Псевдонаука сегодня

Псевдонаука сегодня

В 1975 г. в одной из книжек журнала „The Humanist“ было опубликовано Заявление 186 американских учёных [1]. Ведущие учёные (среди подписавших Заявление было 18 нобелевских лауреатов) выражали беспокойство по поводу того, что средства массовой информации охотно предоставляют свои страницы астрологии и прочим подобным псевдонаукам. А тремя годами позднее появились заметки Пола Фейерабенда, широко известного специалиста в области методологии и философии науки, где он весьма критически оценивал стиль и содержание Заявления и утверждал, что противопоставление астрологии и респектабельной науки покоится на весьма сомнительных методологических основаниях [2].

Прежде такого рода критику науки просто не приняли бы всерьёз. Но, надо полагать, нечто достаточно серьёзное произошло к тому времени и в науке, и вокруг неё. И в 1982 г. обе публикации были сведены под одной обложкой в книге [3], где столкновение различных трактовок и оценок астрологии и прочих подобных феноменов приобрело черты конкретного философско-методологического исследования, призванного прояснить центральный для современного методологического сознания науки вопрос - существуют ли вообще реальные критерии, позволяющие с достаточной степенью определённости судить о науке, ненауке, псевдонауке?

Очень похожая дискуссия развёртывается теперь у нас. Пожалуй, только протекает она с большей динамичностью и остротой. „Всплеск“ псевдонауки у нас оказался если не масштабнее, то, во всяком случае, „круче“, чем в США, и соответствующая реакция наших учёных была жёстче, чем у их американских коллег. В основном же ход событий совпадает. В 1999 г. решением Президиума РАН была создана Комиссия РАН по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований. И в печати стали появляться работы председателя этой комиссии академика Э.П. Круглякова, по сути, воспроизводящие пафос упомянутого выше Заявления [4]. А затем в Интернете против этих работ и вообще деятельности Комиссии выступил „эпистемолог“ С. Белозёров [5], фактически представивший позицию П. Фейерабенда.

Впрочем, у многих американских участников конференции „Антинаучные и антитехнические тенденции в США и СССР“ (май 1991, Массачусетский технологический институт, Кембридж, США) сложилось впечатление, по крайней мере на момент проведения конференции, что в США дело с псевдонауками обстоит много хуже, чем у нас.

Между тем многое изменилось в науке и вокруг неё со времён Заявления. Непредвзятый взгляд на сегодняшнюю реальность науки многое делает значительно более ясным и в самом феномене псевдонауки, и в причинах её нынешнего расцвета.

Начать с того, что сегодня мы можем просто констатировать, что важнейшей и, пожалуй, наиболее актуальной в нынешней ситуации особенностью феномена псевдонауки является его практико-прагматическая ориентированность, его принадлежность к сфере, скорее, практической деятельности, чем познавательной. В рамках традиционных словарных определений термина „псевдонаука“ (см. также „лженаука“ и пр.) это обстоятельство прежде даже не отмечалось. Обычно по контексту употребления подчеркивалось лишь, что псевдонаука сочетает в себе демонстративную готовность следовать целям науки с нарушением тех или иных требований научности, в результате чего и возникает „ложное“, „неверное“, „извращённое“ знание, лишь внешне подражающее истинному, верному, правильному научному знанию. Между тем такое представление о псевдонауке является сегодня очевидно недостаточным и потому, кстати, весьма уязвимым. Ведь, как известно, требования научности зачастую противоречат друг другу и к тому же исторически изменчивы, а попытки буквально следовать им способны просто блокировать научно-исследовательскую работу. На эти особенности научной нормы, собственно, и обращал внимание П. Фейерабенд. Другое дело, что сегодня его методологические замечания потеряли актуальность вместе с традиционным определением псевдонауки.

Из выступления академика Г.И. Абелева (Российский онкологический научный центр им. Н.Н. Блохина) на международном симпозиуме „Наука, антинаука и паранормальные верования“ (Москва, октябрь 2001): „При ретроспективном взгляде на любую нашу область можно видеть, я думаю, не менее 80-90% работ, гипотез и обобщений, в конце концов, не вошедших в сложившуюся систему научных представлений, т.е. формально - ошибочных. Целые области в нашей науке оказались основанными на заблуждениях - например, идеи о ядре у бактерий, разрабатывавшиеся много лет, или об особом состоянии молекул в живой клетке, или о белковой структуре хромосом. Но никому и в голову не приходит отнести эти исследования и идеи к псевдонауке“.

Деятельность, претендующая на статус научной, может быть квалифицирована как псевдонаучная лишь тогда, когда появляются серьёзные основания полагать, что действительные цели этой деятельности не совпадают с целями науки, что она вообще лежит вне задач объективного познания и лишь имитирует их решение. Научная критика псевдонаук силами и средствами самой науки, собственно, и строится на выявлении этого предумышленного несовпадения. За нарушением норм научности критика пытается выявить прагматическую непознавательную цель, чаще всего - корыстную, шарлатанскую. Конечно, возможен и трагический самообман - вспомним судьбу члена Французской академии Р. Блондло. Но суть дела от этого не меняется. Либо человек, претендующий на звание учёного, принимает цели и установленные правила культурной игры под названием „наука“, либо исключается из неё. А цели эти требуют принимать в расчёт лишь познавательные, когнитивные факторы и соображения, и никакие иные. Судьёй же является сообщество работающих учёных, хотя бы и со всей ограниченностью его эпистемологических, культурно-исторических и социальных горизонтов. Другого судьи для оценки утверждений, претендующих на статус научных, просто не существует.

