Сократ: жизнь, обвинения, суд, смерть

2

Реферат

по философии

на тему:

Сократ: жизнь, обвинения, суд, смерть

План

Введение

1. Жизнь Сократа:

- место Сократа в ряду великих личностей истории;

- его рождение и первоначальное образование;

- общественные влияния - политические и эстетические;

- выступление на философском поприще;

- его бедность и отношение к вопросу о насущном хлебе;

- его жена и отношение ее к Сократу;

- взгляд философа на софистов и денежные отношения между учителем и учениками;

- сенсационная внешность и манеры Сократа;

- обаяние его речей и личности;

- интеллектуальные его способности;

- нравственные качества;

- довольствование малым и отсутствие аскетизма;

- взгляд на наслаждения и страдания;

- самообладание;

- мужество;

- «метод Сократа»;

- цельность и исключительность его натуры;

- его «демон».

2. Пункты обвинения против Сократа. Суд. Смерть:

- пункты обвинения против Сократа;

- насколько они основательны;

- что способствовало успеху их;

- гордое поведение Сократа на суде;

- обвинительный вердикт и вопрос о наказании;

- последняя речь;

- Сократ в тюрьме;

- его последний день и смерть.

Список используемой литературы

Введение

Еще несколько дней назад я не знала, какую тему выбрать для моего реферата, какую личность философа мне раскрыть в нем. Но сегодня я могу заявить, что мой реферат может быть только об одном человеке, …… о СОКРАТЕ! Вы спросите меня, с чем же связан такой однозначный выбор? Сейчас расскажу историю появления этой идеи. Недавно читала книгу Дейла Карнеги и в оглавлении заметила главу под названием «Секрет Сократа». Мне стало интересно, и я ее прочитала. Признаюсь, в ней я открыла для себя много нового и интересного про личность этого философа, про то, каким хорошим он был собеседником и как умел убеждать людей. Оказывается, у Сократа был свой «метод» убеждения людей, который впоследствии был назван «сократический метод». О нем я более подробно расскажу в основной части реферата.

О Сократе, его личности и учении накопилась огромная литература. И тем не менее в истории философии, возможно, нет фигуры более загадочной, чем Сократ. Дело в том, что Сократ не оставил письменного наследства. О его жизни и учении мы узнаем главным образом из сочинений его учеников и друзей (философа Платона, историка Ксенофонта) или его идейных противников (комедиографа Аристофана), а также из книг более поздних авторов (например, Аристотеля), каждый из которых по-своему понимал Сократа.

Отношение к Сократу в различные времена было различным, нередко диаметрально противоположным. Одни из его современников видели в нем опасного безбожника и приговорили его к смертной казни, другие сочли обвинение в безбожии лишенным основания и признали Сократа глубоко религиозным человеком. В последующие времена и вплоть до наших дней Сократа также оценивали и оценивают по-разному. Для одних он был (и остался) великим философом, для других - скучным моралистом, для третьих - политическим реакционером, который за свою деятельность, направленную против афинской рабовладельческой демократии, был приговорен к смертной казни, для четвертых - передовым деятелем, который «и для теперешнего и для будущих поколений будет всегда источником жизни, нравственной силы и свободы».

В своем реферате я попытаюсь достаточно глубоко рассмотреть личность этого замечательного философа и выяснить соответствовала ли его убеждения (жизненная позиция) с образом жизни.

Философ - тот, кто, не хвастая, обладает той мудростью, которой, хвастая, не обладают другие.

Сенека Луций Анней (младший)

1. Жизнь Сократа

Среди всех великих личностей, которыми так богата была Древняя Греция, вряд ли найдется одна, чье имя было бы более популярно, нежели имя Сократа. Почти 23 века промчалось с того момента, когда в тюремной келье, чуть-чуть озаренной догорающими лучами солнца, скончался афинский мудрец, ясный и спокойный, как летний вечер. Многое с тех пор изменилось. Но ни эта бесконечная смена событий, ни даже вся длинная вереница великих мыслителей и поэтов, ученых и художников, общественных деятелей и моралистов, царивших над умами целых поколений, не могли ни на минуту заслонить от взоров человечества удивительный образ Сократа. Беспримерная чистота его нравственного облака, чисто эллинское единство его учения и жизни и полная гармоничность его поступков с мотивами - все это сплетается в нем в одно неразрывное целое. Биография, конечно, не панегирик, и действительно, нам придется указать на некоторые крупные недостатки в его учении и миросозерцании; но мы напрасно стали бы искать во всей галерее замечательных личностей истории другую, которая в нравственном отношении была бы так совершенна, как Сократ.

Сократ был сыном Софрониска, бедного афинского ремесленника-ваятеля, и Фенареты, повивальной бабки, которая была уже раз замужем долгого и имела от первого брака сына Патрокла. Предание, в правдоподобии которого у нас нет основания сомневаться, уверяет нас, что род Софрониска был весьма древний и знатный, возводя свою генеалогию к Дедалу, которому греческая мифология приписывала введение в Афины различных искусств и ремесел и которого сын Икар сделал безумную попытку подняться на восковых крыльях к солнцу и стал через это олицетворением тщеты человеческих стремлений к божественному идеалу. Что Сократ родился в Афинах, в этом нет никакого сомнения, но самый год рождения его до сих пор остался невыясненным. Одни полагают, что он увидел свет в 471 г. до Р. X., другие - что в 469 г., а третьи утверждают даже, что в 468 г. Вторая из этих дат, однако, наиболее вероятна, так как в своей речи на суде, т. е. в 399 г., Сократ, если, верить Платону, заявлял, что он - 70-летний старик. Вообще же, первая половина его жизни - до выступления на поприще философской деятельности - нам мало известна, и только при помощи посторонних данных мы в состоянии кое-как дополнить наши скудные сведения об этом периоде сократовой жизни. Так, например, мы почти ничего не знаем из того, чему и как он учился: мы лишь можем делать некоторые догадки на основании дошедших до нас сведений о положении образования в древних Афинах вообще. Семи лет, вероятно, он стал посещать школу, так как начальное образование было тогда для всех обязательное и начиналось именно с этого возраста. Из истории Греции мы знаем, чему там учились: чтение, письмо и немного арифметики составляли единственные научные предметы тогдашних школьных программ; ни языки, ни география, ни история, ни естествознание, ни другие подобные им отрасли знания, входящие в круг современного образования, тогда еще не существовали, а потому не могли и преподаваться. Взамен этого греческие мальчики и юноши обучались двум вещам, теперь почти совершенно изгнанным из программ наших общеобразовательных учебных заведений, а именно - гимнастике и музыке. Древние общины не знали ни постоянных армий, ни подразделения народа на сословия гражданское и военное. Каждый член их так же свободно владел мечом или луком, как и плугом, и должен был ежеминутно быть наготове выступить в поход и защищать свое отечество с оружием в руках. Телесные упражнения поэтому везде в древнем мире играли большую роль: это был предмет государственной необходимости; но еще большую роль они играли в Греции - Спарте и Афинах, где военное дело и было поднято на степень искусства. Малочисленные, но стройные и дисциплинированные армии их разбили наголову несметные, но дикие полчища персов, и этим они немало были обязаны своей научной системе гимнастики.

