Что такое "Антинаука"

23.Как для индивидуальных так и для коллективных картин мира иногда возможно проследить корреляции между изменениями в их тематическом составе, с одной стороны, а с другой, - изменениями во внешних социальных условиях (политика, экономика и т.п.), которые подтверждают либо ставят под сомнение адекватность и дееспособность принятой картины мира. Здесь можно напомнить о широком распространении коперниканской картины мира в условиях освоения и изучения Нового Света; о “контрперестройке” Екатерины II в свете событий Великой французской революции; о подъеме антинаучных настроений в США во времена Великой депрессии и вьетнамской войны.

24.Помимо прочего, изменения в тематическом составе принятой картины мира нередко обнажают и заостряют заложенные в ней внутренние противоречия, несообразности всякого рода, конфликты. Так, подъем антинаучных настроений в Германии, потерпевшей поражение в I мировой войне, сочетался с расцветом холизма; недолгий всеобщий энтузиазм по поводу “атомной победы” и величия науки надолго сменился процессом покаяния и осуждения подобных настроений в пост-хиросимную эпоху; бурный выход на поверхность до того подавляемых и скрываемых этнических, религиозных, националистических чувств и притязаний на волне крушения и демонтажа небезызвестных государственных идеологий в странах Восточной Европы.

25.Сам факт наличия внутренних противоречий в той или иной картине мира и, особенно, возможность их “разоблачения” и опознавания под давлением каких-то внешних потрясений - все это создает благоприятные условия для эффективного влияния на умы людей со стороны просвещения и образования. Такова была стратегия действий М. Ганди и М.Л. Кинга, например. При этом значение фактора образования не сводится к попыткам просто рассеять “мрак невежества” или “указать на ошибки”. Оно состоит в том, что в этих условиях лучше всего излечиваются дисфункции общественного сознания, включая сюда и симптоматичную тягу к принижению репутации научного познания.

26.Очень трудно правильно понять суть картины мира, доминирующей в обществе или в какой-то из его социальных групп, если предварительно не изучена специфическая предыстория этого общества или этой группы. Я имею в виду такое явление, как исторический “партикуляризм”, или “исключительность”. В особенности это справедливо по отношению к Америке и более всего применимо к самоощущению американской “исключительности”, которое утвердилось в сознании нации еще с колониальных времен. Интересно, что идея “американской мечты” была тесно связана с идеей “научной”, рациональной организации общества. В этой связи обращают на себя внимание такие, до сих пор повергающие в изумление иностранных наблюдателей, факты, как желание отцов-основателей США создать конституцию страны на основе и по образу ньютонианской физики и космологии, - и это при том, что в США до сих пор нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало централизованное министерство по делам науки. Вот по этим характерным приметам и попытайтесь представить себе, что значит наука для американцев! Но это так, мимоходом. Нельзя, однако, не отметить, что и в Советском Союзе тоже существует и силен дух “исключительности”, поскольку это государство с самого своего основания строилось, исходя из упования на некое всесильно-истинное и передовое “Научное Учение”, на “научную политику” и т.п. Правда, и специфика, и результаты такого государственного строительства оказались весьма отличными от американских.

27.И, наконец, последнее (опять-таки, по порядку, а не по значению): как и в личностной, так и в коллективной картине мира между их научными и политическими компонентами существует обоюдное стремление к взаимной согласованности и взаимоукрепляющей поддержке. Эта тенденция способна благоприятно сказаться не внутренней консолидации картины мира как целого, при условии, однако, что структуры самих этих компонентов хорошо упорядочены внутри себя. Но возможен и обратный эффект - когда целое становится более рыхлым и податливым к внешнему давлению, когда его составные части сами хаотичны, нестабильны, слабо структурированы. В этом случае сохраняется угроза неожиданных и катастрофичных для целостности мировоззрения поворотов и метаний.

Что такое “модерн”? Социологический подход

Мы наметили контуры той аналитической модели, которая необходима для серьезных размышлений о “феномене антинауки” в любом из его аспектов. Теперь попытаемся использовать ее для выявления скрытых, подспудных взаимосвязей, существующих между организованными формами враждебного противостояния науке и теми картинами мира, выражением которых эти формы являются.

Здесь сразу напрашивается гипотеза, что враждебное отношение к науке или, по крайней мере, ее игнорирование указывают на неприятие и оппозицию картине мира, которую можно определить как “современную”, или “модернистскую”. При этом вовсе не имеется в виду, что “современное” обязательно означает “лучшее”. Нет необходимости специально напоминать читателям о том, что многие выдающиеся интеллектуалы современности отнюдь не в восторге от модернистских реалий (в этом отношении характерна новая книга И. Берлина “Искривленное древо человечества”), а также, что многие мыслители безуспешно пытались дать исчерпывающее и точное определение этого трудного понятия - “модерн”, равно как и определить разницу между модерном и просто “текущим сегодня”, - например, применительно к теории искусства. Тем не менее все же и мы попытаемся определить “модернизм”, хотя бы лишь в качестве рабочей гипотезы и с учетом заданного выше контекста.

Можно утверждать, что во всякий конкретный момент исторического времени в ходе конкурентной борьбы между общепринятой картиной мира и различными ее оппонентами существуют такие области, где это противостояние отличается особым напряжением, особой остротой. В рамках любой культурной “современности” существуют более или менее устойчивые водоразделы, вокруг которых постоянно происходит или вызревает конфронтация. Если воспользоваться привычной, но не вполне правильной терминологией, то речь идет о тех областях, где происходит взаимное размежевание “традиционализма”, “модернизма” и “постмодернизма”. И каждый из нас в той или иной мере знает из личного опыта, сколь остры и напряжены бывают подчас эти столкновения. Для старшего поколения примером могла бы послужить борьба ставших затем известными под именем модернизма интеллектуальных течений, способов видения и понимания в искусстве против старых и привычных традиций, - борьба, олицетворяемая теперь именами Фрейда, Стравинского, Брехта, Джойса и др. Сюда же, наверное, стоит отнести либералистскую философию истории, восходящую от Дж.Локка и Б. Расселу. И вот теперь люди старшего поколения обнаруживают, что линия духовного фронта ушла далеко вперед, что идущие им на смену поколения уже считают многое из того, что было для них опорой и образцом, - архаическим пережитком, который безжалостно отвергается новейшим антиканоном (Жак Лакан, Джон Кэйдж, Роберт Уилсон,..).

