Аксиологический подход в былиноведении: ценностный анализ русского эпоса во второй половине XX века. Часть 1, 1950-1960 годы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Аксиологический подход в былиноведении: ценностный анализ русского эпоса во второй половине XX века. Часть 1, 1950-1960 годы

А.С. Миронов

Московский государственный институт культуры

Автор продолжает цикл статей об истории ценностного анализа в былиноведении и рассматривает период второй половины XX века. Этот период характеризуется утверждением классового подхода к анализу ценностей былин и закреплением принципа партийного «историзма» (В. И. Чичеров, Б. А. Рыбаков и другие), однако сопоставление ценностных кодов былинных и летописных сюжетов не предпринималось, поскольку не свидетельствовало в пользу их отождествления. При таком подходе исследователи исключали из поля зрения ценности, которые нелегко было объяснить спецификой конкретной исторической обстановки (сострадание, дарение, служение, молитва и т.п.), практически не изучалась структура ценностного центра былинных героев, концепты любви-жалости, чести, смелости, сопротивляемости соблазнам и т.д. Ограниченность партийной идеологизации эпоса пытались преодолеть представители историко-типологической школы (В. Я. Пропп, Б. Н. Путилов и другие), однако и они не прибегали к аксиологическому анализу русского эпоса. Лучшие силы отечественного былиноведения были скованы противостоянием исторической и историкотипологической школ; советским учёным не удавалось раскрыть подлинные ценностно ориентированные смыслы русского эпоса.

Ключевые слова: русский эпос, былина, былиноведение, русский эпический герой, ценности русского эпоса, аксиология русской былины, аксиологический подход, А. М. Астахова, В. М. Жирмунский, Д. С. Лихачёв, Е. М. Мелетинский, Б. А. Рыбаков, В. Я. Пропп, Б. Н. Путилов, В. И. Чичеров.

S. Mironov

Moscow State Institute of Culture, Ministry of Culture of the Russian Federation (Minkultury),

Khimki citi, Moscow region, Russian Federation

AXIOLOGICAL APPROACH IN EPIC STUDIES: VALUE ANALYSIS OF THE RUSSIAN EPIC IN THE SECOND HALF OF THE XX CENTURY. PART 1, 1950-1960

The author continues a series of articles about the history of value analysis in the epic studies and analyses the period covering the second half of the XX century. This time is characterized by the class approach approval to the analysis of the epics values and the consolidation of the party “historicism” principle(V. I. Chicherov, B. A. Rybakov, etc.), but the comparison of the epics codes value and Chronicles was not undertaken, because it did not indicate in favor of their identification. With this approach, the researchers excluded from the field of view the values that were not easy to explain by the specifics of a particular historical situation (compassion, donation, service, prayer, etc.), the structure of the value center of epic heroes, the concepts of love-pity, honor, courage, resistance to temptations, etc. were not studied. The representatives of the historical and typological school (V. Y. Propp, B. N. Putilov, etc.) attempted to overcome the limitation of the party epics ideologization, however, they did not implement axiological analysis of the Russian epic. The best forces of the history were bound by the confrontation of historical and historical-typological schools; Soviet scientists could not reveal the true value-oriented meanings of the Russian epic.

Keywords: Russian epic, epic, epic studies, Russian epic hero, the values of the Russian epic, the axiology of the Russian epic, the axiological approach, A. M. Astakhov, V. M. Zhirmunsky, D. S. Likhachev, E. M. Meletisky, B. A. Rybakov, V. Y. Propp, B. N. Putilov, V. I. Chicherov.

В первой половине XX века в советской России применение ценностного анализа в работе эпосоведов было затруднено по причинам политического характера: по заказу власти необходимо было отыскивать в былинах заранее заданные ценности социального и антирелигиозного протеста, демократизма, гуманизма, патриотизма [подробнее об этом см.: 17]. В то же время на Западе частные наблюдения ценностного плана не были редкостью в работах Р. Траутмана [40, р. 37], А. Мазона [39], Р. Якобсона и М. Шефтеля [38] и других. Развёрнутый аксиологический анализ был предпринят в труде Гектора и Норы Чедвиков («Развитие литературы», 1935), однако исследователи ограничились указанием на отсутствие в былинах ценностей западноевропейских эпосов (вассальной верности; доблести, выражающейся в отказе от военной хитрости; верности «слову, данному женщине» и т.д.) [см.: 37, рр. 35-41, 87-99].

В 1952 году С. Баура в своём труде «Героическая поэзия» выявляет «религиозную схему ценностей» [36, р. 24] русского эпоса. Он утверждает, что в былинах происходит, как и в духовных стихах, отрицание «героической концепции человека как самодостаточного существа» [36, р. 24]. Исследователь полагает, что русскому эпосу свойственна - в той же мере, что и «гимнам Гомера» - концепция «низости» человеческой природы и её подчинения божественному.

