О риторическом измерении современного философствования

А.В. Апыхтин

Среди многих искусств для философии важнейшее есть, бесспорно, риторика. Уже немало копьев сломано по поводу того, чем именно риторика сродни философии. В настоящее время мы можем констатировать лишь наличие некоторых наиболее распространённых позиций по данному вопросу. Дело заключается в том, что отношения риторики с философствованием носят длительный характер и по-прежнему далеки от окончательной определённости. Всё больше и больше говорится не только о том, что риторика выказывает специфический норов в притязаниях на собственный предмет, но также и о некоей риторике философии как особом «метаязыке» (т. е. «языке о языке») последней. И в связи с этим весьма характерен феномен, можно сказать, паразитического философствования, к примеру, проявившийся в случае интерпретации фрагмента из Хайдеггерова «Бытия и времени» создателем деконструктивной стратегии Ж. Деррида. Мы имеем здесь прекрасную иллюстрацию того положения дел, которое сложилось сегодня внутри современной философии в целом. Итак, Деррида, как известно, одним из первых поставил вопрос о субъекте риторических ресурсов. Можно было бы попытаться сформулировать этот вопрос заново, в терминах самого же паразитирующего дискурса, дабы продемонстрировать, чем на самом деле риторика полезна философии, во-первых, и чт (такое риторическое измерение современной формы оной, во-вторых.

Современность и традиция. Проблема взаимоотношения между философией и риторикой многоаспектна. Она включает в себя и идущее ещё от Аристотеля понимание риторики как части «пойетической философии», со всеми присущими ему дискриминациями, и последовавшую затем, начиная с Вико, «реабилитацию» риторики в её правах на самостоятельность. Сюда же относятся и проанализированные у Гадамера и Ал.В. Михайлова традиции соответственно английских философов здравого смысла и культуры «готового смысла», которые формулируются в конце XIX века в рамках так называемой «логики наук о духе».

Современность и традиция: современный перелом в традиции. Концепция перелома у Михайлова как собственно риторического. Риторика берёт на себя критическую задачу, которую методически не удерживает систематическая (фундаментальная) мысль

Топологическое понятие современности. Особая позиция «мета» в философии и риторике. «Мета» как топос свободного истолкования и несубординированного научной речевой практикой языка. Особое значение критики «метафизики». Деконструкции, как известно, подлежит присутствие (paronsia, presentio, Anwesenheit, presence), как именно то, что было и оставалось скрытым на протяжении всей истории метафизики, т. е. по сути Запада.

Дело (в предприятии деконструкции) идёт о постановке под вопрос присутствия в его «немоготе», «отсутствии», в постоянном определении и осмыслении его в качестве смысла бытия. Вместе с тем дело идёт о судьбе философии, в смысле того же присутствия. Результатом некоей операции выступает данное структурное сокрытие. -- Культура понимается в этом плане как трансформация, которую можно наблюдать, -- так даётся одно указание на неё. Экономия -- другое название для первой операции; мы видим в ней пример синонимии. Вопрос поставлен о привилегии по отношению ко всей истории Запада, -- т. е. он упирается всё в тот же «географический фактор», который и может быть, как географическое квазиприсутствие, вменён здесь создателю деконструкции. Так географическое квазиприсутствие письма по-своему делает чем-то неприметным рознь «греческой литературы» и «ближневосточной словесности» (С.С. Аверинцев). Характеристики письма, совокупно составляющие его грамматологическую проблематику, суть следующие: не поддающаяся редукции структура разнесения и те отношения, в которых последняя находится к: сознанию, присутствию, науке, истории, истории науки, исчезновению или запозданию истока… Список характеристик может быть легко продолжен. Однако может ли быть сформулирован тот вопрос, который образует через свою перестановку определённую единую систему? Так, например, можно задаться вопросом «что такое книга?», и он странным, на первый взгляд, образом приведёт нас к деконструкции классической риторики и скрытой философии, свойственной первой. То есть философия в рамках такого вопроса берётся исключительно под началом риторики как сугубо риторического вопроса.

