Первоисточники по философии
Характеристика и содержание учений философов А. Аврелия, Жака Ле Гоффа. Суждения об истине, боге, возрождение городов и роль интеллектуала. Средневековый мир и его цивилизация, основание науки об общей природе наций. Философские письма Спинозы.
Рубрика | Философия |
Вид | конспект произведения |
Язык | русский |
Дата добавления | 05.12.2009 |
Размер файла | 280,0 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Что касается определения случайности [с. 17 и ел.], то само собой разумеется, что Э. Майер рассматривает это понятие не как объективное «отсутствие причины» («абсолютная» случайность в метафизическом смысле) и не как субъективную случайность, с необходимостью возникающую в каждом отдельном случае определенного типа (например, при игре в кости), не как абсолютную невозможность познания причинной обусловленности («абсолютная» случайность в гносеологическом смысле) 3 но как «относительную» случайность, то есть логическую связь между раздельно мыслимыми совокупностями причин. В целом такой подход в своей безусловно не всегда «корректной» формулировке близок тому, как это понятие еще и теперь, несмотря на известный прогресс в отдельных вопросах, принимается логиками, которые тем самым возвращаются, по существу, к учению Виндельбанда, изложенному в его первой работе. В основном здесь правильно проводится разделение между двумя понятиями: 1) между упомянутым каузальным понятием «случайности» (так называемая «относительная случайность»): «случайный» результат здесь в данном случае противопоставлен тому, которого можно было «ждать» при данных каузальных компонентах события, сведенных нами к понятийному единству; «случайным» мы считаем то, что не может быть каузально выведено в соответствии с общими эмпирическими правилами из единственно принятых здесь во внимание условий, но обусловлено действием находящейся «вне» их причины [с. 17--19]; 2) отличным от него телеологическим понятием «случайного», которому противоположно понятие «сущностного» -- либо потому, что здесь речь идет о предпринятом с познавательной целью образования понятия посредством исключения всех «несущественных» для познания («случайных», «индивидуальных») компонентов действительности, либо потому, что выносится суждение о реальных или мысленных объектах, рассматриваемых как «средства» для достижения «цели»; при этом релевантными «средствами» практически становятся лишь определенные свойства этих объектов, все остальные же -- практически «безразличны» [с. 20-- 21] 4. Правда, формулировка (особенно на с. 20, где поясняется противоположность между событиями и «вещами» как таковая) оставляет желать лучшего, а тот факт, что проблема логически не вполне продумана в своих выводах, будет показан дальше при рассмотрении позиции Э. Майера в вопросе о понятии развития [см. ниже, раздел П]. Однако то, что он утверждает, в общем удовлетворяет требованиям исторической практики. Нас здесь интересует, как на с. 28 Э. Майер возвращается к понятию случайности. «Естественные науки, -- утверждает он, -- могут... предсказать, что, если зажечь динамит. произойдет взрыв. Однако предсказать, произойдет ли этот взрыв и когда он произойдет в каждом отдельном случае, будет ли при этом ранен, убит или спасен тот или иной человек, они не могут, ибо это зависит от случайности и от- свободной воли, которая им неведома, но ведома истории». Здесь прежде всего бросается в глаза тесная связь между «случайностью» и «свободной волей». Еще отчетливее эта связь выступает во втором примере Э. Майера, где речь идет о возможности «точно», то есть при условии, что не возникнут «помехи» (например, из-за случайного вторжения чужеродных космических тел в солнечную систему), «исчислить» средствами астрономии какую-то определенную констелляцию; при этом утверждается, что предсказать, «заметит» ли ее кто-нибудь, невозможно.
Во-первых, поскольку само «вторжение» чужеродных космических тел, по предположению Э. Майера, «не может быть исчислено», «случайность» такого рода известна не только истории, но и астрономии; во-вторых, в обычных условиях очень легко «исчислить», попытается ли какой-нибудь астроном «наблюдать» за подобной констелляцией и проведет ли действительно, если этому не помешает какая-либо «случайность», такое наблюдение. Создается впечатление, что Э. Майер, несмотря на свое строго детерминистское толкование «случайности», молчаливо допускает тесное избирательное сродство между «случайностью» и «свободной воли», которое обусловливается специфической иррациональностью истории. Остановимся на этом подробнее. То, что Э. Майер определяет как «свободу воли», ни в коей мере не противоречит, как он полагает [с. t4], «аксиоматическому» «закону достаточного основания», который, и по его мнению, сохраняет свою безусловную значимость в сфере человеческого поведения. Противоположность «свободы» и «необходимости» действий превращается якобы в простое различие аспектов рассмотрения: во втором случае мы видим ставшее, и оно представляется нам вместе с действительно принятым некогда решением «необходимым»; в первом случае мы рассматриваем ход событий как «становление», как нечто еще не наличное, следовательно, еще не «необходимое», как одну из бесчисленных «возможностей». В аспекте становления развития мы никогда не можем утверждать, что человеческое решение не могло бы оказаться иным. чем оно (впоследствии) действительно оказалось. В сфере человеческих действий мы никогда не выходим за пределы «я хочу».
Однако сразу же возникает вопрос: полагает ли Э. Майер, что упомянутое рассмотрение («развитием в стадии становления и поэтому мыслимое «свободным» -- «ставшее» и поэтому мыслимый «необходимым» «факт») применимо только в области человеческих мотиваций, следовательно, неприменимо в области «мертвой» природы? Поскольку он на с. 15 утверждает, что человек, «осведомленный о лицах и обстоятельствах дела», может со значительной степенью вероятности предвидеть результат, решение в стадии его становления, Э. Майер, по-видимому, не принимает эту противоположность. Ведь подлинно точное предварительное «исчисление» индивидуального события на основании данных условий и в мире «мертвой» природы связано с двумя предпосылками: 1) что речь идет только о «доступных исчислению», то есть выраженных в количественных величинах компонентах данности; 2) что «все» релевантные для хода событий условия известны и точно измерены. Во всех других случаях -- причем это является правилом, когда речь заходит- о конкретном в своей индивидуальности событии, например о погоде в какой-либо день, -- мы также не выходим за пределы вероятностных суждений, весьма различно градуированных по своей определенности. Если исходить из этого, то свободная воля не занимает особого места в мотивации человеческих действий, упомянутое «я хочу» представляет собой лишь джеймсовское формальное «fiat»* сознания, что также принимают, например, самые детерминистские по своей направленности криминалисты, не нарушая последовательности в применении теории вменения 5 Тогда «свободная воля» означала бы, что «решению», сложившемуся фактически на основании причин, быть может недоступных полному установлению, но выявленных в «достаточной» степени, приписывается каузальное значение, а это не станет оспаривать ни один, даже самый строгий детерминист. Если бы речь шла только об этом, то было бы совершенно непонятно, почему нас не удовлетворяет то толкование понятия иррациональности истории, которое было дано при рассмотрении «случайности».
