблему, чем позволят ее эффективно решать или даже адекватно формулировать.

Парадокс советской логики

С традиционной точки зрения интеллектуальный потенциал это количество людей занятых интеллектуальной деятельностью и средств, выделяемых обществом на эту деятельность. Несостоятельность подобного сугубо ресурсного подхода очевидна на примере феномена советской логики 1960-70-х годов, которая, при всем ее очевидном потенциале, фактически, оказалась фантомом. [Toulchinsky]

Логическая научная субкультура была одной из наиболее устойчивых и развитых в советской философской культуре. Имелись общепризнанные авторитетные лидеры. На логические циклы философских факультетов рекрутировались наиболее способные, активные и продвинутые студенты. Сложилась чрезвычайно развитая “неявная” структура сообщества, сложился широкий круг “скрытых” логиков - специалистов, получивших логическую подготовку, но занятых в других философских дисциплинах, тяготеющих к логике не только в проблемном, но и в коммуникативно-личностном плане.

Однако, довольно бурная и эффективная организационная активность, сложившееся развитое научное сообщество, наличие респектабельной науки сочеталось с практическим отсутствием интеллектуальной продуктивности, серьезных оригинальных научных результатов. Наиболее продвинутые работы носили характер, по преимуществу, добротных систематизаций - не менее, но и не более. Сложился даже своеобразный комплекс неполноценности советских логиков по отношению к специалистам из смежных дисциплин - математикам, программистам - в первую очередь, зарубежным. Почему же при отсутствии естественных необходимых и достаточных условий формирования и развития логической культуры в советской России в ней довольно активно развивалась логика, решающая сугубо эзотерические проблемы логико-математического синтаксиса?

Главным нервом бытия советской логики являлись не развитие логической дисциплины самой по себе, а культурогенные факторы, определившие как особенности ее социального бытия, так и дисциплинарное своеобразие. Идеологический нажим на интеллектуальную и духовную культуру, на философию, прежде всего, неизбежно способствовал росту привлекательности логики как рациональной интеллектуальной деятельности, приобретающей в атмосфере всеобщего полузнайства образ оазиса философского профессионализма. Более того, логика приобрела статус чуть ли не единственной в философии экологической ниши, относительно независимой от идеологии сферы профессиональной мысли. Иначе говоря, часть здоровой интеллектуальной элиты под воздействием специфических культурогенных факторов, прежде всего - мощного внешнего идеологического прессинга, и образовала весьма своеобразное научное сообщество, каковым была советская логика 1950-1980-х, и для которого логика была “больше чем логика”.

Справедливость этого своеобразным методом от противного (ad absurdum) доказывает сама эволюция советской логики в “перестроечное” и “постперестроечное” время. В ситуации духовного обновления общества, демократизации и раскрепощения сознания неестественный, “перегретый” интерес к логике упал, и она перешла в естественный режим своего бытия. При этом на передний план выходят организационные факторы, становящиеся решающими: уровень компетентности лидеров, возможность полноценной подготовки специалистов, нормальный режим публикаций, их международная экспертиза - все то, чего как раз была лишена советская логика.

Снятие внешнего пресса, обеспечивавшего центростремительное воздействие на логическую научную субкультуру, породило мощный импульс центробежных сил. Как тараканы на свету логики прыснули в разные стороны, наконец-то занявшись тем, чем не могли заниматься раньше. В результате существование логических циклов на философских факультетах под большим вопросом. Студенты предпочитают шизоанализ, деконструктивизм. Однако, поскольку в кругу эпистемогенных факторов логическая проблематика играет решающую роль, дальнейший отказ от нее чреват деградацией научной логической культуры. Более того. По мере трудного, тягучего, но все-таки становления нового российского общества, ростков рыночной экономики, политической демократии, правовой культуры, - в российском обществе зреет интерес к логической культуре, востребованность логики. Но профессиональное сообщество, логики-профессионалы оказались неготовыми к такому повороту. Дело в том, что все более востребованной является логика отнюдь не математическая, которой они с гордостью посвященных все это время занимались, а традиционная “человеческая” логика - теория и практика эффективной аргументации. И многие специалисты, поджав губы, считают ниже своего достоинства вести подобные курсы. В результате, логику зачастую читают энтузиасты-дилетанты или просто случайные люди.

Итог печален. Весьма существенный интеллектуальный потенциал (ресурс) оказался неадекватным.