Вообще говоря, модернизм - понятие многосмысленное, содержащее множество нюансов, ускользающе-изменчивых аспектов и, по выражению Л. Колаковского, подвергающееся непрерывному суду и переоценкам. Когда Галилей провозгласил свои четыре великих новации - количественное описание природы; ее механистическое моделирование; разделение человеческого опыта на сферу обыденного сознания и научное знание о мире; секуляризацию природы, - то мировоззрение, возобладавшее к тому времени в Италии благодаря кропотливому труду иезуитских мыслителей, сразу же и естественным образом самоопределилось в качестве диаметральной противоположности воззрениям Галилея. Если бы в те времена существовала соответствующая, столь привычная нам сегодня, терминология, то иезуиты, по всей видимости, должны были бы назвать себя “модернистами”, а доктрину Галилея окрестить, соответственно, “постмодерном”. Аналогичным образом, мир, созданный Ньютоном, должен был казаться европейскому обывателю XVIII в. чем-то столь же фантастическим, каким кажется десятимерное пространство нашим современникам, далеким от новейшего естествознания.

Так сложилось, что типовой, средний “современник” (в смысле “человека модерна”) помимо прочих своих бед, слишком припозднился с выходом на авансцену общественной жизни на Западе. Мы видим его, например, в “Мадам Бовари” Г. Флобера, в этом скрупулёзном и смелом реалистическом исследовании жизни, - слишком, впрочем, смелом для того времени (1850-е гг.) и далеко опередившим уровень его самосознания, что и повлекло за собой, кстати говоря, судебное преследование писателя. Флоберовский “человек модерна” оказался практически единственным из персонажей романа, который выживает во всеобщей катастрофе, сметающей всех других действующих лиц вместе с их устоявшимся мирком. Речь идет о совершенно второстепенном лице, посредственном, скучном человеке, фармацевте мсье Омэ, который считал себя приверженцем религии “Бога Сократа, Франклина и Вольтера, а также бессмертных принципов 1789 г.” В конце концов оказывается, что только он и “процветает”, “живет припеваючи”, что он тот, “с кем все обстоит совершенно благополучно”. Его сыновья, Наполеон и Франклин, “помогают ему в лаборатории и заучивают наизусть пифагоровы таблицы”. Он аккуратно отсылает в академические журналы свои прилежные наблюдения в области производства сидра, повадок растительных вшей и т.п. И именно о восхождении этого нового типа говорит последняя строка романа: “Он только что получил орден Почетного легиона”.

Для целей нашего анализа не обязательно входить в детальное обсуждение того, что в точности означает “модерн” и когда, собственно, он начался. Для того чтобы верно наметить контуры ментальной карты “человека модерна”, принадлежащего нашей исторической эпохе, следует взглянуть на предмет одновременно с нескольких точек зрения, как бы провести “перекрестный допрос”. Для нас достаточно операционального, рабочего определения “модерна”, которое вырисовывается при пересечении всего двух подходов - социологического и историко-идеологического. Рассмотрим результаты каждого из этих подходов и убедимся, что они носят, конвергентный характер.

Образцом социологического подхода могут служить пионерские исследования по идентификации социально-психологических черт “модерна” на уровне “среднего”, обыденного человека, рядового обывателя, проводившиеся в последние десятилетия А. Инкелесом и его сотрудниками из Стэндфорского университета. Можно указать и на другие попытки аналогичных разработок, образующих уже целый исторический ряд, - от Маркса до Рэдфилда, Хабермаса, Друкера, Белла и К. Лэша. Однако из соображений удобства мы будем отталкиваться от результатов Инкелеса и его группы. Опросив 1 тыс. человек из 6 ведущих “развивающихся” стран мира (от Чили до Израиля и Индии), исследователи получили транскультурные по смыслу результаты, свидетельствующие не только о потенциальном, но и об актуальном психологическом единстве человечества. Другими словами, типаж, отвечающий критериям “человека модерна” в одной культуре, был бы узнаваем в том же качестве и в контексте другой культуры, несмотря на все “специфические отличительные особенности, присущие ему как носителю данной культуры” (с. 118).

В ходе данных исследований было выявлено четыре критерия транскультурного уровня, по которым можно идентифицировать “человека модерна” нашего времени. Это человек: 1) активный, заинтересованный член гражданского общества; 2) обладающий выраженным чувством личного и гражданского достоинства, причастности к событиям в мире; 3) в высокой степени внутренне независимый и интеллектуально самостоятельный; 4) открытый навстречу новым идеям и новому опыту (когнитивная гибкость”), небезразличный к новинкам науки и техники, в том числе к исследованиям ранее запретных или таинственных тем и явлений.

Указанные признаки тесно взаимосвязаны с особенностями институтов современного модернистского общества. Примером служит обычное индустриальное предприятие, “которому требуются люди, способные следовать твердому распорядку, соблюдать абстрактные правила, принимать решения на основе объективных данных и подчиняться руководителям, авторитет и полномочия которых узаконены не традиционалистскими или религиозными санкциями, а обусловлены их профессиональной компетентностью”. Как и следовало ожидать, если допустить, что индустриализация и бюрократизация перестраивают, рационализируют все сферы жизни общества, то модернистский тип личности, как его описывают упомянутые исследования, соответствует урбанизированному и индустриальному образу и распорядку жизни, диктующему принятие таких, например, условий, как: мобильность личности, готовность гибко реагировать и приспосабливаться к изменениям в работе и жизни, практицизм и новаторство, способность к объективным и беспристрастным суждениям, терпимость к другим людям с их своеобразием и собственными взглядами. Все это, очевидно, расходится с традиционалистским, патриархально-родовым укладом и кодексом жизни, для которых подчинение индивидуального начала авторитету и власти верхних иерархических структур социальной лестницы.