Однако при подобном толковании точки зрения Э. Майера прежде всего представляется странным, что он считает нужным подчеркнуть важное значение «свободы воли» в качестве «факта внутреннего опыта», в ответственности индивида за его «волевой акт». Это было бы оправданно, если бы он предполагал, что история выступает «судьей» над своими героями. Возникает вопрос, в какой степени Э. Майер действительно занимает такую позицию. Он пишет [с. 16]: «Мы пытаемся... выявить мотивы, которые привели их» -- например, Бис- марка в 1866 г. -- «к определенным решениям, в зависимости от этого судим о правильности этих решений и оцениваем (NB!) значение людей как личностей». Исходя из этой формулировки, можно было бы предположить, что Э. Майер считает главной задачей истории выносить оценочные суждения о «действиях» «исторической» личности. Однако не только его отношение к «биографиям», но и его чрезвычайно меткие замечания по поводу несовпадения «собственной оценки» исторических деятелей с их каузальным значением [с. 50--51] заставляют нас усомниться в том, что под «ценностью» личности в предшествующем тезисе подразумевалось или консеквентно могло иметься в виду каузальное «значение» определенных действий или определенных качеств конкретных исторических деятелей (качеств, которые могут играть позитивную роль при вынесении определенного суждения об их исторической ценности или негативную, как, например, при оценке деятельности Фридриха Вильгельма IV). Что же касается «суждения» о «правильности» решений исторических лиц, то его также можно понимать самым различным образом: 1) либо как суждение о «ценности» цели, которая лежала в основе решения, например такой цели, как необходимость, с точки зрения немецкого патриота, вытеснить Австрию из пределов Германии; 2) либо как анализ этого решения в свете проблемы, было ли объявление войны Австрии или, вернее (так как история ответила на данный вопрос утвердительно), почему это решение было именно в этот момент наиболее верным средством достичь поставленной цели -- объединения Германии. Мы оставляем в стороне, различал ли отчетливо сам Э. Майер два указанных вопроса; в качестве аргументации исторической каузальности пригодна, очевидно, только постановка второго вопроса. Такое «телеологическое» по своей форме суждение об исторической ситуации в категориях «средства и цели» имеет, очевидно, тот смысл (если оно дано не в качестве рецепта для дипломатов, а в качестве «истории»), что позволяет выносить суждение о каузальном историческом значении фактов, то есть устанавливать, что именно в тот момент не была «упущена» «возможность» принять данное решение, так как «носители» этого решения обладали необходимой «душевной силой», по терминологии Э. Майера, которая позволяла им противостоять сопротивлению с различных сторон. Тем самым устанавливается, какое каузальное значение «имело» здесь названное решение, его характерологические и иные предпосылки; другими словами, в какой мере и в каком смысле наличие определенных «качеств в характере людей» являет собой момент исторического «значения». Совершенно очевидно, что эти проблемы каузального сведения определенных исторических событий к действиям конкретных людей никоим образом не следует отождествлять с проблемой смысла и значения этической «ответственности». Приводимое им основание, согласно которому такое исследование обычно выходит за пределы того, что может быть с уверенностью познано, и часто являет собой лишь «генетическую формулировку» действия, которое не может быть убедительно объяснено состоянием материала и поэтому просто принимается как факт, в ряде случаев справедливо, однако вряд ли может служить признаком логического отличия этого метода от часто столь же весьма сомнительных «объяснений» конкретных «внешних» процессов. Столь же мало значит для суда «совести» соображение, что «мотивы» наших собственных действий, рассмотренные в этическом аспекте, были чисто каузально обоснованы с позиций эмпирической науки или что эстетическая ценность какой-то мазни столь же детерминирована, как и роспись Сикстинской капеллы. Каузальный анализ никогда не дает оценочных суждений 8, а оценочное суждение -- отнюдь не каузальное объяснение. Именно поэтому оценка какого-либо явления, например «красоты» явления природы, относится к иной сфере, чем его причинное объяснение, отсюда отнесение к «ответственности» исторического деятеля перед своей совестью или перед судом какого-либо бога или человека и любое другое привнесение философской проблемы «свободы» в методику истории совершенно так же лишает историю характера эмпирической науки, как привнесение чудес в ее причинные ряды. Совершенно очевидна ошибочность мнения, согласно которому «свобода» воления , как бы ее ни понимать, идентична «иррациональности» поведения или что последняя обусловлена первой. Специфические «не поддающиеся учету» действия, равные «слепым природным силами (но не превышающие их),--привилегия сумасшедшего 10. Напротив, наивысшую степень эмпирической свободы мы связываем именно с теми действиями, которые осознаем как рациональные, то есть совершенно без физического и психического «принуждения», не под влиянием страстей, «аффектов», «случайного» омрачения ясности суждения; с теми действиями, посредством которых мы преследуем ясно осознанную нами цель, применяя самые адекватные, в меру нашего знания, то есть в соответствии с эмпирическими правилами, средства. Если бы объектом истории были только такие, «свободные» в этом понимании, то есть рациональные, действия, задача исторического исследования значительно бы упростилась: из применяемых средств можно было бы однозначно вывести цель, «мотив», «максиму» действующего лица, а все иррациональное, составляющее «личностные» (в вегетативном смысле этого многозначного слова) моменты поведения, просто исключить. Поскольку строго телеологически совершаемые действия предполагают применение эмпирических правил, которые указывают, какие «средства» в наибольшей степени соответствуют достижению цели, то история была бы не чем иным, как применением этих правил 11. Тот факт, что поведение людей не может быть истолковано столь рационалистически, что «свобода» поведения ущемляется не только иррациональными «предрассудками», ошибками в мышлении и заблуждениями в оценке фактов, но на него влияют также и «темперамент», «настроения» и «аффекты», что в поведении людей, следовательно,-- в самой различной степени -- обнаруживается то же «отсутствие» эмпирического «смысла», которое мы наблюдаем в явлениях природы, -- все это обусловливает невозможность чисто прагматической истории. Однако поведение людей разделяет «иррациональность» такого рода с индивидуальными явлениями природы; поэтому, если историк говорит об «иррациональности» человеческого поведения как о моменте, препятствующем истолкованию исторических связей, то он сравнивает историко-эмпирическое поведение людей не с естественными процессами, а с идеалом чисто рационального поведения, то есть поведения, определяемого целью и полностью ориентированного в вопросе об адекватности средств.