Следствием подавления в былинах ценностей героизма, своеволия и самодостаточности человека является, по мнению С. Бауры, «слабость характеров» богатырей, которые «развиты даже менее, чем в норвежских песнях» [36, р. 346]. «Русские герои обычно довольно бесцветны, и неудивительно, что одни и те же истории можно петь о разных героях»; по мнению исследователя, «великий воин Илья Муромец имеет мало личных черт в образе, а другие - Дюк, Ставр или Добры- ня - и того меньше» [36, р. 346]. Как можно видеть, С. Баура судит о характерах богатырей на основании ценностей западноевропейского эпоса, а также стереотипного представления о дихотомии «покорности / спячки» и «свободы / разгула» [подробнее об этом см.: 18], якобы присущей русскому характеру. Анализу исследователя не доступно духовное измерение былинного сюжета: в отличие от эпического певца, С. Баура не обладает «эпическим знанием» о ценностных кодах былин, в частности - об особенностях былинной силы, которая может покинуть согрешившего богатыря. Поэтому учёный не имеет возможности «увидеть» характер, раскрывающийся в борьбе героя со своими страстями и слабостями (например, у Ильи это - трусость и блуд (эпизод с женой Святогора), гневливость и хвастовство (бой с Сокольником); у Добрыни - сердечная чёрствость и желание избежать богатырской миссии («Добрыня и Змея»), блудная страсть («Добрыня и Маринка) и т.д.). Невнимание к духовной борьбе героя оборачивается недооценкой уровня проработки характеров.

На родине былин к середине XX века интерес к аксиологическому исследованию эпоса угасал на фоне противостояния научных лагерей: историческая школа пыталась отойти от понимания эпоса как отражения народных мечтаний и более жёстко связать былины с памятью народа об исторических событиях. Ещё в 1940 году В. И. Чиче- ров предложил определение былин, расходившееся с прежней трактовкой эпических смыслов как народных «чаяний»: «Былины - эпические песни, отразившие факты русской истории...» [34, с. 35]. В предельно простой и спорной форме эту мысль выразил академик Б. Греков: былины суть «история, рассказанная самим народом» [7].

Для выявления критериев оценки исторических лиц и событий необходимо было исследовать систему ценностей эпоса. Однако возвращение на позиции дореволюционной исторической школы оказалось возможным лишь в рамках классового подхода. Эпосоведам предлагалось использовать былинный материал исключительно для того, чтобы показать, как чутко народ осознавал свои классовые интересы и как ярко эти интересы отразились в былинах. «Эпические песни о подвигах народных героев-богатырей» возникали, как утверждал А. Никифоров [19], «по поводу конкретных исторических лиц и событий для выражения классовой оценки трудовым народом фактов общественно-политической жизни». Не случайно исследователь называл песни о богатырях «одним из видов народной исторической публицистики», по его мнению, эпические певцы выражали в них своё «активное боевое отношение к исторической действительности» [19, с. 246].

Для каждого периода российской истории А. Никифоров призывал выявлять «правильные» в классовом смысле ценности, отразившиеся в былинах. Например, во время феодальной раздробленности, по его мнению, «центральной идей русского эпоса» была необходимость «борьбы народа за национальную независимость, за общенародное единство» [19, с. 245]. Такой подход подразумевал высокую степень политической грамотности и классового сознания эпических певцов, как если бы они были своего рода политинформаторами, пропагандистами прогрессивных социально-политических и экономических явлений. Например, академик Д. С. Лихачёв полагал, что даже былина о Садко «посвящена борьбе героя» с «социальной несправедливостью». По мнению учёного, ключевой ценностью этой песни является народное происхождение избранницы героя - Чернавки, чьё прозвание якобы указывает на её происхождение из «чёрного люда» [27, с. 231].

Д. С. Лихачёв писал, что в былинах народ «оценивает своё прошлое» [27, с. 183184], но в 1950-х годах советских исследователей интересовал лишь классовый аспект этой оценки. Так, по мнению учёного, осмысливая историю древнего Новгорода, народ осознал и выразил в былинах высокую значимость «народоправства», воспоминаний о временах, когда политический «перевес» получало «эксплуатируемое большинство». В результате исследователю приходилось доказывать, что главной ценностью былины о Садко является «стремление восстановить социальную справедливость» [27, с. 234] и борьба с «устоявшимся социальным укладом» [27, с. 230] - что было, безусловно, нелёгкой задачей.

Ещё сложнее было доказать, что в былине «Вавило и скоморохи» выразились жажда «социальной справедливости» и «настроения русского крестьянства, которые особенно сильно захватывали его накануне и в период крестьянской войны начала XVII века» [27, 342]. Чтобы подобраться к этому выводу, М. О. Скрипилю пришлось доказывать, что в сюжете о противостоянии иноземному «царю Собаке» гусляра Вавилы и его святых покровителей Кузьмы и Демиа- на выразился протест против царской власти, с которой «народ ведёт борьбу и побеждает» [27, с. 342].