Двойственность деконструкции производна от двойственности операции перевёртывания. Содержание же у этого переворачивания таково, что осуществляется всегда, когда переворачивается конфликтная и субординирующая структура оппозиции. Переворачивание -- как некая первая операция -- паразитирует на том, что имеет особенность или мощь постоянно воспроизводить себя. «Критическая» операция -- внесение разрыва, который вносится понятием «меты» как инфраструктурой. Это дополнительный разрыв концептом, осуществляемый вне всякой оппозиции. То, против чего выступает стратегия деконструкции, есть нейтрализация как нахождение логического, а не грамматологического среднего термина. Прорастание любого термина как мета неопределимой многосложности является оператором не просто общности, а симулятивной общности.

Риторика на всём протяжении своего исторического развития, по меньшей мере, объемлет и включает в себя философию.

А само латинское слово «литература», будучи переведённым на греческий, даёт нам желаемую «грамматику». Однако грамматику особого рода, поучительно расстраивающую логико-метафизический строй мысли. Когда даётся дефиниция мысли, должны браться в расчёт два обстоятельства: во-первых, мысль -- это «субстантивированная пустота некой… производной идеальности, следствие разношения» от одной «силы» к другой, «иллюзорная автономия дискурса или сознания», и эту-то ипостась мысли следует деконструировать, подвергнув анализу её производность; а во-вторых, она есть то, «что не хочет ничего сказать» в то самое время, когда сама «оперирует», т. е. мысль по определению не указание, но -- оперирование. Вынесение вовне, исключение из сферы собственного и одновременно -- удержание рядом с собой вовне, всё это и есть операция, некая практическая деконструкция, которая уже означает возврат мифа вовнутрь логоса, т. е. философии. Существует также необходимость в том, чтобы вернуть его обратно. Философская иерархия, которая тоже должна быть подвергнута переворачиванию и деконструкции, для этой последней выступает в терминах «верха» и «низа». Операция деконструкции направлена против падения; для операции вообще возможно указать такое направление, как направление «против».

Откуда явен «конец философии»? Отыскание архии (начала) есть основная операция метафизики. Отсюда проистекает так наз. «конец философии».

Это именование нынешней «всемирно-исторической» ситуации отсылает к границе, благодаря которой философия как «достоверность» или «наука, функционирующая внутри системы» базисных понятийных оппозиций, когда-то (Позиции. С. 87. Там же, С. 88. Там же. С. 14.) стала возможной и даже чересчур действенной. Если попробовать перефразировать Ж. Деррида, то можно смело утверждать (вслед его стёртого архи-следа), что «конец философии», конечно же, метафора: ведь прежде, чем пытаться вести речь об исчезновении, желательно продумать изначально новую ситуацию для философии, равно как и производимость её внутри некой структуры, заправлять коей сама философия уже больше не сможет. В историческом плане этой философии призван наследовать именно активист деконструкции. Потому и обращение к метафизике оказывается для него своеобразной «оглядкой на себя», рефлексией истории или предыстории деконструктивной стратегии. Не столь важно, как именно будет называться такой перелом: то ли пропедевтикой, то ли пролегоменами к истории понятия деконструкции, коль скоро для неё основная работа всё ещё в грядущем «бесконечных задач».

Напомнив точку зрения Гадамера по поводу понятия абсолютной рефлексии, каким оно было осмыслено и предложено ещё Гегелем, а именно: что эта абсолютная рефлексия предвосхищает все логически возможные рефлективные позиции в отношении спекулятивной всеобщности философии путём простого обращения их в отдельные моменты этой тотальности, мы можем более общим образом говорить о том, что данный гегелевский «дискурс» мыслится, словно «вбирающий» все возможные различия и разнесения внутрь своей тотальности, включая самый (Cм. Gasche R. The tain of the mirror. Cambridge & London, 1986. P. 124.) концепт разнесения (дифференции) и понятие внешнего, некоторого существенного дополнения или того, что находится по ту сторону системы, посредством того, что он делает их частными моментами в ходе саморазработки истины как таковой. При этом, само собой разумеется, философия достигнет своего завершения и конца.