Вольтер «Философские письма»
Письмо первое О КВАКЕРАХ
Я решил, что учение и история столь необычных людей заслуживают любознательного отношения разумного человека. Дабы просветиться в этом вопросе, я собрался встретиться с одним из самых знаменитых квакеров Англии, который после тридцати лет занятий коммерцией сумел положить предел росту своего состояния и своим вожделениям и удалился в деревню под Лондоном. Мне надлежало разыскать его в его убежище; это был небольшой дом добротной постройки, сверкавший незатейливой чистотой. Сам квакер был бодрым стариком, никогда не страдавшим никакими недугами, ибо он не ведал страстей и ему была чужда невоздержанность. В жизни своей я не лицезрел более благородного и привлекательного облика. Одет он был, как все люди его религии, в платье без боковых складок и пуговиц на карманах и на манжетах и носил большую шляпу с загнутыми полями, как наши священники. Принял он меня в той же шляпе, и, когда ступил мне навстречу, в его осанке нельзя было заметить даже намека на поклон; однако в его открытом и исполненном человеческого достоинства лице было гораздо больше предупредительности, чем у тех, кто привык шаркать ногой или держать в руках предмет, предназначенный для покрытия головы.
Письмо четвертое О КВАКЕРАХ
Примерно в это время появился знаменитый Уильям Пенн 10, установивший власть квакеров в Америке и снискавший им уважение в Европе, если только люди способны уважать добродетель, выступающую в шутовской личине. Человек этот был единственным сыном сэра Пенна, вице-адмирала Англии и фаворита герцога Йорка начиная со времен Якова II1;.
Уильям Пенн в возрасте пятнадцати лет встретил в Оксфорде, где он учился, некоего квакера. Последний его убедил, и молодой человек, отличавшийся живостью, природным красноречием и благородством лица и манер, тотчас же завербовал нескольких своих товарищей. Он незаметно учредил Общество юных квакеров, собиравшихся в его доме. Таким образом, в свои шестнадцать лет он оказался главою секты.
По окончании колледжа и возвращении к своему отцу-адмиралу он, вместо того чтобы пасть перед ним ниц и просить его благословения, как это принято у англичан, подошел к отцу с покрытой головой и обратился к нему с такими словами: «Я весьма рад, друг, видеть тебя в добром здоровье». Вице-адмирал решил, что сын его спятил, но скоро понял, что тот стал квакером. Он пустил в ход все доступные человеческому рассудку средства, чтобы убедить его жить, как все люди. Но единственным ответом молодого человека были уговоры, направленные на то, чтобы его отец сам стал квакером.
В конце концов отец немного уступил сыну под единственным условием, что, когда тот отправится с визитом к королю и герцогу Йорку, он будет держать шляпу в руке и не будет говорить им ты. Уильям отвечал, что его совесть ему этого не позволяет. Возмущенный и отчаявшийся отец прогнал его из своего дома. Юный Пенн возблагодарил бога за то, что тот даровал ему пострадать за свое дело, отправился проповедовать в Сити и завоевал там много приверженцев.
Озарения каждодневно нисходили на проповедников секты, а так как Пенн был юн, прекрасен и ладно скроен, придворные дамы и горожанки благочестиво спешили его послушать. Слава его заставила патриарха Джорджа Фокса явиться из глубины Англии в Лондон на него взглянуть. Вместе они решили отправиться с миссией в чужие страны. Они направили свой путь в Голландию, оставив достаточно много работников, которым надлежало возделывать лондонский виноградник. В Амстердаме труды их увенчались блестящим успехом; но более всего чести принес им и сильнее всего подверг опасности их скромность прием, оказанный им княгиней папского двора Елизаветой, теткой английского короля Георга 112, женщиной, знаменитой своим умом и ученостью, которой Декарт посвятил свой «Философский роман» 13.
В то время она удалилась на покой в Ла Э, где и встретила этих друзей: именно так именовали тогда квакеров в Голландии. У нее состоялось несколько собеседований с ними; они нередко читали проповеди в ее доме. и если они не превратили ее в законченную квакершу, то по крайней мере признали, что она недалека от царствия небесного.
«Друзья» посеяли свои семена также в Германии, но урожай был невелик. Манера обращаться на «ты» не пришлась по вкусу в стране, где все были обязаны постоянно иметь на устах титулы «Ваше высочество» и «Ваше превосходительство». Пенн, получив сообщение о болезни отца, незамедлительно вернулся в Англию; он явился как раз, чтобы присутствовать при его последних вздохах. Вице-адмирал примирился с ним и нежно его обнял, несмотря на то что сын исповедовал другую религию. Уильям убеждал его вообще не принимать причастия и умереть квакером, в то время как старый добряк безрезультатно советовал сыну носить на манжетах пуговицы и перья на шляпе.
Уильям унаследовал огромное состояние, в том числе и королевские долги за авансы, выплаченные вице-адмиралом во время морских походов. В те времена не существовало ничего более неверного, чем деньги, которые задолжал король. Пенн вынужден был не один раз обратиться на «ты» к Карлу II и его министрам, добиваясь их выплаты. В 1680 году правительство даровало ему вместо денег в собственность и владение американскую провинцию к югу от Мериленда 14; таким образом, квакер стал сувереном. Он выехал в свои новые владения на двух кораблях, битком набитых последовавшими за ним квакерами. С тех пор эту землю стали называть по его имени Пенсильванией. Он основал там город Филадельфию, в нынешнее время весьма процветающий. Начал он с того, что заключил союз со своими соседями американцами. То был единственный договор между этими народами и христианами, при заключении которого не давалось клятв и который не был нарушен. Новый суверен стал также законодателем Пенсильвании, он дал ей весьма мудрые законы, ни один из которых не был после него изменен. Первым среди них был закон о недопустимости преследования кого бы то ни было за его религиозные убеждения и о том, что все люди, верующие в бога, должны считать себя братьями.
