Сущность и специфика русской философии

2

Реферат на тему

«СУЩНОСТЬ И СПЕЦИФИКА РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ»

I. ФИЛОСОФИЯ

"Киреевский и Хомяков говорили, что цельная истина раскрывается только цельному человеку. Только собрав в единое целое все свои духовные силы человек начинает понимать истинное бытие мира и постигае сверхрациональные мысли о Боге. Именно этот цельный опыт лежит в основе творческой деятельности многих русских мыслителей..." (Н.О. Лосский. История русской философии. М., 1991; с. 470) - напишет один из русских философов, после чего выдаст список величайших, по его мнению, мыслителей отечества, поместив одним из первых, разумеется, самого себя. Кроме него, в этом списке можно найти обоих Трубецких, Соловьева, Бердяева, Франка, Ильина, Флоренского. Льва Шестова, само собой, там нет. Он на русского философа, по мнению все того же мыслителя, не тянет. Розанова также нет в этом списке. Розанов - особая статья, с его вечным презрением к университетской философии, которая, базируясь на утверждении, что "все от варяг быша", есть не более чем " 'литературное прибавление' к устному магистерскому или докторскому экзамену" (В.В. Розанов. Природа и история. СПб., 1900; с. 161.)Тем не менее в этой цитате очень много полезного для нашего маленького исследования. Определение творчества русского философа тут дано именно такое, которым можно и должно руководствоваться, что мы и сделаем. Кроме того, имеется рациональное зерно и в том, что пятеро из рассматриваемых нами философов помещены вместе, а Шестов стоит как бы особняком (то есть он вообще умолчан.) Нельзя не отметить, что в философском плане Шестов стоит особняком по отношению к вышеназванным пяти и к "русской философии" в ее общепринятом понимании вообще.О Шестове мы скажем поподробнее несколько ниже, потому что ему нельзя дать однозначную с остальными пятью философами характеристику;он и в самом деле мало подходит, со своим прозвищем "смеющийся философ", под то описание напряжения всех духовных и моральных сил, которое мы только что рассмотрели. Остальные же подходят вполне. Нет, я вовсе не хочу сказать, что Шестов работал над своими философскими концепциями как-то менее напряженно, чем прочие пятеро. Но... все равно он другой. Может быть, тут сыграл роль национальный момент, немаловажный, кстати, и для остальных пяти философов, а также для автора вышеданной цитаты (я впоследствии нашел в его книжке три строчки про Шестова, сводящиеся к тому, что он именовался Шварцман и все подряд отрицал, после чего идет целая глава, посвященная тому, как критиковал Шестова гораздо более слабый, чем он, зато этнически безупречный философ Эрн.) (Н. О. Лосский, с. 379) Вернемся, однако, к непосредственно обсуждаемой нами теме. В чем же состоит, по-нашему, сущность и специфика русской философии? В напряжении всех сил? Да. В постоянном поиске? Да. А можно то же самое сказать, скажем, про китайскую философию? Ну, не знаю, как там насчет напряжения, но с поиском у китайцев было все нормально. В чем же тогда принципиальное отличие русской философии от любой другой? А то, что такое отличие существует, я думаю, ни у кого не может вызвать сомнения. И зачем, собственно, такое напряжение-то? И на что был направлен поиск?

Всякий русской философ искал прежде всего Бога. Тут же становится ясно, зачем нужно всеобъемлющее напряжение всех сил, и духовных, и душевных, и, возможно, даже телесных: как же без этого найти Бога? тория философии и т. п., но синтез, объединение, совокупность всего этого, и всего остального, что только можно и нельзя вообразить. Такое утверждение можно проиллюстрировать на примере братьев Трубецких, которых нам, увы, не дано подробно рассмотреть в нашей маленькой монографии. Стоит лишь вспомнить, как они прошли тот духовный путь, который ведет, по выражению Лосского, к цельному опыту, то есть к созданию мировоззрения, которое бы являлось всеобъемлющим синтезом всех областей философского знания.(Н.О. Лосский, с. 471) Страдая от некоего опустошения, они смогли избавиться от такого страдания, лишь используя не только чувственный опыт, как они пытались, но воистину все многообразие "опытов" эстетическое восприятие, нравственное воспитание и религиозное миросозерцание.