В рамках научной критики отличия псевдонауки от подлинной науки выявляются при непосредственном включении фрагментов псевдознания в контекст научно-познавательной деятельности. В ходе рабочего соотнесения этих фрагментов со сложившимся массивом научного знания и утвердившимися методологическими основаниями „подлинных“ наук обнаруживаются те или иные нарушения требований научности. И если нарушитель продолжает упорствовать и не может предъявить когнитивные оправдания нарушений, то у научного сообщества появляются все основания утверждать, что действовал он на самом деле не ради объективного познания мира, но с какими-то иными целями, и что, скорее всего, ради обслуживания этих непознавательных целей он и нарушал требования и нормы научного разума. В качестве общей причины имитаций науки до середины XX столетия такая критика представляла, с одной стороны, заурядное невежество, а с другой, незаурядное шарлатанство, то есть указывала на мотивы главным образом личностно-психологические, иногда - социально-психологические, но никак не эпистемологически значимые. Видимо, поэтому практико-прагматическая природа псевдонауки и не фиксировалась специально, а весь критический пафос сводился, как правило, к этическим оценкам псевдоучёных. И по той же причине в поле критического взгляда науки попадали обычно лишь отдельные, особо вызывающие построения тех или иных псевдонаук. Так что подлинная наука, с раздражением отвлекаясь от своих прямых задач для разовых критических акций, считала (а зачастую, и до сих пор считает) свой социокультурный долг тем самым выполненным.

Между тем сегодня подобная критика весьма редко бывает эффективной. Сколь бы радикальной, справедливой и убедительной в каждом конкретном случае она ни была, она отнюдь не приводит к исчезновению псевдонаук. Такая критика всякий раз ведёт лишь к обновлению их содержания, которое, обновившись, остаётся столь же беспросветно псевдонаучным. Причем, если прежде, ещё в позапрошлом столетии критические акции науки давали довольно продолжительные результаты (то есть хотя бы на время подавлялись астрология, алхимия, френология и пр.), то уже в начале XX столетия процессы регенерации псевдонаук резко ускорились. Что же касается современных псевдонаук, то они, как правило, обновляются практически немедленно, демонстрируя поразительную готовность „учесть все справедливые замечания“, касающиеся любых частных нарушений научности. Они не упорствуют, более того, охотно и с благодарностью отказываются от неверных и устаревших представлений, даже если эти представления составляют девять десятых их содержания. Они очень быстро восполняют свои содержательные потери, заимствуя (чаще всего именно у наук, критикующих эти представления) новейшие подходы и идеи.

Так, например, в своё время не без критики со стороны физиологов и психологов была практически уничтожена френология - „наука о связи психических свойств человека и строения поверхности его черепа“. Взамен (можно бы сказать, на том же самом месте) теперь стали появляться „научно обоснованные“ тесты, определяющие различные психические характеристики человека по его различным внешним параметрам, в частности, с помощью таких тестов мы можем якобы судить об интеллектуальных способностях человека по тому, выше или ниже глаз расположены у него уши. И всё это - со ссылками на работы генетиков, физиологов и психологов из лабораторий, конечно же, ведущих американских университетов. Или, скажем, на месте вытесненной химией алхимии, с её поиском философского камня, появился, не без использования материала биохимии, медицинской химии и фармакологической химии, целый букет псевдонаучных направлений, связанных с поиском медицинских панацей. Так что наука теперь часто выступает не только в качестве критикующей инстанции, но и в качестве донора, подпитывающего своих псевдонаучных противников. Конечно, донора не добровольного. Но надо признать, что сегодня содержательная научная критика псевдонауки зачастую лишь стимулирует псевдонаучное использование знания, добытого честным научным трудом. И такое положение дел, бесспорно, наносит ущерб и социокультурному статусу науки, и её экономическому положению, и её эпистемологической самоидентификации.

Далее я попытаюсь показать, что повышенная динамичность современной псевдонауки в значительной мере связана с изменениями в сфере её мотивационного целеполагания. В наше время здесь уже мало что могут объяснить ссылки лишь на личностно-психологические мотивы - на самомнение невежества или на корысть шарлатанства. Сегодня в области мотивации псевдонауки явственно обозначились серьёзные социокультурные факторы, имеющие эпистемологический смысл и сущностно связанные с методологическими и институциональными сдвигами, происходящими в самой науке. Между прочим, побочным результатом этих сдвигов является сегодня фактическое разрушение традиционных методологических оснований научной критики псевдонауки, что собственно и демонстрировал Фейерабенд в своей книге, а „эпистемолог“ С. Белозёров - в Интернете.