Музыка также имела значение более широкое, нежели теперь: она была не только одним из изящных искусств, способствующих всестороннему культурному развитию личности, но и учреждением общественной важности. Она была тесно связана со всей религиозно-нравственной системою, на которой покоилось греческое общество, и под ней разумелось не только пение и игра на инструменте, но и чтение и заучивание наизусть стихов из национальных поэтов, как Гомер и Гесиод, - этих несокрушимых и чуть ли не главных авторитетов в области религии и морали. В сферу музыки входила также и пляска, которою сопровождались религиозные и другие процессии, занимавшие столь высокое место в общественной жизни Греции.

Всему этому, стало быть, должен был обучаться и Сократ, но, конечно, было бы печально, если бы образование его ограничилось одним этим. Плутарх -или, скорее, псевдо-Плутарх - передает нам, что богатый Критон, впоследствии ученик и друг Сократа, встретившись с последним, тогда еще юношею, был так поражен его умом и дарованиями, что взял его из отцовской мастерской и послал за свой счет к лучшим учителям того времени. Достоверность этого рассказа, по хронологическим и другим соображениям, справедливо оспаривается; но тот факт, что Сократ еще в юные годы ходил слушать выдающихся философов и изучать под их руководством все высшие области тогдашнего знания, весьма вероятен. Он был довольно хорошо знаком с геометрией и астрономией и имел сносные знания по философии в системах Парменида, Гераклита, Демокрита, Анаксагора и Эмпедокла. Предпоследний даже, говорят, был его учителем, но насколько это верно, мы не беремся судить. Во всяком случае, ни этот философ, ни другие не сыграли в развитии Сократа большой роли. Греческая жизнь, как мы это увидим ниже, уже оставила далеко позади космофизические умозрения старых мыслителей, и Сократ напрасно искал у них ответа на возникшие в его голове вопросы. Он не нашел удовлетворения ни в одной из существовавших тогда школ и одинаково отрицательно относился к Гераклиту, как к Демокриту, к Пармениду, как к Эмпедоклу, считая их всех мечтателями, даром потратившими свои силы на предметы, недоступные вашему познанию и маловажные по своему практическому значению. Сократа воспитала сама жизнь: это была та школа, которая заменила ему всякую теоретическую подготовку и умственную дисциплину, столь важные в большинстве других случаев. То был один из самых замечательных моментов в истории европейского человечества. Персидские войны только что окончились, и Восток отступил перед соединенными силами Эллады, тогда впервые осознавшей свое расовое единство и общность своей культуры. Громадный подъем национального духа был непосредственным результатом этого сознания, и одновременно с коренным переворотом в области экономических, политических и нравственных отношений страны последовал тот взрыв благороднейших эмоций и идей, который вызвал в свет беспримерный в истории расцвет поэзии и искусства во всех их формах.

Сократ унаследовал от отца его ремесло, и вплоть до ІІ века до Р. X. по дороге к Акрополю иностранцам показывали группу одетых в покрывала Харит (Граций), которая приписывалась Сократу. У нас, в настоящее время, нет никакой возможности решить, в самом ли деле эта группа была его работой, но мы, тем не менее, вправе усомниться в этом, встречая со всех сторон заверения, что он оставил свое ремесло рано и, по-видимому, никогда не чувствовал большой любви к нему. Что заставило его решиться на этот шаг, мы также не знаем. Сомнительные авторитеты передают, что 25-ти лет от роду он встретил Протагора, знаменитого философа того времени, который своими речами и идеями оказал такое сильное впечатление на его восприимчивую натуру, что Сократ решил посвятить себя исключительно философии. Особенно невероятного в этом ничего нет, как нет его в другом предании, приписывающем решающее значение для мысли Сократа встрече его с Аспазией. Мы можем лишь оспаривать - что мы и делаем - факт личного влияния этих выдающихся личностей на сократово миросозерцание и судьбу, но никак не их посредствующую роль как представителей и основателей особых течений в афинской жизни и мысли той эпохи.