Едва лишь установил он свое правление, как множество американских торговцев явились заселить эту колонию. Туземцы, вместо того чтобы бежать в леса, незаметно привыкли к миролюбивым квакерам; насколько они питали отвращение к другим христианам -- завоевателям и разрушителям Америки, настолько же они любили этих новых пришельцев. По прошествии небольшого времени множество этих так называемых дикарей, очарованных мягкостью своих соседей, явились толпою просить Уильяма Пенна принять их в число своих вассалов. Зрелище было необычное: суверен, которому все без исключения говорили «ты» и беседовали с ним, не снимая с головы шляпу; губернаторство без священников, народ без армии, граждане, поголовно равные старшему должностному лицу, и соседи без чувства соперничества.
Уильям Пенн мог похваляться тем, что принес на Землю золотой век -- эту обычную притчу во языцех-- и что век этот, по-видимому, народился лишь в Пенсильвании. После смерти Карла II он возвратился в Англию по делам своей новой страны. Король Яков, любивший его отца, питал ту же слабость и к сыну. Он не смотрел на него больше как на темного сектанта, но отдавал ему должное как великому человеку. Политика короля совпадала в данном случае с его привязанностью: вздумав потакать квакерам, он упразднил законы, направленные против нонконформистов, дабы получить возможность ввести католическую религию под покровом этой свободы. Все английские секты разглядели ловушку и не дали себя в нее поймать. Они всегда объединялись перед лицом католицизма -- их общего врага; однако Пенн не посчитал, что он должен отречься от своих принципов ради блага протестантов, его ненавидевших, и пойти против короля, который его любил. Учредив свободу совести в Америке, он не желал явиться ее разрушителем в Европе; итак, он остался верен Якову II, и дело дошло до того, что он был всеми ославлен иезуитом. Эта клевета глубоко задела его, и он был вынужден защищаться в печати. Между тем злополучный Яков II, который, как почти все Стюарты, являл собой сочетание величия и слабости и, так же как они, чересчур мало отдавал себе в этом отчет, утратил свое королевство таким образом, что трудно было сказать, как это произошло 15.
Все английские секты получили от Вильгельма III и его парламента ту свободу, которую они не желали принять из рук Якова. Тогда и создалось такое положение, при котором квакеры получили под покровительством законов все те привилегии, которыми они пользуются и по сей день. Пенн, убедившись, что секта его без всяких разногласий утвердилась в его отечестве, вернулся в Пенсильванию. Его люди, а также американцы встретили его со слезами радости, как если бы он был отцом, вернувшимся к своим детям. Все его законы в его отсутствие соблюдались с религиозным пиететом, что до него не случалось ни с одним законодателем. В течение нескольких лет он оставался в Филадельфии, но в конце концов вопреки своей воле уехал оттуда в Лондон, чтобы добиться там новых привилегий для торговых дел пенсильванцев. В дальнейшем он жил в Лондоне вплоть до глубокой старости, считаясь вождем народа и главой религиозного вероисповедания. Умер он лишь в 1718 году.
За его потомками было сохранено владение и управление Пенсильванией, но они продали это правление королю за двенадцать тысяч монет. Состояние казны короля позволило ему уплатить только тысячу. Французский читатель мог бы тут подумать, будто правительство выплатило остальное под честное слово короля и навсегда захватило правление страной. Ничуть не бывало: коронная казна не смогла в означенный срок выплатить кредиторам всю сумму, и контракт был объявлен недействительным. Семья Пенна вновь вступила в свои права.
Я не могу предсказать, какова будет судьба квакерской религии в Америке, но я вижу, что в Лондоне она хиреет с каждым днем. Во всех странах без исключения господствующая религия, если она не занимается преследованиями, поглощает в конце концов остальные. Квакеры не могут быть членами парламента, не имеют права владеть какой-либо конторой, ибо в этом случае полагается приносить присягу, а они не желают клясться. Поэтому они вынуждены зарабатывать себе деньги торговлей. Дети их, обогатившись благодаря деятельности отцов, стремятся к удовольствиям, к почестям, они хотят носить манжеты и пуговицы и стыдятся имени «квакер»; они становятся протестантами, чтобы идти в ногу с модой.
Письмо пятое ПО ПОВОДУ АНГЛИКАНСКОЙ РЕЛИГИИ
Англия -- страна сект. Англичанин -- человек свободный -- отправляется на небо тем путем, какой он сам себе избирает. Однако, хотя каждый может здесь служить богу на свой лад, истинная религия англичан -- та, которая помогает составить себе состояние, -- это епископальная секта, именуемая англиканской, или истинной, церковью 16. Ни в Англии, ни в Ирландии нельзя получить должность, не числясь среди ревностных англичан. Это--превосходное доказательство, сумевшее обратить множество нонконформистов, так что в наши дни вне лона господствующей церкви существует меньше двадцатой части нации. Англиканское духовенство сохранило многие католические обряды, особенно же педантически дотошное взимание десятины. Помимо этого, для них, как и для католических священников, характерно благочестивое и одновременно честолюбивое стремление быть наставниками. Более того, они как только могут разжигают в своей пастве священный гнев против нонконформистов. Негодование это было довольно оживленным еще в правление тори17, в последние годы царствования королевы Анны 18; однако оно не шло далее обычая время от времени разбивать стекла в зданиях еретических часовен, потому что сектантская ярость прекратилась в Англии с гражданской войной и в царствование Анны сохранились лишь глухие всплески морской стихии, продолжавшей бесшумно волноваться тогда, когда буря уже улеглась. Поскольку виги19 и тори раздирали свою страну на части так, как некогда гвельфы и гиббелины 20, в религии неизбежно возникли партии. Тори стояли за епископат, виги стремились его упразднить, однако удовлетворились тем, что принизили его, когда пришли к власти.
Во времена, когда граф Оскфордский Харлей21 и милорд Болинброк22 провозглашали тосты за здоровье тори, англиканская церковь смотрела на них как на защитников своих святых привилегий. Собору низшего духовенства (некоему роду палаты общин с представителями от церкви) тогда еще до некоторой степени доверяли, по крайней мере он пользовался свободой собраний и мнений, а также располагал возможностью время от времени сжигать некоторые нечестивые книги, т. е. книги, направленные против него же.
Нынешний кабинет министров, состоящий из вигов, не разрешает только этим господам устраивать свои сборища, и они удалились под сень своих приходских часовен во имя печальной обязанности молить бога за правительство, не упуская при этом случая вставить ему палки в колеса. Что до епископов, которых здесь всего двадцать шесть, то они, к досаде вигов, имеют право заседать в верхней палате, ибо до сих пор действует древнее злоупотребление, согласно которому их считают баронами; однако они обладают в палате не большим влиянием, чем герцоги и пэры в парижском парламенте. Есть один пункт в присяге, приносимой государству, который словно создан для испытания христианского терпения этих господ.