Научное знание отличается от всякой прочей информации о мире тем, что оно является результатом сознательно организованной познавательной деятельности, то есть деятельности, протекающей под критико-рефлексивным контролем. Это не значит, что все элементы добытого научного знания получены исключительно под контролем рефлексии или даже просто сознания. Это значит, что субъект научного познания - практикующий учёный - имеет представление о совокупности допустимых методов, настойчиво и упорно стремится прилагать их во всех познавательных ситуациях и обладает способностью контролировать их приложение (то есть оценивать их эффективность, корректность, уместность, последовательность и пр.). Учёный может и не подозревать о том, что его научное сознание является предметом внимания методологов, эксплицирующих, анализирующих, а иногда и конструирующих логико-методологический инструментарий науки. Тем не менее учёные так или иначе пользуются соответствующими разработками и, в частности, на результаты усилий профессиональных методологов и философов науки в значительной мере опирается научная критика псевдонауки. Она опирается на разрабатываемый в рамках философско-методологической рефлексии над наукой единый стандарт научно-познавательной деятельности, некую единую логико-методологическую норму научности. Вот этот-то стандарт, складывавшийся усилиями методологов и философов науки с Нового времени, и стал объектом разрушительной критики со стороны так называемой постпозитивистской методологии науки в 60-х годах прошлого столетия.

Думаю, здесь нет нужды ещё раз излагать позиции Т. Куна, И. Лакатоша, П. Фейерабенда и других философов науки, констатировавших, с большей или меньшей радикальностью, крушение логико-методологических программ демаркации науки и ненауки и разработавших историко-культурный, то есть релятивистский по сути, подход к методологическому определению науки. Отмечу лишь одно важное для нашей темы обстоятельство. Данную позицию до сих пор иногда выдают за последнее слово философии науки. Однако сегодня необходимо иметь в виду уже весь комплекс произошедших тогда, в 60-х годах прошлого века, событий. На самом деле никакого краха собственно логико-методологических программ не было: добытые в рамках этих (и близких к ним) программ важные уточнения наших представлений о процедурах обоснования научного знания (логическая структура процедур верификации и фальсификации гипотез, гипотетико-дедуктивная модель теории и пр.) и сегодня остаются достоянием методологического сознания науки. Произошло иное. Тогда усилиями упомянутых философов науки была предпринята довольно успешная попытка сменить тип методологического осознания науки, и внутри нового типа эти процедуры в принципе потеряли своё демаркационное значение. Такой тип методологического осознания науки оказался совершенно непригодным для критики псевдонауки, более того, он принципиально дезавуировал такую критику.

В рамках традиционной научной критики псевдонауки предмет критики всегда воспринимался, по крайней мере учёными, как имитация настоящей научно-познавательной деятельности, расположенная далеко за пределами научной нормы. Конечно, и содержательные, и методологические сложности с идентификацией псевдознания возникали постоянно. Но в этих случаях дело обычно ограничивалось лишь дополнительным научным исследованием соответствующего фрагмента действительности. Точно так же и сегодня решаются наукой вопросы о реальности, скажем, торсионных или биологических полей. Сама наука в ходе соответствующих позитивных исследований отвечает на вопрос, имеем ли мы дело в таких случаях с научной мыслью, или перед нами неудачные научные гипотезы, или все эти построения являются плодом псевдонаучной некомпетентности, легко перерастающей в шарлатанство. Отвечая на данный вопрос, учёные опираются также и на общепринятые в науке представления о научной норме. Однако если историко-научные исследования демонстрируют нам постоянное изменение, иногда весьма радикальное, таких представлений, а логико-методологический анализ обосновывает их принципиальную несоизмеримость, критический пафос учёных лишается общезначимого, общеобязательного методологического основания. А авторы весьма сомнительных гипотез обо всех этих полях получают возможность сослаться на абсолютно новую, „продвинутую“ науку, которая ориентируется на „новейший“ тип научности с „передовым“ набором методов и требований и, соответственно, на столь же далеко „продвинутую“ методологию, о которой „косная“, „официальная“, „устаревшая“ наука и судить уже не может. И с помощью такого рода апелляций очевидная, казалось бы, псевдонаука просто отводит аргументы традиционной научной критики.

Примерно до середины прошлого столетия подобные апелляции во внимание практически не принимались. В начале нынешнего столетия они уже вполне эффективно используют аргументацию „новейшей“ философии и методологии науки. С Нового времени в науке господствовала методология, так или иначе сочетавшая в себе идею объективности познания с идеей сознательной активности познающего субъекта. Теперь её место пытается занять „дескриптивная“ методология, не претендующая ни на какое универсальное нормирование познавательной активности учёных. Эта новая методология лишь описывает их научную практику, констатируя те устойчивые констелляции методологических норм, которые возникают в тех или иных познавательных ситуациях. Применительно к нашей теме „дескриптивизм“ новой методологии означает, что в рамках такого типа научного сознания ни о какой единой методологической норме и последовательной критике с её позиций псевдонауки речи быть не может. Более того, любая псевдонаука, отстаивая свои претензии на статус науки перед лицом научной критики, имеет теперь полное методологическое право сослаться на условность и плюрализм научных норм. Что же касается претензии учёных судить о научности или псевдонаучности тех или иных гипотез, то с этой точки зрения у такой претензии не больше оснований на единственность и правоту, чем у любой другой этнической, партийной, социальной и прочей частичной, исторически и культурно ограниченной претензии.