Среди критериев, выработанных в исследовании, о котором идет речь, обращают на себя внимание следующие: стремление к полноте информации о том или ином интересующем личность вопросе; концентрация внимания на настоящем и будущем, а не на прошлом; высокий престиж профессионализма, личного мастерства, образованности; убежденность в возможности сознательного управления социальными и природными процессами, долгосрочного планарования. И наконец, что особенно важно для нашего анализа: высокая оценка значения науки и рациональности как таковых, и в частности, убежденность в исчисляемой, предсказуемой каузальной законосообразности физической и живой природы.

Пользуясь этими критериями, в полном соответствии с указанной ранее тесной взаимосвязью общей и научной частей личностной картины мира, мы, обнаруживает, что для модернистского типа личности характерны также такие черты сознания и поведения, как приверженность родственным связям и семейным обязанностям (так как в силу отмеченной высокой мобильности современного стиля жизни размеры семьи поневоле ограничены, но зато внутренние связи в ней стали более значимыми для личности); осознание и реализация современной женщиной своих человеческих прав (например, в вопросах контроля над рождаемостью); усиление секуляризма; стремление к активному участию в политической жизни; желание занять высокое место в социальной стратификации, где статус и место личности зависит от уровня образования и профессионализма.

В противоположность утверждениям некоторых теоретиков, приведенные нами результаты эмпирических исследований не подтверждают, что модернизм якобы ведет к усилению отчуждения, обезличенности, хаотичности и враждебности между различными общественными группами. В этих же исследованиях обнаружилась высокая степень гибкости, пластичности личности “модерна”: “личность (в свете ее трактовки по критериям “модерна”) способна коренным образом изменяться даже в зрелом возрасте - при условии, что она вступает в интенсивное взаимодействие с институтами модернистского общества” (с. 277). При этом никаких верхних возрастных границ, где бы совершенно прекращались эти “модернизация” и обновления индивида, исследователи не обнаружили. Транс культурный социально-психологический портрет “человека модерна”, который вырисовывается в ходе исследований, проводимых в развивающихся странах, включает в себя еще и довольно-таки когерентную, внутренне весьма дифференцированную картину мира соответствующего типа, - но при том, однако, что у этого портрета не так уж много прототипов, что он приложим к незначительному меньшинству в общей массе населения этих стран. Мне пока неизвестны аналогичные эмпирические исследования, направленные на выяснение меры и глубины соответствия образу “модерна” жителей США, которые, как можно предположить, заведомо ближе по самому способу жизни к модернистским реальностям и институтам. Думаю, однако, что и по отношению к США выяснится, что значительная часть населения этой страны все же не слишком точно вписывается в данный нами портрет модернистского типа личности (и не в последнюю очередь по таким критериям, как права женщин и проблемы контроля над рождаемостью). И уж во всяком случае, для американского варианта этого портрета будут характерны глубокие внутренние противоречия.

Наиболее явным признаком живущего среди нас “антимодернистсткого” меньшинства как раз и является наличие в его картине мира всякого рода паранаучных - от астрологии до колдовства и чародейства - верований и представлений. А эти последние с необходимостью, по самой своей природе, глубоко противоречат перечисленным критериям “модерна”, - таким, например, как стремление к объективности, понимание и признание достижений “конвенциональной” науки западного типа, приверженность к ее идеалам, среди которых особое место принадлежит идее исчислимости, предсказуемости и причинной подчиненности живой и неживой природы.

Рассмотрим для большей наглядности идею “стремления к объективности”. Для современной научной картины мира это существенно важная, основополагающая вещь. Возможно, наиболее фундаментальным аспектом научного метода является то, что, несмотря на личную одержимость ученого и экстаз научного творчества, его результаты всегда остаются полностью инвариантными относительно частных мнений, пристрастий или индивидуальных различий. Не случайно в “Автобиографических записках” А. Эйнштейн говорит о своем “стремлении освободится от цепей зыбкого случайно-личного в понимании мира”. “Мысленное созерцание этого сверхличного порядка вещей в мире было для меня высшей целью”. Точно так же и М. Планк, как бы извиняясь за привнесение в физику сложнейших квантовых идей, говорил, что руководствовался в своих размышлениях прежде всего стремлением отыскать “Абсолют”, т.е. такое значение, которое истинно не только для всего человечества, но и для инопланетного разума, если только тот вообще существует в природе. “Воля к объективности” составляет самую суть подлинной науки, зато для паранауки она - как черту ладан. Весь пафос паранауки с ее наделением “сознанием” даже атомов и прочими анимистическими трюками - замкнутость на сугубо персональном, интимно-неповторимом, на поддающемся контролю и проверке.

Назад к астрологии! (вместо антракта)

Если допустить на минуту, что астрология олицетворяет собой всю пеструю совокупность паранаук, то можно будет проиллюстрировать высказанные выше тезисы с помощью замечательно красноречивого примера, которые мы находим в эссе известного писателя К. Воннегута (между прочим, в прошлом инженера).

Ему удалось в виде шутки дать почувствовать ту пропасть, которая отделяет модернизм, со всеми его особенностями и реалиями, с одной стороны, от паранауки - с другой. В основу эссе положена обзорная речь, с которой Воннегут обратился к выпускникам Беннингтонского колледжа. В ней он призвал будущих ученых и инженеров положить конец эре науки “закрыть” ее.

