О русской идее в прошлом и настоящем

О русской идее в прошлом и настоящем

В конце уходящего столетия вновь появился общественный интерес к русской идее, и в нашу интеллектуальную жизнь вернулись труды и идеи выдающихся отечественных мыслителей конца XIX - первой половины XX века, завоевавших признание в качестве властителей дум российского философского ренессанса (многие из них волею судеб завершили свой творческий путь за пределами Родины). К числу наиболее одаренных и блистательных представителей этой когорты интеллектуалов с полным основанием относят В. Соловьева, Н. Бердяева, С. Булгакова, Б. Вышеславцева, И. Ильина, Л. Карсавина, Н. Лосского, И. Солоневича, Г. Федотова, П. Сорокина, Е. Трубецкого, В. Иванова и др.

Чем же объясняется живой интерес к воззрениям известных мыслителей, чей язык, логика рассуждений, научные и философско-религиозные интересы существенно отличаются от привычных нам способов выражения и круга идей?

Ответ прост: жгучая актуальность! Не только понятный интерес к еще недавно запретным книгам и суждениям, а именно современность, жизненность того, что было продумано и написано, оставлено нам в качестве своего рода духовного завещания представителями русского зарубежья, привлекает сегодня к их трудам и маститых ученых, и политических деятелей, и широкие общественные круги.

Причины этого явления кроются в разительном сходстве тех социально-политических и духовных потрясений, которые выпали на долю России в начале и в конце XX века. Потрясения эти и обусловленный ими экономический и общественно-политический кризис кроме всего прочего обнажили нерешенность того круга проблем, над которыми бились лучшие представители русской философии.

В последнее время в развитии народного самосознания наблюдается глубокий спад, в обществе во многом утрачены гордость за свое Отечество, его историю, чувство нравственного достоинства, чувство ответственности за родную землю. Это лишний раз подчеркивает актуальность дискуссий вокруг русской идеи, ставящей проблемы бытия нации, ее духа и судьбы. Вспоминаются слова М. Цветаевой: "Родина не есть условность территории, а непреложность памяти в крови. Не быть в России, забыть Россию - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, - тот потеряет ее лишь вместе с жизнью".

Веком раньше, призывая соотечественников к серьезному изучению своей страны, постижению души народа со всеми ее светлыми и темными свойствами, считая это нравственной обязанностью каждого, Н. Гоголь пришел к выводу о глубочайшем "незнанье России". Эта простая, но в высшей степени поучительная и ценная для конца XX столетия мысль акцентирует внимание на том, что сведения о собственной стране черпались зачастую "из вторых рук", выборочно, неполно и тенденциозно, в то время как должны поступать" из первых рук, без изъятий и купюр". Поэтому писатель и призывал изучать Россию не понаслышке, а обстоятельно и серьезно.

Время его творчества пришлось на период подъема национального самосознания начала XIX в. после победы русских войск над Наполеоном. Это было время Т. Грановского, Н. Станкевича, П. Чаадаева, А. Хомякова, В. Белинского, А. Герцена, Н. Петрашевского, Ф. Достоевского, И. Киреевского и др.

Для общественной мысли России были характерны тогда два интеллектуальных направления: славянофильство и западничество. Спор между ними был острым, но не перерастал в политическую непримиримость и не предполагал уничтожения противника ради доказательства правоты каждой из спорящих сторон. И хотя славянофилы (И. Киреевский, А. Хомяков, К. и И. Аксаковы и др.) акцентировали внимание на национальном своебразии России, а западники (П. Анненков, Т. Грановский, К. Кавелин и др.) больше тяготели к восприятию опыта Европы, - и те и другие страстно желали процветания своей Родины и посильно содействовали этому.

Активный участник философских дискуссий того времени П. Анненков в своих "Литературных воспоминаниях" назвал спор между славянофилами и западниками "спором двух различных видов одного и того же русского патриотизма". "Западники, - считал П. Анненков, - никогда не отвергали исторических условий, дающих особенный характер цивилизации каждого народа, а славянофилы терпели совершенную напраслину, когда их упрекали в наклонности к установлению неподвижных форм для ума, науки и искусства". Не было тогда деления на русское и европейское как "на свое" и "чужое". Не случаен отзыв славянофила Хомякова о Европе как "стране святых чудес", и не казались необычными признания в любви к немецкому философу Шеллингу слушателя его лекций славянофила И. Киреевского.