Поставим, однако, вопрос так: на какую реальность научно-познавательной деятельности ориентируется новейшая (иногда её называют постпозитивистской) методология науки с её отказом от универсального методологического нормирования и набором соответствующих ключевых идей - идеи историко-культурной релятивности познания, идеи эпистемологических разрывов в знании, идеи теоретической нагруженности опыта, идеи несоизмеримости гипотез и пр., и пр.? Думаю, сегодня на этот вопрос можно дать уже достаточно внятный ответ: такого рода методологическое сознание соответствует реальности прикладного исследования - реальности исследовательских ситуаций, жёстко заданных решением конкретных практических задач, то есть предполагающих обязательное приращение лишь знания, имеющего прямое отношение к решению данной конкретной практической задачи и оцениваемого лишь с этой точки зрения.

В прикладной науке как самостоятельном структурном образовании приращение знания безотносительно к решению той или иной практической задачи воспринимается как побочный результат собственно прикладных исследований. Прикладная наука, конечно, не запрещает учёному-прикладнику обращать внимание на побочные результаты, но институционально этого не требует, то есть социально и культурно не мотивирует такого рода деятельность. Более того, она напоминает, что если полученное знание данную задачу решить не позволяет, то внутри прикладной науки оно должно оцениваться как негативный исследовательский результат, свидетельствующий о том, что целей своих учёный-прикладник не достиг. Мотивационная структура прикладной науки имеет для реализующейся внутри неё познавательной деятельности последствия эпистемологического характера. Мы фактически получаем здесь иной тип информации о мире, с иными, отличными от традиционного научного знания, когнитивными параметрами, даже если это знание внешне совпадает с научным как таковым. Впрочем, чаще и не совпадает.

В прикладном исследовании задачи ставятся извне - клиентом, заказчиком. И результат в конечном счёте оценивается им же. Причём не с точки зрения истинности. Заказчика интересует технологически воплощаемое решение, а не объективное представление о мире. Поэтому структура прикладного исследования отличается от собственно научного. С помощью имеющегося вполне традиционного научного знания строится общая концептуальная модель ситуации, требующая практического вмешательства, и обозначаются его контуры. Однако практическое решение поставленной задачи нуждается в дальнейшем конкретизирующем исследовании, которое, по сути дела, сводится к подбору необходимых условий достижения поставленной практической цели.

Ситуацию подбора решения зачастую представляют как междисциплинарное исследование. Однако в данном случае речь не идёт о выработке некоторых синтетических, обобщающих рациональных методов. Прикладные цели исследования этого не требуют. Совмещение различных подходов выполняется под практический результат и осуществляется в формах, которые часто вообще не могут быть трансформированы в стандартное знание, то есть не могут быть представлены как описание мира и не могут быть соответствующим образом оценены. Подгонка исходной научной модели ситуации под данное решение происходит, как правило, не путём развития логически связного образа реальности на базе модели, но за счёт прямого введения условных допущений и дополнений „к случаю“, заимствованных большей частью из науки же, но зачастую совершенно иррациональных с точки зрения исходного научного образа. И своё оправдание вырисовывающийся результат получает по его способности к практическому воплощению. Рациональное же обоснование полученного эффекта на базе и в связи с уже существующей системой знания оказывается вне мотивационной структуры прикладной науки, так что полученное знание как бы изымается из познавательного процесса и продолжает своё существование в формах, зачастую просто исключающих его дальнейшее участие в развитии науки - целостной системы рационального знания. Именно так и теряется важнейший признак научного знания - возможность его использования для производства нового знания, то есть для последовательного расширения области знаемого.

Результаты прикладного исследования могут представать в виде рецептурных списков или инструкций, уместных лишь в данном конкретном (локальном) случае. Отсюда же - принципиальная локальность инструментального знания, принципиальная фрагментарность и несоизмеримость фрагментов прикладной науки вообще. В планировании и экспертной оценке полученных в прикладной науке результатов резко возрастает роль финансирующих организаций (явного или неявного заказчика), а полученное знание чаще всего оказывается собственностью соответствующих социальных институтов. Впрочем, ведь и субъектом познания здесь зачастую оказывается именно организация, институт со всеми вытекающими отсюда гносеологическими и мотивационными последствиями.

Методологическое сознание такого субъекта, адекватное прикладной науке, вращается вокруг проблематики эпистемологических разрывов, релятивности, локальности, несоизмеримости знания, представляя эту „видиоклиповую“ реальность как норму. Ибо важнейшим свойством сложившейся эпистемологической структуры прикладного исследования является отсутствие в ней оснований для самостоятельного развития. Динамика прикладной науки задаётся извне. Она фактически отказывается от решения проблем, обеспечивающих её логическую и историческую целостность, преемственность в её развитии. Как отмечалось, прикладное знание всегда является потенциально уникальным и фрагментарным, или, говоря языком самых современных методологических концепций, оно „несоизмеримо“ с другими фрагментами прикладного же знания. Вследствие утраты целостности познавательного процесса, жёстко ориентированного на решение частных технических задач, легко и незаметно, как бы сама собой происходит трансформация прикладного знания в технологический рецепт, обоснованный только его эффективностью применительно к данному случаю. Предоставленная сама себе, прикладная наука постепенно трансформируется в совокупность технологических сведений. В этой констатации нет ничего оценочного, технологические сведения - весьма полезное и древнее культурное образование, они заведомо старше науки, существовали и развивались тысячелетиями. Но научным знанием они, строго говоря, не являются. Механизмы их генерации и обеспечения преемственности в развитии, их культурные функции, формы их трансляции и прочие характеристики просто иные.