Помимо излюбленного советскими эпосоведами сюжета о ссоре Ильи с князем Владимиром (закончившейся, впрочем, примирением), эпос предоставлял не так много материала для подтверждения тезиса о главенстве социального протеста в системе ценностей былины. Поэтому В. П. Ад- риановой-Перетц приходилось, например, утверждать, что прозвище Ильи Муромца («старой казак») указывало на «роль казачества в противоправительственных восстаниях» и стремление былинного певца «подчеркнуть, что крестьянский сын Илья Муромец остаётся свободным и тогда, когда крестьяне уже были окончательно закрепощены» [27, с. 416].

М. О. Скрипиль справедливо полагал, что в эпосе народное творчество «подымалось до выражения раздумий народа о происшедших исторических событиях, до ... глубокой оценки их» [27, с. 264]. Однако при таком подходе исследователям приходилось вовсе исключать из поля зрения ценности, которые нелегко было обусловить спецификой конкретной исторической обстановки (сострадание, дарение, служение, молитва, побратимство и т.п.). В противном случае по необходимости следовало утверждать, что в эпоху татарщины народ понимал сострадание и другие ценности отнюдь не так, как понимал их в период феодальной раздробленности. Поскольку былинный материал не предоставлял достаточных тому доказательств, дело не могло продвинуться дальше голословных утверждений М. Сперанский писал об «изменении во времени самого миросозерцания носителей» эпоса [25, с. XVIII]; М. Плисецкий утверждал, что в былинах отражено «из-менение психологии народных масс» «на протяжении ве-ков» [20, с. 8].. В результате в советском эпосоведении долгое время не появлялось работ, раскрывающих суть «раздумий» народа о чём-либо, кроме «прогрессивных» социально-экономических явлений и необходимости защищать Родину.

Дефицит достижений на этом поприще признавала А. М. Астахова: по её мнению, если «по двум ведущим идейным линиям - героико-патриотическому пафосу и социальной проблематике - общий характер русского эпоса вполне прояснён», то «в толковании отдельных былин ещё много дискуссионных моментов», требующих «дальнейшей разработки» [3, с. 126]. Попытки связать былины с конкретными историческими событиями казались А. М. Астаховой бесперспективными. Она призывала отказаться от поиска в былинах «оценки событий» прошлого и вернуться к выявлению народных идеалов и «чаяний»: «совершенно очевидно, что в раскрытии исторических основ русского былинного эпоса единственно плодотворный путь - исходить из уяснения художественного замысла былин и отражённых в них народных идеалов» [3, с. 76]. Сторонники возвращения к поиску народных «чаяний» в эпосе ссылались при этом на слова В. И. Ленина, которые удачно «припомнил» В. Д. Бонч-Бруевич: былины важны «для изучения народной психологии» потому, что в них «отразились чаяния и ожидания народные» [6, с. 118]. Отвергая на этом основании попытки связать содержание былин с воспоминаниями о конкретных исторических фактах, В. Я. Пропп утверждал, что «былины отражают не единичные события истории, они выражают вековые идеалы народа» [24, с. 27].

А. М. Астахова в качестве главной ценности русского эпоса выдвигала «пронизывающую былины идею защиты родины и населения» [3, с. 93], указывая на «оборонительный характер эпоса, патриотическую и гуманистическую направленность подвигов главных богатырей» [3, с. 101]. В рассматриваемый период советская власть нуждалась в патриотизме граждан более, нежели в классовом осмыслении фольклорного наследия, и ставка на идею защиты Родины позволяла учёным отойти от бесперспективной задачи презентации богатырей в качестве революционеров. Самопожертвование ради защиты Отечества - эта ценность была объявлена главной идеей русского эпоса. Как доказывала А. М. Астахова, былины выдвигают «образ народного героя, забывающего личные обиды во имя высокой задачи спасения родной земли и народа» [27, с. 124].

Исследователь возвращается здесь к наблюдению, сделанному русскими славянофилами в середине XIX века. Тогда К. С. Аксаков заметил, что сила для русского богатыря - «полезное орудие для добраго дела только»; Л. Н. Майков писал в своей диссертации, что подвиги русского богатыря - не средство достижения личной выгоды, но «защита слабых и угнетённых» [12, с. 119]; наконец, О. Миллер подчёркивал, что «Илья Муромец ... ничего не ищет для себя самого», напротив, чудесная богатырская сила «налагает обязанность на того, кто ею владеет, обязанность оборонять вдов и сирот и ту кормилицу их родную мать-землю» [15, с. 803-804]. Русский эпический герой приходит на защиту обиженным, не взирая на их социальное положение, - так, Илья защищает князя Владимира [19, с. 113] и княгиню Апраксию [первая поездка Ильи Муромца: 11], царя Костянтина [12], царя Со- ломана [30]; выручает из плена царей и королевичей [32]; Алёша жалеет опозоренного князя [1] и т.д. Однако советская идеология требовала самопожертвования ради «народа», а не ради конкретных людей (среди которых могли попасться представители высших классов, а их жалеть не полагалось). Учёным пришлось скорректировать былинные концепты любви-жалости и самоотвержения, заменив сострадание конкретному человеку («слабым и угнетённым», «вдовам и сиротам») на защиту «родины и населения» в целом. В качестве примера приведём утверждение В. М. Жирмунского о том, что «центральной темой» героического эпоса русских является «героика самоотверженной борьбы за национальную независимость против врага-насильника, угрожающего родине потерей национальной независимости» [10, с. 15].