Сократ довольно рано почувствовал стремление к философской деятельности, но только после долгой, почти 15-летней работы мысли, - о которой, к сожалению, до нас не дошло никаких сведений; - он решился выступить на публичное поприще в качестве учителя философии. Это не значит, конечно, что все эти годы он провел в совершенном уединении и неизвестности, разрабатывая свое миросозерцание в собственном мозгу. Не бросая еще своей профессии, он все больше и чаще занимался проблемами философии, то раздумывая над ними за работою, то в свободное время делясь своими мыслями с друзьями. Так дело продолжалось, быть может, целые годы, но по мере того, как взгляды его прояснялись и определялись, он все чаще осмеливался выходить на площадь, затрагивать разглагольствующих там риторов, диспутировать с ними и излагать свои мнения, свои идеи. Он все яснее и яснее начинал сознавать свое превосходство над соперниками, успех стимулировал его мысль и рвение, он становился популярен, его окружала толпа - и, наконец, бросив окончательно свое ремесло, он совершенно отдается своей новой деятельности. С тех пор он уже более не принадлежит себе, и к 430 г., когда Сократу было уже около 40 лет, мы застаем его на том же посту, на котором он геройски простоял до самого момента своей смерти. Во имя этой деятельности он забыл все и вся: и семью, и заботу о насущном хлебе, и ремесло, и политику. Он был беден: предание о том, что его отец оставил ему землю и 80 мин деньгами (мина-40 руб.), которые он отдавал в рост, мы можем, не колеблясь, причислить к тем клеветам, которые так много и так усердно распространяли после его смерти эпикурейцы и другие философские и политические его противники. Мы имеем точное свидетельство Ксенофонта, человека, который особенно близко стоял к философу, что все его имущество, недвижимое и движимое, вряд ли стоило больше пяти мин; да и сам Сократ с трогательной простотой заявляет на суде: «Моя работа так поглощает меня, что у меня нет времени ни заниматься вопросами политики, ни заботиться о своем материальном благосостоянии. Я - нищий, благодаря моей покорности ведениям Божества». [1;12]

Само собою разумеется, что такое отношение к «земным благам» не проходило ему даром. Судьба наградила его женою, вульгарность и сварливость которой доставили ей такую же громкую репутацию, как супружеские добродетели другой греческой жене, Пенелопе. То была знаменитая Ксантиппа, ставшая притчей во языцех уже в свое время и продолжающая быть таковою и поныне. Говорили, что у Сократа была еще жена - некая Миртона, дочь или внучка Аристида: по одним источникам, философ был женат на ней до Ксантиппы, по другим - после нее, а по третьим - даже одновременно с нею; но предание это столь очевидная нелепость, что новейшие биографы даже и не упоминают о нем. Во всяком случае, был ли женат Сократ однажды, дважды или больше, роль в его судьбе сыграла одна - бессмертная Ксантиппа. Как и многим другим женщинам в ее положении, ей тяжело было видеть, как ее муж, во имя каких-то завиральных идей и непонятных для нее, как китайская грамота, идеалов, махнул рукой на хозяйство и семью, проводя целые дни на улицах в «бесплодных» разговорах и оставляя ее с тремя детьми не только без средств, но часто и без куска хлеба. Ее еще больше бесило, когда она видела других, подобных ему, «болтунов» богатеющими день ото дня, в то время как Сократ, ходивший в заплатанном хитоне, с гордостью гидальго отказывался от подарков и помощи, которые ему так часто и так деликатно предлагались людьми различных положений - от Архелая, царя македонского, до собственных его учеников. Естественно, что она ему часто устраивала такие сцены, что он должен был бежать из дому, утешаясь лишь тем, что, перенося эти испытания, он приучается тем переносить другие, еще большие. Раз даже, говорят, она в сердцах облила его ушатом помоев, но философ только утерся, добродушно приговаривая, что такой катастрофы как раз и следовало ожидать, так как после грома всегда бывает дождь. Словом, Ксантиппа была в полном смысле этого слова «дома с мужем сатана», но, к сожалению, она далеко не была ангелом и при людях: она не раз выгоняла из дому его учеников и друзей, осыпая их отборной бранью, на какую только способна вульгарная женщина. При всем том мы не станем на нее негодовать, как это принято делать; напротив, мы отдадим ей полную справедливость за ее несомненную, хотя и своеобразную, любовь к мужу и делам, заботы о которых, быть может, занимали в ее уме больше места, нежели мысль о самой себе. Ксантиппа, в сущности, далеко не была зла: она лишь не понимала Сократа и, не видя материальных, т.е. денежных, результатов его деятельности, естественно, восставала со всею силою своей узкой души против его «беспорядочного» образа жизни. Но в самом ли деле это уже такое крупное и - главное - редкое преступление, как на это принято смотреть? Несомненно, она не была идеальной женою - любящим другом и товарищем, соучастницей в работе мужа и пр.; но много ли таких идеальных жен найдется теперь? Нынче мужей редко обливают грязною водою, но непонимание, равнодушие или черствость царят в настоящее время с такою же силою, как и прежде, и смотреть на Ксантиппу как на какое-то чуть ли не чудовище, по крайней мере, лицемерие.