Однако трансформация прикладного знания в технологический рецепт - пожалуй, лучшее из того, что может приключиться с прикладной наукой, предоставленной самой себе. Совмещение несовместимых методов и подходов на фоне полной методологической терпимости открывает возможность для столь же незаметной трансформации прикладной науки в псевдонауку. Происходит это тогда, когда локализация прикладного исследования на решении некоторой конкретной задачи настолько изолирует его от общего контекста науки, настолько его локализует, что какой-либо научный (и даже вообще, рациональный) контроль над способами решения задачи становится невозможным. В результате, в ходе перебора вариантов решения появляются стратегии, варьирующие условия и смысл самой задачи. А в предельном случае могут привлекаться средства, позволяющие манипулировать заказчиком, то есть изменяющие цель приложения. К разнородным (но всё же, естественно-научным) методам решения инженерно-технической задачи присоединяется социально-гуманитарная составляющая - и тот, кто задачу задаёт, сам превращается в средство её решения. Иногда это называют „междисциплинарным взаимодействием“. Я думаю, что такого рода взаимодействие вне жёсткого методологического контроля ведёт к псевдонауке. Пример тому - ведомственная наука.

По описанной выше схеме может быть „научно“ обоснован практически любой ведомственный проект. Берётся модель из науки, допускающая в принципе реализацию некой цели, и делаются конкретизирующие разработки, где гуманитарные (социальные, психологические, идеологические и пр.) моменты перемешиваются с технологическими. Так обоснованный проект вряд ли может быть технологически реализован, а попытки его реализации могут привести к самым неожиданным последствиям. Но зато предложенное обоснование делает этот проект весьма привлекательным и эффективным в смысле реализации политико-экономических ведомственных интересов. Иными словами, реально мы получаем социально-гуманитарный, а не технический проект, который, однако, претендует на оценку и принятие именно как проект технический. Но что самое интересное, и для заказчика, и для разработчиков проекта, бесспорно, важна его научно-технологическая обоснованность. Но важна не сутью дела, а тем, какое впечатление в наше научно-техническое время он произведёт на руководство ведомства, на политиков, на общественность. Впрочем, в основании такого рода проектов лежит, как правило, такая не поддающаяся рефлексивному анализу микстура научных концепций, технологий и идеологий, что каждый его соавтор может акцентировать то, что желает.

В своё время именно такой микстурой был, например, проект переброски части стока северных рек на юг СССР. Хотя общественность испугалась как раз его реализуемости, реализовать его, как позднее выяснилось, на самом деле было невозможно. Но сколь эффективным он оказался для ведомства, его заказавшего, для решения внутриведомственных и идеологических проблем! Причём довольного заказчика совершенно не интересовала его нереализуемость. Как, впрочем, не замечали этого и его тогдашние противники. Конечно, нельзя не признать, что в данном случае даже попытка начать реализацию имела бы пагубные последствия. Но реализуемость утопий - особая тема. Применительно же к нашей теме здесь достаточно просто констатировать: при соответствующих социокультурных и эпистемологических условиях прикладная наука может достаточно легко трансформироваться в псевдонауку. И в этой лёгкости, а не в ослаблении традиционной критики псевдонаук, вижу я основную причину нынешнего их всплеска. Что, впрочем, никак не отменяет необходимости такой критики.

Надо признать, масштабы нынешнего подъёма псевдонаучной активности впечатляют. Впечатляют настолько, что теперь стало как-то даже неловко употреблять само слово „псевдонаука“. Теперь предпочтительны более уважительные формы обозначения - девиантное знание, например, альтернативная наука, нетрадиционная наука, или наоборот, традиционная (но в нетрадиционном смысле) и пр. Я предпочитаю старое наименование. Конечно, нельзя не согласиться, что термин „псевдонаука“ вызывает массу дополнительных смысловых ассоциаций, зачастую весьма противоречивых и идеологизированных (особенно у отечественного читателя, ведь в числе псевдонаук у нас побывали и генетика, и кибернетика). Но суть феномена не меняется - уважительного, „политкорректного“ отношения к себе требуют ныне идейные конструкции, псевдонаучный характер которых сомнения практически не вызывает - настолько демонстративно сливаются в них субъект и объект познания. И эффективность их откровенно понимается как результат смешения естественно-природных и социально-гуманитарных технолологий. На статус научного знания ныне небезуспешно претендуют идейные образования, уже не стесняющиеся своей эпистемологической нестандартности. Надо сказать, старые добрые псевдонауки, такие как, скажем, астрология, старались не демонстрировать эту свою гуманитарную нагруженность.