Согласно этому пункту дается обещание принадлежать к законной церкви. На свете нет епископа, декана или архидиакона, который не считал бы себя обладателем божественного права, а потому это рассматривается ими как великое унижение -- быть вынужденными подчиняться тому, что, по их мнению, является всего-навсего жалким законом, установленным мирскими профанами. Один монах (отец Курей)23 недавно написал книгу, доказывающую законность и преемственность англиканской иерархической лестницы. Труд этот был запрещен во Франции; однако не думаете ли вы, что он понравился правительству Англии? Отнюдь. Этим проклятым вигам было мало горя, нарушалась ли у них епископская преемственность или нет и был ли епископ Паркер24 рукоположен в сан в кабаке (ходили такие слухи) или в церкви; они даже предпочитали, чтобы епископы получали свою власть не из рук апостолов, а от парламента. Лорд Б. сказал, что божественное право создано лишь для того, чтобы плодить тиранов в рясах и стихарях, граждан же создает Закон.
С точки зрения нравов англиканское духовенство более умеренно, чем французское, и вот по какой причине: все духовные лица воспитываются в Оксфордском или же Кембриджском университете, вдали от столичного разврата; они весьма поздно рукополагаются в церковный сан -- в возрасте, когда их честолюбию недостает пищи и единственной страстью человека остается скупость. Должности здесь являются компенсацией за длительное служение в церкви, точно так же как это бывает в армии. В Англии нельзя увидеть молодых епископов или полковников по выпуске из колледжа. Помимо того, что почти все священники бывают женаты, дурные манеры, усвоенные в университете, и недостаточно широкое общение с женщинами ведут к тому, что, как правило, епископ вынужден довольствоваться своей женой. Святые отцы посещают иногда кабаки, ибо обычай им это разрешает, а если они и напиваются, то с серьезным видом и без скандалов.
Неопределенное существо -- полуцерковник-полумирянин, имя которому «аббат», принадлежит к роду существ, неведомых в Англии; все священники без исключения здесь люди скрытные и педанты. Когда до них доходят слухи, что во Франции молодые люди, известные своими дебошами и вскормленные для прелатуры интригами женщин, занимаются любовными похождениями, забавляются сочинением нежных песенок, каждодневно задают обильные изысканные ужины и прямо с них отправляются молить св. духа о просветлении, дерзновенно называя себя при этом преемниками апостолов, они славят бога за то, что они протестанты. Но ведь они -- мерзкие еретики, достойные того, чтобы быть сожженными ко всем чертям, как сказал мэтр Франсуа Раблз 25; поэтому я не стану вмешиваться в их дела. Англиканская религия распространена только в Англии и Ирландии. Пресвитерианство -- это не что иное, как кальвинизм в чистом виде, такой, каким он был учрежден во Франции и продолжает существовать в Женеве. Поскольку священники этой секты получают от своей церкви лишь весьма скромное жалованье и потому не могут жить в такой же роскоши, как епископы, они, естественно, стали выступать против почестей, которых сами не могут добиться. Вообразите себе надменного Диогена26, грубо попирающего гордость Платона27: шотландские пресвитериане недалеко ушли от этого спесивого нищего болтуна. Они относились к королю Карлу II с меньшим уважением, чем Диоген выказывал Александру28. Ибо, когда они подняли оружие за него против Кромвеля, который их обманул, они принуждали и этого бедного короля выдерживать по четыре проповеди на дню, запрещали ему играть в карты, наложили на него епитимью, так что Карлу очень скоро наскучило править такими педантами и он ускользнул из их рук, как школьник убегает из колледжа.
И.С. Нарский «Философия Д. Юма
Феноменализм Юма выразил одну из характерных черт буржуазного мировосприятия - фетишизацию непосредственно данного. В наши дни в буржуазной философии наблюдается своеобразное явление, которое имеет лрямую связь с указанной чертой, - это стремление максимально опустить философию до уровня обыденного сознания, приспособить ее к мироощущению среднего буржуа, к его интуитивным реакциям на окружающую среду и тем ситуациям, которые возникают в его повседневной жизни. В этом стремлении большинство из буржуазных философов XX в. - наследники Давида Юма (хотя далеко не все они склонны открыто признать это). Недаром в "Заключении" к первой книге "Трактата..." Юм писал, что скептическое настроение лучше всего выражается в подчинении человека обычному ходу вещей.
Указанная тенденция, проникнутая неверием в силу теоретического мышления и отвращением к разуму, в той или иной мере свойственна всем основным школам современной буржуазной философии. Большинство ее представителей пытаются добиться того, чтобы изучаемые ими объекты были предельно непосредственны. У экзистенциалистов и католических философов непосредственность предмета изучения соединена, хотя бы в замысле, с фиксацией эмоциональной непосредственности субъекта, либо в виде его страха перед смертью, либо в виде религиозных чувств обывателя, которые эти философы также считают "непосредственными". Неопозитивисты попробывали соединить непосредственность исследуемого предмета, с его наглядностью в виде пресловутых "чувственных данных", или же, как это характерно для лингвистических аналитиков, в виде элементов повседневного языка.
Гегель обвинял материалистов в том, что они опускаются в своей философии до обыденных представлений. Ныне эпигоны идеализма обвиняют материалистов в противоположном, а именно в спекулятивности, себе же в заслугу ставят то, в чем их предшественники видели признак теоретической немощи.
Многие школы современного нам идеализма имеют гносеологическую подоплеку, родственную той, которая была у агностицизма Юма. Так, для экзистенциализма характерно чувство отчужденности от науки, непонимание ее и даже страх перед нею, а это - одна из форм эмоционального проявления агностицизма, вошедшего в плоть и кровь человека. Но эта же отчужденность экзистенциализма от точного естествознания явилась одновременно отталкиванием от того слоя обыденного сознания, который находится на уровне ощущений, языка и повседневных поступков (реакций на употребляемый язык) и в пределах которого сложились наиболее примитивные формы позитивизма. Для буржуазного сознания XX в. в высокой степени характерна тенденция к фетишизации своих духовных продуктов: результаты мыслительной деятельности в виде "фактов", знаков, предложений и т.д. приобретают отчужденный характер и абсолютизируются. Отшатываясь от этой бездушной фетишизации, экзистенциалисты попытались преодолеть свойственную ей форму отчуждения, но в результате впали в еще более глубокую фетишизацию низменного обыденного сознания с его мещански-суеверным отношением к жизни и смерти. Это приводит к еще более глубокому отчуждению, в котором кульминацией безнадежности оказывается категория "ничто", приобретающая функции губительной силы. Спасения от этой силы буржуазный интеллигент ищет в религии, которая обещает один из самых обыденных способов изгнания демонов экзистенциальной тревоги, а именно возрождение суеверия веры. Таковы три слоя буржуазного сознания, выраженные в трех основных течениях западной философии XX в., взаимно поддерживающих друг друга.
