Фасад души

Аффективный тип успеха по причине своей экзистенциальной ориентации наименее терпим к насилию. Эмоциональная сфера выступает чувствительным индикатором того, в какой мере для достижения тех или иных целей не используется насилие. Причем речь идет не только о насилии над субъектом успеха, но и над его объектами, ибо любой нормальный человек не только эмоционально не терпит над собой насилия, но и эмоционально же в обычной ситуации уклоняется от необходимости насильничать самому.

Наконец, необходимо оценить в рассматриваемом аспекте и традиционный тип успеха. Речь идет об успехе, который возникает как осмысление и переживание полного соответствия полученного в деятельности результата, с одной стороны, и принятой традиции, основанной, как говорит М. Вебер, «на длительной привычке», с другой. Возможность следовать традиции воспринимается в этом случае как успех: «я могу жить как порядочный человек». Идея порядка смыкается с идеей традиции [13].

Традиционный тип успеха также играет весьма существенную роль в человеческой жизни, особенно в повседневной, хотя и редко анализируется как особый тип именно успеха. Эмоционально традиционный тип успеха переживается как уверенное чувство гармонии, вписанности в тот или иной мировой закон бытия [14]. Скажем, учительница, сорок лет преподававшая в младших классах, осмысляет успех своей жизни через традицию: «Я прожила свою жизнь успешно. Моя бабушка была учительницей, моя мама была учительницей. Вот и я учительница!» Такая женщина считает, что ее «жизнь состоялась», она осуществила свое «человеческое предназначение».

Анестезирующая роль традиции весьма существенна в данном типе успеха. Человек может подвергаться чудовищному насилию, но полагать, что это «в порядке вещей», мол, ничего не попишешь, «так устроен мир», а потому и не переживать эмоционально насилие как насилие. Скажем, учительнице, которую мы привели в пример, могут выплачивать нищенскую зарплату, да и то с задержками, но она не думает, что здесь что-то не в порядке. Анестезия традиции объясняет поразительную устойчивость традиционных, докапиталистических обществ. Массы подвергались мощному прессу насилия, но не чувствовали этого.

Выделение указанных четырех типов успеха позволяет классифицировать их на две группы. С одной стороны, речь идет о типах успеха, свойственных собственно элите, из которой рекрутируются руководители. Успех руководителя это по преимуществу ценностно-рациональный успех в традиционном обществе и целерациональный успех в новоевропейском (буржуазном) обществе. Макиавелли выступает в качестве переломной фигуры в социальной теории; он обозначил безусловные преимущества в эффективности целерационального успеха перед ценностно-рациональным. Характерно, что этот перелом обозначил одновременно и всплеск легитимации насилия. Правда позже, по мере того, как новое общество принимало законченные формы, уровень легитимности насилия упал. В частности, это выразилось в том, что имя Макиавелли стало нарицательным в отрицательном смысле.

Аффективный и традиционный успех -- это успех, напротив, характерный не для элиты, а для представителей народных масс. Хотя руководитель может действовать традиционно, достигая именно в опоре на традицию успеха [15], но традиция для него лишь средство. Если она оказывается «плохим», не рациональным средством, то руководитель должен тут же отказаться от нее. (В то же время для объяснения логики своего поведения массам властитель может широко использовать обоснование своего успеха в традиционных терминах. Это опять же имеет смысл чисто прагматический).

Веберовские идеальные типы не подчиняются аристотелевой логике членения объема понятий. Поэтому в каждом конкретном событии успеха мы можем найти как целерациональные, так и ценностно-рациональные моменты, а также -- моменты аффективные и традиционные.

Когда перечисляются необходимые свойства руководителя, необходимые для достижения успеха, там обычно не дифференцируются различные типы успеха. Между тем, для успеха одного типа нужны одни свойства, а для успеха другого типа -- другие свойства. Возьмем, к примеру, особенности поведения действующих руководителей высшего звена. Их исследовали американские психологи Джозеф Кенджеми и Казимир Ковальски. Они обнаружили ряд характеристик, общих для всех успешных топ-менеджеров. В качестве таких отличительных характеристик выделены, например, следующие:

Способность к экстраполяции. Сильные лидеры не нуждаются в обилии данных. Обладая глубокими и широкими знаниями, они интуитивно понимают, как далеко могут зайти в своей экстраполяции ситуации.

Способность к разработке нескольких проблем одновременно. Слишком высокий показатель упорства по психологическому тесту Эдвардса для успешно действующих руководителей нежелателен. Требуется гибкость, составляющая важнейший аспект поведения лидера.

Устойчивость в ситуации неопределенности. Это одно из главных качеств «целерационального» лидера: ему не страшна неизвестность или отсутствие обратной связи. Белые пятна не мешают его деятельности. Он справляется со своим делом и без немедленной обратной связи и разрешает проблемы, непосильные для других, неспособных к действиям в условиях неопределенности.

