Взгляд философии на особенности человеческих желаний

При этом почти никто не считает достойным внимания такое проявление игры как игрушка. Исключение составляет, пожалуй, Э. Финк, но и у него игрушка всего лишь не слишком существенная деталь игры [2]. Но отношение к игрушке как к объекту, не заслуживающему внимания, вполне последовательно вырастает из взгляда на игру как на несерьезное времяпрепровождение. Но в случае, если на игрушку все-таки обращено «благосклонное внимание», сам факт обязательного контакта с игрушками (хотя бы в детстве) оказывается для многих основанием считать себя чрезвычайно компетентными экспертами в этой области. Однако ответить на простой вопрос о том, что же такое игрушка, удается не сразу.

Как утверждают этологи, человек отличается от всех прочих животных тем, что часть популяции Homo Sapiens сохраняет способность к игре на протяжении всей жизни, до глубокой старости, а не только до полового метаморфоза, как это происходит у множества других видов. Потребность в игре представляется одним из проявлений базальной потребности в самореализации, поэтому игра тесно связана с творчеством. Человек, который «недоиграл» в детстве, проявляет парадоксальное сочетание неудовлетворенной потребности в игре и неумения выразить свои творческие способности приемлемыми для социума способами. Отсюда вырастает отношение «массового человека» ко всему и вся как к не требующей усилий или ответственности игре, и своего рода творческий инфантилизм -- неумеренно восторженное («детски непосредственное», как считает сам «творец») отношение к объективно весьма скромным результатам своего творчества (эта болезнь подробно исследована уже в классической литературе).

Олдос Хаксли пишет: «Эмоция таится в промежутке между желанием и его удовлетворением» [3]. Эти слова, как представляется, указывают на тот же феномен в человеческом бытии, который привлек внимание Б. Рассела и был обозначен им как «задержанные реакции» [4]. Собственно, именно они, выраженные через слово, отличают человеческое познание. В таком контексте игрушка может быть понята как инструмент, необходимый для перехода от (условно) до-человеческих к человеческим познавательным стратегиям.

В историко-искусствоведческом и культурологическом подходе игрушка понимается как «зеркало жизни» и «друг ребенка» (Н.Д. Бартрам), т. е. как знак конкретной культуры, культурная универсалия.

На уровне языкового «здравого смысла» традиционное определение игрушки: «вещь для игры» (В.И. Даль); психологи и педагоги считают игрушку средством игры, ее инструментом или орудием (например, Д.Б. Эльконин). Но, поскольку не только игрушки создаются для игры, но и игры возникают из присутствия игрушки, «провоцирующей» на некие действия с ней, понимать игрушку как вещь для игры не совсем точно. Точнее было бы сказать: вещь игры. К.С. Пигров предложил рассматривать игрушку как «ставшую игру, момент стабильности в игре, «рельсы» игры», а игру как «поле применения игрушки». В сущности, игрушка -- это материя игры [5]. Игрушка оказывается специфическим артефактом: как вещь, она с необходимостью присутствует в процессе, называемом в марксистской традиции «опредмечиванием и распредмечиванием», но одновременно это -- часть игры.

Наиболее ярко особенности игрушки заметны в мире детских игрушечных вещей. Детская игрушка -- это игрушка «по преимуществу», специально сделанная для создания игры вещь. В дизайне серийных детских игрушек используется довольно ограниченный набор приемов, позволяющих атрибутировать вещь именно как игрушечную. Это, во-первых, особая цветовая гамма, которая задает «праздничное» настроение. Во-вторых, особый масштаб: маленькая копия большой по размеру вещи из мира взрослых задает отношение к ней как к неопасной, освоенной, комфортной; увеличенная копия миниатюрного объекта дает комический эффект. В-третьих, для многих детских игрушек, за очень редким исключением, характерна выраженная антропоморфность [6], которая также «работает» на восприятие их как одушевленных, дружественных и неопасных. Детские игрушечные вещи «провоцируют» к выстраиванию образа радостного, комфортного, соразмерного человеку мира, этакого Земного Рая.