Экзистенциалистских демонов не было в философии Юма и в помине, они подняли голову лишь в империалистическую эпоху существования капитализма и были одним из порождений ее хищнического и болезненного духа. В атмосфере этого духа сформировался тот реакционный псевдоатеизм, о котором мы упоминали в главе о религиозных воззрениях Юма. Если не с богом, то с безличным его подобием в виде "воли к власти", "зова крови" и т.д. за плечами рвались империалистические агрессоры к господству. Это был бунт самоотчуждения, который привел к самоистреблению буржуазного разума. Ныне, после тою, как фашистские полчища в итоге второй мировой войны были разгромлены силами Советской Армии, католические философы изображают происшедшее так, будто бы разум, уничтожая себя, поплатился тем самым за уничтожение веры в бога. Но это интерпретация, совершенно искажающая действительное положение вещей: идеологи и политики буржуазии потеряли голову не в качестве "наказания" их за безбожие, а в силу глубоких социально-исторических причин. Эти причины привели к агностическому опустошению сознания, к нигилизму, причем нигилизму такого рода, который прямо вел к вакханалии всеобщего разрушения [1].
Мы видим в буржуазном нигилизме XX в. крайний результат, к которому привел в своем развитии буржуазный феноменализм XVIII в. Но было бы огрублением действительного положения дел думать, будто уже Юм желал такой эволюции или даже сам ей всемерно содействовал. Из предшествующего рассмотрения нам уже известны особенности феноменалистского метода у Юма. Антирационализм, ассоцианистская механика и конструирование физических объектов из чувственных впечатлений - вот его характерные стороны. У Беркли, а позднее у махистов сами чувственные восприятия порознь и в комплексах были объявлены окончательными "объектами" науки [2]. Столь откровенный субъективный идеализм претил Юму и он стремился удержать феноменализм от перерастания его в такую философию. Стремление избежать "крайностей" воспринял впоследствии неопозитивизм.
Юм пытался сгладить "крайности" феноменалистского метода, например, следующим образом. Он иногда высказывал довольно трезвые соображения, напоминающие Локка: "... быть может, наши успехи в естественной философии тормозятся, главным образом, в силу недостатка необходимых опытов и явлений..." [3]. Иногда Юм ищет причины нелепых результатов некоторых ассоциаций в физиологических ненормальнюстях: "жизненные духи" в своем движении по клеточкам нервных тканей уклонились от естественного пути [4]. Но подобные соображения все-таки единичны, они тонут в общем феноменалистски-агностическом потоке философии Юма. Как и впоследствии у махистов, они говорят лишь о том, что агностики и субъективные идеалисты вынуждены прибегать к материалистическим оговоркам как к средству выхода из солипсистского вакуума, в котором задыхается их философия.
Юмов антирационализм и агностицизм подрывал дух Просвещения, но ни английские, ни французские просветители не взяли на себя функцию критики Юма; его вражда к клерикалам была для них слишком большой заслугой шотландского философа. Критическая реакция на теорию познания Юма исходила от Томаса Рида и. Иммануила Канта. Объектом возражений со стороны Рида было учение Юма о чувственном опыте и его структуре, в противовес которому Рид выдвинул тезис о существовании интуитивных познавательных принципов "здравого смысла" [1]. В принципе иной была реакция со стороны И. Канта, который, как и И. Бентам, датировал самостоятельность своего мышления от того момента, когда он ознакомился с идеями Юма [2].
Учение Иммануила Канта о принципиальном отличии вещи в себе от явлений в новой форме воспроизводило концепцию Юма, утверждавшую наличие принципиального разрыва между причинами и действиями, хотя и привело к менее "чистому", если использовать выражение В. И. Ленина [3], агностицизму, чем у Юма, поскольку утверждение о непознаваемости вещей в себе было "сдержаннее" утверждения о теоретической неразрешимости вопроса, есть ли что вообще вне субъекта [4].
К Давиду Юму восходит формулировка Огюста Конта о задачах науки как только описании явлений, а не их объяснении. Юм - подлинный родоначальник позитивизма. В позитивистское учение вошли многие идеи Юма, как-то: критика рационалистических философских систем, субъективизация понятий причинности и силы, а также отрицание им логической необходимости в индукции. Мало кто из буржуазных историков философии ставит под сомнение или хотя бы преуменьшает факт идейного родства позитивизма и юмова агностицизма. Н. Кемп Смит утверждает о Юме, что "его действительна позиция есть позитивизм или натурализм..." [1]. Называя эту позицию натуралистической, К. Смит стремится отличить юмизм и позитивизм от разрушительного скептицизма, но смотрит сквозь пальцы "а то, что Юм все более разочаровывался в успехах своей "созидательной" деятельности в философии. "Грубым позитивистом" называет Юма Д. Пассмор [2], и это вернее оценки К. Смита хотя бы в том отношении, что свободно от попыток противопоставления позитивизма, как якобы в принципе "конструктивного" учения, агностицизму.
Рождение позитивизма прошло под гораздо большей помпой, чем становление агностицизма Юма. Объявив себя врагом всего прежнего философского доктринерства, позитивизм принял иллюзорный облик исполнителя задачи времени. Ведь недаром Карл Маркс на заре своего мировоззрения писал, что пришла пора ликвидировать разрыв между философией и уроками практики и перестать надеяться на мнимых "жареных рябчиков" абсолютной, т. е. спекулятивной философии. Юм стремился устранить крайности и непоследовательности берклианства, позитивизм же возник как антипод гегелевской "науки наук", которая уготовила философии роль своего рода диктатора по отношению к конкретным, специальным наукам, осужденным быть лишь поставщиками иллюстративного материала для "вечных" истин или же - в лучшем случае - комментаторами частных следствий из них. В этом пункте возникло мнимое сходство задач, стоявших перед позитивизмом и диалектическим материализмом в период их становления.