Н. Бердяев так охарактеризовал славянофилов и западников: "И те и другие любили Россию, славянофилы как мать, западники как дитя". Мать оберегают, а дитя воспитывают. Его перу принадлежит книга под названием "Русская идея", смысл которой -- "братство народов, искание всеобщего спасения". Есть у Бердяева еще одна формулировка русской идеи -- "все ответственны за всех".

Считается, что термин "русская идея" родился под пером Ф. Достоевского. В 1861 н. он писал: "Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях". К этой идее Достоевский возвращался неоднократно и позднее писал: "Если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры… стать поскорее русскими и национальными".

В 1888 г. В. Соловьев выступил с лекцией в парижском салоне с призывом к объединению христианских конфессий (лекция была опубликована вначале на французском языке). Соловьев писал, что русская идея "не имеет в себе ничего исключительного и партикуляристического, что она представляет собой лишь новый аспект самой христианской идеи, что для осуществления этого национального призвания нам не нужно действовать против других наций, но с ними и для них".

Концепция русской идеи Соловьева была органически связана со всем строем его личности и отражала не только мысли и "философский темперамент", но и особенности его психологического склада, личные приверженности, вкусы, идеалы. Соловьеву были глубоко чужды любые проявления искусственного, показного патриотизма. Он обладал многими качествами, сближавшими его с русской народной средой. Биографы особо отмечают такие привлекательные черты его характера, как великодушие, веселость, терпимость и деликатность.

Искренность и высокая духовность русского философа, бескорыстное служение истине -- все это наложило яркий личностный отпечаток на интерпретацию им русской идеи. Она формулировалась В. Соловьевым как идея народно-религиозная. В том качестве она, по его мысли, должна была адекватно воплощать характер русского народа, по религии -- православного. Христианская идея свободы личности изначально была принята православием. Каждая душа сама по себе "внемлет Богу", сама выбирает решение и отвечает за него.

Носителей русской идеи отличала приверженность высокой духовности и душевности, состраданию и милосердию.

"Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин жалости", -- писал В. Розанов в книге "Уединённое", выразив этими словами одну из самых характерных черт "русскости". Не случайно первыми святыми, канонизированными русской церковью, стали наиболее почитаемые на Руси великомученики Борис и Глеб -- младшие сыновья киевского князя Владимира Святославовича, ставшие жертвами междоусобицы, возникшей после смерти Владимира. Они были убиты по приказу их старшего брата Святополка, занявшего отцовский престол. Секрет их почитания на Руси определен был, вероятно, прежде всего самим фактом их насильственной смерти и жалостью к ним. По словам Г. Федотова, это почитание "сразу устанавливается как всенародное, упреждая церковную канонизацию". Именно отсюда в русской идее черты кенотизма (жалостливости), отмечаемые многими отечественными мыслителями.

И. Ильин -- сторонник традиционных духовных ценностей, выступал оппонентом по отношению к более свободно относившимся к православию мыслителям русского зарубежья. Ильин полагал, что основы русского национального характера строились и будут строиться в будущем исключительно на традиционной православно-христианской основе.

Духовные свойства русского народа формировались веками и создали ему ту "особенную физиономию", о которой писал Александр Пушкин, видевший ее в "образе мыслей и чувствований, тьме обычаев, поверий и привычек".

Считая великого Пушкина олицетворением русского духа, Ильин писал в 1937 г.: "Почитая А.С. Пушкина, мы высказываем самим себе и всему человечеству его словами и в его образах свой национальный символ веры". Самое первое, что должно быть осознано нами в Пушкине, считает мыслитель, "это его русскость, его неотделимость от России, его насыщенность Россией". Ильин полагает, что Пушкин был живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных узлов. Не случайно, отмечая 200-летие со дня рождения поэта, многие политические и общественные деятели России патетически восклицали: "Пушкин -- вот наша национальная идея!"

Утверждая русскость Пушкина как его главное качество, Ильин говорит, что историческое призвание поэта состояло в том, "чтобы принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить, прекрасно оформить ее, а вместе с нею -- Россию". Излагая дух пушкинских воззрений по этому поводу, философ дает свою трактовку русского духа и характера. Миссия Пушкина, говорит он, состоит в том, "чтобы духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу", смысл и цель которой заключается в том, чтобы "жить в глубочайшей цельности и искренности -- божественными содержаниями -- в совершенной форме…". Таким образом, свобода, по Ильину, есть одно из главных качеств русского духа. "Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и как размах души и полет духа, как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми в отношение и в общение". Русский человек, говорит Ильин, чует свободу в себе и других: "Эта внутренняя, жизненная душевная свобода выражается в чертах, свойственных русскому характеру и русскому общественному укладу. Эти черты: душевного простора, созерцательности, творческой легкости, страстной силы, склонности к дерзновению, опьянению мечтою, щедрости и расточительности".

