Время и рефлексия

I. Феноменологический метод считается вписанным в философское направление, известное под общим именем: трансцендентальная философия. Сам Гуссерль рассматривал универсальную дескриптивную науку о чистых данностях как проясняющее завершение и, одновременно, начало того стремления к чистой универсальной философии, которое устанавливается, начиная с открытия cogito. К сожалению, в отличие от явного обращения к картезианству, постулируемого в основных трудах Гуссерля, феноменологический диалог с кантовской философией еще только предстоит будущему изучению и интерпретации. [1]

В своем небольшом исследовании мы будем опираться на предпосылку, заключающуюся в следующих моментах:

1. Феноменологический метод является необходимой предварительной ступенью метода трансцендентального.

2. Трансцендентальный метод имманентно направлен к трансцендентному основанию.

3. Трансцендентное обнаруживается в имманентном. Эта двусмысленность трансцендентализма объясняет изначальную двойственность сущего, как оно предстает в акте cogito.

II. Для феноменолога (последовательного гуссерлианца) является общим местом замечание о том, что редукция играет фундаментальную роль метода чистой эйдетической науки. С другой стороны, уяснение мощной функциональности редукции как непрерывно возобновляемого действия часто помогает понять принципиальную позицию феноменолога и отличие проблемного поля феноменологии от скудости и однобокости обыденного солипсизма.

Акт редукции можно понимать двояким образом. С одной стороны, поскольку феноменология работает с уже данными феноменами, фактичность самой редукции обнаруживается как один из феноменов жизни сознания. Иными словами, редукция не представляет собой искусственного конструкта, поскольку мы не можем приписать этому «событию» никакой спекулятивной формативности. В этом отношении событие редукции не понятийно. С другой стороны, это действие сознания в строгом смысле обладает качеством спонтанности. На наш взгляд, здесь Гуссерль делает возможным понимание того, что Кант в качестве трансцендентальной рефлексии обозначает как «состояние души» [2], определяемое известного рода топологическими понятиями. С другой стороны, акт редукции, выпадения из непрерывности потока смыслополагания, непрерывности самоаффицирования, в качестве метода становится функциональным, поскольку «волящий» феноменолог способен воспроизводить этот акт. [3]

Феноменологический текст обычно представляется как некоторый «отчет» исследователя -- именно под сообщаемостью об эйдетически усмотренном понимают сущность феноменологической дескрипции; если трансцендентализм считают системой, основанной на трансцендентальной рефлексии, то феноменологию -- на редукции-рефлексии-дескрипции. Однако, каким образом можно было бы развести внутри самой феноменологии эти три методологических приема? Если акт редукции и принцип дескриптивности очевидным образом можно понять как два разнородных модуса феноменологического метода, то статус рефлексии в феноменологии остается непроясненным. Развести результативность акта редукции и «продукт» феноменологической рефлексии представляется затруднительным. Последовательность редукций имеет результатом фиксированную структуру, выражающую интенциональную природу имманентного. Если феноменологическая рефлексия имеет задачей «направить взгляд» к этой в известном смысле статичности (в формальном рассмотрении структуры), тогда значимый результат феноменологической рефлексии ничем не отличается от описательного изложения. На наш взгляд, проблема, возникающая при попытке тематически выделить проблему феноменологической рефлексии, возникает вследствие того факта, что Гуссерль хотя и отличает акт рефлексии от акта суждения, все же стремится ограничить рефлексию ретенциальной структурой и запретом на трансцендентное вопрошание [4], к которому направлена предельная рефлексия. Однако, нельзя сказать, что феноменологическая рефлексия оказывается подчиненным движением, некоторой определенного рода установкой дискурса. [5] Скорее она и выступает тем необходимым методологическим движением, которое делает возможным обоснование принципа различия в феноменологическом построении.