Хорошо, - возразят мне, - вот ты утверждаешь, что русский философ искал Бога. А как же с материалистами, позитивистами и тому подобной публикой? Где там Бог? Ну, во-первых, - отвечу я, - мы вообще о них сейчас не говорим. Во-вторых, Ленина и Сталина оставим в покое. А в-третьих я приведу слова Василия Зеньковского из его труда "История русской философии" (к сожалению, не располагая в действительности данным трудом, могу передать не точную цитату, а лишь ее смысл): он утверждал, что в развитии русской философии этика играла ведущую роль.

Даже такие отъявленные позитивисты, как Герцен, Лавров и пр., занимались фундаментальной разработкой этических проблем. Это есть, кстати, основная, главная и ведущая характеристическая особенность русской философии. (Н. О. Лосский, с. 471) Ну и что? - удивится мой оппонент. Где этика, а где Бог? Может быть, кое-кто развивал социалистическую этику, а?

Вот покоя не дает! Тут придется на минуту отвлечься от русской философии и пофилософствовать самим.

Почему этика есть поиск Бога?

Говоря о таких титанах мысли, не следует слишком злоупотреблять правом отступления, ибо все, что скажем мы, выглядит бледно и жалко по сравнению с единым словом каждого из них; поэтому постараемся выразить наше мнение вкратце и вернуться к той теме, к которой пока так и не смогли по-настоящему приступить. Итак, что есть этика? Совокупность моральных норм, да? Каких? Не убей, не укради, и т. п. Откуда они? Люди придумали. Интересно, а Гитлер не человек, что ли? А у него другие моральные нормы: по ним убивать можно и даже поощрительно. Люди могут что угодно придумать, и как бы ни была абсурдна моя идея, я всегда найду хотя бы сто последователей: проголосовало же за Жириновского столько-то миллионов. Ага, говорите вы, моральные нормы есть правила, позволяющие процветать человеческому роду и, стало быть, основанные на законе самосохранения. А чем тогда человек лучше какого-то ракоскорпиона? Кроме того, запрещение убивать, может, и основано на каком-то самосохранении, а запрещение красть на чем основано? Я ведь не принесу никакого вреда человечеству и даже своей популяции, если свистну кошелек у Иван Иваныча. С голоду он небось не помрет. Скажем больше: с точки зрения закона самосохранения убивать слабых и больных, как это делали в Спарте, даже полезно. А если моральные нормы суть договоренность каких-то добродеев, то как эти почтенные господа сумели внушить их практически всему человечеству без применения отсутствовавших в те времена технических средств вроде телеграфа и факс-модема? Ведь мы знаем, насколько давно существуют моральные нормы. Что же мы скажем? откуда взялись моральные нормы и почему они столь схожи у различных по религиозной ориентации, цвету кожи и языку народов? Не договорились же народы между собой на каком-то всемирном сходе? Ну? Нет аргументов. Стало быть, остается предположить существование того, кто дал эти нормы людям, кто их разработал и сделал так, что они сразу всем вдруг стали известны.

Теоpетически вполне можно достичь понимания синтеза тех категорий, которые мы только что назвали. Именно слив вместе и чувственный опыт, и эстетическое восприятие, и этические, моральные взгляды, возможно обеспечить слияние двух разъединившихся в результате несчастных обстоятельств и ухищрений различных псевдомудрецов областей абсолютного знания - Науки и Религии. Кто говорит, что религия построена только на вере, а знание там и не ночевало?! Чтоб ему было пусто! Такое по-советски нелепое и поверхностное суждение опроверг раз и навсегда Павел Флоренский; я даже не буду приводить ни одной цитаты из его научных трудов и из его трудов о науке "Мысль и язык" и др. - но самой своей жизнью этот человек опроверг такое суждение, будучи в одно и то же время крупным теологом и величайшим ученым - математиком, физиком - да кем он только не был! Но в каждом его труде сквозит глубинное понимание того, что не было бы ни законов физики, ни великой гармонии природы - да ничего бы не было! - если бы не всеблагая воля Творца всего сущего. Несомненно, что ту же мысль можно встретить у всякого русского философа, за вычетом только что самых отъявленных диалектических материалистов, которые суть не столько философы, сколько идеологи то есть люди, не так стремившиеся созерцать мир, как изменить его сообразно своим запросам. Всякий же истинно русский философ нес по миру идею объединения знания Божественного и знания мирского и скорбел, видя, как растаскиваются в стороны эти в общем единые по сути части абсолютного знания. Флоренский, правда, пошел несколько дальше: в своем труде "Мысль и язык", о котором мы только что говорили, он, весьма вразумительно давая понять, что всякая наука есть не столько объяснение, сколько констатация того или иного факта повседневной действительности, намекает, очевидно, на то, что объяснение таковым фактам может быть получено лишь свыше; собственно, оно и так получено в Божественном Откровении, в которое люди, погрязшие в материализме, просто не удосуживаются заглянуть. Кстати, современная светская наука уже дошла до того уровня, чтобы с другой как бы стороны приблизиться к истинам, изложенным в Писании: скажем, этим летом, выступая в программе, если я не ошибаюсь, "Тема" два генетика заявили, что недавно (!) доказано, что у всего человечества - одна праматерь. Как будто это не было всегда известно.