Понимание. Успешно действующие руководители обладают высокой восприимчивостью, отличаются развитой интуицией. Им присуща способность, которую можно назвать «проворством в уличной толчее». Они схватывают суть дела интуитивно и быстро, обнаруживая удивительную способность отличать существенные стороны ситуации от несущественных. Очевидно, что все эти особенности топ-менеджеров «рассчитаны» на целерациональный тип успеха. Они никак не способствовали бы достижению аффективного или традиционного типа успеха, а для ценностно-рационального типа успеха они предстали бы как излишняя суетливость. Последний русский император, Николай II, на котором трагически закончилась династия Романовых, с целерациональной точки зрения был совершенно не успешным руководителем. Ни одно из перечисленных выше свойств успешного руководителя его не характеризовало. Главным его «грехом» с такой точки зрения было то, что он недостаточно решительно и последовательно использовал насилие в своей стратегии. Но в ценностно-рациональном плане он победил именно потому, что, как истинный христианин, отказался от насилия в некоторые решающие моменты развития революции. Его высший успех символизирован его причислением Православной церковью к Лику Святых.

В основе различных типов успеха лежат и различные мотивы деятельности. Проблема успеха, поскольку она содержит в себе ту или иную формулировку цели в единстве с системой средств, рождает проблему мотивации. Во имя чего, для чего мы стремимся к тому или иному типу успеха? Какова природа стремления к успеху, каков смысл наблюдаемого нами безудержного стремления к руководству, к власти, к славе? Ясно, что тип мотивации влечет за собой и различное отношение к насилию. Традиционное общество видело в «воле к власти» обнаружение стремления к трансцендентному. В более или менее секуляризованной форме это обоснование «воли к власти» сохранилось и в Новое время.

Новейшее время, как представляется, предложило здесь совсем иные решения в осмыслении мотивации. Поэтому проблема понимания мотивов стремления к успеху весьма серьезна для перехода от Нового к Новейшему времени и требует видения целостного культурного горизонта, особенно ясно (по крайней мере, для автора) обнаруживающегося в литературном процессе. Если в литературе как традиционного общества, так и Нового времени фундаментальной оппозицией литературного текста являлась оппозиция «текст -- Бог», то с началом двадцатого столетия, после «гибели богов» и кризиса традиционной поэтики романа на смену Богу приходит представление о бессознательном. В бессознательном и заключается главная пружина объяснения новейшей мотивации человеческой деятельности, в бессознательном коренится «воля к власти».

Именно радикальная смена мотивации деятельности, после того как оказалось, что «Бог мертв», и позволяет достаточно четко выявить самую суть такого весьма расплывчатого в культуре понятия как модернизм. Хотя под модернизмом понимается вполне определенное историко-культурное течение, смысл и границы этого течения никогда не формулируются четко, они как будто «устанавливаются по умолчанию». Признается только, что сам модернизм стал полем грандиозного поэтического (как, впрочем, и политического) эксперимента. Первопричиной, а также движущей силой этого эксперимента является распространение и утверждение нового понимания мотивации деятельности, оформленного в «философии жизни», в марксизме, в ницшеанстве, в психоанализе [16].

Однако было бы «слишком просто» фиксировать только однолинейное движение в мотивации от Нового к Новейшему времени. Следует иметь в виду, что уже традиционное общество выработало философские системы защиты от мотивационной стихии, от изнурительной и разрушительной «воли к власти» -- защитные механизмы от стихии насилия, которая может быть развязана этой волей к власти. Конечно, успех в системе координат традиционного общества есть, прежде всего, приближение к Богу. Однако нельзя представлять себе традиционное общество как находящееся в постоянной молитве. Поскольку практическая философия, фиксируя дистанцию Неба и Земли, так или иначе «выносила за скобки» Бога, то возникали идеи апатейи, атараксии, недеяния и т. п. Все они исходили из элиминации насилия. Вопрос об успехе, таким образом, смягчался снимался, делался как бы «радикально неактуальным». Такого рода системы защиты от могучей стихии власти сохранились и сегодня, а потому требуют здесь экспликации.

Стоики защищались от разнузданного насилия, от безудержной «воли к власти», от самозабвенного стремления к успеху с помощью апатейи. Собственно, идея ненасилия как нравственный принцип в этом плане не является каким-то специфическим достижением Востока. Апатейя в античном мире означала способность мудреца, носителя стоического нравственного идеала, не радоваться тому, что вызывает наслаждение у обычных людей, и не испытывать страданий от всего того, чего страшатся люди, вплоть до обращения в рабство, пыток и самой смерти. Мудрец, достигший апатейи, управляет собой, руководствуясь только разумным нравственным законом. Аналогичное понятие было и у эпикурейцев, оно обозначалось термином атараксия. Это идеальное душевное состояние, возникающее благодаря тому, что мудрец избавляется от страха перед богами, смертью и загробным миром. Он не испытывает гнетущего переживания недоумения перед непонятными явлениями природы. Следует ограничить себя в потребностях, быть умеренным в наслаждениях и устраниться от общественных и государственных дел. На первый взгляд ясно, что для тех, кто видит идеал своей жизни в апатейе и/или в атараксии, целерациональный успех как ценность просто не существует. «Воля к власти» снимается. Насилие упраздняется.

Соответственно и в Библейской традиции мы находим ту же тему, по существу отрицающую саму возможность целерационального успеха и необходимость насилия. Так Экклезиаст говорит: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё -- суета и томление духа!»

В такой системе ценностей успех, как кажется, просто невозможен, а насилие не требуется.