Зато сегодня можно просто констатировать, что претензии псевдонауки на научность вообще располагаются в иной плоскости, нежели та, в которой традиционно оценивает свои и чужие познавательные действия сама наука. Наука - феномен по самой своей сути познавательный - естественно, всегда оценивала псевдонауку по стандартам познания. Между тем псевдонаука лишь использует знание, но сама его не создаёт. Современная же псевдонаука даже и не пытается имитировать научно-познавательный процесс как таковой. Имитирует она прикладное исследование. А по отношению к традиционной науке („науке прошлого столетия“) выступает как альтернатива, как вариант новейшей науки. Впрочем, надо признать, псевдонаука никогда и не ставила перед собой в качестве своей центральной задачи познание соответствующих областей реальности.

В истории практически всех наук были периоды (более или менее длительные), когда собственно научное знание формировалось в рамках псевдонаучных конструкций. Однако рано или поздно пути науки и псевдонауки расходились. И расходились именно по степени ориентированности на практическое использование своих результатов. Так, астрологию, древнейшую, пожалуй, из псевдонаук, уже в XV в. однозначно относили к техническим искусствам. По древней традиции астрологов к тому времени продолжали называть математиками. Но Роджер Бэкон [6] в письме папе Клименту IV выделял две математики, одна из которых полна суеверий и притязает на познание будущего, за что и осуждалась отцами церкви, другая же является частью философии. Рассуждение Р. Бэкона отнюдь не оригинально, оно выражает суть обычной учебной университетской ситуации ещё середины XIII столетия. В достаточно многочисленных введениях в философию астрология появляется дважды - среди механических искусств, в разделе „искусство дивинации“, и среди свободных искусств квадривиума. Помимо искусства дивинации, к механическим искусствам (с некоторыми вариациями) относили ещё искусство изготовления одежды, военное искусство, архитектуру, навигацию, театр и искусство изготовления машин. Всё это были, так сказать, практические искусства, которые по традиции, восходящей к античности, ценились невысоко и в систему преподавания не входили. Искусство дивинации включало в себя мантику, „математику“, колдовство, вызывание иллюзий и искусство заговоров и порчи. Иной статус имела астрология как подраздел свободных искусств - здесь она входила в астрономию, которая, в свою очередь, наряду с другими составляющими квадривиума (арифметика, геометрия, музыка) образовывала математику как науку почти уже в нашем смысле слова. И свяжи астрология свою судьбу со свободными искусствами, только историки науки вспоминали бы сегодня этот термин. Но астрологи практиковали.

Астрологи практиковали всегда. Даже тогда, когда за это можно было лишиться головы. Ибо не было ничего более желанного для клиента и ничего более привлекательного для астролога, чем вычисление траектории конкретной человеческой жизни. И соответственно, в астрологии формируются две в общем рационально не совместимые теории: теория генетур - теория строгого наукоподобного предсказания-вычисления и теория инициатив - для клиента. Первая жёстко привязывает траекторию-судьбу человека-объекта к динамике небесных объектов („звёзд“), вторая предоставляет человеку возможность самому менять свою траекторию-судьбу, то есть открывает перед объектом возможность стать субъектом. Совместить же эти две несовместные концепции удаётся лишь при том или ином виде контакта с конкретным объектом-субъектом. При этом реальные наблюдения „за звёздами“ и математические вычисления никакого дополнительного знания о небе нам не несут. Зато они производят сильное впечатление и на самого астролога, и на клиента. А благодаря теории инициатив происходит не только вовлечение объекта предсказания в процесс предсказания, в совместную интерпретацию и, таким образом, в процесс индивидуализации предсказания, но осуществляется также воздействие на клиента, вовлекающее его в действие по реализации предсказания, то есть превращение объекта познания в субъект. Причём, в субъект управляемый.

Психологам и социологам хорошо известны эффекты такого рода самонаведения. Объекту предсказания предоставляется возможность самому участвовать в интерпретации объективной картины в терминах траектории своей судьбы и даже в реализации предсказания. В качестве иллюстрации рекомендую вспомнить телепредсказания нынешних астрологов во время выборных кампаний. Впрочем, как и некоторых социологов-политологов.

Подобного же рода прикладные „технические“, практические искусства представляют современную псевдонауку. Таковы, например, не очень согласованные с данными соответствующих стандартных наук, но обладающие несомненным эффектом воздействия на поведение человека представления об устройстве человеческой психики. Или размышления по поводу устройства и обустройства общества - эмоционально насыщенные, но очень „избирательно“ учитывающие научно обработанный исторический опыт; почти ассимилированные наукой, идеологически очень желанные и лишь чуть-чуть „недообоснованные“ исторические и этнологические конструкции и реконструкции; различного рода компьютеризованные мантии и техники ясновидения, эзотерические учения с медицинским уклоном - как будто бы прямо, но всегда с очевидным напряжением вытекающие из данных современного естествознания, а также яркие, в научном дискурсе выполненные свидетельства неповторимого опыта общения с инопланетянами через телепатическую связь и т.д.