Со своей стороны, Кант отличает «состояние» трансцендентальной рефлексии от акта мышления, указывая, однако, на то неявное обстоятельство, что состояние выпадения из непрерывности восприятий является условием акта мысли, понимаемого Кантом как, с одной стороны, формально-логическая сторона суждения и, с другой стороны, как действие, определяемое трансцендентальной необходимостью. Мышление во втором смысле предстает как самоопределение разума и обосновывает возможность разграничения трансцендентальной субъективности на теоретическую и практическую. Таким образом, оказывается, что акт мышления возможен только в установке трансцендентальной рефлексии, однако не сводим к последней, и только акту мышления можно приписать качество спонтанности в собственном смысле слова, [6] поскольку хотя акт трансцендентальной рефлексии и является вторичным по отношению к непрерывности полагания предметного содержания имманентной сферы, он все-таки не обладает тем качеством вневременности, которое предполагается, например, областью поступка как сферой совпадения «я мыслю» и необходимости. Смысл кантовского понятия трансцендентальной рефлексии легче всего понять посредством понятия феноменологической редукции. Феноменологическая редукция как место «смены установки» не свободна от временного определения, в то же время она оказывается максимально приближенной к акту чистого мышления. В этом отношении она понимается как такое действие сознания, которое происходит в пределах «как бы» времени и предстает в качестве «как бы» мышления. С другой стороны, феноменологическая рефлексия потому и представляется проблемой для исследования, что в горизонте феноменологии именно рефлексия, а не редукция оказывается связанной с временной аналитикой переживания.

III. В известном смысле именно благодаря феноменологической рефлексии обнаруживается нередуцируемость временного качества сознания. То, что представляло проблему для Канта -- почему эмпирическая апперцепция оказывается опосредованной внешним временным восприятием и почему мы не можем лишить качества восприятия, хотя и неопределенного, само трансцендентальное суждение «я мыслю» в отличие от логического, которое и оказывается формой мышления [7], -- становится возможным прояснить в философии Гуссерля именно тогда, когда он, по мнению многих интерпретаторов, допускает некий «запрещенный» ход, используя понятие абсолютного временного потока. Тождества формы имманентной ретенциальной структуры оказывается недостаточно для прояснения интуиции времени как нередуцируемой формы всякого акта сознания и для этого, на наш взгляд, имеется несколько причин.

Во-первых, так же как и для Канта, отказавшегося от тематизации продуктивного (фигурного) синтеза воображения, который понимается в первом издании «Критики чистого разума» как единственно возможное место встречи двух несводимых друг с другом сторон субъективности -- чувственности и рассудка -- и как единственный источник «связи», неотменимо действующей в синтезе трансцендентальной апперцепции, а во втором издании понимается как источник свободной продуктивности, выполняющий, однако, требование, которое устанавливается для него положением «я мыслю», то есть определяемый трансцендентальной апперцепцией [8], для Гуссерля оставалось проблемой то, каким образом одна и та же функция сознания может выступать источником как продуктивного, то есть творчески свободного, так и репродуктивного (пассивного) акта. С этой точки зрения понятие абсолютного потока, в отличие от «решения» проблемы посредством структуры пассивного синтеза, позволяло бы синхронизировать в одном времени эти два аспекта деятельности сознания, которые в противном случае оказались бы предельно дихотомичными.

Во-вторых, понятие абсолютного потока дает возможность прояснить качество неантизации, которое не выводится из ретенциальной структуры даже в том случае, если мы рассматриваем способность к предвосхищающему ожиданию (структуру протенции) как внутренне основанную на ретенциальной структуре. Собственно говоря, и кантовское понимание «я мыслю» как сопровождения можно интерпретировать как экспликацию единства и единственности «теперь» для сознания, поскольку позиция сопровождения -- это прежде всего позиция настоящего. В этом отношении феноменологическое воспроизведение («трансцендентальная» репродукция), в отличие от фантазии и простого удержания, оказывается в результате идентичным рецептивному модусу восприятия только на основании тождественности абсолютного потока как прото-теперь.