И деконструкция также признаёт это завершение философии в форме спекулятивной мысли, например, когда Деррида провозглашает «[нечто], через что философия, завершая себя, обнимает и предвосхищает, дабы удержать их при себе, все фигуры своего иного, все формы и все ресурсы своего «вовне». Делая это посредством присвоения их называния». Тем самым, автор этих строк признаётся в том, что превосходное гегелевское разрешение традиционных философских проблем есть ужасающий вызов самой философской мысли. Так после Хайдеггеровой деструкции, деконструкция Деррида вдруг оказывается позднейшим и наиболее странным продуктом развития другой историко-философской традиции, начавшейся примерно с Киркегора, Маркса и Ницше, -- традиции противостояния и противопоставления себя по отношению к Гегелю. Но традиции весьма специфической, именно традиции отповеди закончившемуся и проповеди обновления. Последнее, вместе с Фуко, может быть усмотрено в «новых трансценденталиях» -- жизни, труде и языке. Так, язык -- это не риторика, и не из «конца» ли риторического слова виден «конец метафизики» в случае его деконструктивного разбора.

Рациональность и культура. Удовольствие от текста как удовлетворение духа в настоящем. Историчность как рабочее измерение культуры. Конкуренция философии и риторики.

Риторика в перспективе даже первого взгляда демонстрирует всегда с трудом сдерживаемый норов отнесённой к целому части, именно вдруг обнаруживает свою уместность в практической мудрости, когда убедительность есть немаловажное в суде и на совете или в похвале и порицании порока и добродетели, или вдруг оказывается каким-то диалектическим искусством или топической умелостью, затрагивающими -- пусть вероятностно -- предметы теоретического знания. В самом деле, хотя и та и другая работают со словесностью (так или иначе, но в плане проясняемого и растолковываемого знания), не так понятно, почему на месте риторики не может оказаться любая другая научная институция, скажем, геометрия или география, имеющие в своём распоряжении также те орудия и навыки, кои убеждают или оказываются вероятностной речью на заданную тему. Но именно здесь следует указать проблему убедительности речи, которая, включая, несомненно, сами собой разумеемые ясность и толковость, оказывается преимущественным творением и созиданием. Однако осмысленным ли -- вот вопрос.

Удовольствие настоящим: К «Философии грамматики». Логика и литература. Сама логика есть событие, но внутри логики событий нет -- правильные связывания не суть события.

Сама литература не есть событие, однако всякая внутрилитературная фактичность событийна. Поэтому «философия грамматики» противна «логике грамматики», логос и рациональность под подозрением. -- Письмо как операция прописывания [философем(ы) в литературе].

Резюме. Целое современной философской мысли имеет характер не определения, но распределения. Это незамкнутое целое пронизано чередованием общих и частных, исторически и предметно мотивированных осмыслений. И это целое понуждает скорее к описательной или «типографической» работе, чем к рационализирующему анализу.

Каким образом философия способна истолковывать фактическое положение дел?

«Что же такое есть это «теперь», в лоне которого мы все существуем и которое определяет тот момент, когда я пишу?» -- задаётся вопросом о нашей исторической актуальности Мишель Фуко в работе «Что такое Просвещение?», вопросом философским par excellence. Задаваясь вопросом об условиях возможности истории настоящего, Фуко примыкает к «компании критиков» (М. Уолцер); не случайно также, по мнению Ж. Делёза, он оказывается выразителем современной нам эпохи как именно трансцендентальный философ. Вот почему историк современной французской философии В. Декомб выносит следующее заключение на сей счёт: «Критическое значение истории настоящего состоит в выявлении несовременных, а значит, антисовременных элементов современной эпохи, в демонстрации того, что они не являются ни достойными презрения, ни умирающими. Это критическое значение истории настоящего, как её понимал Фуко, приветствовалось таким антисовременным историком, как Филипп Ариес» [1].