Там были, в частности, такие слова: “Мы будем чувствовать себя в несравненно большей безопасности, если наше правительство будет вкладывать деньги не в науку, а в астрологию и хиромантию. Мы привыкли надеяться, что наука спасет человечество от всех бед. И она на самом деле старается это делать.

Но хватит с нас уже этих чудовищных испытательных взрывов, даже если они производятся во имя защиты демократии. Нам остается надеяться теперь только на суеверия. Если вы любите цивилизацию и хотите ей помочь, то станьте врагом истины и фанатиком невинной и безвредной чепухи. Я призываю вас уверовать в самую смехотворную из всех разновидностей суеверия, а именно, будто человек - это пуп Вселенной, с которым связаны самые заветные чаяния и надежды Всемогущего Творца. Что же касается астрологии с хиромантией, то обе они безусловно полезны, ибо придают человеку бодрость и стойкость, наполняют его сознанием своих сил и возможностей, верой в обещания судьбы. Это - коммунизм в лучшем смысле этого слова.

У всех нас есть день рождения и почти у всех - ладони. Возьмем, к примеру, какого-нибудь серого, скучного, недалекого субъекта. Допустим, что он родился 3 августа, а зовут его Лео. Шутка ли, да ведь все Лео находятся под покровительством Солнца! И все они по гороскопу - люди гордые, энергичные, властные, обаятельные и привлекательные! Их камень - алмаз и рубин, цвет - оранжевый, металл - золото! Неужели же все это - и о каком-то ничтожестве?! А ну-ка, Лео, покажи свою ладонь! Удивительная ладонь, замечательная! Что за линия сердца, - ну, девушки, берегитесь! А холмы Венеры? Ого, вот это личность!”.

Завершает свою филиппику против науки Воннегут тем, что проводит параллель между искусством и астрологией, “у которых много общего, и которые делают человека лучше и прекрасней, чем он есть на самом деле. Искусство танца, например, являет нам человека, который умеет двигаться несравненно грациозней, чем двигаются обыкновенные люди... Певцы и музыканты дают нам образец людей, способных производить несравненно более приятные и гармонические звуки, чем на это способны простые смертные. Ну, и так далее.

В искусстве человек действительно становится как бы солнцем, вокруг которого вращается весь мир, что бы там не говорили ученые о действительном положении дел”. Зато наука, заключает писатель, никоим образом на это не способна. А военно-промышленная, научно-техническая идеология и вовсе рассматривает человека как мусор, как пушечное мясо - и его самого, и его детей.

Модерн: взгляд философа

Мы еще вернемся к этому исполненному глубокого смысла тексту Воннегута. Но прежде я должен, как и обещал, завершить общую характеристику модерна. Только теперь мы посмотрим на него с иной, отличной от социологической, точки зрения, а именно, с позиции интеллектуальной истории и философии. При этом временные ориентиры и масштабы несколько смещаются. В отличие от социологического подхода, который маркировал модернизм непосредственно ХХ в. и строил его определение в языке реалий нашего времени, философская трактовка рассматривает модернизм как продолжение и результат перехода от эпохи Гуманизма к эпохе Рационализма. Из обширной литературы на эту тему я выбрал работу одного автора, который более других чуток к природе обсуждаемого нами предмета. Позиция, занятая этим мыслителем, помещается между крайними точками зрения, представленными, с одной стороны, например, М. Берманом в его книге “Мир, утративший очарованье” (автор, кстати, явно не дает себе отчета, что воспроизводит идеи Б. Барвинка, только на более упрощенном уровне), а с другой - фанатичными ископаемыми последователями Венского кружка позитивистов, когда-то заявивших о себе миру манифестом “Научное миропонимание”. Итак, автор, на котором мы остановим свой выбор, - это известный философ С. Тулмин. В своей новой книге “Космополис” он пытается проследить (таков подзаголовок работы) “подспудные судьбы модернизма”. В ходе откровенно спекулятивного, хотя в целом и здравого анализа он усматривает и выделяет в интеллектуальной истории человечества возникновение и развитие принципиальных элементов посткартезианского модернизма, для обозначения которого употребляет термин “высокий модерн”.

Согласно Тулмину, “программа модернизма” опирается на два качественно самостоятельных основания, и все ее элементы делятся на два сорта. Первый - это все, имеющее отношение к природе, а второй - к человеческому, гуманитарному началу. В свете первого основания для модернизма (как его понимает Тулмин) характерны такого рода представления:” Природой управляют неизменные от сотворения мира законы. Физические тела состоят из инертной, косной материи; физические тела и процессы не могут мыслить” (с. 109). Что же касается круга представлений, обусловленных вторым основанием, то мы читаем следующее: «Человеческое в человеке - это его способность к разумному размышлению и действию; рациональность и каузальность - это разные вещи и подчиняются разнородным правилам. Человеческая жизнь - смешение этих двух различных начал, она отчасти - рациональна, отчасти - каузально. Эмоции, как правило, нарушают работу мысли, препятствуют мышлению” и т.д. Однако, поясняет Тулмин, описанное таким образом положение дел больше уже нельзя считать незыблемым и абсолютным. Опорные ребра посткартезиансткого каркаса постепенно начали видоизменяться, замещаться другими элементами, и особенно активно этот процесс пошел в наше время, открывая путь к тому, что Тулмин называет “переоткрытием Гуманизма”. Этот процесс уже явно обозначился на горизонте современности. Наука ХХ столетия мало-помалу сама отказывается от всех этих доктрин, - начиная с догмата о косности материи и кончая противопоставлением чувств разуму. Она отказывается от исторически-конкретных, психологических способов восприятия мира в пользу формализованного абстрактного, логического его описания; от поисков всеобъемлющих и незыблемых истин и унификации всего и всякого знания - в пользу признания специфичности, самостоятельности и равноценности различных наук, образующих своего рода конфедерацию познания.