В-третьих, «трансцендентное» допущение абсолютного потока высвобождает такое понимание субъективности, которое, хотя и не лишается своей импрессиональной опосредованности, в то же время позволяет прояснить феномен длительности для самого сознания и позволяет обосновать самоидентификацию трансцендентального субъекта по аналогии со структурой первичного потока, поскольку абсолютный поток оказывается тем «предельно конституирующим сознанием, по отношению к которому больше нельзя говорить о времени» [9], то есть таким, который в качестве «пред-феноменальной» временной формы потока, оказывается самоконституирующим и «открытым» для схватывания. [10]

Более полно прояснить эти моменты временного определения структуры самотождественности сознания можно на примере сопоставления феноменологической интерпретации акта суждения и способности импрессии с понятиями логической и эмпирической апперцепции у Канта.

В собственном смысле качество спонтанности приписывается в гуссерлевской философии лишь акту суждения. Именно здесь темпоральная аналитика имеет дело с актом, то есть с некоторым самоустановлением сознания. В остальных случаях, на протяжении всего исследования временной структуры сознания, Гуссерль использует в качестве обозначения модусов переживания в широком смысле слова субстантивированные глаголы, избегая употребления термина «акт» для обозначения таких конституируемых единств как «воспоминание», «ожидание», «восприятие» («воспринимание») и пр. Акт суждения предстает как своего рода независимый процесс (Vorgang), устанавливающийся самодовлеющим образом в противоположность рецептивно-обусловленным имманентным единствам. Субъект акта суждения понимается как urquellende Subjekt, как субъект, который устанавливается (полагается) актом суждения и, в то же время, осуществляет акт суждения как, с одной стороны, независимый по отношению к ретенциальному потоку и, с другой стороны, удерживаемый, выстраивающийся в нем. Это различие самополагания спонтанности и моментов спонтанности Гуссерль аналогизирует с абсолютным потоком, «в котором первичные фазы распадаются на два вида: творческие и данные» [11]. Интересно, что в качестве ноэматического ядра суждения Гуссерль традиционно рассматривает субъектно-предикатное отношение -- «S есть P», полагая акт суждения как «допредикативную достоверность», противопоставляя при этом, однако, логическому истолкованию актов суждения феноменологическое.

«Я мыслю» Канта, рассматриваемое с формально-логической стороны, объясняет естественную непрерывность ноуменологической интерпретации мира разумом и необходимую заданность регрессивного синтеза как требование «единства истории», поскольку все апории трансцендентальных идей основываются на чисто логической корректности построения паралогизмов и антиномий. Как форма всего мышления «я мыслю» истолковывается как свободное от времени чистое синтетическое суждение, однако, рассмотренное трансцендентально, «я мыслю» выступает как опосредованное отношением к имманентному времени сознания (внутреннему чувству) и интерпретируется как пограничное восприятие, лишенное своего предмета, но каким-то образом удостоверяющее сознание в его собственном существовании и на основании этого выступающее субъектом самоидентификации (то есть простым и постоянным субъектом), поскольку будучи отнесенным, хотя и неопределенно, к созерцанию, оно присваивает себе момент объективности.

Акт суждения у Гуссерля обозначается вписанным в непрерывность жизни сознания именно на основании того, что его временная структура, с одной стороны, определена, как и всякое переживание, структурой имманентного временного горизонта и, с другой стороны, аналогизируемое совпадение временной формы действия акта суждения с абсолютным потоком оставляет за актом суждения качество спонтанности как модус «Urquellpunkt'а» абсолютного потока. Кантовское же истолкование трансцендентальной апперцепции позволяет, со стороны ее логического момента, понять формальную непротиворечивость теоретических построений разума и, с другой стороны, рассмотрев взаимодействие логической формы апперцепции и созерцания, определить границу между теоретическим и практическим субъектом.