Почему-то считается, что основа всякой науке - сомнение, и философии в том числе: именно такое сомнение, а по сути дела - позитивизм и полный нигилизм в отношении предшественников и коллег, должно, дескать, толкать прогресс вперед. Ну, до чего дотолкались в области, скажем, прикладной физики, стало ясно японцам в сорок пятом. Между тем, Флоренский имеет мнение, которое мне кажется гораздо более достоверным: он, ссылаясь на многочисленных предшественников: Платона, Аристотеля, Канта, Шопенгауэра, - пишет, что начало философии есть удивление; более того, он небезосновательно считает эту мысль общепризнанной. Философия же есть, само собой, наука наук; стало быть, не сомнение есть основа познания, согласно Флоренскому, а удивление (П. А. Флоренский. Сочинения в двух томах. Том 2. М., 1990; с.144). На мой взгляд, разница между этими терминами такова же, как разница между созерцанием и изменением окружающего мира. Вовсе не обязательно сломать механизм, чтобы понять, как он работает.

Подведем итог настоящего раздела: философия есть воистину наука наук, ибо ее основной задачей является всеобъемлющий синтез всех духовных и светских областей знания, или их объединение вокруг единого источника света - Евангелия; и не изменение мира является насущной задачей всякого познания, но главным образом его созерцание: ибо и Христос завещал беречь и холить природу, данную нам отнюдь не в вечное пользование.

II. ФИЛОСОФЫ

В то время как в предыдущем разделе мы пытались сказать несколько слов о том, как формулировалась задача философии, то есть о том, чему посвящали свои труды отечественные мыслители, в настоящей главе мы скажем как о том, как осуществлялась вышеназванная богоискательская задача, так и о том, кем она осуществлялась. Отдельные главы мы посвятим Василию Розанову и Льву Шестову - философам, которые не подходят под общепринятое определение "русского мыслителя", но тем не менее являются в высшей степени нашими, российскими, богоискателями, хотя и полными противоречий; ибо и их в высшей степени занимал вопрос нравственности философии - исконный вопрос русских мыслителей, который, в сущности, и роднит этих последних между собой и разделяет от всего остального философского мира.

В настоящей главе будет несколько подразделов, основанных на отдельных трудах того или иного мыслителя, которые кажутся мне программными и во многом определяющими характер русской философии настолько, что нет нужды опираться при этом на аналогичные исследования из других источников.