Приемы дизайна, характерные для детских игрушек, часто используются и в мире недетских вещей. Цель производителей очевидна: усилить привлекательность своего продукта за счет апелляции к детским чертам психики взрослого. «Игрушечность» полезной вещи делает ее более привлекательной и конкурентоспособной на рынке, так как подтверждает, что можно выполнять сложную работу играючи, с легкостью, без напряжения. Собственно, это, как показал Ж. Бодрийяр, -- попытка организовать грандиозную игру производителя c потребителем. Как оценить эту игру, ориентированную на сохранение «вечно-детского» в потребителе? Имеет ли смысл противодействовать ей, что предлагают многие психологи и педагоги?

М. Хайдеггер цитирует Ф. Гельдерлина: «где опасность, там вырастает и спасительное» [7]. В действительности вопрос касается не только игрушек, но и общей инфантильной установки «массового сознания», которое стремится оценить как игрушку любой предмет или человека [8]. Но, с другой стороны, без той ипостаси инфантилизма, которая у Й. Хейзинги обозначена как «пуерилизм», невозможна ни игра, ни культура как игра.

Сегодня довольно распространено мнение, что серийные детские игрушки, «располагающие к себе», не просто не нужны, но даже опасны. Эта точка зрения имеет давнюю историю и восходит, например, к отечественной педологической традиции, в которой вполне органичным выглядит предложение запретить стихотворные сказки К.И. Чуковского, потому что в них вредное насекомое (муха) оказалось положительным героем, а полезный паук отрицательным персонажем [9]. Опасность, по мнению сторонников этого взгляда, состоит в том, что такие игрушки не дают ребенку в полной мере оценить степень индивидуального одиночества в мире, «провоцируют» доверительное отношение к миру. Якобы именно это ведет к «оболваниванию», неумению видеть «скрытую угрозу» и противостоять опасности (а отсюда -- разгул терроризма…). Тогда не менее логичным было бы, наверное, и предложение производить для детей как можно больше военно-патриотических игрушек и игр, в первую очередь оружия; затем возродить систему «военно-патриотических игр» в школе, а также увеличить в школьных программах часы на преподавание предмета, который сейчас называется «Основы безопасности жизнедеятельности», а чуть раньше именовался то «Гражданская оборона», то «Начальная военная подготовка» [10]. Тогда-то уже ребенок будет способен вовремя разглядеть террориста и обезвредить его. Кажется, что-то похожее уже было в советской истории [11]… Тем не менее, эти «соблазны» («низкие мифы» -- К.С. Пигров) продолжают устойчиво воспроизводиться в массовом сознании.

Игрушка, существующая «на пересечении» мира вещей и мира игры, дает неисчерпаемое множество возможностей; она реальна как вещь и виртуальна как часть игры, потому что с необходимостью организует «пространство маневра», ситуацию «онтологической безответственности» (Е.Е. Таратута [12]). Двойственность отношений, возникающих в игре, которыми «дух играет, но не бывает ими захвачен» (И. Кант), в полной мере реализуется и через игрушку: как бы эта вещь ни требовала «серьезной» игры, неизбежно сохраняются отношения «понарошку».

Эмоция, вызванная конкретной игрушкой, не слишком продолжительна, и вряд ли желающий заполучить «вот эту!» игрушку из витрины ребенок действительно обладает «длинной волей». Однако «игрушка-в-себе» необходима как первый шаг трансцендирования. Как представляется, В. Набоков, вспоминая, что ребенком всегда «мечтал обо всем, что нельзя было или не совсем можно было за деньги купить» [13] (вроде огромного фаберовского карандаша из витрины магазина), в действительности помогает понять то человеческое желание, которое было обозначено Н. Бердяевым как «тоска по трансцендентному» [14]. Лишь очень маленький ребенок неспособен понять, что «рай», образ которого предлагает игрушка, иллюзорен, а сам мир игрушечных вещей многообразен, сложен и провоцирует к исследованиям.

Видимо, эмоция, которую вызывает игрушка, сильна именно потому, что существует подобное противоречие возможности и действительности, как сказал бы последователь Гегеля.

Мир игрушек оказывается миром, непрозрачным для познающего разума, таким, в котором всегда сохраняются неразрешимые загадки и тайны. С. Лем называет такие миры нелояльными к своим обитателям. В отличие от «лояльных», т. е. познаваемых до конца, миров, нелояльный мир благожелателен к человеку. «Лишь такой мир бросает вечный вызов разуму, а разум больше ценит путь, чем конец пути, познание -- больше, чем окончательную формулу, и окончательная победа для него означала бы окончательное поражение. Что делал бы разум, познавший «все»?» [15].