Абсолютный поток субъективности устанавливает тождество двух своих модусов: модуса Urquellpunkt и модуса Urimpression. Однако, протоимпрессия (первичное впечатление) генетически первоначальна по отношению к самой ретенциальной структуре и выступает основанием непрерывности имманентной временности как непрерывности пассивных синтезов, поскольку является первоначальным моментом индивидуации: «можно только сказать: сознание ничто без первичного впечатления» [12]. С другой стороны, возникает следующая проблема -- с каким временным объектом имеет дело сама феноменология? Нельзя возразить против того, что переживание в результате редукции обнаруживает свою ноэтически-ноэматическую структуру, подлежащую все проясняющей феноменологической дескрипции. Но правомерным было бы предположение о том, что сама эта структура является специфическим объектом, а именно объектом рефлексии, интерпретируемой как состояние «обращения внимания». «Следует разделять: дофеноменологическое бытие переживаний, их бытие до рефлективного поворота к ним, и их бытие как феномен. Благодаря повороту внимания и схватыванию переживание получает новый модус бытия, оно становится «различенным», «выделенным», и это различение есть как раз не что иное, как схватывание, а различенность -- не что иное, как быть-схваченным, быть предметом поворота» [13].

Точно ли, что можно мыслить, рассуждая и говоря о действии?

Что может быть замечательней нашего знания о сущем и должном? Ведь мы можем знать не только о возможном знании, но и о должном действии. Не странно ли знать и о знании, и зная о знании, знать о действии? Мыслим ли мы, когда спрашиваем подобно Канту: что я могу знать? и что я должен делать? При попадании в Кантом артикулированный круг вопросов обнаруживается, что само мышление двояко: оно чувственно и дискурсивно. Первое из двух начал характеризуется как пассивное, второе как самопроизвольное. Аффицированность чувственности свидетельствует о действительности аффицирующего, спонтанная действенность рассудка -- о себе самой как о действительности вращения в круге собственного. В связи с этим и ставится Кантовский вопрос: как возможны синтетические суждения a priori? Это вопрос критики разума как чистого спекулятивного. Кант предлагает также практическое применение разума, где применение состояло бы в признании его автономии: пусть действует, как он устроен или пусть действует непротиворечиво. «Действовать» означает здесь располагать и сосредотачивать свое собственное устройство, возрастая бессмертием и Богом как практической реальностью и целью. Однако не является ли такое «действие» просто невыполнением мышления как синтеза, иначе говоря, в чем возможность усмотрения их положительной разницы? Ведь воля лишь потому бесконечна, что концы ее невозможно усмотреть, и действительна лишь постольку, поскольку неправомерен вопрос о ее возможности. Не оказывается ли такое разведение действия и мышления всего лишь отказом от продумывания существа практического и возможно ли вообще мыслить мышление и действие разными и вообще делать, при этом не мысля хотя бы общее?

Является ли рассудок двенадцатикратно действенным и действует ли разум практически в согласии с самим собой -- в любом из этих случаев имеется осуществление или осуществленность некоего стремления, только на почве которого разнятся мышление и действие. «Рассудок стремится к безусловному», «можно стремиться быть достойным бессмертия, не имея в виду ничего утверждать о его действительности», «все люди от природы стремятся к знанию», «природа любит скрываться» и она же «боится пустоты», «мышление есть рефлексия развертывающегося желания», во всем известных положениях такого типа не имеем ли мы дело со стремлением как универсальной характеристикой сущего, которая может как допустить неведение в действие, так и дать подумать перед тем, как сделать?

Да, имеем, -- и оказываемся с нашим имением при размытости того всего, что мы только что охарактеризовали как стремящееся, при невозможности разбираться в характерах самого стремления и перед необходимостью собрать это все в сущее, к которому и с которым можно обращаться.

«Душа некоторым способом есть все» [1], -- «все» в этом положении Аристотеля есть сущее мыслимое, а мышление -- общее имя для всех душевных возможностей. В таком душевном богатстве, среди сущего вырастающего, питающего, встречающегося при ходьбе, воображаемого, припоминаемого, снящегося, обнадеживающего, твердо знаемого -- есть по крайней мере две вызывающих вопрос составляющих: это сущее, душу питающее, и сущее, по пути встречающееся. Их проблематичность связана с невыясненностью типа того душевного движения, которое приводит нас к встрече с ними -- или с невыясненностью вопроса о том, что происходит, когда душа питается, и что -- когда ходит. И то, и другое происходящее содержит, на первый, управляемый басней о сороконожке, взгляд, некоторый автоматизм или непросчитываемость порядка действования, а на второй, столь же рассудительный взгляд -- их полную определенность расчетом, поскольку мы обычно знаем, что мы едим и куда идем, даже если идем, куда глаза глядят (ведь глядят они обычно только вперед). Возможная двоякость понимания указывает на двойственность самого движения -- на движение как сложенное из расчета и непросчитываемого стремления.