Материализм или идеализм? Спросив как-то раз у одного маститого и весьма уважаемого мною профессора философии, придерживается ли тот материалистических или идеалистических убеждений, я услышал в ответ: нет, не придерживаюсь ни тех, ни других; мой собеседник дал мне понять, что, если мне не изменяет память, на мир надо смотреть достаточно широко и всесторонне, избегая нацеплять на себя шоры того или иного узкого миросозерцания. Соловьев развил идею, подобную этой, в труде "На пути к истинной философии". Он пишет: "Вселенная есть развитие идеи, утверждает абсолютная логика Гегеля; однако эта идея может здесь мыслиться только человеческим умом, который между тем есть лишь последний член (заключение) этого идеального развития. Человеческое сознание есть лишь состояние материи, возвещает материализм, а материя есть лишь состояние нашего сознания, поясняет эмпирическая философия. Мир есть механизм; но строение этого механизма есть дело нашего мозга, а сам мозг есть лишь мельчайшее и ничтожнейшее колесо в этом механизме. Таково," - заключает Соловьев, - "существенное противоречие в современном миросозерцании." (В.С. Соловьев. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. М., 1990, с. 325.) Итак, Соловьев отвергает как материализм, так и идеализм потому, что с точки зрения обоих внутренний мир человека стоит особняком от сущности познаваемой природы; Соловьев метко отмечает, что, во-первых, природа так остается непознанной, и не может быть познана, ибо вещи познаются в их сопоставлении, а во-вторых, признание таким образом человеком собственного ничтожества (а оно при подобном раскладе неизбежно) похоже на то, как если судья самому себе вынесет смертный приговор на основании им же придуманного закона. "Понять смысл мира - значит прежде всего понять внутреннее и необходимое соотношение... между двумя терминами действительного познания - человеком как познающим и природой как познаваемою."(Там же, стр. 327.) Вот это-то соотношение и непонятно, и недоступно ни материалистам, ни идеалистам. Более того, "В окончательном результате обоих этих воззрений вся реальность и познающего и познаваемого вместо того, чтобы быть осмысленной, просто исчезает в пустых отвлеченностях." (там же.) Несмотря на то, что в цитируемом труде Соловьев разбирает творение Гелленбаха "Индивидуализм", можно смело полагать, что он высказывает тут в значительной мере собственные мысли. Итак, что же пишет Соловьев? "Выход из этой смуты ума один: отказаться от коренного заблуждения, производящего всю эту путаницу, т. е. решительно признать, что и мертвое вещество и чистое мышление, и res extensa и res cogitans , и всемирный механизм и всемирный силлогизм суть лишь отвлечения нашего ума, которые сами по себе существовать не могут, но имеют действительность только в том, от чего они отвлечены... чтобы обозначить это третье... мы скажем, что оно есть жизнь." (там же, с. 330.) Вот оно! Вот ради чего стоило приводить такие пространные цитаты! Итак, Соловьев утверждает, что истинная философия - это философия жизни, но именно, так сказать, в первозданном толковании этого понятия, есть, скажем больше, гимн жизни, отвлеченный от сухой схоластики. А что такое жизнь? Жизнь есть душей, из которых первая почти полностью посвящена критическому анализу современной Бердяеву западной философии. В чем же Бердяев упрекал современников? Поняв это, мы, возможно, увидим, в чем состоит смысл философии самого Бердяева, ибо, "наводя критику", он не мог не предложить взамен чего-нибудь конструктивного. Итак, в самом начале книги он пишет: "В новые времена иссякает в господствующем сознании творческое дерзновение. Думают о чем-то, пишут о чем-то, но были времена, когда думали и писали что-то..." (с. 14). Ясно. Нетрудно понять, что Бердяев взывает к возвращению добрых традиций тех "времен". Он упрекает современных мыслителей в том, что они прячутся за спину науки, которая всегда трактует не "что-то", а "о чем-то"; пишут, допустим, о блаженном Августине, который сам писал именно "что-то". Мы видим, что до нас хочет донести Бердяев: современные ему философы неспособны на творческий поступок, они выхолощены эпохой, о которой сам же Бердяев метко говорит: "Могут сказать, что эпоха наша оскудела гениями... Выше своей головы не прыгнешь. Я думаю, что это... рассуждение в корне ложно. Наша эпоха страдает волей к бездарности, волевым отвращением от гениальности и даровитости..." (сс.15-16). В неумении совершить философский поступок Бердяев обвиняет, в частности, Гегеля, так: "Вместо живого Бога поклонился Гегель своему философскому гнозису, отвлеченному своему разуму. И после того как философия была превращена Гегелем в идол, философия была свергнута, она пала так низко, как не падала еще никогда в истории человеческого самосознания. Материализм был Немезидой гегельянства, Божьей карой за грех идолосотворения и идолопоклонения." (с. 17). И это при том, что Бердяев называет Гегеля "величайшим из философов в подлинном смысле этого слова"! Какой намек: нам явно дают понять, что остальные вообще ничего не стоят.

Как Бердяев объясняет причины постигшего новейшую философию кризиса? Он считает, что познающего лишили объекта познания, "оставили познающего с самим собой", а, стало быть, лишили того, о чем мы говорили в самом начале настоящего раздела - лишили свободы - ибо какая же свобода познания, если нечего познавать? И тут же Бердяев противопоставляет новейшей философии философию древних, явно делая предпочтение последней: "[Древняя] философия, да и всякое познание, была функцией жизни, а жизнь была органически религиозна. На религиозном питании, на органической связи с народной жизнью была основана философская мудрость Гераклита и Пифагора... И мудрость божественного Платона связана, быть может, с посвящением в Элевзинские мистерии." (с. 19.) Современная философия по сравнению с древней - тщедушна: "Болезнь современной философии - болезнь питания. Утеряны источники питания, и потому философская мысль стала худосочной, потому бессильна она соединиться с тайной бытия, с вековечной целью своих стремлений." Бердяев делает вывод: "Радикальна сейчас не гносеологическая критика философии, ее задач и ее компетенции, а критика религиозная, воистину предшествующая всякому философскому познанию и воистину главенствующая над ним."