С другой стороны, было бы странно, чтобы не сказать больше, упрекать Сократа за его небрежное отношение к жене и детям, как то делают некоторые биографы в своем рвении реабилитировать попранные репутации вроде Ксантипповой. Без сомнения, Сократ не был образцовым семьянином, но он был образцовым человеком, а одно вполне стоило другого. Очень может быть, что, оставаясь при своем ремесле, он сумел бы довольно сносно примирить интересы семьи с требованиями долга перед обществом; но раз сознание этого долга настолько заполонило его ум, что оттеснило на задний план все прочее, даже благополучие его собственное и родных ему лиц, то нам следует скорее удивляться бескорыстию и благородству Сократа, нежели осуждать его равнодушие к требованиям практической жизни. Сделать же из своей деятельности карьеру или профессию, как то делали другие, или, по крайней мере, обставить ее так, чтобы она доставляла ему средства к жизни, было для него решительно невозможно: по его глубокому убеждению, взимание платы за преподавание или даже принятие добровольных подарков было одним из величайших актов безнравственности, какой только может совершить философ. Мы все знаем, какие страстные нападки со стороны Сократа, а еще больше Платона и Аристотеля, навлекали на себя так называемые софисты за то, что они взимали плату за слушание лекций и ставили ее непременным и предварительным условием допущения в число своих учеников. Что и мы, в наш век, когда все, не только физический, но и умственный труд и способности выносятся на рынок, продолжали повторять эти самые стереотипные фразы о безнравственности, продажности и корыстолюбии софистов, было верхом нелепости, и, действительно, со времени Грота - первого, кто осмелился поднять оружие в защиту этих людей - наши фарисейские причитания стали понемногу умолкать; но, с другой стороны, мы все же не должны упускать из виду той доли справедливости, которая заключалась в словах Сократа и Платона, когда они обвиняли софистов в торгашестве и бесстыдстве. Правда, в ту эпоху, о которой идет речь, экономические отношения Афин, благодаря значительному разделению труда и системе рыночной отчуждаемости продуктов, достигли такой сложности, что человек, отдававший все свои силы и время на преподавание философии, имел право, за неимением других средств к жизни, требовать от общества необходимой поддержки; но то именно обстоятельство, что за такой поддержкой ему приходилось обращаться к лицам, приходившим его слушать, и являлось нравственной аномалией в глазах идеальных жрецов философии; они смотрели на денежные отношения между учителем и учеником как на постыдную торговлю священнейшим достоянием человеческой личности - его разумом и свободою. Обучать мудрости, т.е., насаждать в сердца своих ближних нравственные идеалы и посвящать их в тайны природы и жизни, вменялось каждому человеку в долг, самый благородный и священный: отказаться от него или сделать его предметом купли и продажи казалось неслыханным преступлением. Что такого рода взгляды не были присущи одному Сократу и его последователям, а всему древнему миру, где наемный труд в тех или других формах почти не существовал, мы видим, например, из того, что в Риме вплоть до I века по Р. X. адвокатский гонорар считался позорным; да и в наше время некоторые профессии, как врачебная или адвокатская, до сих пор сторонятся коммерческих сделок и не входят в круг рыночного спроса и предложения. Тем понятнее должно быть для нас негодование Сократа или Платова на софистов: явление было новое и казалось не лучшим, чем торговля телом какой-нибудь Феодоры и Фрины. «Мы все знаем, Антифон, - говорит Сократ одному из своих друзей, - что мудростью, как и красотою, можно располагать двояко. Если женщина берет себе в друзья человека, которого она считает честным и хорошим, мы считаем ее также честной и хорошей, но если она продает свою красоту всякому, кто готов уплатить определенную цену, то мы называем ее проституткою. Точно так же и с мудростью: того, кто дружится с честным человеком и научает его всему тому хорошему, которое он знает сам, мы также называем честным человеком, но если кто продает свою мудрость за деньги всякому, кто только готов ее купить, то он не что иное, как софист - проститут философии». [1;13] Эти слова довольно-таки недвусмысленны, и было бы странно ожидать, чтобы Сократ, у которого, как ни у кого другого, слово и дело были органически связаны между собою, отступил от своих убеждений ввиду тех ила других практических соображений.

Итак, начиная со зрелого возраста мы уже застаем Сократа подвизающимся в качестве учителя философии и нравственности. Как мы уже сказали, он никогда ничем другим не занимался - ни политическими, ни частными делами: последними он прямо пренебрегал, а первые считал менее важными, нежели те, которым он себя посвятил, Сократ никогда почти не выезжал из Афин: только раз отлучился он в поход, а другой - на Истмийские игры. Он не чувствовал влечения к природе и ее красотам, а предпочитал иметь дело с людьми, интересуясь ими не только как «документами», но и как дорогими братьями, нуждающимися в умственном и нравственном просвещении. С раннего утра его можно было видеть на улице. У него не было определенного места и определенных собеседников для разговоров: он ходил куда попало - на рынок, на площадь, в какую-нибудь школу, в ближайшую лавку или мастерскую - словом, повсюду, где только мог встретить людей, интересующихся вопросами философии и этики. Его окружали ученики, и к ним скоро присоединялись поклонники, знакомые или просто любопытствующие зеваки, привлеченные странным зрелищем и странными речами. Одна фигура и манеры Сократа способны были произвести сенсацию в этом небольшом городке Афины-центре и фокусе античной цивилизации со всем ее блеском и лоском и поклонением формальной красоте. Низкого роста и лысый, с раздутым животом, толстой и короткой шеей, выпученными глазами, толстыми губами и вздернутыми ноздрями, Сократ казался живым сатиром, сорвавшимся с пьедестала и внезапно появившимся среди богов. Он не любил изящных приемов, которыми блистали прочие учителя философии: он говорил резко и отрывисто, не закругляя периодов и не украшая их риторическими фигурами. Его речи были речи простонародья с их безыскусственностью, прямотою, грубоватостью и иллюстрациями из обыденной жизни. С первой минуты поэтому он не мог нравиться, и ничего, кроме смеха, его вид и слова не возбуждали в новичке; но стоило только кому-нибудь - случайному прохожему, замешавшемуся в толпе, - немного прислушаться, и улыбка сходила с его уст и готовая насмешка застревала где-то глубоко в гортани: под этой непривлекательной словесной оболочкой он вдруг подмечал такую оригинальность мысли, такую смелость и широту идей, такую мощь логики, такую страсть - и все это подернутое неподражаемо тонкой иронией, - каких он не мог себе представить ни в одном человеке. Впечатление получалось огромное, и этот самый прохожий, который прежде натолкнулся на Сократа совершенно случайно, теперь отыщет его нарочно и станет в первые ряды толпы, чтобы поближе разглядеть это странное существо, чтобы не пропустить ни одного его слова и, быть может, даже чтоб уловить удобный момент и самому заговорить с ним. И если только в душе этого прохожего теплилась искра любознательности и жажды к самосовершенствованию, он почувствует себя неудержимо привлеченным к этому волшебнику и, как бы очарованный таинственной силою речей, станет следовать за ним, как и многие другие. Вот что говорит в платоновском «Пире», в присутствии самого Сократа, его бывший ученик, а ныне отщепенец Алкивиад - человек, нелегко поддававшийся каким бы то ни было облагораживающим влияниям: «Я слыхал немало ораторов, но ни один из них, ни даже самый лучший, не производил на меня особенного впечатления. Не то совсем, когда ты говоришь, Сократ: будь то мужчина, иль женщина, иль ребенок - все равно: ими всеми, когда они тебя слышат, или им передают хотя бы из третьих уст твои слова, овладевает какое-то неизъяснимое волнение и удивление. И я сам, если бы не боялся показаться вам, господа, слишком пьяным, готов был бы под клятвою показать, как действуют на меня сократовы слова: всякий раз, как я его слышу, мое сердце бьется во мне, как исступленное, и слезы льются ручьем из моих глаз. Я наблюдал - могу вас уверить - то же самое и у других. Я слыхал Перикла и других красноречивых ораторов; я сознавал, что они говорят хорошо, но никогда не испытывал ничего подобного: они не волновали моей души, они не заставляли меня презирать себя за свою рабью натуру. Но вот этот сатир, этот Марсий приводил меня в такое состояние, что я - ты это сам отлично знаешь, Сократ, - прямо чувствовал невозможность продолжать так жить, как я жил доселе, и я уверен, что, не затыкай я ушей своих от его речей и не убегай я от его голоса, как от пения Сирены, меня постигла бы та же участь, что и многих других: я состарился бы, сидя у его ног... О, сколько раз, - заключает свою речь с каким-то воплем отчаяния этот нравственный урод, - о, сколько раз желал я, чтобы он поскорее умер! Но вместе с тем я сознавал, что, умри он на самом деле, моему горю не было бы пределов, - оно было бы глубже, нежели моя радость, и я сам не знал, чего желать!» [1;15]