Правда, более глубокое проникновение в этические системы стоицизма, эпикуреизма и Библейской традиции раскрывает иное, глубокое понимание здесь самой идеи успеха, именно как идеи ненасильственной духовной победы. Речь не идет об отказе от идеи успеха как достижения цели вообще, но об отказе от стремления к «недостойным» формам успеха. Лакмусовой бумажкой, свидетельствующей о том, что достигнута именно эта духовная победа высшего уровня, является чувство покоя. Победа в этом смысле это бытие в покое, не в спокойствии и успокоении, а в покое и благодати [17].

Продолжая тысячелетнюю традицию аскезы по отношению к успеху, М.М. Бахтин осмыслял свою личную духовную победу, победу над самим собой следующим образом: «Нащупать, наконец, свое бытие по-настоящему: дойти, наконец, до воистину реальности своей личности, отбросить все мифологемы о ней. Я бесконечно плох, но кому-то нужно, чтобы я был хорош. Каясь, я именно устанавливаю свой грех. Это и есть обоснованный покой, не выдумывающий ничего…» [18].

Человеческие цели выстроены иерархично. Соответственно иерархична и система успеха. Как мы видим, возможны не только низкие формы успеха, связанные, как правило, с насилием, такие, к примеру, как максимизация чувственных наслаждений (аффективный успех) или удовлетворение гордыни военачальника в ратных победах, но и высокие формы успеха, такие как полнота самоосуществления в служении нравственному закону. Тот, кто равнодушен к чувственным наслаждениям и к мирской славе, устремляется к достижению высшего успеха в единстве с порядком космоса. Он не нуждается в насилии.

Иерархия целей успеха предполагает учет все более общей системы, в которой осуществляется действие, а также учет все более отдаленных его последствий. Скажем, если приложить эти максимы к современности, то этика бизнеса должна учитывать не только победу в сиюминутной конкурентной борьбе, но и рассматривать ситуацию в плане национальных и общечеловеческих интересов, с учетом, скажем, экологических последствий. Здесь насилие просто теряет смысл.

Мы изложили классическое видение проблемы успеха и классическое понимание его мотивации, предполагающие «фундаментальную вертикаль», устремленность человека к Абсолюту. Классическое видение мотивации успеха характеризует не только людей, живших в прошлом, но и подавляющее большинство современных деловых людей. Но мы должны иметь в виду, что начиная со знаменитого спора Шопенгауэра с Гегелем [19], обнаруживается преобладание радикально иной точки зрения на мотивацию человеческой деятельности вообще и, в связи с этим, на мотивацию успеха.

З. Фрейд относится к этому модернистскому типу объяснения мотивации и в таком смысле развивает и конкретизирует традицию «философии жизни». В статье «Трудность психоанализа» (1917) Фрейд видит себя в ряду Коперника и Дарвина: Коперник совершил переворот, установив, что Земля не является центром Вселенной, Дарвин -- что человек не представляет собой только особый вид в мире живого; и, наконец, сам Фрейд совершил свой переворот, показав, что «Я не является хозяином в собственном доме» и поведение человека определяется вовсе не разумом, а сексуальностью и бессознательными процессами. Такой взгляд сами рациональные принципы целерационального и ценностно-рационального типов успеха лишает оснований. Высшие достижения, а, стало быть, и успехи человеческой культуры, как, например, творчество Леонардо, объясняются в анализе не высшими устремлениями, а половой фригидностью и гомосексуальными мотивами. Само поступательное развитие человечества, общественный и культурный прогресс, осмысляется как сублимация: «Неутомимый порыв к дальнейшему совершенствованию… объясняется как следствие вытеснения первичных позывов, на котором и построены наибольшие ценности человеческой культуры» [20].

Игра на снижение -- это вообще характерная черта философствования эпохи модерна. Идея сублимации близка идее превращенной формы и оборачивания метода у К. Маркса [21]. Маркс снижает мотивацию, обнаруживая экономическую подоплеку в духовной жизни, («общественное бытие определяет общественное сознание»). Такой же ход мысли был заложен уже в «философии жизни» Шопенгауэра в полемике с панлогизмом Гегеля и обнаружился у Ницше, у Маркса, у Фрейда.

Фрейд только объясняет реально существующие мотивы достижения успеха с помощью либидо. Маркс только объясняет духовные явления изменениями в производительных силах и производственных отношениях. Модернизм же в целом как общекультурное течение, не только объясняет, но и предлагает такую «переоценку ценностей», где наиболее полная реализация «стихии жизни», «Эроса», экономики есть не только реальность, но и идеал. В частности, наиболее ценными индивидами являются те, в ком с наибольшей силой играет эротическая мощь. Может быть, такая переоценка ценностей и не столь очевидна у самого Фрейда, во многом остававшегося еще сыном классической эпохи, но она бросается в глаза уже у Ницше, ясно провозгласившего ценность дионисийности, «белокурой бестии» и коренящейся в биологии воли к власти. Соответственно, руководитель в такой схеме, что особенно заметно в вульгаризированных вариантах расхожего фрейдизма, характеризуется, прежде всего, как «мачо» [22]. Насилие в этой схеме становится снова на пьедестал. «Душа его хотела крови, а не грабежа -- он жаждал счастия ножа!» [23].