Приведя свойства русского духа в единую форму, Ильин отмечает, что эти национально-русские черты таят в себе и великие возможности и немалые опасности. Опасность состоит в том, что "душа останется пустою, незаселенною, беспредметною…", если не подумать об ее духовном наполнении. Чтобы созерцательность не превратилась в сонливую лень, она "должна быть творческою". Душевная свобода выражается в творческой легкости, подвижности, склонности к игре и импровизациям. К этому добавляется сила страсти русского духа. Крайности же этой страсти подчас таятся "в ее… противоразумности, в ее духовной беспредметности, в ее чисто азиатском безудерже…".Такие характерные свойства русского духа, как свобода мечты, полет фантазии, могут обернуться бесплодной мечтательностью, которая "есть великий соблазн русского человека", - и вот он уже вкушает не подлинную, а "призрачную свободу".

Ильин не просто перечисляет основные качества русского духа, а стремится показать, как одно и то же свойство может обернуться то благом, то злом для русского человека, если он не будет пользоваться всем богатством своего духовного опыта. Указывает он "еще на одно проявление русской душевной свободы -- на дар прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором".

Говоря о том, что Пушкин был наделен этими свойствами русского духа, Ильин добавляет, что в мудрости своей он был как дитя - непосредственный и искренний. "Эту русскую детскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую нас от западных народов, серьезничающих не в меру и не у места, Пушкин завещал нам как верный и творческий путь".

Своеобразие русского духовного склада обязывает, как считал Ильин, самобытно развивать свои потенции и силы. Этой стороне он придает исключительно важное значение. "Мы призваны не заимствовать у других народов, -- говорит он, -- а творить свое и по-своему, но так, чтобы это наше и по-нашему созданное было на самом деле верно и прекрасно, то есть предметно. У иудеев и греков, римлян и германцев, галлов и англичан -- другой характер и другой творческий уклад, другая вера и другая наследственность, другая природа и другая история. Зачем же подражать им? Зачем насиловать собственную духовную природу, подгоняя ее под чужеродные мерки?.. Плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами".

Ильин, как и многие другие русские мыслители, решительный противник западноевропейского центризма в культуре. "Нет единой общеобязательной "западной культуры", перед которой все остальные "темнота" или "варварство", -- заявляет он. -- Запад нам не указ и не тюрьма. Его культура не есть идеал совершенства". Культурное творчество Запада соответствует способностям и потребностям западного человека, "но нашим силам, нашим заданиям, нашему историческому призванию и душевному укладу оно не соответствует и не удовлетворяет". Это не гордость, говорит Ильин, не отрицание наших бед и заблуждений. Даже ошибки народа, считает он, должны быть национально самобытными. Пора перестать пресмыкаться перед Западом только потому, что он Запад, а мы еще тяготеем и к Востоку. "Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру… И в этом смысл русской идеи".

Ильин развивает положение о том, что русское культурное творчество должно воплотиться в религии и искусстве, в науке и государственном строительстве, в армии и школе, в семье и хозяйственной деятельности. Он не навязывает какую-либо идеальную, годную на все времена форму государственной жизни русском народу, хотя всей логикой своих воззрений демонстрирует приверженность монархии.

Политическое кредо Ильина на протяжении всей жизни оставалось неизменным: отстаивание единства и неделимости России, свободной православной церкви и национальной культуры.

Единство монолитного российского государства для него столь же непреложный факт, как органическое единство народов -- создателей общего хозяйства, культуры, обычаев и традиций, обитающих в его пределах. Расчленение этого естественного, исторически сложившегося социального целого, по Ильину, столь же пагубно и трагично, как и расчленение живого организма. Этому вопросу он посвятил серию статей, объединенных названием "Что сулит миру расчленение России". "…Россия есть не случайное нагромождение территорий и племен и не искусственно слаженный "механизм" "областей", но живой, исторически выросший и культурно оправдавшийся организм, не подлежащий произвольному расчленению. Этот организм… есть географическое единство, части которого связаны хозяйственным взаимопониманием; этот организм есть духовное, языковое и культурное единство, исторически связавшее русский народ с его национально-младшими братьями духовным взаимопитанием; он есть государственное и стратегическое единство, доказавшее миру свою волю и свою способность к самообороне; он есть сущий оплот европейско-азиатского, а потому и вселенского мира и равновесия…"