Стремление, за вычетом всех своих доопределений, безрасчетно: оно стремится к самому себе -- и это есть единственно мыслимый способ удержания его собственного устройства как «стремления к» при допущении мыслимой возможности рассмотрения стремления как простого. В такое «предположенное» стремление вносится устройство стремления, обнаруженного в душевной аналитике, с тем, чтобы указать на «первостремление» как на возможность донесения до цели, а на «перворасчет» -- как на «уже-цельность» (енфелечейб). Стремление и расчет имеют смысл начал этого вот поступка, который исполняется стремящимся умом или умным стремлением. Последнее означает стремление, преследующее определенную расчетом цель (и «что для мысли утверждение и отрицание, то для стремления -- преследование и бегство» [2]). Разнообразие умных стремлений задается, однако, разнообразием расчетов: питание может исполняться при различенности съедобного и несъедобного, при различении в съедобном вкусного и невкусного, при различении полезного и вредного. В каждом из этих исполненных питаний мы будем иметь дело с различными действенностями души: с действенностью питающей души, с действенностью чувствующей и с действенностью разумеющей души.

Где, однако, обнаруживается то сущее, с которым имеет дело душа, помимо самой души, иначе говоря, где обитает душа и, -- обнаруживая ведущий нас интерес, -- где живет делающая и мыслящая душа, или душа человеческой широты?

Полис как общность разумеюще-рассуждающих душ есть единственное место обитания человека постольку, поскольку он есть место раскрытия истины всякого душевного движения. Истинность определяющего стремление расчета раскрывается, будучи расположенной в одном из произносимых расчетов: судебном, совещательном или эпидейктическом [3], а человек постольку с ней сталкивается, поскольку оказывается произносящим или слушающим этот расчет, другими словами, поскольку оказывается горожанином или гражданином (гражданственность есть присутствие в суде и совете). Принятию решения в совете предшествуют речи или те расчеты, которые при своем произнесении являются обнаружением некоего общего намерения, определенность которого выясняется. Говорение пролегает между рассчитыванием и свершением, соединяя и разъединяя их и складывая их равновозможные сочетания. Оно обнаруживает себя как такое промежуточное, в котором можно удерживаться сколь угодно долго, оставляя стремление при все еще определяемом расчете, как задерживается на выяснении связи каждого из двух крайних терминов силлогизма со средним неискушенный в логическом искусстве, будучи неуверенным в правильности каждого из предстоящих выводов. Такая совещательная речь имеет свой предел в эпидейксисе, который рассчитывает свершенное и судит о душе свершившего показательно, то есть так, что показывает истину дел как добродетель, восхваляя их, и лишенность истины, как негодность хулимых дел.

«В самом общем смысле добродетель -- это наилучший склад» [4]. В чем, однако, не добродетель в обсуждении, но добродетель некоего делающего? Сужение вопроса до вопроса о добродетели делающего горшки с очевидностью вводит в рассуждение искусство, в данном случае -- искусство горшечника, которое есть возможность делать горшки и делать их добротно. Делать искусно означает здесь делать умело, а умение имеет смысл твердой установленности истинного расчета в душе делающего, так что умение, искусство и истина, собравшись в понимании, проясняют саму добродетель. Искусство как сообщающее добротность всякому сделанному оказывается добродетелью делающего, а дело искусника -- собственно делом, достойным похвального слова и через него обретающим значимость научающего образца.