Делаем вывод: на определенном этапе своего творчества, Бердяев, который, как и Соловьев, отмечал закоснелость современной ему философии, положил себе целью оживить последнюю, вдохнув в нее религиозный дух, который он считал также и духом народности, и духом свободы. Со общение философии религиозной направленности Бердяев считал ее поворотом к человеку: "Человек - микрокосм, в нем дана разгадка тайны бытия - макрокосма. Вот основная истина всякой религиозной метафизики. Этой истине учили мистики всех времен. Эта истина утеряна позитивизмом, критицизмом, эмпиризмом, рационализмом..." (стр. 94). Стоп. А что есть истина? - спросим мы вслед за Пилатом. Бердяев тут же дает пояснение: "Истина не есть отвлеченная ценность, ценность суждения. (Вот ответ Бердяева радетелям 'философии ради философии'!) Истина предметна, она живет, истина - сущее, существо. 'Я есмь истина'... Познать сущее нельзя извне, можно только изнутри. Во внешнем объектировании сущее не познается, оно умерщвляется. Лишь углублением в микрокосм познается макрокосм. Углубление же в микрокосм не есть субъективизм, это разрыв всех граней субъективизма. В глубине человека заложена реальная вселенная, в нем живет вселенский разум, и найденная в человеке вселенная и вселенский разум всего менее могут быть названы человеческим субъективизмом, субъективным человеческим 'переживанием'... Разум церковной веры есть цельный, органический разум, разум вселенский. И свобода дана в самом начале философствования этого разума, в начале, а не в конце. Это - философия свободы, философия свободных... Познание не есть рационализирование бытия и жизни... Познание истины есть посвящение в тайны бытия. Необходимо прежде всего отказаться от рационалистического призрака отвлеченной, исключительно интеллектуальной истины. Истина добывается не только интеллектом, но и волей, и всей полнотой духа. Поэтому истина спасает, истина дает жизнь." (стр. 95-96.) Приведя такую пространную цитату, и, честно говоря, с трудом оторвавшись от цитирования великого Бердяева, я практически не могу ничего добавить от себя, кроме того, что перед нами налицо то самое полное напряжение всех духовных сил, о которых говорил Лосский, процитированный в первом абзаце настоящего маленького исследования. И налицо результат этого напряжения - познание себя, познание истины и жизнь. Vita aeterna. Вечная жизнь.

Василий Розанов как "особая статья".

Уже выше мы упоминали о том, что сам Розанов делил философию на университетскую и другую, "сектантскую", которая, не имея научного антуража и часто даже плана работы, тем не менее в высшей степени , по выражению философа, "полна жизненного пороха". ("Природа и история", с. 162.) Далее там же он пишет: "[Находясь около] природы вещей, в психологической части она действительно интересуется 'коготком', который 'увяз' и заставляет 'всю птичку пропасть'; в логической - она в самом деле пытает запутанности человеческой мысли; в метафизической пытает тайны бытия [...] Эта философия тесно связана с нашею литературой, тогда как первая [т. е. "университетская" философия] связана исключительно с учебными нуждами, с задачами преподавания старинной педагогической дисциплины..." (там же.)