В конечном счете, обнаруживается тенденция к сдвигу от ценностно-рационального и целерационального типов успеха к аффективному, причем к такому аффективному, где снимаются моральные запреты на насилие. Это признак упадка и вырождения. Аналогичные сдвиги наблюдались и в позднем Риме, где у самых высших властителей (цезарей) на первый план начинал выходить имморальный аффективный тип успеха, отодвигая в сторону как ценностно-рациональный тип, так и целерациональный. (К примеру, Калигула, Нерон).

Отмеченное выше вырождение мотивации успеха и сползание его к аффективному типу, может быть осмыслено с помощью нарастающего преобладания дисфункции в социуме. Оно выражается как противоречие между нормами-рамками и нормами-целями, тематизированное и осмысленное Р. Мертоном [24]. К нормам-целям относятся принципы и ценности богатства и индивидуализма, достижительные принципы и ценности. Именно здесь ключевой оказывается категория успеха. Нормы-рамки задаются господствующими институтами и соответствующим им ограничениям, связанным с честностью, правдой, порядочностью, верностью. Обратим внимание, что нормы-цели рационализуются в контексте целерационального поведения, а нормы-рамки -- в контексте ценностно-рационального поведения. Если говорить выразительным языком-клише времен советского школьного марксизма, то нормы-рамки предстают как «пережитки феодализма» (традиционного общества), а нормы-цели как «нажитки капитализма» (новоевропейской цивилизации). Но на самом деле за нормами-целями «прячутся» эмоциональные ценности аффективного типа успеха.

Дисбаланс между нормами-рамками и нормами-целями является либо в преступности, либо в так называемом «застое». Преступность выражает одностороннее преобладание норм-целей над нормами-рамками (во времена кризисов происходит всплеск творческой активности и всплеск преступности -- одновременно). Застой, напротив, предстает как одностороннее преобладание норм-рамок над нормами-целями. Нормы-цели преобразованы здесь в повседневные установки, в «маленькие радости» обыденности.

В целом социальная наука, скорей, озабочена тем, как справиться со стихией стремления к успеху, с могучим бушующим над человечеством ураганом «воли к власти» и насилия. Р. Мертон (в ситуации американской действительности двадцатого века) выступает за умеривание норм-целей, за уменьшение честолюбия среди тех, кто может реализовать свои надежды на успех. Такая позиция еще более приводит к эскапизму, к уходу из сферы публичности.

Этим же настроением проникнута и современная отечественная литература, посвященная этике предпринимательства. Но она добавляет к анализу Мертона исследование перехода от ситуации застоя к ситуации, которую С. Говорухин назвал «криминальной революцией».

Рефлексия советской системы высшего образования показывает те обстоятельства, которые привели советское общество 70-80-х годов к застою и поддерживали его в этом состоянии. В середине ХХ века отечественная система образования была ориентирована по преимуществу на решение двух задач: 1) дать общие фундаментальные знания; 2) сформировать профессиональные навыки. Что касается воспитания, то акцент делался на идейно-политическом, а не на духовном развитии. Воспитание высокой нравственности в элите интеллектуалов [25] оставлялось на втором плане [26]. Это приводило к неразвитости и дряблости как норм-рамок, так и норм-целей. Воспитанные в ситуации сталинизма, советские интеллектуалы, с одной стороны, не имели достаточно четких и непреложных внутренних моральных принципов, которые не допускали бы, например, взяточничества, коррупции, лжи и т.п. [27] Этот недостаток внутренних принципов восполнялся жесткой репрессивной карательной системой. С другой стороны, советская идеология, осуждая идею частной собственности и частной инициативы, бичуя «спекулянтов», «закон джунглей» капитализма, капиталистическую конкуренцию, не воспитывала и установок на достижение предпринимательского успеха, на дерзание. Иначе говоря, нормы-цели также не были культивированы.

При переходе к рыночной экономике в 90-е гг. дряблость норм-рамок и норм-целей у отечественных интеллектуалов привела к растерянности и нравственному нигилизму. Поэтому бывшие советские инженеры и хозяйственные руководители часто оказывались не способными эффективно вести дела в новых экономических условиях. Столкнувшись с жесткой конкуренцией на мировом рынке, они стали либо систематически проигрывать в ней, либо легко, без всяких внутренних моральных запретов, переходили к криминальным, насильственным формам конкурентной борьбы. И дело было не только в том, что за годы изолированности от мирового рынка не сформировались традиция и навыки участия в такой конкурентной борьбе, но и в том, что самые общие принципы, лежащие в основе конкуренции, не были прояснены. Между тем, именно эти общие принципы лежат в фундаменте культуры предпринимательства.