Сегодняшнее антимодернистское движение, если верить анализу Тулмина, оказывается по сути и истокам возрождением ренессансного гуманизма, с его терпимым отношением к неопределенности, многосмысленности, разнородному многообразию, с характерным для него недостатком строгости и точности, со склонностью к монтеневского типа скептицизму. Это движение “за преодоление разобщенности между человеком и природой, за восстановление уважительного отношения к Эросу и эмоциям, за утверждение эффективных международных институтов после стольких лет вражды и кровопролития во имя националистических предрассудков; за утверждение плюрализма в науке и - в конечном счете - за развенчание и отречение от философского фундаментализма с его императивным “поиском Достоверности” (с. 159).

Контркультура, возникшая в 1960-х и представляющая собой часть того движения, которое мы называем “феноменом антинауки”, должна рассматриваться, следовательно, не просто как побочный и эфемерный эффект молодежного бунтарства или только как реакция общественности на происходившую тогда “грязную войну” в Индокитае. Скорее, она стала индикатором разложения и упадка царившей на протяжении трех последних веков картины мира, попыткой восстановить, вернуть утраченную целостность тому, что в XVII веке было расколото на дихотомии типа: “гуманитарное - натуралистическое”, “духовное - телесное”, “культурное-природное”, “ментальное - мозговое”, “рациональное - аффективное” и т.п. “Спустя триста лет мы оказались вновь у той же отправной точки, с которой некогда все начиналось” (с. 167).

Что касается науки сегодняшнего дня, то в той мере, в какой она опирается на человеческий опыт, она способна преодолеть догматизм любых предпосылок, допущений, ограничивающих теоретическое мышление. “Мы освободились от исключительного влияния теоретического кодекса рационализма” (с. 168). Согласно такой точке зрения, - как сформулировал еще Хайдеггер в оригинальном названии одного из своих эссе о модернистской картине мира, - рационализм оказался не более, чем “Holzweg”, т.е. коварной едва намеченной тропой, теряющейся где-то в глубине дремучего леса.

Мы вынуждены, мы просто обязаны теперь жить и работать без упованья на придуманные когда-то твердые, универсальные и чрезвычайно авторитарные принципы, которые считались фундаментом человеческого познания. И точно так же мы должны научиться жить и делать свое дело без надежды на существование некой универсальной и непогрешимой этической или политической теории.

Однако, продолжает Тулмин, все сказанное отнюдь не означает ни того, что мы обречены на возврат к той картине мира, против которой бились Декарт и Галилей, ни того, что мы должны сказать разуму “прощай”. Не означает это и фатального сползания в тот смутный хаотический мир, который ныне называют “постмодернизмом”. Выбор, который нам предстоит сделать, - это не выбор между рациональностью и абсурдом, между националистической ограниченностью и космополитической беспочвенностью.

Наоборот, как полагает Тулмин, мы присутствуем при процессе снятия строительных лесов, знаменующих достижение модернизмом высокой зрелости, его расцвет, вступление в новую фазу развития, на которой его внутреннее существенное содержание ассимилирует освободительные идеи и императивы эгалитарной практики (которую Ю. Хабермас, уже со своей точки зрения на модернизм, обозначил в качестве ключевого процесса “модернизации”).

На сколько я могу понять, этот процесс должен в итоге привести к такой переориентации “фундаментальных” научных исследований, которая смогла бы направить их на решение главнейших проблем, осаждающих ныне человечество.

Структура модернистской картины мира и ее альтернатив

В своем стремлении глубже понять те мировоззренческие построения, которые, по идее, претендуют на то, чтобы подорвать авторитет научного познания, развенчать веру в его возможности, мы попытались истолковать феномен модернизма с позиций философского и социологического подходов.

На первый взгляд, они строятся на столь различных основаниях и предпосылках, что трудно усмотреть между ними нечто общее и близкое. Так, социолог рассматривает “современность” буквальнокак уровень достигнутого на сегодняшний день, как наличное состояние общества и культуры, в частности, как такое практическое достижение социального прогресса, когда любой гражданин в любой стране в наш век может в принципе рассчитывать на то, что будет огражден от пережитков феодализма с присущими ему личным бесправием и беззащитностью перед властью, суевериями и невежеством. Философ, с другой стороны, рассматривает феномен модерна как теоретическое понятие и считает, что своего зенита эта фаза развития культуры достигла уже двести лет назад. Он делает вывод об упадке и разложении “высокого” модерна вследствие исчерпания его идейно-интеллектуальных ресурсов и недостаточности их в новых исторических условиях.

Социолог мыслит себе науку по-прежнему в качестве наиболее надежной и фундаментальной части практической картины мира. Философ же, напротив, готов рассмотреть и осмыслить возможность и оправданность появления альтернативных мировоззренческих моделей, в которых проявляется дальнейшее развитие мировоззрения модерна, переход его в некое новое качественное состояние. Если первый понимает модернизм как данность, наличность, как новейшую событийность в отличие и в сравнении с предшествующими периодами общественного развития, то второй - как реальность, уступающую и теряющуюся в “новом настоящем”, которое находится в становлении и активно самоутверждается.

Вместе с тем за всеми этими немаловажными различиями просматривается и существенное сходство, частичное совпадение обоих подходов, - если иметь в виду, в частности, примерно одинаковое временное шкалирование и привязку, а также общий предметный угол зрения, т.е. одни и те же объекты анализа и оценки. Важный момент их единства заключается еще и в том, что идеология антинауки равно враждебно и непримиримо противостоит мировоззренческой концепции модернизма, как бы ни расходились во мнениях относительно нюансов ее состава, смысла и актуальности (или устаревания) социология и философия.

Поэтому нам теперь следует составить перечень главнейших компонентов и признаков, которые и философ, и социолог признали бы характерными для идеализированной модели “модернистской картины мира” с присущей ей сильной ориентацией на науку. При этом, конечно, надо учитывать, что в рамках идеального единства всегда возможны и действительно имеют место разного рода индивидуальные частные отклонения, варианты, и что очень редко можно встретить индивидуальные картины мира, идентичные по составу и пониманию всех аспектов содержания.