Это высказывание Розанова можно смело считать программным. В самом деле, из того, как он отзывается о двух условно названных им направлениях философской мысли в России, можно заключить, что себя он ни в коей мере к "университетской" философии не относит. В самом деле, философско-публицистическая деятельность Розанова никогда не была связана с миром научных кафедр. Розанов вообще не принадлежал ни к какой философской школе, оставаясь всю жизнь "сектантом". Являясь в известной мере позитивистом, в своей первой значительной работе "О понимании" Розанов попытался сам, не обращаясь к трудам предшественников, подобно философам доплатоновской эры, вывести закономерности первоначал. Не знаю, насколько ему это удалось или нет, потому что труд "Опонимании" отнюдь не является главным трудом Розанова и не определяет его дальнейшего философского пути. В двух словах идеи этой книги можно изложить так: разум содержит ряд умозрительных схем; путем сочетания умозрения и опыта мы приходим к "пониманию", или "интегральному познанию". Человеческий дух есть надматериальная сущность, способная творить формы, то есть идеи, налагая их на материальные объекты. Дух, таким образом, есть "форма форм". После окончания человеческого телесного бытия дух пребывает как "форма чистого существования, не ограниченная никакими пределами". Лосский справедливо укоряет Розанова за "скучный, бесцветный стиль" этой книги (Н. О. Лосский, с. 397), за суконный язык, так невыгодно отличающий ее от остальных трудов того же автора; от себя можно смело добавить, что эта книга не более чем подражание античным и средневековым авторам, причем весьма неудачное, и ничего нового для философии Розанов в ней не сказал: все идеи о "духе как субстанции" и др. уже не раз высказывались до него. Для такого большого ума, как Розанов, это мягко сказать - стыдно; это все равно что "сформулировать" теорему Пифагора и выдать ее за свое собственное детище. Попытавшись самостоятельно определить основополагающие начала бытия, Розанов только лишний раз доказал, что в этом мире нет ничего нового. Неудивительно, что в дальнейшем он отказался (и правильно сделал) от разработки чисто философских проблем. Обсуждение сущности субстанции - пройденный этап для философии; полагаю, что она не может не развиваться пропорционально развитию прогресса и не может не затрагивать вопросы, актуальные для ее современников в той же мере, в какой для древних греков были актуальны вопросы материалистической картины мира, которая сейчас в общем-то сформирована. Между тем, книга "О понимании" предполагала многочисленные продолжения: "Исследование идеи счастья", "О назначении человека", "О царстве", и, наконец, так сказать, кульминационный труд "О потенциальности и роли ее в мире физическом и человеческом"; Розанов пишет, говоря об этой последней книге: "...[после нее,] мне казалось, нужно поставить 'точку' всякой философии и почти всем книгам." (Розанов В.В. "Литературные изгнанники." Т. 1 СПб, 1913, с. 116.) Во как замахнулся. Интересно только., имел ли он в виду собственную философию или всякую философию вообще.

Осуществить этот - скажем прямо - бредовый замысел Розанову помешали два обстоятельства: во-первых, книга "О понимании" была совершенно не принята и даже высмеяна; кроме того (вот что даже может оказать влияние на то, чтобы человек стал философом в полном смысле слова!), от Розанова ушла жена, при этом наотрез отказавшись дать ему развод, а вскоре после этого он встретил Варвару Дмитриевну, ставшую его спутницей на всю жизнь. Так началась его новая философия - и давая ей определение, Розанов неожиданно (неожиданно ли?) сошелся в нем с Флоренским: "Моя 'новая философия', уже не 'понимания', а 'жизни', началась с великого удивления..." (Розанов В. В. "Опавшие листья". СПб, 1913, с.241.)

В этом своем новом мировоззрении Розанов уже не пытался постичь мнимые "тайны бытия"; все свое внимание он обратил на то, что было рядом с ним и что так трудно ему далось - на семью. (Примечательно, что развода он не добился до самого дня своей смерти.) Розанов полагал, что семья есть то единственное, что, так сказать, хранит человека в мире сем, на что он может опереться. В произведении "Когда начальство ушло" (СПб, 1910, с. 278) Розанов недвусмысленно выражается так: "...я давно... решил, что 'домашний очаг', 'свой дом', 'своя семья' есть единственно святое место на земле, единственно чистое, безгрешное место; выше Церкви, где была инквизиция, выше храмов - ибо и в храмах проливалась кровь." Розанов полагал, что основанием семьи, ее субстанцией является пол, потому что пол есть сущность брака, а брак - единственнный способ победить смерть. Смерть таким образом есть не что иное как потеря пола. Весь Ветхий Завет Розанов считал пронизанным религиозно обоснованным половым началом (действительно, достаточно вспомнить эротику "Песни Песней" Соломона); напротив, христианство, по мнению Розанова, выхолащивает, лишает пола. Вывод: христианство есть смерть.

Любопытно, что перед собственной смертью Розанов соборовался и причастился, чего не делал многие годы. Был ли это акт примирения с церковью или намек на то, что смерть в христианстве? Зная Розанова, нельзя однозначно ответить на подобный вопрос. Можно смело сказать, что вся его философская жизнь, все его творческое наследие буквально соткано из противоречий, наиболее ярким из которых является постоянно менявшееся отношение Розанова к еврейству; опубликовав скандально известный "труд" "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови", где, если не ошибаюсь, утверждает, что для еврея пить кровь христианских младенцев так же естественно, как дышать и ходить,Розанов тут же пишет: "Стояло безумное оклеветание в душе моей..." ("Тайна Израиля: 'Еврейский вопрос' в русской религиозной мысли конца XIX - первой половины ХХ вв." СПб, "София", 1993, с. 294); потом он снова опубликует, в 1911-1914 году, несколько статей и брошюр с бесконечными повторениями одних и тех же измышлений, а перед смертью напишет: "Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения... ничего дурного ей не желаю и считаю первой на свете по назначению." ("Письмо к евреям", 17 января 1919.)