Снова во всей остроте выплыли на поверхность в постсоветское время основные противоречия между нормами-рамками и нормами-целями. В самом деле, предпринимательская структура, которая берет на себя высокие моральные обязательства, например, заботится об окружающей среде, не участвует в коррупции, очевидным образом оказывается в невыгодном положении по сравнению с конкурентами, менее озабоченными моральной стороной дела. Создается впечатление, что мораль и конкуренция исключают друг друга [28]. Приходится преодолевать тот предрассудок, что конкуренция это проявление социальной стихии и хаоса, что это обнаружение зоологического «закона джунглей», «свойственного капитализму». На самом же деле, конкуренция это отнюдь не естественное явление рыночной стихии, а, напротив, искусственное (от слова -- «искусство»!) произведение высокоразвитой человеческой культуры, вместе с демократией -- хрупкий цветок цивилизованности хозяйства. Оно содержит в себе мощные механизмы согласования частных и общественных интересов. Поэтому этические принципы не противоречат, а глубинным образом соответствуют собственным задачам экономики. Успех в его конкретной типологии выступает как индикатор нормального или ненормального функционирования механизма конкуренции. От развития цивилизованной конкуренции, в конечном счете, выигрывает потребитель. Стремление к извлечению прибыли становится моральным благодаря наличию правил, которые нацеливают на общее благо независимо от конкретной мотивации действующих. Конкуренция осуществляется посредством игровых ходов, а мораль обеспечивается правилами игры [29]. Иными словами, успех в рыночной конкурентной борьбе, целерациональный в замысле по своему типу, предполагает специфическую высокую культуру. Наивными были российские надежды на то, что эта культура придет в нашем бизнесе «сама собой». Пока мы видим, в лучшем случае, традиционный тип успеха в нашей экономике, когда руководители исходя из советских стереотипов, соответственно и действуют. Им часто кажется, что наиболее эффективный путь успеха это попросить каких-то дотаций от государства, выпросить у «лично знакомых» (и подкупленных!) чиновников какие-то законодательные льготы. Этот традиционный тип успеха разрывается бурными дионисийными всплесками аффективного типа, развязыванием стихии насилия в самых нецивилизованных формах.

Для того чтобы сформировать высокую культуру целерационального типа успеха необходимо тщательно работать с элементами всего процесса достижения результата. На первом месте здесь оказывается проблема средств, но это уже тема особого исследования.

Подведем итоги и наметим некоторые перспективы. Успех, понимаемый как единство абстрактных целей и конкретных средств, оказывается сложным культурным феноменом. В частности, успех руководителя предстает как результат достижения им власти, которая также не может быть понята вне культурно-исторического контекста. «Скажи мне, как в ту или иную эпоху понимают успех, и я скажу тебе, что это за эпоха». Успех как феномен стиля оказывается базовым культурологическим, социальным понятием, обладающим эвристической силой.

Для понимания успеха как руководителя вообще, так и учителя и воспитателя, весьма эффективной оказывается Веберовская типология -- выделение целерационального, ценностно-рационального, аффективного и традиционного типов. В каждом из этих типов налицо определенное соответствие целей-средств-результатов. Гармоничный успех преодолевает как квиетизм, (мол, «успех не важен!»), так и аморальную установку, что «цель оправдывает средства» и допустимо любое насилие.

В условиях надлома новоевропейской цивилизации, перехода от Нового к Новейшему времени радикально изменяется мотивация «воли к власти» у руководителя. Если традиционное общество и Новое время объясняли ее устремленностью к Абсолюту, то модернизм в условиях «смерти Бога» выдвигает на первый план материальные основания. Эти материальные основания выступают не только в качестве объяснения, но и оправдания отчужденной «воли к власти» и насилия. Гармоничное единство цели-средства-результата разрушается.

Уже в традиционном обществе были выработаны эффективные механизмы защиты от стихийной и часто разрушительной «воли к власти», -- от стремления к успеху, превратившегося в самоцель, от стремления к насилию ради насилия. Античные апатейя и атараксия, преобразованные в современных условиях, могут быть важными средствами защиты от губительной «воли к власти» и должны быть взяты на вооружение в современной школе учителями, также как и современными руководителями вообще.

От ноосферы к техносфере: нарастание насилия

Жутко признаться, но история -- изменение ритмов насилия. Трудно предположить, в какую сторону отклонится маятник насилия на этот раз, какое количество жертв перемелет он в своем жерле. Казалось бы, массовые бойни XX века должны были многому научить людей, но XI век начался, тем не менее, как век терроризма…

Наиболее страшные массовые насилия встречаются во время войн, но и в мирное время, а, точнее, в относительно мирное время маятник насилия продолжает свое жуткое движение, затрагивая важнейшую гуманитарную сферу -- сферу воспитания и образования. В образовательном пространстве появляются все новые знаки, которыми власть, все еще не опомнившаяся от тоталитаризма, зловеще заявляет о своем постоянном присутствии. Тотальность российского микрокосма ярко проявляется в закрытых системах, т. к. там почти не функционируют «сдерживающие гипертрофию власти механизмы контроля» [1]. По меткому замечанию того же автора: «Российское пространство власти надолго обратилось в террористическое пространство» [2].

Ситуация современной образовательной системы включает в себя больше тревоги, чем надежды. Цепочка школа -- армия -- тюрьма становится все более крепкой и все ярче различаемой. Если во времена социалистической «стабильности» ребенок, как правило, поступал в школу по месту жительства, не очень обременяя родителей, то нынче в больших городах выбор подходящей школы -- не только дело престижа и головной боли родителей, но и показатель любви и ответственности родителей за своих чад…

При беглом взгляде на процессы современной школы, можно выявить две бросающиеся в глаза тенденции: одна заключается во все большей стандартизации образования, его нивелировании, потери личностных качеств, другая -- в постоянном расхождении реальных образовательных стандартов между отдельными школами.