О чём свидетельствуют очевидные особенности функционирования этих псевдонаук? А о том, что в действительности наука и научные знания о мире нужны псевдонаукам лишь для того, чтобы поддерживать культурный и социальный авторитет их основополагающих идей и связанных с ними технологий воздействия. В этом и состоит сама природа псевдонаучности псевдонаук: знание, заимствованное из науки, необходимо псевдонаукам отнюдь не в качестве знания о мире, не в качестве неких истинных представлений о мире. Оно используется псевдонауками как заведомо авторитетное идейное образование, апелляция к которому способна убедить людей в том, в чём намеревается их убедить псевдонаука. В рамках псевдонаук оно используется в основном как социокультурный фактор - для поддержания научного статуса (авторитета) основополагающих псевдонаучных идей, как фактор, как элемент их технологических приложений, то есть как фактор гуманитарного воздействия. Этим, кстати, и объясняется та лёгкость, с какой современные псевдонауки принимают и отбрасывают научное знание - по большей части им нужна лишь его научная репутация, но не оно само. Технологии псевдонаук эффективно работают лишь в социокультурном пространстве, успешно увязывая социокультурные цели и средства.

Конечно, в ходе реализации своих социокультурных технологий псевдонаука использует и элементы знания, в том числе и научного. Само обращение именно к научному дискурсу не случайно и не может не сказаться на самих псевдонаучных технологиях. Гадать по звёздам можно и не прибегая к концептуальному аппарату астрономии и математики. Астрология по самой сути своей не может без этого аппарата обойтись, что не отменяет гуманитарную суть её технологий предсказания. Природно-технологическое полностью подчинено в ней гуманитарно-технологическому - именно так псевдонаука решает свои социокультурные задачи. И надо признать, решает их чрезвычайно эффективно, в чём, кстати, сильно выигрывает у прикладной науки, которая также использует научное знание для непознавательных целей, но ориентируется на средства исключительно природно-технологические, естественные. В таком контексте псевдонаука действительно является альтернативой науки. И выбирать между ними приходится сегодня именно на территории прикладной науки, на территории, где псевдонаука чувствует себя вполне комфортно, а научный разум попадает в „зону риска“.

Сказанное выше о прикладном исследовании как о „зоне риска“ науки, где научный разум рискует превратиться в ratio serviens (разум раболепствующий), готовый отказаться от себя ради эффективного увязывания целей и средств, может вызвать недоумение. Ведь известно, что отличие науки, сложившейся в Новое время и ставшей методологическим и идейным основанием современной нам науки, как раз в том и состоит, что она включает в себя инструментально-техническую компоненту, на которой реализуется конструктивно-экспериментальная природа научного познания. И нет ничего ни нового, ни тем более рискованного в том, что исследования, развёртывающиеся на уровне этой составляющей научно-познавательной деятельности, зачастую выступают в виде поиска решений прикладных, общественно значимых задач. Однако заметим: задач, в конечном счёте всё же включённых в контекст целей собственно познавательных - в контекст, подчинённый прежде всего приращению истинного знания о мире. Эта подчинённость, на мой взгляд, и выражает сущностную характеристику научно-познавательной деятельности. Ибо благодаря ей приблизительные очертания познаваемой реальности преобразуются в жёсткие параметры идеальных научных моделей различных фрагментов мира.

Когда И. Кеплер, где-то в промежутке между открытием второго и третьего законов движения планет, написал „Новую стереометрию винных бочек“, он, конечно же, решал практическую задачу. Но отыскивая геометрический способ определения объёмов данных бочек или даже объёма бочки вообще, он всё же искал прежде всего метод решения некоего класса математических задач. Особенность такого рода позиции становится ясной, когда в ходе поиска прикладного решения возникает, так сказать, побочное для прикладной задачи, но важное для науки знание. Именно оно непременно оказывается в центре внимания исследователя. Таким результатом усилий Кеплера в данном случае было введение в геометрию бесконечно малых величин и начал интегрального исчисления. Что же касается практической стороны дела, то ведь простого и ясного геометрического решения этой задачи, кажется, не существует и до сих пор. Приблизительными же методами виноделы пользовались до Кеплера, пользуются и сейчас. Как учёный, Кеплер не мог удовлетвориться промежуточным результатом на том основании, что этот результат удовлетворяет „заказчика“. Как прикладник, думаю, мог. В лекциях по высшей математике, предназначенных для прикладников-вычислителей, А.Д. Мышкис замечает [7], ссылаясь, между прочим, на А.Н. Крылова, что излишняя точность нецелесообразна, даже если возможна, и что в этом вопросе надо руководствоваться множеством соображений - от безопасности до экономии. Истина в его перечень не входит.

Дело в том, что истина может быть относительной, но она не может быть приблизительной. Ведь истина - это не просто адекватная информация о данном фрагменте мира. В европейской культуре со времён Платона понятие истины выражало особую форму приобщения к миру - выражало некую подлинность приобщения к бытию. А то обстоятельство, что знание может быть истинным или ложным, указывало на специфичность способа представления бытия именно в знании и выражало смысл именно познавательной активности человека. Так что практическая эффективность истинного знания, на которую обратило внимание Новое время, сама приобретала глубинные онтологические основания, освящая тем самым и деятельность, основанную на знании. Прежде всего, в этом смысле знание тогда приравнивалось к силе.

Однако по мере нарастания прагматического элемента в использовании научного знания, элемент, дающий онтологическую мотивацию научно-познавательной деятельности, стал отодвигаться на задний план, а к началу XX столетия практически исчез из методологического осознания науки. В постпозитивистской философии науки превалирует мнение, что знание ничего не несёт в себе, кроме адекватной той или иной культурной среде информации об устройстве мира. Впрочем, совсем и не обязательно называть эту информацию знанием. Центральным становится теперь вопрос об эффективности (приемлемости) знания. Между тем псевдознание оказывается во многих случаях значительно более эффективным и почти всегда - более приемлемыми.