Классовый подход исключал объективный ценностный анализ былин; даже такой крупный исследователь, как В.Я. Пропп, в своём знаменитом исследовании «Русский героический эпос» вынужден был ограничиться исследованием «чаяний» сугубо общенародных. В. Я. Пропп не изучал структуру ценностного центра былинных героев, не выявлял аксиологические концепты любви, чести, молитвы, смелости, сопротивляемости соблазнам и т.д. Говоря о «вековых идеалах и стремлениях народа» [24, с. 225], учёный называл политические задачи, стоявшие, по его мнению, перед русским народом в целом: высочайший приоритет объединения страны вокруг сильного центра и единого властителя, сосредоточение внимания на защите от внешних угроз, классовая ненависть и богоборческий пафос.

Эти идеи были в гораздо большей мере «чаяниями» советских идеологов, нежели смысловыми доминантами русского эпического сознания. Выдвинув определение эпоса как «песен о борьбе и победе», автор «Русского героического эпоса» применяет его односторонне, исключая из поля зрения борьбу и победу не политическую, но нравственную, духовную. Невозможно отрицать, что неотъемлемым, если не ключевым элементом содержания былин является борьба богатыря с его собственными страстями и слабостями. В старинах об Илье это - попытки отвлечь героя от богатырского поприща (самовольно возложенная на себя заповедь, лестные и выгодные предложения освобождённых черниговцев, посулы жены Соловья и другие), испытание смелости героя (падение коня от соловьиного свиста, угроза жены Святогора, поход на Царь-град в одиночку без оружия), блуд (баба Латыр- горка и королевна с кроватью-ловушкой). В душе Добрыни эпическая аудитория видела явный недостаток сострадания (к русским «полонам») и как следствие - нежелание принять богатырскую миссию (служба в Киеве, за время которой «глупешенький» Добрыня деградирует до привратника и даже до вора), непослушание (визит к Маринке). В былинах о Потыке такой слабостью является чрезмерная страстность героя, заставляющая лгать князю Владимиру, а также его тяга к вину. В ценностном центре героя по имени Садко обнаруживаем уязвлённое самолюбие, тщеславие, жажду богатства, превозношение и неблагодарность, выразившуюся в неисполнении обета. Васька Буслаев гибнет, сделав ставку на собственную физическую силу, а в песне о Волхе герой, если вдуматься, ради «многой мудрости» (колдовства, оборотничества) отказывается от богатырства (он так ни разу и не воспользуется той самой палицей, которую просил в колыбели), более того, отказывается он от самой русскости - оставаясь царствовать в чужой земле. Как можно видеть, аксиологический анализ В.Я. Проппа является избирательным и сводится лишь к выявлению идейно-политических ценностей и мотиваций героев при почти полном игнорировании духовно-нравственных ценностей и связанных с ними мотиваций.

Кроме того, ценностный анализ былин нередко оказывался попросту неудобным, потому что мешал исследователю сближать мотивы былины с гипотетическими «древнейшими» мотивами догосударственного славянского эпоса. Отождествление ценностно различных (а порой противоположных) мотивов и сюжетов было излюбленным приёмом компаративистов в XIX веке (например, В. В. Стасов сближал атакующую любовную магию Маринки, добивавшейся любви Добрыни, с покушением старой ведьмы Путаны на жизнь младенца Кришны [см.: 31]). Жертвой традиции нередко становились советские исследователи.

В.М. Жирмунский, приводя примеры из национальных эпосов для иллюстрации «типического» сюжета о бое героя с богатыркой с последующим вступлением в брак, относит к этой «древней теме» былинную историю о связи Ильи Муромца с бабой Латыгоркой [10]. Ценностный анализ помешал бы такому сближению: былинный сказитель и его аудитория осознавали, что блудная связь с богатыркой - отнюдь не триумф любви, но нравственное падение, за которое придётся расплачиваться самому Илье и его ребёнку, зачинаемому во грехе.

В.М. Жирмунский пытается объяснить это кардинальное различие тем, что в былине «древняя тема приспособлена к представлениям более позднего времени, подверглась бытовой модернизации» [10]. Однако это утверждение остаётся не доказанным; против него говорит различие исходных мотиваций: не только Илья воспринимает связь с Латыгоркой как грех, но и незаконнорождённый сын считает своё происхождение позором (и потому убивает мать). Сюжет задан этими мотивациями, в случае их изменения былина не просто утратит ценностно «заряженный» смысл, но разрушится в композиционном плане.

Ещё один пример сближения ценностно несопоставимых сюжетов - попытка В. М. Жирмунского связать сюжет о Дунае и Настасье с рассказом о сватовстве Кан-Ту- рали огузского эпического цикла «Китаби Коркуд». Эти сюжеты представляются учёному сходными: «основной мотив состязания в обоих случаях одинаковый - уязвлённая мужская гордость: муж-богатырь не хочет, чтобы жена-поленица, которую он победил в брачном состязании, была в глазах “людей” сильнее его».