Первая тенденция проявляется во все большем применении технических средств в образовании, в переходе от экзаменов к тестам, в переходе к единому государственному экзамену. ЕГЭ уподобляется печати, которой можно единожды пометить человека, запретив ему стать лучше, чем он есть ныне, как бы перекрыв пути и способы послешкольного довузовского образования. ЕГЭ как бы сканирует человека в один момент его жизни. Через систему ЕГЭ государственные властные технологии вошли в школу прямо и непосредственно.

Другая тенденция разводит разные школы по качеству даваемого образования, пропасть между школами раздвигается все дальше и дальше. В эти ножницы попадают наши дети -- самое дорогое, что у нас есть…

Большую тревогу вызывает ситуация в школах в связи с первоначальной постановкой юношей на воинский учет. Подростков водят в военкомат организованно, зачастую не уведомляя об этом родителей. Стесняющиеся друг друга и своего тела подростки не всегда готовы внятно заявить медкомиссии об имеющихся у них заболеваниях. В большом количестве случаев к компетентному разговору с медкомиссией готовы только мать или доверенное лицо.

Газета «МК в Питере» от 21-28.03 2001 г. опубликовала откровенно честную яркую статью о циничных и наглых нарушениях прав человека в современной армии «Армия, куда бежим?», рикошетом бросающую тень на ситуацию первоначальной постановки на воинский учет в современной школе: «В заготовку пушечного мяса включаются представители самой мирной, казалось, профессии -- учителя» [3]. Директор одной из петербургских школ А. района додумалась даже издать приказ о недопущении к школьным занятиям ученика выпускного класса, проходящего медицинское обследование, бестактно и безжалостно назвав внука блокадников и военных, отдавших службе в армии лучшие годы своей жизни, «уклонистом». После газетной публикации директор школы даже не сочла нужным публично извиниться за содеянное. Данный эпизод доказывает как грубо, драматично и агрессивно в морально-нравственное поле школьной жизни вторгаются как властные, так и политические технологии, которые всегда стремятся реализовать основное назначение тоталитарной (посттоталитарной?) власти -- максимально везде и всюду создавать террористические пространства. Моральный террор (особенно исходящий от учителя, преподавателя) является одним из самых извращенных и утонченных видов террора. Там, где моральный террор не присутствует в явном виде, мы находим страх и беззащитность человека, в особенности подростка, перед властными структурами. Преодоление страха -- одна из важнейших и первоначальных черт личности, ставшей на путь социальной активности.

Общество и средства массовой информации зачастую стыдливо стараются обходить тему насилия в армии и побочные следствия этого явления в школе и вузах. По существу правоохранительные органы не стоят на страже прав учеников, несмотря на то, что первоначальная постановка на воинский учет не входит в компетенцию образовательного учреждения (п. 2 ст. 32 Закона РФ от 10 июня 1992 года №3266-1). По мнению ряда юристов «всякого рода вызовы, в том числе и в военные комиссариаты, должны производиться только через родителей несовершеннолетних и в любом случае только с их согласия» [4]. Излечением от этой беды мог бы стать переход к армии на контрактной основе, а также изменение и совершенствование нашего законодательства в сторону реального гуманизма.

Терпимость, толерантность к другому, инаковому провозглашались в качестве важнейшей черты личности. Прошло время, следы толерантности в нашем обществе очень незначительные. Применительно к сегодняшнему дню настораживает стойкое равнодушие к насилию, холодный взгляд на повсеместное нарушение Конституции, прав человека, общечеловеческих норм нравственности. На уровне обыденного сознания бросается в глаза, что нанесение вреда окружающей среде становится нормой общественной морали: мусорить, ломать деревья и кустарники, выгуливать собак на детских площадках становится непременным атрибутом образа жизни. Основным аргументом становится апелляция к всеобщности совершаемого и неверие в изменение ситуации. Древняя формула «начать с себя» никого не волнует, массовое сознание апеллирует к давлению коллективного -- всеобщего над индивидуальным выбором. Неудовлетворительные гигиенические условия во многих (теперь уже нельзя сказать, что во всех) образовательных учреждениях -- следствие долгих лет «невидимости» индивидуального тела. Ведь, как мы знаем, «основным ресурсом тоталитарной власти была коллективная телесность» [5].

Грубость, хамство, насилие проявляются, как известно, в разных формах. Известно, что зло в форме насилия может рядиться в разные маски, прятаться, придавать себе тот или иной облик. Наиболее отвратительным и страшным по последствиям является половое, сексуальное насилие. Казалось бы, здесь можно найти некое единодушное осуждение данного явления…

В статье Нины Захаровой «Насилие как орудие власти» [6] глубоко и статистически аргументировано неадекватное отношение общества к насилию: «Парадоксально, что отношение общества к жертве полового преступления начисто лишено сочувствия, оно, скорее, ехидно-злорадное…». По данным кризисного центра для женщин, подвергшихся насилию, из ста пострадавших в милицию обратились только три. Автор подчеркнул беспощадность молвы к жертве полового преступления, незащищенность жертвы, обратившейся в судебные органы: «Отсутствие необходимых социально-психологических условий охраны чести и достоинства женщин приводит к тому, что восемьдесят процентов девочек, жертв изнасилования, пытаются совершить самоубийство в ходе следствия и судебного разбирательства» [7]. Жестокая беспощадность людской молвы даже к ребенку, подвергнувшемуся насилию просто поражает и удивляет. Недостаточность или полное отсутствие в некоторых регионах страны специальных центров поддержки, реабилитации жертв насилия приводят к закреплению в людях стойкого чувства вины.