Но не одними речами околдовывал мудрец. Тот же Алкивиад, сравнивая его со статуэтками Силенов, которые продавались во всех лавках и внутри которых, если их раскрыть, можно увидеть изображения богов, указал вместе с тем на тайну обаяния сократовой личности: под этой уродливой и вульгарной оболочкой скрывалась такая мощная и в то же время уравновешенная натура, какая в представлении греков могла быть только у богов.

На первый взгляд Сократ может показаться холодным и бесчувственным - подобно стальной машине - мыслителем, проламывающим себе путь, не останавливаясь ни перед какими соображениями практического или сентиментального характера. Он редко входит в духовный мир своего собеседника и редко чувствует к нему ту симпатию, которая прощает чужие слабости и относится с уважением даже к предрассудкам. Неудивительно, что некоторые биографы обвинили Сократа в сухости, черствости и недостатке воображения; но это значит, по нашему мнению, упускать из виду ту черту его духовной личности, которая лежит в основе всей его деятельности и жизни и которая - как это ни покажется парадоксальным - является причиною всей кажущейся его бесчувственности. Великие мысли, как говорит Вовенарг, исходят из сердца, и подо льдом сократовой мысли действительно текла горячая лава страсти, То была страсть его к истине - именно не любовь, а страсть, всепоглощающая, жгучая и ненасытная, для которой нет удовлетворения в самом обладании. Истина для Сократа была выше всего: он был ее раб, готовый в поисках за нею стучать во все двери и лобызать следы ее ног. С настойчивостью пылкого юноши он следовал за нею повсюду - от храма богов до скромной обители ремесленника,- и каждый шаг, приближавший его к ней, казалось, еще больше разжигал его страсть, его желание ею обладать. Стремление его к ней было неуклонно, и где только знакомый облик вечно юной и вечно прекрасной возлюбленной мелькал перед его взором, он забывал все окружающее и отдавал ей все свои помыслы, все свое существо. Однажды под Потидеей, во время военной стоянки, он простоял целые сутки, от зари до зари, погруженный в мучительную думу: солнце взошло и закатилось, сумерки окружили его таинственной мглой, луна облила его своим серебристым сиянием, а он все с поникшей головою продолжал стоять на одном и том же месте, как неподвижная статуя, не замечая времени и не чувствуя ни холода, ни голода, ни утомления. Только когда занялась вторая заря, очнулся он от долгого своего забытья: занимавший его вопрос, очевидно, был, наконец, разрешен,- и, подняв взоры навстречу первым лучам солнца, он тихо совершил молитву и возвратился в свою палатку. Так властно дарила над его душою истина, так беззаветно и неудержимо стремился он к ней! Нужно ли после этого удивляться его строгому и суровому отношению к другим? Истина - это солнце, все освещающее и все согревающее: стоит ли хлопотать и тужить о том, что чьи-то совиные глаза ослепляются, и гады, живущие во тьме и сырости, издают хриплые протесты и корчатся от боли? Только потому, что он так пламенно любил истину, могла развиться в нем бесчувственность к страданиям греха и заблуждения: люби он ее меньше, он был бы и снисходительнее, и мягче, но не был бы тем, чем он был. Без сомнения, он многих оттолкнул и сделал врагами, но те, которые имели мужество простоять под его безжалостным ножом до конца, привязывались к нему, как к своему благодетелю, даровавшему им вторую и лучшую жизнь.