Оценивая непрошеное вмешательство западных государств в дела послереволюционной России, Ильин доказывает, что ничего кроме бед для русского народа это не принесло. "Ибо, по существу, никто из иностранцев нисколько не прозрел, ни в чем не передумал, никак не изменил своего отношения к национальной России и не вылечился от своего презрения и властолюбия". И в его годы были наивные русские головы, полагавшие, что спасение России - в бескорыстной помощи западного мира. Русские люди "не имеют ни оснований, ни права ждать спасения от Запада…". Россия, полагал Ильин, должна надеяться лишь на русское национальное самостояние, в процессе которого народ выкует свою волю и обретет русскую идею, идею грядущего развития России, которую "нам не у кого и не для чего заимствовать: она может быть только русскою, национальною. Она должна выражать русское историческое разнообразие, но в то же время русское историческое призвание".

При этом Ильин подчеркивает, что "русская идея есть идея сердца" и что "главное в жизни есть любовь и что именно любовью строиться совместная жизнь на земле, родится вера и вся культура духа". Поэтому русская идея должна быть и православной, и церковной -- в таком именно духе восприняли христианство наши предки, потому что были предрасположены своим душевным складом. "О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники -- и византийские и арабские". Духом сердечного созерцательного чувства дышат русские сказки и песни, былины и сказания, живописные полотна и музыкальные произведения. "Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо". Она дает ему веру, цель и смысл жизни. "Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеалов и без цели".

Вера и любовь представляются Ильину наиболее важными, вечными и непременными основами духовности. "Скажи мне, что для тебя самое важное в жизни, и я скажу, во что ты веришь". "Там, где начинается любовь, там кончается безразличие, вялость … человек собирается и сосредоточивается... Любимое содержание... становится живым центром души, важнейшим в жизни, главным предметом ее".

Русской душе свойственна созерцательность и мечтательность, "за которой скрывается сила творческого воображения", воплотившаяся великолепным образом в гениях русской культуры.

Органическое единство общего и единичного нашло выражение в понятии соборности. Это центральное понятие русской философии, слово, не поддающееся переводу на другие языки. Изначально собор -- это храм Божий, куда приходят все вместе, следуют общему ритуалу, но каждый остается самим собой, возносит к Всевышнему свою молитву, держит ответ за свои поступки, ожидая воздаяния.

В православии придерживаются традиционной точки зрения: "соборность -- краеугольное понятие нашего времени, живущего под знаком двух полярно противоположных систем: абсолютного индивидуализма и абсолютного коллективизма". Соборность -- слияние социального и индивидуального, это общее, вбирающее в себя богатство особенного и единичного.

Поэт и философ В. Иванов рассматривал соборность как идеальную величину. "Соборность -- задание, а не данность. Она никогда еще не осуществлялась на земле всецело и прочно, и ее также нельзя найти здесь или там, как Бога". По мнению Иванова, "нет типического явления в жизни, прямо и всецело ему (феномену соборности.--С.П.) соответствующего, равного ему по содержанию логического понятия". Г. Федоров высказал гипотезу о том, что человечество в будущем станет "всеединым существом" при сохранении личности. Это будут особые узы, связывающие людей. Федоров находит их в образе Троицы, где Бог един и выступает в трех ипостасях. Так и человечество -- по образу и подобию Бога станет единым и многоликим. Мировое всеединство при сохранении индивидуальности -- такова космическая соборность Г. Федорова и его идеал.

Для русского самосознания еще со времен средневековья был характерен религиозный (христианский) мессианизм. Его исторические основы могут быть объяснены тем, что историки называют "особой сопротивляемостью" древней Руси азиатской Степи -- длительным агрессивным воздействиям на нее со стороны кочевых племен Востока. Самой своей исторической судьбой, географическим положением -- между европейским Западом и азиатским Востоком -- Русь была как бы обречена на мессианскую роль защитницы Европы. А. Пушкин писал: "России определено было высокое предназначение: ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией…"

Спасенные русской жертвенностью и смирением, другие народы, как заметил И. Ильин, "принимали наше великое служение… с тем, чтобы потом горделиво говорить о нас, как о "некультурном народе" или "низшей расе"…".

Но осмысление высокого предназначения православной России у большинства русских мыслителей было далеко от агрессивного мессианизма. Напротив, ее религиозное самосознание в лице лучших ее представителей граничило, по словам Г. Федотова, со "святостью аскетического подвига".