С момента своего возникновения, марксистско-ленинская философия объявила решительную войну концепции "науки наук", обособляющей в действительности естественные и общественные науки от философии и принижающей, а отнюдь не возвышающей последнюю. Диалектический и исторический материализм, писал Ф. Энгельс, есть "мировоззрение, которое должно найти себе подтверждение и проявить себя не в некоей особой науке наук, а в реальных науках" [1]. Внешне выглядело так, что позитивизм требует того же самого, т. е. освобождения специальных наук из-под ига догматической натурфилософии, так что марксизм и позитивизм могут стать союзниками, а материалистическая философия есть своего рода разновидность позитивизма. Дело дошло до того, что не так давно Гавеман и Гарнек в ГДР выступили с утверждениями, будто принципы юмовско-позитивист-ского эмпиризма "вполне марксистские" [1], а некоторые философы мечтают использовать юмово понятие непосредственно данного в теории познания диалектического материализма как будто бы ее "ценное" обогащение [2]. В среде некритически мыслящих естествоиспытателей возник миф о позитивизме как о "философии науки", а Юм как его предтеча приобрел ореол просветителя не только за свои действительные заслуги критика религии, но и за ложные заслуги теоретика познания. Миф, о "научности" позитивизма сложился уже в сочинениях Огюста Конта. Но на лавры в этом отношении особенно рассчитывали представители логического позитивизма, предпочитавшие называть свою доктрину "научным эмпиризмом". При этом они гораздо чаще ссылаются как на своего прародителя на Юма, чем на Конта, учитывая, что во второй период своего творчества (после 1848 г.) О. Конт стал изменять позитивистскому знамени. А. Айер расхваливает концовку "Исследования о человеческом уме" как "превосходное (excellent) выражение позитивистской позиции" [3]. Как предшественника логического позитивизма рассматривают Юма, например, историки философии Макнабб и Вейнберг [4]. Пассмор доходит в этом отношении до предела: Юм в его изображении больше логический позитивист, чем сам Карнап. Выявляя в "Трактате..." Юма метод верификации в зачаточной его формулировке, Пассмор приписывает Юму чуть ли не сознательное ограничение применения этого метода только прошедшим временем (идеи верифицируются сравнением их с теми впечатлениями, из которых они возникли в прошлом) [1]. Правда, Пассмор упрекает Юма в превращении им логики в психологию, а последней - в своего рода "науку наук" [2], но здесь Юму на помощь спешит Кемп Смит: он утверждает, что, несмотря на перенесение анализа причинности в плоскость психологии, Юм именно в этом анализе смог дать гениальные образцы логического исследования [3].
Современный североамериканский исследователь Ф. Забег в своей книге о Юме считает даже, что, несмотря на использование психологического языка XVIII - XIX вв., Юм в основном мыслил в теоретических понятиях логического эмпиризма. Понимание Юмом соотношения между фактами и идеями, простыми и сложными идеями, отдельными перцепциями и их связками соответствует, по Забегу, неопозитивистскому пониманию соотношений между синтетическими и аналитическими утверждениями атомарными и сложными предложениями, чувственными данными и логическими конструкциями. "Несмотря на все свои неудачи, Юм, без какого-либо скептицизма [в его оценке], является подлинным предшественником современного эмпиризма. Два его основных понятия, а именно принцип первичности впечатлений по отношению к идеям и разграничение между отношениями идей и фактическими обстоятельствами (matter of fact), очищенные от их психологизма, стали двумя известными краеугольными камнями эмпиризма, т. е. принципом верифицируемости и принципом аналитичности" [4].
Созданию мифа о том, что позитивизм есть философия науки, способствовало убеждение буржуазных философов, будто недостаточность и ограниченность старого, метафизического материализма есть свидетельство крушения материалистического мировоззрения вообще. Первые шаги позитивизма были отмечены враждой к французскому материализму и атеизму XVIII в., а в дальнейшем большинство позитивистов порицало материализм как "догматическую" доктрину. И здесь Юм положил краеугольный камень в основание позитивизма, ибо в своей критике причинности нащупал ряд трудностей метафизического материализма картезианско-ньютонианской формации, а в поисках их преодоления предпочел уйти от материализма вообще. Располагая несравненно более широким диапазоном научных фактов, позитивисты XX в. не нашли все же ничего лучшего, как повторить ход мысли Юма: из факта ограниченности действия законов классической механики, опиравшейся на старый материализм, они снова заключили о неистинности материализма вообще!
Старый, метафизический материализм был подвергнут критике и диалектическим материализмом, но с принципиально иных позиций. Философия марксизма с самого начала своего возникновения вела борьбу не только против спекулятивного философского доктринерства, но и против агностицизма и позитивизма, за подлинно научное мировоззрение. Диалектический материализм, показывая ложность гегелевской и всякой ее подобной "науки наук", разоблачает также иллюзорность претензий позитивистов на создание "философии науки". Недостаточность метафизического материализма преодолевается не отказом от материализма, а его развитием. В. И. Ленин в книге "Материализм и эмпириокритицизм" (1909) писал, что трудности в развитии науки, а значит, и сами ее новые успехи, влекущие за собой новые трудности роста, вызывают у метафизических мыслящих и консервативно настроенных ученых идеалистические поползновения. Незнание диалектического метода, буржуазные традиции воапитания во вражде <к материализму и вся духовная атмосфера буржуазного общества играют в появлении подобных теоретических ошибок существенную роль. Рассматривая конкретно трудности нового естествознания, В И. Ленин показал далее, что открытие относительности существования таких форм материи, как атом, и таких ее свойств, как масса, говорят в действительности не только о невозможности, "окончательной онтологии" и отнюдь не об абсолютности релятивизма, но о том, что качества объективной реальности при всей их неисчерпаемости постепенно все более и более охватываются познанием, однако для его успеха уже недостаточно узкомеханического и вообще метафизического диапазона понятий. Падает не материализм, но метафизический метод познания.
Соответственно тот факт, что в мире микрообъектов причинность выступает в иных, отличных от механической, формах, свидетельствует не о крахе материалистической причинности, но лишь о несостоятельности метафизических форм ее понимания. Тем более эта мысль В. И. Ленина верна в применении ее к оценке тех выводов, которые из своей критики механической концепции причинности делал Д. Юм.