Обратимся теперь к другим его особенностям, более популярным и более доступным глазам поверхностного наблюдателя. Все свидетельства сходятся во мнении, что от природы он отличался страстностью и даже склонностью к чувственности, но все они в один восторженный голос заверяют, что ни один человек ни до, ни после него не выработал в себе такого самообладания, такого умения держать себя в узде, как Сократ. Он был так умерен в пище и питье, что все удивлялись, как он мог жить. Круглый год, невзирая на погоду, в сильную ли жару или трескучий мороз, он носил одну и ту же плохонькую одежду и ходил босой с непокрытой головою. Одаренный крепким и сильным организмом, он еще более закалил свое тело и мог переносить лишения и труды, как никто. Под Потидеей, когда афинская армия была отрезана от обозов и страшно страдала от голода, а морозы стояли такие суровые, что солдаты редко выходили из палаток и укутывали ноги мехом и соломой, один Сократ делал свое дело, как ни в чем не бывало, и босиком, в своем обычном хитонишке, маршировал по снегу и льду, как по зеленой траве. Вместе с тем он не был аскет: никто дальше его не мог быть от той уродливой морали, в которую так часто впадают другие моралисты схожих с ним взглядов. Он был сын своего времени, для которого земная жизнь не была ни испытанием, ни юдолью, а прекрасной вещью, которою следует пользоваться со всею радостью и безмятежностью ребенка. И вино, и женщины, и песни имели для него, как и для Лютера, реальное значение, и если он все-таки настаивал на необходимости для всякого умерять свои желания и ограничивать свои нужды, то не из видов умерщвления плоти как седалища греха, а потому, что считал внутренний мир человека важнее физического и внешнего. Первый должен быть независим от последнего, и каковы бы ни были наслаждения и страдания, которые мы испытываем, мы не должны подпадать под их влияние. А что другое может вести к таким результатам, как не постоянное и беспрерывное упражнение в умеренности и самообуздании? Стать выше чувственных аппетитов и господствовать над ними или даже поддаваться им, но по собственному желанию - это высшая цель свободного человека, стремящегося к божественному идеалу: «Не нуждаться ни в чем, - говорил Сократ, - значит быть божеством, а нуждаться лишь в малом - значит наиболее близко походить на него. А так как божественная природа - совершенство, то приблизиться к ней - значит приблизиться к совершенству». Он сам и был близок к этому идеалу - не столько тем, что живя малым, он, по словам Ксенофонта, жил вместе с тем как бы в достатке, сколько тем, что умел сохранять ясность и невозмутимость духа при всевозможных обстоятельствах. Он, например, редко пивал, но когда уже пил, то пил, как никто, и в то время как его собутыльники валялись под столом, он один, несмотря на то, что выпил больше всех, оставался трезв с такой же спокойной и ясной головой, что и прежде. Это было то самообладание, та ровность настроения, которой не могла не удивляться сама Ксантиппа: «Он у меня всегда возвращается домой,- говаривала она своим соседкам, - точно с таким выражением лица, с каким уходил»,- и, конечно, лучшей похвалы нельзя и ожидать.

В связи с этим самообладанием стоит его мужество. Как мы выше уже сказали, он далеко не был нечувствителен к удовольствиям и страданиям нашего бренного тела: напротив, он охотно шел навстречу первым и не менее охотно избегал вторых. Но он умел придавать им должную цену по отношению к духовному своему миру, и там, например, где наслаждения грозили чистоте его нравственного самосознания или страдания являлись неизбежным условием сохранения ее, он умел спокойно, без дальнейших размышлений, без внутренней борьбы уклониться от одних и встретить лицом к лицу другие. Такого рода положения вовсе не представлялись ему дилеммами, как они представлялись и представляются большинству человечества: самой мысли о выборе не существовало для него - тем менее о компромиссе. Отсюда-то его мужество, непоколебимое, спокойное, сознательное и вместе с тем без рисовки, которое с такою силою действовало на воображение его современников. Его хладнокровное и бесстрашное поведение на воине - в сражениях под Потидеей, Делием и др. - вызвало всеобщее удивление и похвалы; но еще больше - его стойкость при столкновениях с народом и тиранами. Об этих двух замечательных случаях из его жизни стоит рассказать, так как они чрезвычайно ярко иллюстрируют вышесделанную характеристику Сократа.

В 406 г., после длинного ряда неудач, афиняне, наконец, одержали при Аргинузах такую блестящую победу над лакедемонянами, что на радостях все поголовно рабы, состоявшие в экипаже флота, получили свободу и даже некоторые права гражданства. Ликование было всеобщее, но, увы, оно вскоре было омрачено известием, что навархи (адмиралы) не только не собрали и не предали земле плавающие трупы убитых, но даже не позаботились о том, чтобы, по окончании сражения, подобрать увеченных и раненых, предоставляя им погибать на обломках судов. Такая небрежность по отношению к последним была в то время не менее преступна, нежели теперь; но нужно еще вспомнить то религиозное значение, которое древние греки предавали обряду погребения умерших, - обряду, без которого душам последних приходилось скитаться по берегам Стикса без приюта и привета до скончания веков (вспомним, например, софоклову драму «Антигона», всецело построенную на этом поверье), чтобы реализовать хоть сколько-нибудь полно то огромное впечатление, которое это известие должно было иметь на Афины. От безграничной радости город сразу перешел к трауру; плач, жалобы и стоны наполнили воздух, и негодованию на победоносных, но преступных навархов не было пределов. Их вытребовали к суду, и народ, обезумевший от горя и поджигаемый интригами олигархической партии, настаивал, вопреки писанным законам конституции, на поголовном осуждении и наказании обвиняемых. Напрасно выставлялось на вид, что это требование беззаконно, что оно идет вразрез с основными принципами гражданской свободы и что, наконец, налицо имеются обстоятельства, извиняющие если не всех, то, по крайней мере, некоторых из злополучных навархов: народ неистовствовал и шумел, как расходившееся море, отказываясь выслушать обвиняемых и настаивая на немедленном и коллективном их наказании. Пританы - председательствующая триба - должны были сдаться на угрозы и после некоторых размышлений малодушно решили пустить по голосам вопрос о виновности навархов в желательном народу смысле; только один из них отказался дать свое согласие на такое незаконное действие суда: то был Сократ. Несмотря на дикие угрозы народа и общие клики бешенства и ярости, он спокойно, но решительно заявил свой протест против такого явно несправедливого и лицеприятного поведения суда и оставил собрание, предпочитая встретить мучительную смерть от рук разъяренной толпы, нежели быть соучастником в преступлении.