Перечень содержательно-тематических блоков модернистской картины мира, если представить его в телеграфной записи, выглядит следующим образом:

высокий статус “объективности”;

итоговое стремление к количественным, а не к качественным результатам;

интерсубъективный, надличностный, универсальный характер результатов;

антииндивидуализм (Мах был прав, когда утверждал:

“Здесь Я не спасешь”);

интеллектуально-теоретический, абстрактный характер результатов в противоположность данным чувственно непосредственного опыта (здесь я уже не согласен с Махом, который думал во многом наоборот), деэротизация, дезантропоморфизация познания;

скорее инструментальное, нежели субстанциональное понимание рациональности;

проблемная установка исследования (в противоположность установке на чудеса и таинства, а также практические интересы);

установка на доказательность (требование верификации или проверке на фальсифицируемость);

тенденция к тиражированию и воспроизводимости результатов. “Разум и рутина”. Специализация;

скептическое отношение к авторитетам, интеллектуальная самостоятельность и автономия;

рационалистическое, основанное на идеалах Просвещения, неприятие любой сакрализации любого предмета;

неприятие бездоказательных мнений, но при этом открытость для компетентных дискуссий, аргументированной критики и нового опыта;

четко выраженный секулярный, антитрансцендентный, антиметафизический характер общей установки деятельности;

антиромантизм, антисентиментализм (“Совлечение покровов тайны с природы”, по Ф. Шиллеру);

эволюционное в противовес статическому и катастрофическому (революционаристскому) понимание реальности;

как правило, равнодушное отношение к осознанию смысла и оснований своей деятельности, нерефлексивность;

космополитизм и глобализм;

активизм, прогрессизм (т.е. убеждение в наличии взаимосвязи “научный прогресс - материальный прогресс - прогресс в области прав человека”).

Многие из приведенных признаков внутренне связаны и образуют плотную концептуальную сеть. Кроме того, на их основе могут быть дополнительно реконструированы другие тематические структуры, имплицитно содержащиеся в данной модели. Для нас сейчас важнее всего то, что представленный таким образом список тематических положений позволяет сразу же наметить альтернативную данной, но при том столь же “работающую” и когерентную модель мировоззрения - ее можно назвать “домодернистской”, если прибегнуть к термину, используемому А. Инкелесом, или, по Тулмину, - “пост-высоким модерном”. Нам следует это запомнить: всякую картину мира можно “вывернуть наизнанку” и описать в языке противоположной ей альтернативы. Иначе говоря, достаточно составить зеркальный по смыслу список, где строка за строкой формулировались бы антитезы-антитемы к исходной модели, - и перед нами автоматически предстает общий контур, общий каркас альтернативной картины мира, отвергающий исходную как “сциентистскую”. И сразу же становится ясно, что “наука”, предполагаемая такой контрконструкцией, неизбежно и закономерно будет настолько отличной от подлинной науки, насколько астрология отличается от астрономии. Озорной и дерзкий текст К. Воннегута, процитированный выше, должен был подготовить нас к такому выводу, ведь он, по сути, целиком идет вразрез с первым списком и выражает существо искомого второго.

В краткой записи идеализированную версию этого контрмировоззрения можно изобразить следующим образом:

в центре идеал субъективности, а не объективности;

качественный, а не количественный характер результатов;

личностный, а не интерсубъективный характер познания;

эгоцентризм;

чувственно-конкретная, а не абстрактно-теоретическая форма знания;

субстанциальный, а не инструментальный тип рациональности;

уникальный, единичный, а не обобщенный характер результатов;

признание права и возможности делать “открытия” для всех желающих, а не только интеллектуальной элиты и экспертов-профессионалов;

установка на практическую пользу, интерес, на таинственное и чудесное (в отличие от проблемной организации научного исследования);

незаинтересованность в проверке на фильсифицируемость;

опора на веру, на мнения, убеждения;

значительная роль авторитета. Примечательно, что при всем великом многообразии явлений и областей, которыми занималась пара- (или контр-) наука на протяжении всей своей истории вплоть до наших дней, вся она с хорошим приближением вписывается в очерченный здесь модельный каркас. Он приложим к Гетевскому антиньютонианству и к визионерской “физике” У. Блейка; к “арийской науке” в Германии 1930-1940-х и к контркультуре 1960-х; к антинаучной кампании времен китайской “культурной революции” и к сегодняшним культам и практикам типа хиромантии, целительства молитвой, астрологии, телепатических диалогов с внеземным разумом и прочая, прочая, прочая.

Три способа исправить положение

Начнем с вопроса: является ли феномен антинауки, столь пестрый и распространенный, выражением всего лишь сравнительно безвредного внутрикультурного разнообразия установок и типов сознания, или же в его лице мы имеет дело с важнейшим общекультурным вызовом, к которому следует отнестись со всей серьезностью?

Мой ответ однозначен: именно второе предположение. Если оставить в стороне такие малозначительные причины и обстоятельства, как людское невежество, поверхностность, банальность и т.п. и их коммерческую эксплуатацию, то окажется, что псевдо- и паранаучные конструкции и поползновения уходят корнями в некие глубинные убеждения и слои человеческого сознания. Именно на эти подспудные темные глубины опирается всякое прочное, стабильное, мотивированное мировоззрение, и именно за эти глубинные убеждения и склонности ведется борьба в современной культуре. Даже при том, что паранаучные воззрения в чистом виде исповедывают не столь уж многочисленные слои населения США, все же в этой ориентации можно рассмотреть своеобразную нишу, где сохранились и явственно слышны отголоски давней конкурентной борьбы за первенство и господство между основными типами культуры. Мера опасности, связанной с неопределившимся до конца итогом этого противоборства, зависит от того, насколько удовлетворительной или, наоборот, враждебной воспринимается модернистская картина мира общественным сознанием. Что же касается наиболее вероятного исхода этого исторического конфликта в ближайшем будущем, то он, по-видимому, в немалой степени будет зависеть от того, будут ли, и насколько успешно, предприняты активные меры, противостоящие влиянию и ускорению в общественном сознании паранаучных представлений и контрмировоззрений всякого рода, - или же, вместо этого, интеллектуалы и политики будут по-прежнему лениво и риторически относиться к данной проблеме, как они это делали до сих пор, не слишком, судя по всему, обеспокоенные фактом не только научной, но и общекультурной безграмотности большинства населения.