Однако былина о Дунае и Настасье неотделима в русском эпическом сознании от её предыстории [9], в которой задан ценностный код сюжета: находясь на службе у отца Настасьи, Дунай вступает с ней в тайную связь и похваляется этим на пиру. Хвастовство Настасьи является «расплатой» Дуная за его собственное прежнее хвастовство; мотив расплаты за грех героя подчёркивается гибелью во чреве матери детей Дуная и Настасьи, прижитых ими в блуде. Когда Дуная вели на казнь по приказу отца Настасьи, он не смог освободиться собственными силами и прибег к помощи возлюбленной - таким образом, он обязан жизнью Настасье, которая всюду хвастается своим превосходством над мужем. В понимании эпической аудитории Дунай везёт на Русь иноземку, позорящую не персонально Дуная, но в его лице - всё киевское богатырство. Различие ценностных концептов чести (огузского эпического концепта «личной» чести героя и былинного концепта «коллективной» чести богатырского рода, которая является залогом ненападения на Киев иноземных царей) полностью разрушает предложенную В. М. Жирмунским аналогию.

Отсутствие ценностного анализа приводит исследователя к ложным выводам - например, В. М.Жирмунский полагает, что русские певцы применяют «эпические шаблоны» (шоЫ1 ерга) германского происхождения (первый выезд героя, побратимство, похвальба перед боем, вещие сны, богатырский меч, боевой конь и т.п.). Налицо неразличение былинного концепта хвастовства после подвига (для распространения «славы» по миру и недопущения таким образом вражеских вторжений) и концепта хвастовства как демонстрации удали с целью устрашения противника (подбрасывание к небу палицы с последующим подхватыванием у земли и т.п.). В былинах похвальба перед боем есть абсолютный маркер антигероя, русские богатыри хвастаются после совершения подвига, в противном же случае подвергаются наказанию (Илья Муромец перед боем с Сокольником, Сухман, Ставр).

Идея о том, что былины отразили народные «чаяния», позволяла учёным отказаться от бесперспективной задачи иллюстрировать былинным материалом большевистскую концепцию истории. «Героический былинный эпос лишь определённой своей частью примыкает к историческому фольклору», - писал Б. Н. Путилов [25, с. 22]. Однако удаляясь от Сциллы «историзма», исследователи неминуемо приближались к Харибде предвзятого ценностного анализа былин, предпринимаемого с классовых позиций.

Ближе всего к идее очистить эпос от идеологии эксплуататорских классов, отделить «народные» чаяния от «ненародных» подошёл В. И. Чичеров. По его мнению, подлинно народными являются лишь те былины, в которых налицо «постановка проблем, имеющих народное и общегосударственное значение» [35, с. 241] Впервые: Известия АН СССР. Отделение литерату-ры и языка. 1955. Том XIV. Выпуск I.. В «правильных» былинах, утверждал учёный, непременно сочетается «показ борьбы за свободу и независимость родины с отражением классовой борьбы, с социальной оценкой поведения господствующих классов».

«Наряду с эпосом, идеи и образы которого близки нам по своему духу, известны эпические сказания чуждые, иногда враждебные нам», - писал В. И. Чичеров. По его мнению, «феодально-клерикальные эпические сказания, возвеличивая феодалов, углубляя в интересах эксплуататорских классов национальную рознь и разжигая религиозный фанатизм, поддерживают человеконенавистническую идеологию», оказывают «вредное воздействие на сознание масс» [35, с. 241].

Заметим, что применение предложенного В. И. Чичеровым критерия «народности» эпоса не только заставило бы признать антинародный характер большинства былин, но и накладывало запрет на беспристрастное изучение внутреннего мира эпических героев. Всякого богатыря, пережившего «партийную чистку», следовало признать «воплощением моральных идеалов» [35, с. 246], а следовательно, ему должны быть чужды какие-либо сомнения и вообще внутренняя борьба (со слабостями, страстями, соблазнами).

«Срединный» (и тернистый) путь, избегающий крайностей партийного «историзма» и партийной идеологизации эпоса приводил исследователей, вслед за В. Я. Проппом, к выводу о том, что эпос отражает не память о конкретных событиях, но типичные для всех народов этапы развития мировоззрения его создателей и носителей. «Эпос есть художественное обобщение ... исторического опыта народа целой эпохи», - вторил своему учителю Б. Н. Путилов [25, с. 23]. Пользуясь уже привычным для советской науки понятием народного «идеала», представители историко-типологической (или «неомифологической», как её иногда называют) школы имели в виду, конечно, не навязываемые сверху «подлинно народные» идеалы классовой борьбы. Они пытались найти в былинах остатки мифологического сознания, черты древнейших верований и обрядов. При этом ключевым методом стало исследование структуры фольклорного текста и сближение сюжетов национальных эпосов в попытке выявления общих культовых, магических, обрядовых функций и рудиментов древнейшего мировоззрения - сближение, предлагаемое, как правило, на основании формального сходства без учёта содержательных различий, в том числе ценностного кода мотивов.