Персонологический поворот: “безресурсный” потенциал трансцендентного

Еще более сильные аргументы о несостоятельности традиционной ресурсной трактовке человеческого и интеллектуального потенциала дает история развития цивилизации. Если потенциал - это совокупность средств, которыми располагает некая общность людей, то вся человеческая история состоит из примеров успеха личностей, групп, регионов, лишенных ресурсов в традиционном их понимании: Будда, Иисус, новые научные и художественные направления и школы, политические движения, послевоенная Япония, современные Тайвань, Сингапур... Из обыденной жизни хорошо известен факт, что часто маргиналы добиваются большего, чем лица, хорошо инкорпорированные, а значит и располагающие большими ресурсами, чем маргиналы.

Традиционный ресурсный подход в трактовке интеллектуального потенциала ограничивает последний системой имеющихся знаний, их хранения, воспроизводства и трансляции. Даже наука понимается исключительно как социальный институт: количество занятых, финансовые и прочие средства. Фактор порождения нового, творчества, нетривиальных результатов при этом практически не учитывается. Между тем, именно он и представляется главным, решающим, определяющим...

Интеллектуальная культура не исчерпывается инфраструктурой образования и науки. Развитие этих систем, как и культуры в целом предполагает творчество. Источником же творчества является личность. Именно за счет ее энергетики и возникает и продвигается нечто новое, обеспечивающее динамику развития культуры и цивилизации. В этой связи показательна главная тенденция философствования последних двух столетий: от онтологии к гносеологии и далее через аксиологию и культурологию к персонологии. Два основных ответа на вопрос о природе бытия (идеализм и реализм) на “онтологической” стадии философии, по сути дела, есть два объяснения двойственной природы человеческого бытия, делающие акцент либо на духовной, либо на телесной его стороне. “Гносеологическая” стадия, разводящая субъект и объект, делает акцент на их соотношении, с неизбежностью выводя (с осознанием проблемы трансцендентального субъекта) на первый план проблему свободы и личности. “Аксиологический” этап - от феноменологии к экзистенциализму и одновременно - к герменевтике, нормативно-ценностной культурологии и постструктурализму - выражает стадии созревания уже собственно персонологической доминанты. Классическая философия отказывается от индивидуальной подлинности и уникальности в пользу логической системы, марксист полагается на общество, реалист - на природу: все это пути ухода от пугающей свободы и ответственности. Экзистенциализм забрасывает человека в мир, лишенный смысла, мир абсурда. И тогда человек оказывается тем, что он сам делает с собою и с миром, не имея выхода из своей свободы. Кстати оказались достижения аналитической философии и философской герменевтики как непосредственных предшественников поструктуралистской стилистики в мэйнстриме философствования конца столетия. Историческая роль постструктурализма, как и постмодернизма в целом - в их амбивалентности всеразличия и поссибилизма, виртуальности. Нет и не может быть единой и универсальной схемы описания и объяснения, претендующей на абсолютную реальность и истинность.

Человек, как конечное существо, обречен на постижение бесконечного мира только “в каком-то смысле”, с какой-то ограниченной в пространстве и времени позиции. Смысл - порождение конечной системы, пытающейся понять бесконечное. Но тогда условием осмысления является “выход в контекст” своего бытия. Этим условием оказывается свобода - не только трансцендентальный исходный импульс, но и гарант осуществления этого смысла в социальном со-бытии. ХХ век принес осознание того, что главное не борьба за свободу и даже не достижение свободы, а переживание свободы, способность ее вынести. Значение постмодернизма, прежде всего и именно в создании предпосылок новой постановки проблемы свободы и ответственности. Он зафиксировал момент ухода конуса свободы и ответственности за границы психосоматической целостности индивида, а деконструкционизм как деперсонологизм оказывается предпосылкой новой персонологии и метафизики нравственности. Во вновь расширяющемся в запредельное конусе свободы и ответственности их субстанция становится виртуальной, а идентификация, определение границ личности - труднодоступной здравому смыслу и обыденной практике. Я превращается в точку сборки, немонотонную волновую свободы и ответственности, странником в стихиях модального бытия.

Философия на пороге нового столетия и тысячелетия раскрывается преимущественно как персонология, вбирающая в себя как философскую антропологию и культурологию, так и традиционную метафизику. Более того, мы становимся свидетелями следующей стадии вымывания философии в сферу конкретных практик: сначала наука, потом логика, теперь настала пора метафизики свободы - отнюдь не только абстрактных академических штудий, а существенно и непосредственно значимой для исследователей, экспертов, политиков, теории и практики менеджмента, образования, семейного воспитания, социальной помощи и реабилитации, художественного и научно-технического творчества, СМИ. И без учета этого обстоятельства уже невозможно говорить о человеческом и тем более - интеллектуальном потенциале. А применительно к российскому сюжету открываются перспективы экстраординарные.