Говоря о практической стороне дела, можно указать три разумных способа изменить сложившуюся ситуацию.

(1) Это традиционный путь, идти по которому, впрочем, становится все труднее: формирование у людей уже с раннего возраста модернистской картины мира, которая поможет нейтрализовать влияние своих культурных конкурентов. Этот путь предполагает не только включение ребенка в здоровую образовательную систему, подчиненную такой задаче; здесь нужна также активная поддержка родителей, наставников и учителей, которые, в свою очередь, должны обладать соответствующей подготовкой.

(2) Менее действенный и интенсивный метод с соответственно меньшими шансами на успех: обучение или общение, нацеленные на выявление внутренних противоречий и несообразностей в альтернативной картине мира. Сюда же можно отнести и массовое настойчивое просвещение взрослого населения (пример - Открытый университет в Великобритании, не имеющий к сожалению до сих пор аналогов с США).

(3) Метод, эффективность которого также не особенно велика: широкое гласное освещение неудач, провалов и обманов паранауки, вздорности ее претензий; настойчивая борьба политическими средствами против любых попыток узаконить паранауку в рамках школьной системы. Примером здесь может служить десятилетняя борьба за влияние не экспертную комиссию в Техасе, которой предстояло решить, будет или нет официально принят в качестве обязательного школьный учебник, излагающий креационистскую доктрину. И хотя сторонников креационизма поддерживали влиятельные силы штата, все же жернов предрассудков не смог перемолоть рациональной критики противоречий и нелепостей стоящей за креационизмом картины мира.

Изложенные три варианта воздействия на общественное сознание можно рассмотреть и в другом аспекте. Если вспомнить историю, то мы увидим, что культура не раз переживала такие переломные моменты, в которых традиционная система образования теряла твердую почву под собой, а привычные представления не могли адекватно вместить смысл происходящих перемен. Речь идет о таких исторических ситуациях, когда бурные социальные процессы или какие-то внешние факторы ломали устоявшиеся взгляды людей и влекли за собой быстрые и крутые перемены в основах бытующей картины мира. В этой связи вспоминаются: открытие Нового Света; изобретение телескопа и сделанные с его помощью в начале XVII в. открытия; великое лиссабонское землетрясение 1745 г.; Американская и Французская революции XVIII в.; невиданные до того страдания и обнищание целых регионов в процессе индустриальной революции; наконец, великие войны ХХ столетия. Сюда же можно с полным правом отнести и внезапное прекращение холодной войны, приход “гласности” и другие всем известные события последнего времени. Все это - поворотные точки истории. И многие из них непосредственно сказались на формировании и становлении того, что теперь мы называем современной картиной мира (особенно последствия открытий 1492, 1609 гг., а также мощный подъем научного материализма на волне антигегелевских настроений, совпавшей с поражением революций 1840-х гг.) Однако в большинстве случаев события, потрясающие мир, производят - по крайней мере, на некоторое время - обратный эффект по сравнению с только что отмеченным: в глазах большинства людей они свидетельствуют против реалистического миропонимания и, таким образом, в пользу его альтернатив. И именно об этом стоит поразмыслить более внимательно в заключение нашего очерка.

На пути к выводам

Среди примеров, которые помогли бы прояснить основные идеи нашего анализа, особенно показательны следующие два. Первый - это движение “машиноборцев” (луддитов), возникшее в Англии в 1811-1816 гг. Вначале оно было вызвано сугубо экономическими причинами - потерей работы и обнищанием рабочих, но в конечном счете вылилось в волну насилия и разрушения, направленных против вообще любых технических символов и принадлежностей давящей человека бесстрастно-непоколебимой фибричной системы. Я напоминаю об этих событиях, поскольку они явно аналогичны по своей сущности событиям, происходившим в Европе в 20-30-х гг. нашего века. На заре нацистского движения в Германии появляются, как пишет Ф. Штерн, “луддиты от культуры, которые в своем ослеплении ненавистью к модернизму готовы были вдребезги разнести всю “машинерию” современной культуры”.

В последнем случае отчуждение и разлад с индустриальной цивилизацией сливаются с полным неприятием общей программы модернизма и растущей мощи либерализма и секуляризма. Злой дух разрушения не обошел и науку. Один из наиболее читаемых в 1920-х гг. германских идеологов Ю. Лангбен, ставивший креационизм над наукой, потратил немало слов, проклиная науку за ее скрупулезную основательность и детальную специализацию. Ф. Штен пишет: «Ненависть к науке затмевает все в писаниях и мыслях Лангбена. По Лангбену, наука - это корень зла, имя которому: позитивизм, рационализм, эмпиризм, механицизм, материализм, технология, скептицизм, догматизм, узкая специализация...” (с.122).

Так что, это отнюдь не случайность, что наука в Германии была не в чести еще задолго до захвата нацистами государственной власти. Некоторые немецкие ученые уже тогда требовали признания верховенства “арийской” науки, которая должна основываться на интуиции, на понятии “эфира” (как субстанции духа), на экспериментальных наблюдениях в противовес формализмам и абстракциям и - главное дело - делаться “германской рассой”.