По мысли Ж.-Фр. Лиотара, Кант -- это тот, кто не написал книгу, посвящённую критике политического разума [2].

Кабаре интеллектуалов: это понятие интеллектуалов, представляющих собой авангард. Интеллектуал, каким был Фуко в его собственном понимании, задаёт вопрос о единстве как идеальной, так и реально существующей целостности, не признавая за ней ровно никакого значения вообще. Кабаре интеллектуалов -- это своего рода философский клуб. Первое право состоящего членом такого клуба философии -- это право философа-народа по отношению к прочим субъектам права, или другим народам. Этот философствующий субъект, народ, имеет право на политические институты, предоставляющие ему и его существованию полную неприкосновенность в тех условиях, в которых он пребывает. В одном из примечаний к корпусу своих философско-исторических, т.н. малых трактатов Кант утверждает: «Однако это вовсе не означает, что народ, обладающий монархическим строем, должен в силу этого присвоить себе право или даже подавить в себе тайное желание изменить этот строй; ведь, может быть, слишком важное положение, занимаемое им в Европе, определяет для него этот строй как единственно возможный, позволяющий ему существовать среди соседних держав» [3].

Итак, что представляет собой философия истории как единственно возможная в данном случае аналитика события -- к примеру, события Французской революции, современником коей невольно был принуждён стать Кант? Революция, не имеющая места, неизбежно оказывается сведённой к неким идеям философской концепцией события как такового. И наоборот, самый факт того, что Революция (с большой буквы) имела-таки место, означает, что собственно идеи теперь оказываются объективным мотивом, побуждающим к действию руководством, то есть мотивировкой для принятия революционных решений и/или просто вынесения политического суждения. Тут и появляется возможность переиначивания дела Революции, ни с того ни с сего, в более приемлемый сюжет, а именно: в Просвещение; в случае же Канта -- Aufklarung, как официальное определение понятия, данное философом. Немецкий термин “Aufklarung” сам по себе говорит не больше того, что было сказано Кантом в известном Ответе на вопрос “Was ist Aufklarung?”. И, как поясняет эту мысль современный французский исследователь, «ничто более не заставляет нас заниматься философией современности в форме объяснения текста» [4]. Во всех его различных субститутах, как-то: Enlightenment, Lumieres, etc., -- сам субъект (предмет, существо дела) оказывается сильно рафинирован. Идя от исторического События в масштабах Старого света, мы приходим к экспозиции Кантовой философии истории. Если же, скажем, французские авторы предпочитают французскому именно немецкое слово, когда нет нужды возводить французское Просвещение к немецкому Aufklarung; если же они хотят указать на то, что исторически Просвещение есть всеевропейское явление, не говоря, при этом, скорее об Enlightenment; и если брать в расчёт всё это вместе -- оказывается, что мы имеем здесь дело с гербарием эпохи, современником коей будет Кант и не-современником -- Фуко; оказывается, что чёрное «возгоняется» на белый свет, представая лишь в выгодном для себя виде: слишком быстро и поверхностно время обращается в понятие (в данном случае: век Просвещения -- в «философско-историческое понятие» современности вообще).

Такова вкратце впечатляющая иные тонкие натуры история политического разума и волнующих этот последний событий; странность же данной истории лежит в предпочтительности одних событий по сравнению с другими, вернее, той, а не иной версии исторического события. На чашу своеобразной системы «мер и весов» ложатся сравнительные значимости произвольно выбранных факторов -- от «идей, институтов, интересов и т.д.» вплоть до пресловутого «географического фактора» в духе Жака Деррида, что в свою очередь заставляет вступать в игру философию как целое. Вследствие вышесказанного, философия исторически актуального, в частности, заключается в подведении человеческого рода к осознанию необходимости выносить собственное суждение «обо всём, что сообщают» ему записки анонимного философского клуба о течении событий, -- для того, во-первых, чтобы помочь самим просветителям исправить понятийный инструментарий, коим они пользуются в своём обиходе, и, во-вторых, чтобы уже нам, просвещаемым, суметь понять в каждом отдельном случае, что на самом деле происходит.