Апофатика: порыв к трансцендентному

Что русскому хорошо, то немцу - смерть! ... От трудов праведных не наживешь палат каменных... От сумы да от тюрьмы не зарекайся.... и т.д. и т.п. Почему дом русского крестьянина так разительно отличается от домов живущих в тех же климатических и природных условиях финна, шведа и прочего норвега, даже от хатки украинца? Почему он, даже на севере, если не полная развалюха, то все равно производит впечатление времянки?

Думаю, что главных объяснений два. Во-первых, особенности нашей экономической и политической истории. Как ни трудился русский крестьянин на земле - хозяином этой земли он толком никогда не был, да и плодами труда не всегда сполна пользовался. То ли очередной неурожай, то ли засуха, то ли заморозки, то ли очередной князь с дружиной наедут и все добро выгребут, а дом разорят. И останется только - идти на большую дорогу: кому-то с котомкой за плечами, а кому-то с кистенем. К хозяйству, к собственности русский человек душой прикипеть особенно не успевал и не успевает.

Вся собственность на Руси, как говорил В.В. Розанов от того, что либо ограбил, либо выпросил в подарок. Это ж представить невозможно: ежели наступит светлое капиталистическое завтра, нельзя будет взять корзинку и отправиться за грибами, куда хочу в лес - потому как либо это будут чьи-то владения, либо лицензию покупать надо. Да и какая такая собственность, когда все вокруг Божье? А значит ничье. А значит и мое тоже. Какое оно и откуда - твое?

Второе объяснение связано с особенностями православия - наиболее апофатичной ветви христианства - оно не склонно к позитивной оценке реальности и, в общем-то, не мобилизует человека на жизнь в этом мире. Размеренные жизнь и труд православному просто скучны, потому как “не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.” Спастись можно - надо только покаяться. Ну, а для этого надо, чтобы было в чем каяться. Вот и не является эта жизнь ценностью, лишена она особого значения. Ценностью является жизнь иная: в потустороннем мире, в светлом будущем, за бугром. А эта жизнь в этом мире - юдоль страдания, твоего нравственного испытания. И чем больше ты пострадаешь в этой жизни, тем больше тебе воздастся в мире ином, в светлом будущем, за бугром. Поэтому и то, что регулирует отношения в этом мире, не обладает ценностью - например, право, закон, собственность.

Главное - чтобы человек был хороший, нравственная личность, которая живет по правде (“не по лжи”) и готова за эту правду пострадать. Более того, сам факт страдания - свидетельство твоей нравственности, не бооставленности, а даже избранности. На Руси никто просто так не страдает, а всегда за что-то и во имя чего-то, чаще всего - за справедливость.

Это не хорошо и не плохо - это главная особенность российского (и советского) духовного опыта. С этим связаны и тема униженных и оскорбленных, с которой великая русская литература вошла в мировую, и специфика святости. Почти все русские православные святые - от Бориса и Глеба до Николая Романова - страдальцы, принявшие смерть безвинную, мученическую и принявшие ее безропотно.

Но если эта жизнь в этом мире не обладает ценностью, то лишено особого смысла и то, что ее сопровождает и наполняет: здоровье, труд. Следствием этого является не только духовное подвижничество, но и пренебрежение к своей и чужой жизни, охране труда, технике безопасности, к результатам своего и чужого труда. В славянском язычестве нет культурного героя - персонажа вроде Прометея или Вяйнемейнена, который научил ремеслу, земледелию. Никто из титульных русских поэтов не воспел труд. Если он и упоминается, то, как что-то тяжкое и подневольное. Но все упреки в пьянстве, нечистоплотности, лень и т.п. бьют мимо цели. Не о том надо думать, а о душе! Был бы человек хороший.

Наш взгляд устремлен не себе под ноги и не на своих ближних. Мы всегда вовне, в ауте, не здесь, вглядываясь в запредельное и переживая драйв трансцендентного. Все мы только путники и не жильцы в этом мире. И мы не хозяева в этой жизни. Это придает неповторимость российского отношения к власти. Она не воспринимается своей. Она всегда какая-то чужая. Но зато на нее возлагается вся полнота ответственности - от экономики в целом до мусора в подъезде. Сам же русский человек всегда невменяем - в обоих русских смыслах слова. И чист и наивен как дитя или Веничка Ерофеев.