Однако все ли дела подсудны и нет ли среди них дел, необсуждаемых в принципе, которые, в силу этого, перестали бы и называться делами? Обнаруживаема ли в полисе сфера политического безделья души или та уединенность, в которой ни стороннее принуждение, ни необходимость, диктуемая поставленной целью, не определяют действия? Эта сфера обнаруживает себя как предоставленность досугу, в котором выполненность действия питающей души и отрешенность от обсуждения и припоминания прошлых целей и от осуществления и надежды на предстоящие делают уместным настоящее как всегда присутствующее: в досуге умещается теория как действенность ума, разумеющего начала. Теория самодостаточна, поскольку не затребует ничего помимо себя -- никакого материала в любом из возможных его значений, и неуничтожима, поскольку безостаточна, то есть производит все свои возможности в действенность себя самой. Эти черты, указывающие на разнесенность мысли и дела, ставят вопрос о радикальности этого разнесения: оказывается ли эта разница пропастью или расстоянием, пролегающим по некоторой общей почве? И если истиной действия является добродетель, то возможна ли добродетель мысли? «Добродетель ли мудрость или нет?» [5]

Будь это так, мудрость обернулась бы искусством, мысль -- образцом для научения, а философия -- школой бессмертия. Будь это не так, само рассуждение, идущее к мысли от души, оказалось бы уничтоженным. И если вынести твердое «да» в пользу одной из составляющих этого «или -- или» невозможно, то именно в силу двойственности понимания свершенности мысли, которое может идти от описания возможностей к их осуществлениям, а может прояснять саму энтелехийность ума. Мудрость, понимаемая как сочлененность знания и ума, сохраняет эту двоякость постольку, поскольку знание как знание неизменного выступает все же тем, чему обучают, и потому размещается в школе (то есть на досуге -- учплз), а сама школа, где преподает мудрец, становится местом обучения не только неизменным правильностям, но и стремлению к божественному и бессмертному уму, только навык в последнем случае не гарантирован ни мудростью учителя, ни сообразительностью учащегося, так как энтелехийный ум не содержит своих возможностей и потому не допускает знания о прямом переходе к себе. Однако школа предлагает в качестве такого перехода созерцательную жизнь (в отличие от политической), образцом которой выступает мудрец. Через нее ум обретает свое присутствие в полисе, а мудрец -- свое место в жизни политической, как герой хвалебных речей. Так живущий мудрец помещает умственное (нпзфпн) в политическое, делает мышление некоей умственной добродетелью и искусством редчайшего, то есть редко встречаемого в полисе, рода.

И если древность в своем самовольном непризнании Кантовского вопроса обнаруживает душевно-политическую совместность мысли и дела, то современное нам непонимание Канта указывает при этом на существо языка, оказывающегося не только переименованной человечностью, но человечностью вкупе со всеми окружающими ее обстоятельствами: границы мира совпадают с границами языка (Витгенштейн). Центральным местом современной мысли оказывается приведение некоторых неязыковых событий желаний, символических действований, логических операций, -- в язык как в единственно возможное место их артикуляции. И если мы продолжаем именовать дело философии мыслью, то вопрос теперь состоит в том, как мысль и дело собираются при языке как при инстанции своей действительности. «Мы далеко еще не продумываем существо деятельности с достаточной определенностью» [6], и не продумываем именно потому, что сама мысль сталкивается с задачей разрежения своей уже понятости языком на собственном пути к действию. Как, однако, деятельность становится предметом устремления современной мысли, откуда исходит ее проблематизм и какие феномены подлежат описанию в размышлении о ней?

Мышление, ставящее некоторый вопрос, обнаруживает себя захваченным тем, что ограничено кругом его вопрошания и принужденным произвести аналитику в этом круге находящегося для выявления связности того, чем оно захвачено, с охватывающим его вопросом. В этом состоит существо конечности мышления, мыслящего свой горизонтный телос из преднайденных начал еще понятного. Мышление, ставящее вопрос о бытии, обнаруживает себя бытийствующим и бытийствующим так, что оно заброшено в мир, расположено при внутримировом сущем и в нем ориентировано так, что разбирается в характерах его бытия, различая, к примеру, сподручное и наличное. Спрашивающее о бытии мышление сталкивается в аналитике своей фактичности с таким модусом себя самого, в каком оно ведет себя или имеет дело со сподручным и наличным согласно их характерам. В этом «поведении» понимания и обнаруживается то, что обычно разумеется под деятельностью в высказываниях типа «трудовая деятельность» или «научный труд» -- деятельность обнаруживает себя как одну из оконечностей конечного мышления внутри горизонта его ведущего вопроса.