Пятого февраля девятнадцатого года Розанов умер, пережив своего единственного сына Василия. Бесконечные противоречия мятущейся души его и непереносимо трудные жизненные обстоятельства так и не дали ему создать до конца стройную философскую систему; вот почему еще мы поставили его особняком от прочих мыслителей, чьи мировоззрения непоколебимо логичны. Но - как знать? Розанов не был бы Розановым, не будь он наполнен противоречиями. К сожалению, во многом благодаря этому он не был понят и принят своими твердыми в убеждениях современниками. После его смерти (!) один лишь А. М. Ремизов согласился опубликовать воспоминания о нем ("Кукха. Розановы письма.") "Одинокий мыслитель" Лев Шестов. "Шестов очень... оригинальный писатель, и мы, не пристроившиеся, вечно ищущие, полные тревоги... должны посчитаться с его вопросами, которые так остро поднял этот искренний и своеобразный человек. Шестова я считаю крупной величиной в нашей литературе, очень значительным симптомом двойственности современной культуры." (Бердяев Н.А. "Sub specie aeternitalis" - "О вечных вопросах". СПб, 1907).

Эти последние слова я посчитал нужным выделить курсивом, потому что от них собираюсь отталкиваться в своем рассказе о Шестове. Бердяев, как ему и положено, был совершенно прав. Шестов действительно полон противоречий, подобно и Розанову, поэтому я и поставил их с одной стороны, подряд, а с другой, особняком от остальных мыслителей, которых - да не обидятся на меня их тени! - можно свести к общему знаменателю. А вот Шестова - нельзя. Его знаменатель - число, ни на что не делящееся, кроме самого себя.

Мы посмотрели, что противоречия у Розанова во многом связаны с его трудными жизненными обстоятельствами, а, кроме того, его первоначальными претензиями на познание сущности мира и последующим от них отказом. Жизнь Шестова нельзя назвать трудной: богатая семья, образованный отец, давший такое же образование и собственному сыну, относительное признание на родине, потом, правда, эмиграция (к счастью или нет - это уже другой вопрос), кафедра в Сорбонне и смерть от старости в дорогой парижской клинике, после чего (да и до чего) - мировое признание и слава. Тем не менее его философия особенно остро-противоречива, как отмечает Бердяев. Почему? К сожалению, нам не дано как следует ответить на этот вопрос; попытаемся лишь ответить на вопрос "как?" В чем сущность шестовских противоречий, сопровождавших его и в философии, и в жизни? Да, и в жизни тоже - скажем, он критиковал и не принимал мировоззрение Соловьева, оставаясь в то же время его другом; Соловьев сам не советовал Шестову публиковать его труды и тут же своим немалым влиянием содействовал их опубликованию (речь идет о книге "Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше", кстати, имевшей успех у критики и общественности); с одной стороны, он был признан на родине - а с другой - ну какое признание у, извините, еврея при Николае Кровавом между двух революций?

Таким же было и творчество Шестова, все в общем посвященное сопоставлению двух начал в истории мысли, окончательный анализ которым был дан в его заключительном труде "Афины и Иерусалим", предваренном эпиграфом из Тертуллиана: "Что общего, - задавался риторическим вопросом Тертуллиан, - между Афинами и Иерусалимом, Академией и Церковью, между еретиками и христианами?" И вот как раз творчество Шестова и посвящено поиску этого общего. Как он его искал - наглядно иллюстрируют его же философские поиски: начав, как и Бердяев, как и многие, с марксизма (правда, современные биографы отмечают, что, в отличие от прочих, он интересовался не умозрительными концепциями "критического марксизма", а собственно положением рабочих), он бросил данное течение после появления, по его словам, "научного, марксистского социализма" (это надо поставить в двойные кавычки - как цитату и как иронию Шестова). Свои дальнейшие философские поиски он сам опишет так: "Моим первым учителем философии был Шекспир. От Шекспира я бросился к Канту, но Кант не мог дать ответы на мои вопросы. Мои взоры обратились тогда в иную сторону к Писанию." (Шестов Лев. "Умозрение и откровение". Париж, 1964, с. 304.)