Равнодушное и циничное отворачивание головы, отведение взгляда от проблем насилия, настораживает, однако причины такого состояния общества пока не ясны. Факты насилия сопутствуют всей истории развития общества, но есть ли что-либо в современной жизни, что способствует, продуцирует насилие?

Заполнение сценами насилия экранов телевизоров приводит к постепенному притуплению в людях естественного отвращения к насилию в любых его формах: политических, властных, физических, духовных. Политические телевизионные дебаты и «дуэли» лишь подчеркивают все более стирающееся чувство протеста к насилию. Звучащие с экрана угрозы расправиться с «инаковыми» имеют высокий рейтинг у населения, что не может не вызывать тревоги.

Развитие технических средств обучения, так называемых дистанционных технологий в обучении, имеют ярко выраженную тенденцию, перспективу замены профессорско-преподавательского состава ТСО -- экранами, мониторами, виртуальной реальностью. В связи с увеличением количества желающих учиться в вузах наблюдается увеличение студенческих групп и потоков. Постепенно характер общения преподавателя и ученика утрачивает живой непосредственный характер. На первых порах между студентом и преподавателем встает микрофон, затем экран телевизора, потом монитор компьютера. Постепенно происходит утрата знаков, жестов и меток подлинной человечности. Если в Серебряном веке преподаватель, встречая студентов на улице, снимал шляпу и раскланивался, то нынешний преподаватель может их даже не узнать… Величайший прогресс в развитии информационных технологий, вовлекая нас в космополитическое господство Интернет-пространства, делая нас гражданами мира, в технократическом обществе делает личность преподавателя в пределе, в тенденции как бы излишней. Можно ли это допустить?

В процесс образования вторгаются категории человеческое и нечеловеческое. К сожалению, вторая начинает превалировать: расписание занятий зачастую составляется без учета физиологических потребностей организма учащихся, выбрасываются гигиенические перерывы. В этом -- большое неуважение к человеку, неприятие его естества, его живого настроя, ритмически сбивающихся параметров его жизнедеятельности.

Массовое распространение мобильных телефонов, быстродействие электронной почты подчеркнуло всеобщность, доступность коммуницирования. Телефон существенно облегчил нашу жизнь, сделал нас формально ближе друг другу, подчеркнув при этом наше человеческое одиночество, значимость незаменимости и живой непредсказуемости человеческих встреч, а не «пересечений».

Эманация насилия является не только результатом трансформации властных структур, но и неким силовым полем, которое сопутствует идеалам градостроительной проективной философии. Именно здесь техносфера особенно агрессивно влияет на систему ценностей, особенно на морально-этические и эстетические ценности. Современный город предназначен для людей исключительно взрослых, сильных и здоровых. В нем нельзя, опасно быть ребенком, стариком, инвалидом или больным. А между тем, именно архитектура, градостроительство, садово-парковое искусство, заповедники призваны были достичь баланса между естественным и искусственным во внешней среде обитания человека.

Приведенные факты насилия, его трансформаций, отблесков и эманаций в зачастую внешне не связанных формах и сферах жизни настраивает на пессимистический лад. Однако нелишне принять к сведению, что этот пессимизм был чужд известному ученому-мыслителю, основателю учения о ноосфере В.И. Вернадскому. В письме А.А. Полканову от 21 июня 1943 г. В.И. Вернадский писал: «Я смотрю в ближайшее будущее очень оптимистично. Моя большая книга должна закончиться главой о «ноосфере», дать понятие о новом состоянии биосферы, благодаря которому человек становится геологической силой, с одной стороны, а с другой -- благодаря тому, что интересы народных масс являются впервые сознательным объектом исторического процесса. Геология становится субстратом истории» [8]. Ноосфера мыслилась в широком смысле слова как новое состояние биосферы под влиянием научной мысли и человеческого труда. Это была вдохновляющая идея и вдохновляющее понятие в эпоху научно-технического прогресса.

В последние десятилетия понятие «ноосфера» выявило свою некоторую неустойчивость, нестабильность, продемонстрировало скатывание, соскальзывание к понятию «техносфера». Вдохновляясь учением о ноосфере, мы, к сожалению, застаем себя в стальных тисках техносферы. Можно много дискутировать и уточнять, кому же все таки в большей мере принадлежит первенство идеи ноосферы: Вернадскому, Леруа или Тейяру де Шардену, но совершенно ясно, что понятие «ноосфера» -- продолжение новоевропейского проекта преобразования мира на основе разума с преимущественным использованием науки и техники.

Следует обратить внимание, что в ноосферном проекте Вернадского важную роль играет понятие «жизни». Для уточнения этого понятия Вернадский ввел понятие «живое вещество», учитывая полисемантическое богатство понятия «жизнь» в гуманитарных науках [9].