Итак, мышление в его бытии есть уже деятельность, в которой можно различить по крайней мере два вида: обращение со сподручным, самопонятное благодаря вписанности сущего такого характера в мир как универсальный контекст значений, и рассмотрение наличного. Последнее, по виду своего не вполне прояснимого характера начальности для понимания, не может быть оставлено и должно быть описано как особый феномен. Разъяснение сущего как наличного предполагает не понятность, присущую ему по порядку вовлеченности в понимаемое целое, но собственную прозрачность и однозначность, истоки которой проясняются в рассуждении, постигающем наличное как техническое, то есть в вопросе о технике.

Существо техники не усматривается ни из аналитики способа обращения с ней как производимой, в общих чертах совпадающего с обращением со сподручным, ни из выяснения статуса производящего ее существа, так как последним результатом такого выяснения оказывается homo technicus, сам себе субъект всех искусствоведческих предикатов. Плодотворной оказывается попытка смотреть на технику со стороны ее проявления или происхождения. Поскольку всякое изготовление, исчерпывающе описываемое либо устройством души изготовляющего, либо причинно-результативной дескрипцией, оказывается прежде всего появлением чего-то небывшего зримым или скрытого -- проявлением в открытости, постольку понимание технического совершается попутно с осмыслением самой раскрытости или, в пределах Хайдеггера, истины бытия. «Wahrsein (Wahrheit) besagt entdeckend-sein» [7]. В свете такого понимания истины смысл положения «понимающее бытие есть в истине» проясняется через следующие составляющие конституции его бытия: раскрытость, заброшенность, набросок и распад [8]. Будучи раскрытым и имея свою раскрытость фактичной, бытийствующее мышление обнаруживает свою свободу быть раскрытым для бытия как своей собственной возможности в наброске понимания бытия и обнаруживает свою возможность быть схваченным внутримировым сущим в ходе понимающе-расходящегося в мире обращения с ним. Соответствующие способы раскрытости самого бытия могут быть описаны как два рода выхода понимаемого к явленности, как два рода его произведения (рпйзуйт): как поэзия и как постав. Постав есть сущность техники как способ ее осуществления или такая ее связанность бытием, в какой она открывается понимающим бытием, которое раскрыто в своей фактичности, и принуждает его понимать всякое раскрытие как производительность в установление налично сущего. Совершение такого понимания или настойчивое поставление приводит бытийствующее мышление к оставлению ведущей нити его бытия, то есть вопроса о бытии вообще, и выставляет его самого при осуществляющемся поставлении в разрешенности всех вопросов, оказывающихся заведомо техническими, из событийно-собственного.

Разрешенность технических вопросов есть совершенный вид некоторой последовательности действий, а всякое их обсуждение должно быть осуществляемо лишь post factum и поэтому обнаруживает характер отсыла к уже сделанному, никогда не вносящего ничего решающего в существо обсуждаемого. Отсыл к сущему оказывается единственным способом речи захваченного поставом понимания, и в своей связанности наличным есть, таким образом, лишь разговор о должном. В каком своем модусе речь принадлежит собственному наброску понимания и в чем существо соответствующего раскрывания (истинствования) бытия? Мышление в своем наброске деятельно так, как удерживается от речевого умолчания о действенном воспроизведении сущего и как приходит к поэзии, а именно к приводящему бытие в открытость, через что обнаруживает языковой характер себя самого. Поскольку дело идет о приведении бытия к явленности, постольку мышление оказывается поэтически принужденным раскрывать свою истину в языке, а присутствие бытийствующего мышления оказывается понятым как язык. «Язык есть дом бытия» [9], и в этом смысле мышление, обращенное к бытию в наброске, становится поэтизирующим и выводящим бытие в явность языка, где язык уже не собрание артикуляций человеческой жизнедеятельности и не универсальная среда всевозможных выражений, но действенное превышение своей явностью такого привычного для мысли понимания, как проблематизация и описание действительности.