И Шестов органично интегрировал все названные начала и многие другие, ибо был прекрасно образован (его труды даже иногда тяжеловато читать из-за обилия латинских и греческих цитат). Интегрировал - и создал собственное мировоззрение, которое, конечно, нельзя назвать ни на чье не похожим - он многое почерпнул у Плотина, у Паскаля, у Кьеркегора, которыми последовательно увлекался, - особенно последним. Создав в 1934 году книгу "Кьеркегор и экзистенциальная философия", Шестов, по существу, определил некие вехи и собственной философии. Шестов - экзистенциалист, но не только. В отличие от того же Кьеркегора, считавшего, что страх присущ всякой невинности вообще ("Страх и трепет"), Шестов полагал этот страх неестественным: его будто бы нашептывает некий змей-искуситель, который есть разум, ставящий себя на место Бога; разум, полагая, что человеку нужен не Бог, а гарантии, пытается их ему и всучить взамен якобы шатких посулов веры.

Шестов пишет:"...Дело совсем не в том, что астрология, алхимия или католическая догматика пренебрегали разумом. Если получились результаты, с точки зрения Гуссерля, столь плачевные, то тут нужно, очевидно, искать других причин. Невольно напрашивается вопрос: не произошло ли тут обратное тому, что предполагает Гуссерль? Может быть, в алхимии, богословии и философии результаты оказались столь жалкими именно потому,что люди не хотели или не умели отказываться от водительства разума как раз там, где 'по природе вещей' разуму полагалось уйти и умолкнуть! В своей теории познания, которая должна предшествовать метафизике, он даже не подозревает, что задача гносеологии может заключаться в том, что бы определить момент, когда должно устранить разум от руководящей роли или ограничить его в правах."

Насколько я могу проанализировать приведенный отрывок (Лев Шестов. Сочинения, т. 1. М., 1993, стр. 198), разум, являющийся у Шестова, как и у Кьеркегора, причиной страха, страха перед ничто, который, в свою очередь, ведет к грехопадению, так вот, разум, вопреки тому, что считают сенсуалисты, необходим, но, вопреки тому, что считают по этому поводу рационалисты (а Гуссерль - один из них) недостаточен. Разум есть неотъемлемая часть теории познания, но обратите внимание, как пишет Шестов: "...теории познания, которая должна предшествовать мета физике"! Стало быть, метафизика тоже есть необходимая (но недостаточная?) часть познания мира.

Шестов смеется над Гуссерлем (не зря, выходит, его называли "смеющийся философ"! Не в обиду будь сказано остальным, он единственный, читая которого, улыбнешься): "До Гуссерля принято было думать, что если мудрость и глубокомыслие, гонимые всюду, могут найти себе где-нибудь прочное пристанище, то разве только на груди философа, там же, где обыкновенно ютилась тоже никогда не знавшая где приклонить свою бедную голову добродетель. Но Гуссерль решительно отказывается дать приют в философии мудрости и добродетели... средства к существованию они должны добывать где-либо в иных местах: хотя бы им пришлось обратиться к помощи частной или общественной благотворительности." (там же, стр. 190.) Тем не менее, такой недостаток, такое свойство присуще всему мыслящему человечеству: "Я думаю, что люди, так же как и сам Гуссерль, никогда не могли и не хотели признавать бога, о котором разум отказался бы свидетельствовать."(там же, с. 197.) Это ответ на претензию Гуссерля сказать принципиально новое слово в философии; но где же выход из создавшегося, кажется, неразрешимого противоречия? Очевидно, разум не есть конечная инстанция в познании мира, точно так же, как и вера - "идолов веры", по выражению Шестова, известно не меньше, чем идолов разума. Скорее это два начала, порождающие и борющие друг друга. То, что произрастает из их извечной борьбы - вовсе не выбор одного из них. Да у Шестова и не идет речь о слепой вере; он го ворит о вере как о некоем втором измерении разума, второй "паре глаз, которыми одаривает человека ангел смерти" (Л. Шестов. Сочинения в 2-х тт. Том 2. М., 1993. с. 27.) Таким образом, речь у Шестова идет не о выборе, а о суде, да, суде; даже сама философия неспособна разрешить вопрос о соотношении разума и веры и лишь констатирует его изначальную насущность. "Страшный суд - величайшая реальность. В минуты - редкие, правда, прозрения это чувствуют даже наши положительные мыслители. На страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души - быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора." (там же, с. 153).

Я думаю, что это также было почувствовано в какую-то минуту философского экстаза. Кто же будет вершить этот великий суд. Судьи-то кто? Кто бы понимал, а я нет. Но раз суд единственный способ разрешения из вечного конфликта, конфликта, который, как ясно каждому, бушевал и в душе Шестова, то будем надеяться, что он - первый, кого оправдают на этом суде, ибо воздастся каждому мерой его