Так, В. Я. Пропп, пытаясь доказать принадлежность былины о Садко к характерному для мифологии многих народов архаическому сюжету о сватовстве героя к девушке из «иного» мира, игнорирует противоположность мотивации Садко и архаического героя - искателя невесты. Эпический Садко (в отличие, кстати сказать, от одноимённого персонажа оперы Н. А. Римского-Корсакова) ни в малейшей степени не влюблён в дочь морского царя, ни минуту не помышляет о браке с ней. В образной структуре былины не сохранилось ничего, что указывало бы на симпатию героя к Чернавке. Напротив, герой противится браку и даже, оставшись ночью один на один с навязанной ему невестой, воздерживается от близости.

В. Я. Пропп объясняет это тем, что сватовство «в настоящее время не составляет основного содержания песни» и утверждает наличие в этой былине двух противоположных по смыслу идей: древнейшего смыслового «стержня», связанного с героизацией сватовства (якобы в изначальной версии песни Садко намеренно отправлялся в морское царство за невестой), и более новой идеи, трактующей брак с морской царевной как смертельную угрозу. В качестве доказательства древнейшей «позитивной» мотивации героя учёный ссылается на то, что «морской царь относится к герою отнюдь не враждебно», и полагает, что эта «черта весьма архаическая» [23, с. 88].

Однако сам же Пропп признаёт, что «предложение морского царя полно коварства» [23, с. 107]. Морской царь действует, как и положено бесу, лукаво: он притворяется добрым, чтобы заманить Садко (сначала богатством, затем - перспективой брака с морской царевной). В. Я. Пропп опирается на наблюдение В. Г. Белинского о «покровительственных божествах», оказывающих помощь человеку, и записывает морского царя в число этих дружелюбных «хозяев» [23, с. 36]. Однако «помощь» морского царя приводит Садко на край гибели. Побившись, по совету поддонного владыки, «о велик заклад», загордившийся гусляр рискует в буквальном смысле потерять голову в споре с Великим Новогородом, и только помощь Николы Можайского спасает героя.

Едва ли можно считать «покровительством» то, что морской царь остановил корабль Садко и требует живую душу в вечное служение себе. В известном смысле история Садко есть история русского Фауста, заключившего договор с дьяволом. Аксиологический анализ былины приводит к однозначному выводу: на момент фиксации былины морской царь представлялся сказителю и аутентичной эпической аудитории отнюдь не покровителем Садко, он - коварный искуситель, к тому же губитель корабельщиков. Ничто в былине не указывает на наличие более древнего противоположного смысла.

Чтобы сблизить былину с архаичным сюжетом, В. Я. Проппу приходится пренебречь её ценностным анализом: учёный настаивает, что в былине о Садко «мы узнаём древнейший, знакомый нам сюжет в новой форме. Отправка героя в иной мир по своему происхождению есть поездка за невестой» [23, с. 105]. Заметим, что никакой «отправки» Садко в подводное царство в былине нет. Садко пускается в плаванье по торговым делам, он вовсе не собирается в гости к морскому царю. Герой не ищет на дне никаких благ; оказавшись там поневоле, он всеми силами стремится расстаться с подводным владыкой. Любовная связь с дочерью морского царя ни в малейшей мере не является ценностью ни для героя, ни для сказителя и его аудитории (в отличие, опять-таки, от аудитории оперной, наслаждавшейся любовным дуэтом Садко и Вол- ховы и парадоксальной сценой их венчания «вкруг ракитова куста»).

Принципиальное отличие исходной мотивации нельзя, вслед за В. Я. Проппом, считать простым «видоизменением сюжета». Здесь меняется не «вид» сюжета, но его содержание, ключевой смысл, модель поведения. Никакими позднейшими наслоениями невозможно объяснить столь радикального изменения «коренной» мотивации героя. Древний мифологический сюжет здесь не просто «преодолён», как утверждает В. Я. Пропп, - это другой сюжет.

Прыжок Васьки Буслаева через камень В. Я. Пропп тоже считает «весьма архаичным» потому, что этот камень представляется учёному могильной плитой, а скачущие вдоль могилы «делят с покойником его путь» [23, с. 474-475]. Таким образом, в понимании исследователя в былине отразился древний дохристианский запрет, за нарушение которого герой наказывается смертью.

В данном случае исследователь не предпринимает, к сожалению, ценностный анализ образа Васьки Буслаева, характерной чертой которого является дерзость, упование на собственную физическую силу (герой верит только в свой «червлёный вяз»). Аксиологический анализ привёл бы учёного к выводу о том, что мотивацией Васьки является исключительно желание показать преимущество своей силы, даже если это требует выказать дерзость по отношению к святыне. Нельзя забывать, что Васька прыгает через камень не где-нибудь, а именно на Святой земле, во время паломничества. Ближайшая смысловая ассоциация эпической аудитории в данном случае предопределена знакомством с евангельской историей: Васька скачет через камень-алатырь, то есть алтарь. Это не просто «могильная плита», но образ, связанный с Гробом Господним, и это подчёркивает присутствие в былине черепа (неизменный канонический атрибут Голгофы - «мёртвая голова» Адама).