Другой случай произошел двумя годами позже, когда афинским государством правили пресловутые тридцать тиранов. Захватив власть и укрепив ее за собою при помощи спартанских мечей, эта горсть аристократических якобинцев не замедлила удариться и террористическую вакханалию: конфискации имущества, тюремные заключения, ссылки, казни и прочие насилия сыпались градом на головы злополучных демократов, и не было среди последних человека, выдающегося по своему влиянию или богатству, или убеждениям, который рано или поздно не пал бы жертвою исступленной реакции. Между прочим, боясь острого языка Сократа, они еще в начале своего правления издали указ, запрещавший философам обучать искусству аргументировать и спорить (эристике), и наш философ чуть не поплатился за свое упрямство. Ввиду многочисленных казней Сократ однажды публично заметил, что не странно ли, что в то время как пастухи, у которых стада почему-то уменьшаются, считаются негодными, правители, при которых население также по каким-то таинственным причинам убывает, продолжают смотреть на себя как на людей способных и годных к взятой на себя роли? За это тираны призвали его к себе и, сделав строгое внушение, посоветовали ему держать язык за зубами и не употреблять вперед никаких иллюстраций и притч о пастухах, так как де в противном случае Сократ собственной своей персоной поспособствует уменьшению народного стада. Намек был достаточно ясен и циничен, но все же Сократ дешево отделался - быть может, благодаря заступничеству Крития, главаря тридцати и бывшего слушателя Сократа. Но уже вскоре представился другой и более благовидный случай погубить мудреца: ему и четверым другим популярным горожанам поручено было отправиться на о. Саламин и привезти оттуда некоего Леона, демократа с большими средствами, бежавшего от преследований олигархов. Это была одна из обычных уловок хитрых правителей, старавшихся связать со своей судьбою сколь возможно больше людей, если не сочувствием, то своекорыстием, а если не последним, то хоть соучастием, вольным или невольным, в преступлениях. Сократ был слишком умен, чтобы клюнуть на такую грубую удочку, и слишком честен, чтобы играть роль, и вот, в то время как его товарищи беспрекословно повинуются гнусному приказу, он невозмутимо, как ни в чем не бывало, отправляется домой и спокойно ждет своей участи. Гибель его была неминуема, но, к счастью, вскоре после того камарилья была свергнута и Сократ был спасен.

Больше всего поражает то, как Сократ умел убедить человека в своей правоте, избегая спор. Об этом хорошо написал Дейл Карнеги в книге, где дается повседневное использование этого метода:

«Я потерял много лет и бесчисленные тысячи долларов из-за незаключенных контрактов, пока наконец не понял, что спорить невыгодно, гораздо выгоднее посмотреть на вещи с точки зрения собеседника и заставлять его все время отвечать утвердительно.

Сократ по прозвищу «афинский овод» был исключительным парнем, хотя ходил босиком и женился на девятнадцатилетней девушке, когда ему самому исполнилось сорок и голова его облысела. Ему удалось такое, что удавалось совсем немногим людям в истории: он резко изменил ход человеческого мышления. И сегодня, через двадцать три века после его смерти, Сократа почитают как одного из самых мудрейших философов, которые своим даром убеждения воздействовали на этот вечно спорящий мир.

В чем состоял его метод? Вы думаете, он говорил людям, что они ошибаются? О нет, только не Сократ! Он был для этого слишком хитер. Все приемы, которые он применял в беседе, известные сегодня как «сократический метода, были основаны на получении утвердительных ответов. Он задавал такие вопросы, на которые его оппоненту приходилось отвечать «да». Так Сократ добивался новых и новых признаний своей правоты, пока их не набиралось очень много. Он продолжал задавать вопросы до тех пор, пока его собеседник, даже не осознавая этого, приходил к заключению, которое еще несколько минут назад яростно отвергал.

В следующий раз, когда вам страшно захочется сказать человеку, что он ошибается, давайте вспомним босоногого старика Сократа и вежливо зададим собеседнику такой вопрос, на который получим утвердительный ответ». [2;141]

Что в этих поступках Сократа поражает больше всего - это совершенное отсутствие драматических моментов, которые мы привыкли ожидать всякий раз, когда видим столкновение эгоистических интересов с требованиями долга или убеждений. Вы видите перед собою человека, для которого дилеммы не существуют со всеми их патетическими или сентиментальными аксессуарами, Сократ не раздумывает, не рефлектирует, не рассуждает, а просто, в силу инстинктивного тяготения ко всему хорошему и честному, избирает путь, на который ему указывает совесть и на который он вступает с таким же легким сердцем, как если бы его ждали розы, а не смерть. Современное человечество, исковерканное своим историческим воспитанием с его уродливой обстановкой и ложными, больными идеалами, пожалуй, не в состоянии по достоинству оценить красоту этой простой и цельной натуры; но античному обществу, еще не дошедшему до духовного раздвоения и не видавшему красоты нигде, кроме как в здоровой и совершенной гармонии всех сил человеческого существа, личность Сократа должна была казаться высшим проявлением божественного гения, одним из совершеннейших идеалов счастливого человечества. В этом именно смысле Сократ был исключительным явлением даже в глазах своих современников: «Вы можете себе легко вообразить,- говорит Алкивиад,- что, например, Брасид и другие полководцы походили на Ахилла, а какой-нибудь Перикл - на Нестора и Антенора. То же самое можем мы сказать о любом великом человеке, но не о Сократе: этому странному существу вы не найдете никого другого, хоть сколько-нибудь подобного,- ни среди тех, которые живут ныне, ни даже среди тех, кто жили до нас».

Теперь же скажем два слова о его пресловутом «демоне», без чего этот очерк мог бы показаться неполным. Очень часто, когда Сократ предпринимал решение, либо важное само по себе, либо шедшее вразрез с ожиданиями его друзей, он ссылался на голос «демона», запретивший ему поступить иначе, как он поступил (голос этот только возбранял, но никогда не побуждал). Больше мы на этот счет ничего не знаем, но, несмотря на это, или, быть может, именно поэтому уже с давних пор придумывались гипотезы о том, что бы такое этот демон мог собою обозначать. Теории существуют разные, вероятно, столько, сколько было голов, задававшихся разрешением этого вопроса. Одни считают этого демона ангелом-хранителем или, по крайней мере, гением Сократа; другие полагают, что то был голос его совести; третьи, в истом духе современной психопатологии, утверждают, что Сократ был просто-напросто одержим психозом, периодически подвергавшим его галлюцинациям, а четвертые совсем не верят в демонов и говорят, что ссылка Сократа на них была не больше, как желание помистифицировать почтеннейшую публику, желание, вполне объяснимое его любовью к иронизированию. Чем бы этот демон в конце концов ни оказался, оно нам нисколько не поможет ни полнее оценить личность, ни лучше понять его учение.