Поэтому нас так трудно “достать” в этой жизни. И потому мы живем в ситуации непрерывного кризиса, перманентной лиминальности. ...Покой нам только снится. Но это вовне. В душе же у того, кто вне, кто в ауте по отношению к этой реальности и к этой жизни, у него в душе нездешняя гармония. Он открыт любым возможностям и ничего не исключает для себя, потенцируя и овозможнивая бытие.

И бесполезно спорить - то ли образ жизни породил отношение к ней, то ли отношение определяет и воспроизводит сценарий жизни. Они уже сплелись и переплелись, воспроизводясь в бесконечной череде поколений.

Действительно, что нам хорошо, то немцу смерть. Думается, что Б. Гройс и И. Смирнов лишь отчасти правы, говоря, что Россия - бессознательное Европы (получается, что Европа - наше сознание?). Скорее мы - Танатос Европы.

Еще раз подчеркну, что отмеченная специфика нашего духовного опыта ни хороша и не плоха - она просто вот такая. В ней заложен колоссальный потенциал. Например, приоритет творчества - богоподобного акта создания чего-то нового почти из ничего, усилием воли.

Апофатичность - предпосылка выхода в контекст, за пределы реально сущего, поиска альтернатив. Такой опыт овозможнивания, потенциирования бытия лежит в основе любого творчества. И материалом, источником и средством такого опыта является и может являться только личность.

И такая позиция свойственна российскому духовному опыту, в котором человек предстает как “странник, только странник и всегда только странник” (В. Розанов) в этом мире. С этим связана и особая смекалка - голь на выдумки хитра. Но, в конце концов, разве хитрость, смекалка - не проявления интеллекта? Не являются потенциально важным фактором развития? А неприхотливость и долготерпение!? А самоотверженность в критических ситуациях!? Разве это не золотой фонд любого российского реформатора!? Может, над нами и экспериментируют столь бездарно все кому не лень, потому как неверно оценивается главное наше богатство - не столько природные ресурсы, сколько люди - неприхотливые и терпеливые, образованные, оказавшиеся мудрее своих правителей, поражающие весь мир долготерпением и уникальной способностью к самообеспечению и выживанию.

Ergo...

Ну и что же делать? Ведь, если оставаться в пределах этой оппозиции: апофатика-рациональность, то выхода два. Либо отказ от рациональной организации жизни и общества во имя торжества российской духовности, самодостаточного аутизма, либо отказ от особенностей духовного опыта прошлого во имя конструктивного позитивного обустройства социальной жизни?

Думается, что дилемма ложна. Речь идет, скорее о двух абсолютных крайностях-полюсах, в напряжении между которыми и формируется реальная жизнь. Другой разговор, что можно и нужно говорить о смещении акцентов в ту или иную сторону в зависимости от реальной ситуации. Испытание, кризисная ситуация требуют нового, иного взгляда на привычные вещи. Нормальная ситуация - следования проверенному и общепринятому эффективному алгоритму. За каждой лиминальной стадией, за каждой деконструкцией и каждым отстранением следует стадия нового монтажа, выстраиванием новой рациональности - конструктивной и эффективной.

Апофатичность духовного опыта - несомненный творческий интеллектуальный потенциал. Сама нынешняя российская действительность это убедительно доказывает. Успеха и продвижения добиваются те, там и тогда, кто, где и когда способны на отход от сложившихся привычных стереотипов: научных, политических, иногда - нравственных, что зачастую весьма травматично для общества. Поэтому проблема не в выборе одной из крайностей, а в искусстве социальной технологии. В истории не было, нет, и, думается, никогда не будет народа, добившегося успеха за счет самоуничижения и посыпания головы пеплом. Но и гордиться неоднозначным прошлым тоже не стоит. Невозможно взять в будущее только плюсы. Но можно минусы переплавлять в плюсы. Надо трезво и спокойно понять свое прошлое, ясно увидеть свое настоящее, принять их как факт и строить будущее - поняв самих себя, кто мы такие, жить дальше. И понять, прежде всего, хотим ли мы жить в этом мире, и если хотим, то как? И чего мы хотим от этой жизни? Потенциал - он для чего?

Иначе - прав окажется Линьков и нас еще ждет взлет российской духовности, только вот носителей и наследников ее в этом мире уже может не оказаться.

Литература

1. Toulchinsky G.L. Logical Culture and Freedom: Logic in Soviet and Post-Soviet Society // Symposion. A Journal of Russian Thought. 1998, Vol.3, p.79-93.