Эта тема ясно прослеживается и в учении "Москва - третий Рим", сформулированном в свое время старцем Филофеем и отложившемся в народном сознании как идея "Святой Руси". После падения Константинополя (второго Рима) Русь оставалась единственной великой православной страной -- хранительницей восточнохристианской традиции, и именно в этом качестве она и представляется Филофею третьим Римом -- "ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать". Очевидным доводом в защиту этой идеи были и династические связи московских царей с Византией, например брак Ивана III с греческой царевной Софьей. В этой доктрине выражена воля к общему, коллективном религиозному и историческому спасению не только русского народа, но и в целом православного мира.

Возникает вопрос: не случаен ли тот факт, что идея объединения и спасения человечества родилась в России, в чем ее глубинная связь с жизнью русского народа? Здесь, конечно же, большую роль играют и огромные просторы нашей страны, и разнообразный климат, и разноплеменность российского народа. Но есть и еще одна крайне важная причина рождения русской идеи: это "общая тягостная ситуация русской жизни". Народ, живущий в смирении, терпении и нищете, не может не тянуться к мечте о всеобщем братстве. Вот побудительные причины "для всякого народа в униженье" мечтать о лучшей доле не только для себя, но и для всех. Розанов цитирует одного из героев Достоевского: "Истинный, вечный Бог избрал убогий народ наш за его терпение и смирение, за его невидность и неблистанье в союз с собою…"

Само зарождение русской идеи в России не переставало волновать философов. Бердяев писал: "Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что и почему замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея". То же и у Соловьева: "Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя, таким образом, оригинальность, которая, хотя и является часто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия,- когда видишь этот великий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира? Чтобы разрешить этот вопрос… мы поищем ответа в вечных истинах религии. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе со временем, но то, что Бог думает о ней в вечности".

"Евразийство" - так называлось идейное течение, возникшее в 20_е годы в эмигрантских кругах. Для евразийцев Россия - это Запад и Восток одновременно, "синтез двух с преобладанием последнего". По мнению сторонников этого течения, европейская цивилизованность и азиатская самобытность - вот наше предназначение. Русским присущи открытость другим культурам, терпимость, стремление понять и принять инакодумающего и инаковерующего. Симбиоз двух культурных регионов, постоянный диалог между ними в пределах одной страны и определил лицо нашей культуры. Отсюда характерная черта, подмеченная Достоевским, -- "всемирная отзывчивость, то есть способность откликнуться на чужую беду, пережить ее как свою, помочь, порадоваться радости другого, принять его в свою среду, перевоплотиться самому".

По мнению Н. Бердяева, "русский народ не чисто европейский и не чисто азиатский. Россия есть целая часть света, огромный востоко-запад, она соединяет два мира; всегда в русской душе боролись два начала -- восточное и западное".

Однако характер "поворота" к Востоку, осознание себя евразийской, а значит, также и восточной страной, тоже весьма беспокоил российских мыслителей. В. Соловьеву, обладавшему и поэтическим даром, принадлежат такие строки:

О, Русь! В предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким ты хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

В другом своем стихотворении он восклицает: "Панмонголоизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно".

При всем том, по оценке Бердяева, национальные отношения в России и русского человека к другим нациям были весьма противоречивы.

С одной стороны, он отмечал: "Россия - самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины… Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже -- увы! -- чуждо национальное достоинство. Русскому народу не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, невиданная западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы". Поэтому нередко в своей и мировой истории создавала предпосылки для совместной жизни на огромных территориях самых разных наций, народностей для взаимодействия и взаимооплодотворения культур.

И в то же время, подчеркивая противоречивость русского характера и национальной политики России, тот же Бердяев говорит прямо противоположное: "Россия - самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей, русификации, страна национального бахвальства… страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение".

Нельзя не признать, что роковым вопросом отечественной истории была и остается национальная проблема или проблема целостного национально-государственного самосознания в такой многонациональной, разнообразной и одновременно единой в своих глубинных культурно-исторических основаниях стране, какой объективно является Россия.

Для выработки национальной политики современной России чрезвычайно важно прислушаться к словам И. Ильина: "Не подавить, не поработить чужую кровь; не задушить иноплеменную и инославную жизнь, а дать всем жизнь, дыхание и великую родину". И словно в продолжение этой мысли Н. Лосскиий писал: "Совместно творить гармоническое единство жизни, сверкающей богатыми красками различных культур, можно лишь в том случае, если мы будем сочувственно вживаться в чужие культуры, постигать их, как свою собственную и, таким образом, воспитывать в себе способность восполнять друг друга своим творчеством*.