От агностицизма Юма позитивизм отличался догматическим утверждением о безусловной изначальности чувственных данных как фундамента науки и познаваемой реальности, а антифилософский бунт, с которого начинали свою деятельность позитивисты всякой новой формации, сплошь и рядом заканчивался декларацией "третьей" линии в философии, якобы преодолевающей противоположность материализма и идеализма. Но на этом перепутье никто еще не смог удержаться, отнюдь не исключение и позитивизм. В рамках данной книги важно подчеркнуть, что предпосылка этой декларации содержалась уже в учении Юма. "...Точка зрения Юма: - писал В. И. Ленин, - устраняю вопрос о том, есть ли что за моими ощущениями. А это точка зрения агностицизма неизбежно осуждает на колебания между материализмом и идеализмом" [1].
В свете этого высказывания Ленина правы по-своему и Герцен, считавший, что Юм привел к абсурду некоторые тезисы, им же заимствованные из системы взглядов материализма, и Плеханов, возражавший Герцену и утверждавший, что Юм отказался от материализма в пользу идеализма [2]. (Возражения Плеханова Герцену были основаны отчасти на недооценке им, Плехановым, гносеологических корней идеализма.)
Варианты колебаний между материализмом и идеализмом свойственны как агностицизму, так и позитивизму. Собственно говоря, позитивизм в целом и есть один из таких вариантов, распадающихся на более мелкие. Уже в конце XIX в. между "трусливым материализмом" Т. Гексли и "трусливым идеализмом" И. Петцольда [3] возникло много промежуточных оттенков, или, употребляя ленинское выражение, десятиетепенных различий.
Одна из специфических черт позитивизма состояла в том, что среди всех философских концепций ов наиболее "подходил" для разнообразных интерпретаций, игравших в различные эпохи, в различных странах и социально-экономических условиях объективно различную роль. Так, общеизвестно, что, например, в Польше, Японии, Китае и Латинской Америке XIX в. позитивизм нередко использовался передовыми общественными силами, для борьбы против идеологии феодальной реакции. Известно также, что одни ученые и философы шли от позитивистского учения к материализму (М. Смолюховский), другие ошибочно видели в самом позитивизме материализм (В. Оствальд), третьи перетолковывали некоторые идеи позитивизма в материалистическом духе (В. Танеев), четвертые изображали материализм в качестве будто бы одной из разновидностей позитивизма (И. Фишль) и т.д.
Но во всех своих возникавших, а затем сменявших друг друга вариантах и во многих своих истолкованиях позитивизм не расставался с теоретическим наследством Юма. Выступая как чрезвычайно типичное явление упадка буржуазной духовной культуры, позитивизм привлекал ее идеологов унаследованными от Юма особенностями: далеко не столь явной, как у откровенных форм идеализма, связью с фидеизмом и религией, а также иллюзией того, что эта философия будто бы в равной мере "жертвует" и материализмом и идеализмом. В XX в. эту иллюзию поддерживал, но ненадолго, неопозитивистский принцип верификации. Как уже показано [1], факты науки доказывают не только теоретическое бесплодие данного принципа, основы которого заложены были уже Юмом, но и враждебность его подлинному знанию. Концепция "равной жертвы" (равносильная проповеди "третьего пути") стала ныне в ряде случаев теоретической основой для затушевывания антагонизма реакционных и прогрессивных социальных сил (в тех случаях, когда подобная маскировка выгодна реакции). Колебания Юма между тори и вигами были теперь воспроизведены в несравненно более расширенной и теперь уже в реакционной форме как эклектическая позиция между буржуазией и пролетариатом.
Подобные документы
Характеристика периода возрождения науки, искусства, философии и ценностей жизни. Схоластика и ее особенности как официальной философии. Роль учений Н. Коперника о гелиоцентрической системе мира. Влияние идеи Монтеня на развитие материализма и атеизма.
реферат [18,6 K], добавлен 25.06.2010Общее понятие, предмет и функции философии. Характеристика и особенности античной философии, философских учений, развивавшейся в древнегреческом и древнеримском обществе. Философские идеи и мировоззрение представителей эпохи Возрождения и Нового времени.
реферат [182,5 K], добавлен 09.11.2010Развитие философии Спинозы. Учение Спинозы о субстанции. Учение Спинозы о душе. Взгляды Спинозы на общество. пантеизм Спинозы заключается в том, что Бог проявляет себя во всем и присутствует во всем, действует как имманентная причина.
реферат [19,6 K], добавлен 31.10.2002Исследование и особенности учения о Боге в рационалистическом учении Р. Декарта. Выражение божественного абсолюта в работах Спинозы. Атрибуты как проявление субстанции, модусы как ее состояние по Спинозе. Сущность и особенности пантеизма философа.
курсовая работа [41,3 K], добавлен 10.09.2009Патристика и схоластика как направления средневековой философии теоцентризма. Учение Августина Аврелия Блаженного о "светском государстве" и "царстве Божьем". Философские взгляды Фомы Аквинского. Теории о предвечном существовании душ и их переселении.
реферат [32,1 K], добавлен 20.05.2014Разделение Риккертом наук на "науки о культуре" и "науки о природе". Признанные общечеловеческие ценности. Центральная тема в концепции Риккерта. Принципы разнородности и непрерывности. Риккерт о научном познании. Аргументы оппонентов философии Риккерта.
реферат [34,1 K], добавлен 16.08.2012Основные положения средневековой философии. Возникновение схоластической философии в западной Европе. Период расцвета схоластики. Духовная культура. Альберт Великий и Фома Аквинский. Вопросы науки и веры. Концепция универсалий. Проблемы человеческой души.
реферат [39,7 K], добавлен 09.03.2012Философия науки, как ветвь аналитической философии, которая занимается изучением науки как особой сферы человеческой деятельности. Методологическая концепция науки в трудах К. Поппера. Роль парадигм в науке. Методология научно-исследовательских программ.
реферат [48,2 K], добавлен 27.04.2017Краткие сведения о жизненном пути и деятельности Августина Аврелия - христианского теолога и философа, проповедника и одного из отцов христианской церкви. Этапы творчества и основные черты философии. Влияние трудов Августина Аврелия на христианство.
контрольная работа [53,8 K], добавлен 24.05.2016Философский иррационализм Шопенгауэра. Познавательные способности человека с точки зрения философов-рационалистов и философов–сенсуалистов. Вклад Вико, Кондорсе, Руссо, де Местра в теорию общественного прогресса. Государство в философии И. Ильина.
практическая работа [22,6 K], добавлен 23.08.2011