В настоящее время понятие «ноосфера» несколько затаскали. В современном сознании термин ноосфера трансформируется в понятие техносфера. Драматическое соотношение между искусственным и естественным, нарастание агрессивного наступления искусственного по отношению как к естественно-природной среде обитания человека, так и к самому человеку, с необходимостью приводят к неким духовно-нравственным сдвигам, девиациям. Что происходит со сферой человеческой морали под влиянием техносферы, ее агрессивно наступательного характера? Нам видится ярко проявленная тенденция не только в образовании, но и в других сферах жизни к нарастанию и постоянному приумножению множественности дискурсов насилия, появление невиданных ранее немотивированных форм жестокости и насилия, неадекватное отношение к фактам насилия, притупление естественного чувства опасности, некая «замутненность» моральных чувств, тупое равнодушие к боли…

По мнению исследователя эпохи постмодернизма В.А. Кутырева, мы живем в постчеловеческую эпоху, когда природа уже исчезла, остались только ее фрагменты, вкрапления: «Из жизни людей исчезает жизнь. Из жизни людей исчезают люди. Возникает синтетический человек. Постчеловек» [10]. Массовое смотрение телевизора известный писатель Пелевин выразительно назвал опытом коллективного умирания. Вместо жизни -- экран телевизора или монитор компьютера, вместо волнующего свидания -- «пересечение» или телефонный звонок, вместо живого пса -- тамагочи, вместо общения -- коммуницирование, вместо преподавателя, который мог бы стать, кто знает?, учителем жизни -- мутное пятно на проекторе или экране… Каждый мог бы продолжить этот список до бесконечности. Но все же есть еще одна тема, обойти которую никак нельзя -- нравственный релятивизм, подмены добра злом, непроявленность и неопознаваемость добра, как бы загрязнившего, замусорившего свой лик. Страшит зло-оборотень, зло в одеяниях добра. Даже в детских спектаклях взрослый человек не всегда может отличить добро от зла. Произошел разрыв, замутнение основных категорий нравственности. «Касталия» Циолковского, воплотившая его идеи о селекции гениев, напоминает мир сталинских лагерей.

С развитием техносферы человек имеет дело, работает с вещами, процессами, выходящими за пределы его чувственности, его сенсорного мира, он работает с приборами, а не с чувственной реальностью непосредственно. Между человеком и миром стоит все больше объектов -- посредников. Человек действует не как целостное, чувственно-духовное, телесное существо, а как носитель интеллекта. Меняются меры, метки, знаки подлинно человеческого, искажаются человеческие смыслы и замыслы. Может быть, в этом и заключаются истоки кризиса классического гуманизма, который возникал как мироощущение, мирочувствование зрителя, наблюдателя чувственно-зримой Вселенной. Порожденная человеком техносфера вытесняет его самого. Сциентизм и технократизм -- духовные эманации техносферы.

Где, на каких путях видится возможность преодоления нравственной вялости, этической дряблости человека техносферы? Какие идеи могли бы восполнить глубинную теоретическую недостаточность, неполноту, и, если хотите, опасность ноосферы-техносферы? Рассмотрим лишь те духовно-нравственные ресурсы, которые всегда есть в запасе у воспитателей и преподавателей, у интеллектуалов и «культуралов».

Участившееся в последнее время провозглашение в качестве идеала и эталона развития «духовно-экологической» ноосферной цивилизации и этики представляется неправомерным. Приоритетной задачей в решении этого вопроса нам видится культивирование морали как проявления живой сердечной человеческой уникальности, мистики жизни -- этики уважения ко всем формам жизни (А. Швейцер), практики ненасильственного гражданского неповиновения (М. Ганди), создание пространства для культивирования созерцательности и жизнетворчества как способов преодоления духовного потребительства, выведение из практики человека тех форм, которые не считаются с его свободой воли (агрессивный маркетинг, зомбирующая реклама, всеобщая воинская повинность в той или иной форме и т. д.), развитие идеи нравственной континуальности человеческой жизни, разоблачение сциентистских и техницистских подмен чувственных форм жизнедеятельности, постепенный переход от идей диалога к идее полифонии (Г.С. Батищев).

Недостаточность ноосферного подхода осознали представители христианской ветви русского космизма. В письме В.И. Вернадскому от 21 сентября 1929 года о. П.А. Флоренский предложил «мысль о существовании в биосфере или, может быть, на биосфере того, что можно было бы назвать пневматосферой, т. е. о существовании особой части вещества, вовлеченной в круговорот культуры или, точнее, круговорот духа. Несводимость этого круговорота к общему круговороту жизни едва ли может подлежать сомнению. Но есть много данных, правда, еще недостаточно оформленных, намекающих на особую стойкость вещественных образований, проработанных духом, например, предметов искусства. Это заставляет подозревать существование и соответственной особой сферы вещества в космосе…» [11]. Пневматосфера от греческого pneuma -- означает дыхание, горение эфира. Термин пневматосфера -- эвристическая основа для последующих изысканий -- фиксирует вселенский характер морали, в которой жизнь -- важнейшая космическая категория, а дух -- неустраним: «… духовная сила всегда остается в частицах тела, его оформленного, где бы и как бы они не были рассеяны и смешаны с другим веществом. Следовательно, вещество, участвовавшее в процессе жизни, и притом жизни индивидуальной, остается навеки в этом круговороте…» [12].