По мнению В. Я. Проппа, былина указывает на запрет прыгать вдоль любой могильной плиты, но для эпического сознания принципиально важно, что герой «бесчестит» конкретный, единственный в мире камень-алатырь на Святой земле. Таким образом, при формальном тождестве мотива (смерть героя в результате неудачного прыжка через камень) налицо несовпадение ценностных кодов былинного мотива и реконструируемого В. Я. Проппом дохристианского верования.

Последователь В. Я. Проппа Б. Н. Путилов пытается применить к былинному материалу структуралистский метод выявления бинарных оппозиций и выстраивает двоичную модель системы ценностей русского эпического сознания, в которой ключевую роль играет оппозиция «свой» - «чужой». В былинах, утверждал Б. Н. Путилов, «мы имеем дело с чётким разграничением моральных критериев по принципу “свои” - “чужие”. “Чужой” мир противопоставлен “своему” в нравственном плане» [25, с. 23]. К сожалению, исследователь не прибегает в этом случае к развёрнутому аксиологическому анализу былинного материала, результаты которого опровергают сформулированный выше тезис. Негативный ценностный концепт «не честь-хвала богатырская» применяется в русском эпосе в отношении «своих» героев, поступающих бесчестно (например, Сухман Сухмен- тьев хвастает и утрачивает неуязвимость; Илья Муромец гневается на Сокольника и хвастает победой над ним прежде поединка, что приводит его на край гибели). При этом «чужие» нередко получают право если не на победу над русским богатырём, то, по крайней мере, на временное превосходство и нанесение ему существенного ущерба. Так, старшая дочь Соловья, пытаясь защитить отца, наносит Илье страшный удар; Сокольник имеет моральное преимущество над Ильёй из-за «греха» последнего; иноземные цари Калин и Вахромей ведут себя благородно по отношению к русским противникам. В былине духовные законы равно действуют и на «своих», и на «чужих»; не вписывается в предлагаемую Б. Н. Путиловым бинарную оппозицию и замечательная заповедь «не помысли зла на татарина», которую принимает Илья Муромец в начале своего богатырского поприща.

Попытки представителей историко-типологической школы свести ценности русского эпоса к примитивным концептам, связанным с древнейшими обрядами (инициация и т.п.), не увенчались успехом. Это признавал и авторитетный исследователь раннего эпоса Е. М. Мелетинский, которого нередко критиковали за то, что он «допускает натяжки фактов, когда видит в поздних формах эпоса такие архаические следы, которых в действительности у этих народов нет» [8, с. 108]. Е. М. Мелетинский в 1962 году писал, что «эпический Киев русских былин - это и историческое воспоминание, и поэтическое воплощение мечты об идеальном государстве полуродового типа» [15, с. 446]. По его мнению, характер подвигов эпического богатыря коренится «именно в кровно-родовой форме социальных отношений» [15, с. 424]. Однако исследователю не удалось воссоздать «исходное» эпическое мировоззрение, «аксиологически ориентированную модель мира» [14, с. 13] русского эпоса: былины предоставили ничтожно мало материала для выявления в богатырских образах архаических черт тотемного первопредка, культурного героя, шутника-трикстера и т.д.

Задача сближения мотивов русского эпоса с «типическими» мотивами других эпосов, в том числе древних, вполне соответствовала политическому заказу советской власти, которая боролась с любыми намёками на «национальную исключительность» и требовала от учёных показать общность законов развития национальных культур. Поиск самобытных ценностных концептов не приветствовался. Вместо этого некоторые учёные смешивали материал былин с материалом эпосов других народов и применяли аксиологический анализ уже к этой смеси - чтобы скрыть цивилизационные, религиозные, национальные особенности и выявить гипотетические ценности, «общие для всех народов». К последним обычно относили жажду социальной справедливости и классовую борьбу, физическое здоровье и физическую силу (не зависящую от состояния духовного мира героя), оптимизм, упование на собственные силы, неприятие «божественной» воли, «демократизм», «гуманизм».

Именно такой подход обнаруживаем в труде М. М. Плисецкого «Историзм русских былин» [21]. К универсальным ценностям, якобы свойственным всем эпосам (включая, разумеется, русский), относятся, по его мнению, «стремление бороться за интересы коллектива», «свободолюбие», «мужественность», «борьба с любым угнетением», а также «труд», направленный на «обогащение общины», «мечта о богатом урожае», «мечта о жизни, ограждённой от нападения жестоких врагов», «необходимость единства и сплочения» «рода, племени» [21, с. 14-18]. В этом потоке «общечеловеческих ценностей», отфильтрованных советской идеологией, совершенно теряются уникальные былинные концепты: например, М. М. Плисецкий навязывает былине ценность «физической мощи, выдающегося здоровья», которые «хороши всегда - и в труде, и в бою» [21, с. 17]. Для русского эпоса не характерен герой-великан, наделённый мощным телом; чудесную силу в былинах зачастую обретают сидни, «пьяницы», «хроменькие», а физически крепкие богатыри, напротив, могут легко утратить силу (Сухман из-за хвастовства, Илья из-за блуда с женой Святогора и т.д.), чего не происходит ни с Ахиллом, ни с Зигфридом, ни с героями восточных эпосов.