И тем не менее для меня не утерял смысл вопрос: а есть ли у процесса нарастания прагматических установок в методологическом сознании науки реальная альтернатива? Ибо, думаю, есть. И осмысление соответствующей реальности, возможно, вернёт методологическому сознанию науки способность по крайней мере контролировать сферу прикладного познания и удерживать научный разум от желания услужить любыми средствами, даже путём самоотрицания. Я имею в виду реальность фундаментальной науки. Хотя сегодня и она зачастую рассматривается лишь как фундамент для приложений, всё же именно она остаётся носителем идеи истины. Данное обстоятельство позволяет утверждать, что научный разум и сегодня не потерял своё достоинство и не превратился в разум раболепствующий.

Современная нам социально-культурная действительность такова, что, кажется, только в форме фундаментальной науки научно-познавательная деятельность может сохранить себя как самостоятельный культурный феномен. Дело в том, что технические параметры современной науки требуют, чтобы функции её опытно-экспериментальной основы выполняла вся современная промышленность. А последняя по понятным причинам прямо нуждается лишь в прикладном исследовании. И у науки нет теперь других путей, кроме как научиться использовать в познавательных целях когнитивный потенциал прикладных исследований. Фундаментальная наука потому и является на самом деле фундаментальной, что превращает прикладную науку в средство, в инструмент для своего развития, для развития познания как такового.

Фундаментальное исследование, как и требует того научно-познавательная традиция, идёт путём обобщения (и в этом смысле, путём возрастания фундаментальности) знания. Его целью остаётся совершенствование концептуального аппарата науки, вне зависимости от его непосредственного прикладного значения. Но осуществляет оно вполне традиционные для научного познания функции в процессе концептуального обобщения тех прагматически эффективных, но логически несоизмеримых локальных конструкций, которые возникают в ходе решения прикладных задач. И отнюдь не „традиционное“ противоречие теории и опыта как таковое оказывается здесь исходным пунктом динамики науки, а локальная ситуация практической эффективности рационально несоизмеримых подходов. Таким образом, фундаментальное исследование втягивает прикладное исследование в процесс совершенствования (обобщения) знания и тем самым оказывается фундаментом науки. Помимо всего прочего, это означает, что в фундаментальной науке сохраняется возможность социальной и культурной мотивации научно-познавательной деятельности как таковой.

Фундаментальное исследование развивается путём создания информационно более ёмких и обязательно логически связных представлений о мире. Соответственно, одной из наиболее характерных особенностей фундаментального исследования является его ориентация на обобщающую новизну, на преемственность и творчество как мотив деятельности. Знание внутри такого исследования добывается ради роста знания и представляется в формах, предполагающих его использование для получения нового знания, то есть в формах, позволяющих использовать его в качестве исходных моделей для прикладного исследования. Знание, претендующее на статус фундаментального, должно включать в себя в качестве своего элемента и частного случая всё релевантное предшествующее знание, ибо по самой сути дела это знание является результатом обобщающего совершенствования предшествующих приложений.

Я думаю, именно в такой своей функции обобщения наука всегда поддерживалась и мотивировалась соответствующей и культурной, и социальной средой. И именно благодаря этой своей функции наука сегодня компенсирует практически прямую (а потому - разрушительную для научного познания) социально-прикладную обусловленность прикладной науки. Конечно, надо признать, что ориентация на разработку и совершенствование знания как такового, знания как формы общения, формы общезначимого представления действительности может показаться чем-то весьма эфемерным, поддерживаемым далеко не самыми насущными потребностями социума и культуры. Рядом с ориентацией на бесконечное обобщение конкретная эффективность результатов прикладного исследования представляется чем-то весьма реалистическим и весомым. Даже абстракции прикладной математики не укладываются в „абстрактный“ идеал знания как формы общения, ибо прикладная математика ориентируется всё же на вполне предметные условия решения тех или иных практических задач - на возможную точность измерения, на возможности компьютерной техники и пр. Тем не менее именно этот идеал, лежащий в основе её социальной и культурной мотивации, сохраняет науку вот уже две с половиной тысячи лет. И я думаю, именно на него и должно ориентироваться методологическое сознание науки, сохраняющее познавательные традиции и способное противостоять псевдонауке.

Если, конечно, XXI век не предпочтёт псевдонауку как нечто ориентированное не на вечно проблематичную перспективу, а на сиюминутную эффективность здесь и теперь.

Литература

1. The Humanist. 1975. №5.

2. Feyerahend P. Science in a free society. L., 1978.

3. Philosophy of science and the occult. Ed. by P. Girim. N.Y., 1982.

4. Кругляков Э.П. «Ученые» с большой дороги. М.: Наука, 2001.

5. Белозёров С. Борьба с «лженаукой» как способ подавления научного инакомыслия // «Membrana» 05.03.2002 (http://www.membrana.ru/articles/read-ers/2002/03/05/180800.html)

6. Либера де Ален. Средневековое мышление. М.: Праксис, 2004. Гл. 5.

7. Мышкис А.Д. Лекции по высшей математике. М.: Наука, 1973. С. 30.