Дорвавшись до власти, нацисты недвусмысленно стали на сторону всех видов паранауки: тут и астрология, и гиммелеровская “теория мирового льда”, и “учение о расовой чистоте”, которые, таким образом, превратились в официально признанные и финансируемые государством профессии. Готовность, с которой огромное число врачей, юристов, ученых и других академических специалистов дали себя втянуть во все эти безобразия и бесчинства, была обусловлена осознанной лишь “постфактум” моральной неустойчивостью так называемых интеллектуалов, проявленной ими в условиях общекультурной катастрофы, когда политики и жрецы паранауки, наоборот, легко нашли друг друга и объединились. Как справедливо показал в своей глубокой книге “Социальная роль науки” Дж. Бернал, возникновение нацизма было предуготовлено подъемом иррационализма, который, среди прочего, подпитывался расцветом паранауки в Германии того периода.

Оглядываясь на эти исторические события, мы должны извлечь из них два важных урока. Первый: хотя так называемая “альтернативная” (а точнее пара-) наука сама по себе может быть вполне безобидной и невинной, но это только до тех пор, пока она остается вне политических процессов. Будучи задействована в политической игре, она превращается в мину замедленного действия, ждущую своего часа. Не так давно мы в США стали свидетелями реальной опасности такого рода. Она отражена, помимо других документов в только что изданной Американской академией наук и искусств работе Дж. Мура “Креационистский Космос протестантского фундаментализма”. В ней дается развернутая характеристика антиэволюционистского движения в США, переживающего в последние годы заметный подъем и консолидацию с политической властью. Хотя сопротивление преподаванию в школах эволюционного учения имеет в Америке давние традиции, Мур обращает наше внимание на то, что “фундаменталисты сегодня насчитывают в своих рядах до четверти всего населения США, и это при быстром росте числа вновь обращенных. Эти люди верят, что они живут во Вселенной, которая была чудесным образом сотворена из ничего за 6 дней всего лишь несколько тысяч лет назад, и что Земля населена только теми животными и растениями, которые пережили всемирный потоп... Креационистская космология снискала протестантскому фундаментализму те авторитет и влияние, которые он оспаривал у фундаментальной науки” (с. 5-7).

Заметим себе, это новейшее достижение контрмировоззрения далеко уже не похоже не дела старомодного теологического антисциентизма, известного нам по прошлому веку. Нет, это уже новое поколение, новый тип, среди представителей которого сплошь и рядом встречаются специалисты с научным и техническим образованием, с учеными степенями, многие - сотрудники исследовательских институтов. Мотивы, движущие этими людьми, сводятся, надо полагать, к внутренней потребности или склонности буквально уверовать в то, о чем повествует Библия. Свою роль сыграла и общая психологическая напряженность, царившая и нагнетавшаяся в годы холодной войны, когда глобальное противостояние ставило на карту ни больше ни меньше как материализацию апокалипсических пророчеств и видений. Надо сказать, протестантское креационистское движение недурно финансируется и умело организовано, ведет активную издательскую деятельность, включающую собственные журналы, книжные издательства, учебные заведения, радио- и телепрограммы, даже кинематограф. И сверх - отлаженная тесная связь с наиболее консервативными политическими и церковными кругами. Главная цель их активности - влияние на молодые умы. Средство - пропаганда так называемого “научного креационизма”, внедрение его в школьные программы, для чего на местные органы образования оказывается настойчивое давление. “Научный креационизм” призван, по мысли его адептов, противостоять эволюционизму, который протестанты воспринимают как сананинскую проповедь, как антихристианское извращение. Больше того, есть признаки, заставляющие подозревать, что, как прежде с Дарвином, протестантский фундаментализм собирается “разобраться” и с Коперником, провозгласить “крестовый поход за геоцентризм”.

Пристального внимания заслуживает и тот факт, что к креационистской идеологии примкнула преяда амбициозных политико-евангелистов, таких как Дж. Фэлвелл, П. Робертсон, Дж. Бейкер, Д.Дж. Кеннеди и др. “Властители дум верующей Америки уже давно стали влиятельными и откровенными защитниками креационизма”. В этом - составная часть общего наступления на “секулярный гуманизм”, который они воспринимают как “сатанинскую идеологию” (с. 31). Как можно понять из публикаций креационистов, их устремления простираются дальше простой дискредитации современной научной биологии. Все их усилия сосредоточены на традиционной для религиозного фундаментализма задаче: подготовиться в земной жизни к переходу в мир иной. И трудясь не покладая рук на этом поприще, им на удивление редко приходится слышать протестующие критические голоса научного сообщества США. Зато они обрели могущественных союзников среди высокопоставленных государственных деятелей. Так в 1980-х гг. в качестве сочувствующего своему делу они справедливо числили самого Президента, который засвидетельствовал сою приверженность мировоззрению, где вольготно было не только для астрологии, но и для веры в НЛО, божественного промысла и даже для таких настроений фундаментализма, которые заняты ожиданием неизбежного и неотвратимого конца света. Хотя американский народ пока еще продолжает жить в условиях, во многом испытывающих на себе последствия идеологических пристрастий бывшего теперь уже Президента, все же, по-видимому, надо считать, что нам здорово повезло - присущее ему поверхностное отношение ко многим важным вопросам проявилось и здесь, в области альтернативных антинаучных воззрений и их религиозно-политических импликаций. Нетрудно себе представить, что могло бы случиться, ели бы Президент такой страны, как США, был одержим всеми этими сюжетами. Впрочем, не будем зарекаться, всякое может случиться в будущем - в зависимости от того, как сложатся дела в Америке или другой стране, где существует аналогичная тенденция в раскладе общественных сил.

Эссе Дж. Мура заканчивается на зловещей ноте: “Нынешний фундаментализм и основополагающие принципы либерального, эволюционистского просвещения еще когда-нибудь столкнутся в ходе бескомпромиссной “культуркампф”, и нельзя исключить, что это будет отчаянная и ожесточенная схватка за утверждение своей правоты, своего понимания политического порядка в обществе” (с.35).