2. Пункты обвинения против Сократа. Суд. Смерть

Ни философское учение, ни диалектические приемы Сократа не могли прийтись по вкусу большинству его современников. Обозревая глазами нашего, ХХ-го, века доктрины, а главное, личность этого философа, мы не испытываем ничего, кроме чувства бесконечного уважения и преклонения, и когда мы узнаем, что этот замечательный человек и мудрец погиб смертью преступника, нашему удивлению нет пределов. Мы забываем, что господствующий в каждый исторический момент уровень понятий и убеждений представляет линию, за которую всякое значительное отклонение в ту или другую сторону считается явлением ненормальным, и не только та личность, которая в своем поведении и убеждениях падает ниже этого уровня, но даже и такая, которая над ними возвышается, переходя за пределы умственного горизонта своего времени, рискует подвергаться порицанию и даже осуждению. Человечество в общем далеко не оригинально: быть может, благодаря этой неоригинальности и возможна та дисциплина, без которой общество не могло бы существовать; но, вместе с тем, она становится источником тех трагических положений, в которые так часто приходится стать личности, значительно опережающей свой век. Так оно бывает и теперь, и так было - в еще большей степени - во время Сократа, когда права, признаваемые за обществом над личностью, были и шире, и многочисленнее, нежели в настоящее время.

И вот в апреле или мае 399 г. до Р. X.- мы в точности не знаем ни числа, ни месяца - три афинских гражданина, один из них богатый и влиятельный демократ кожевник Анит, личный недруг философа, другой - неизвестный нам поэт Мелет, а третий - довольно популярный ритор Ликон, представили на народный суд гелиастов следующее обвинение против Сократа: «Он нарушает законы государства, не признавая национальных богов и вводя новые, а также развращает молодое поколение».

Что касается до первого из этих пунктов, то, вспоминая идеи Сократа о Боге, мы не можем не признать, что до известной степени он был основателен. Правда, Сократ аккуратно исполнял обязанности, требуемые греческой религией, приносил жертвоприношения и искал совета у прорицателей и оракулов, но его отвлеченные понятия о божестве как о Верховном Разуме, совершенно недоступном ни нашим взорам, ни нашему уму, шли вразрез с конкретными представлениями его сограждан, создававших своих богов по своему же собственному образу и подобию. Боги античной Греции с их желаниями, страстями, потребностями и слабостями были те же люди, что и греки сами, и только своим бессмертием и некоторыми телесными преимуществами отличались они от обыкновенных человеческих существ. Но как раз это Сократ отрицал,- правда, не столько открыто сформулированными мнениями, сколько общим духом своего учения; но люди были достаточно проницательны, чтобы понять такие вещи и без слов, и достаточно близоруки, чтобы, поняв, осудить их как ересь. К тому же злополучный его «демон» был такой же таинственностью для афинян, как и для нас, но, в то время как мы не обращали бы на него никакого внимания или объясняли бы личными особенностями философа, афиняне, как оно и естественно было для того времени, усмотрели в нем новое и неизвестное божество, к которому Сократ прибегал и охотнее, и чаще, нежели к национальным богам.

Нечто подобное приходится сказать и относительно другого пункта обвинения. Нам, обозревающим ту эпоху глазами отдаленных потомков, которые могут судить и с большим знанием, и с большим хладнокровием, легко говорить, что Сократ ничуть не был развратителем молодого поколения: для нас это ныне истина столь непреложная, что всякое противное мнение может лишь вызвать на наших устах улыбку сожаления, и ничего больше; но не столь очевидным это казалось современникам, которым близость перспективы мешала и рассмотреть дело яснее, и обсудить его беспристрастнее. Всякий знал, конечно, что Сократ не только сам выполнял свои гражданские обязанности с редкою добросовестностью, но и требовал того же и от других: даже на свою собственную философскую деятельность он смотрел не иначе, как на служение обществу,- служение тем более высокое и ценное, что, не будучи, правда, непосредственным, оно подготовляло, однако, многочисленных граждан, которые своим умственным развитием, нравственной чистотой и высоким сознанием долга и ответственности могут оказать ему, этому обществу, громадные услуги. Тем не менее были и другие обстоятельства, которые в значительной мере, казалось, перевешивали эти факты и придавали обвинению широкую популярность. С одной стороны, его отрицательного отношения ко всем освященным стариною идеям и верованиям было достаточно, чтобы навлечь на него свирепую ненависть со стороны консерваторов-аристократов; и, действительно, уже 24 года тому назад знаменитый Аристофан, по этому самому вопросу о развращении юношества, выставил его в своей комедии «Облака» главою софистов и осыпал его злыми насмешками и инсинуациями. Но, с другой стороны, и для демократов, сторонников нового порядка, он не мог быть желанным пророком со своими постоянными указаниями на недостатки существующей конституции и своим пристрастием к правлению «лучших» людей. Ему не раз выставляли на вид опасность для молодых умов такого рода мнений, и в виде доказательства приводили примеры двух бывших его учеников, Крития и Алкивиада, из которых первый стал во главе аристократической реакций и был одним из тридцати тиранов, а другой изменил своему отечеству и предался его врагам. Напрасно Сократ и его друзья доказывали нелепость подобного рода обвинений, утверждая, что ни тот, ни другой не приходил к Сократу учиться мудрости, а лишь диалектическому методу, который мог им быть полезен в прениях в народном собрании; напрасно они дальше указывали, что далеко не все ученики Сократа были Критиями и Алкивиадами, а что среди них были такие люди, как Херефонт - пламенный патриот и сподвижник Фрасибулла: на них не обращали внимания. Общее направление сократовых учений слишком, казалось, говорило против мудреца, чтобы единичные факты могли иметь какое-либо значение: то были скорее счастливые исключения, нежели правила, и, как таковые, их можно смело игнорировать.

Таким образом, для того века обвинения против Сократа вовсе уже не были так нелепы, как они могли бы показаться нам в настоящее время. Мы не думаем, конечно, оправдывать его обвинителей, как то пытались сделать некоторые ученые (например, Форхгаммер), мы лишь можем оплакивать несовершенство условий, при которых совершается прогресс человеческих обществ и которые часто приводят лучших людей к столь плачевным положениям.