Былина предоставляет немного доказательств и для благозвучного утверждения М. М. Плисецкого о наличии в русском эпосе «уважения к женщине как проявления гуманистических идей» [21, с. 30], исключительной ценности «знания и опыта», носителем которых являются женщины [21, с. 19] (пожалуй, единственное подтверждение тому - совет Добрыниной матушки не захаживать в «переулки Игнатьевские»). Едва ли можно согласиться с М. М. Плисецким, что высокое место в системе ценностей былин занимает «находчивость и хитрость» [21, с. 22]: в отличие от эпосов других народов, её проявляет исключительно Алёша Попович, которого эпический певец далеко не склонен идеализировать.

Исследователь уверенно пользуется материалом былин, загоняя его в прокрустово ложе «закономерностей», выводимых на основании анализа эпосов других народов. Так, М. М. Плисецкий соглашается с наблюдением О. Т. Туманяна о том, что «обычно герои национальных эпосов сталкиваются со своими родителями и падают под тяжестью их проклятий» [21, с. 20]. Ничего подобного в русском эпосе нет. Учёный утверждает далее, что русский народ особо ценит «умение» [21, с. 18] сражаться - однако и этой ценности, столь ценимой фельдмаршалом А. В. Суворовым, в былинах не находим.

М. М. Плисецкий полагает, что «именно за житейскую мудрость, опытность и основательность особенно полюбился русскому народу Илья Муромец, на второе место после него по тем же в основном причинам поставлен в русском эпосе Добрыня Никитич. Эти герои, очевидно, соответствуют чертам русского национального характера...» [21, 19]. Аксиологический анализ былин не подтверждает этого наблюдения. Главной чертой Ильи Муромца является «богатырское сердце неутерпчивое», умение деятельно сострадать. Следствием этого становится характерная «смелость-ухватка» героя, позволяющая подниматься на защиту обиженных даже тогда, когда шансы на победу минимальны (именно это отличает Илью от могучего калики Иванища, который вдвое сильнее Муромца).

Что же касается Добрыни, то именно этот персонаж, именуемый в былинах «младёшеньким, глупешеньким», будучи хорошо воспитан и обучен, тем не менее совершенно лишён «мудрости» вообще и в особенности житейской. Он постоянно совершает ошибки, вызывая жалость эпической аудитории (не может победить змеёнышей, неудачно служит при княжьем дворе, становится жертвой Маринки и обращается в тура, заключает постыдный мир со Змеёй; вынужден из-за собственной ошибки расстаться на много лет с молодой женой и т.д.).

М. М. Плисецкий навязывает русскому эпосу идеологию строителя коммунизма: по его мнению, «былинные богатыри находятся в оппозиции и постоянном конфликте с княжеско-боярской верхушкой». Более того, богатыри якобы деятельно восстают против эксплуататоров: «многие эпические герои борются против сбора дани и налогов» [21, с. 36] - парадоксальность этого утверждения очевидна каждому, кто знаком с былинами и знает, как часто богатыри выезжают на сбор дани по заданию князя Владимира.

Далее М. М. Плисецкий формулирует общую для эпосов разных народов ценность «добывания женщин», которое «должно было обеспечить процветание и жизнеспособность рода» [21, с. 21]. Однако в былинном мире добывание женщины за пределами рода грозит вечным пленом (Садко) или оборачивается трагедией (Дунай), предательством избранницы и страданиями героя (Михайло Потык, Иван Годинович). Князь Владимир страдает от измен любвеобильной супруги, вывезенной из чужой земли (Апраксия влюбляется в Тугарина, Чурилу, Касьяна). Напротив, счастливы в браке богатыри, женившиеся на соотечественницах, - Добрыня, Ставер, Садко.

В стремлении подогнать былину под «общие» законы развития эпосов разных народов М. М. Плисецкий совершенно отрывается от русского эпического материала. Он утверждает, например, что для эпоса всех народов характерна ценность чудесного рождения героя и приводит примеры из армянского, бурятского, якутского, казахского, южнославянского, нартского, осетинского эпоса, даже из алтайских сказок, но только не из былин, где все герои, за единственным исключением (Волх Всеславович), рождены обычной женщиной от обычного мужчины.

Представителям исторической школы эпосоведения аксиологический анализ затруднял связывать былинные сюжеты с летописными. Случаи, когда имена и топонимы этих параллельных миров русской культуры совпадали, были так редки и так ценны для доказательства «историзма» былин, что учёные предпочитали игнорировать несовпадение мотиваций эпических богатырей и исторических деятелей.

Например, предложенное академиком Б. А. Рыбаковым сближение былины об Иване Годиновиче с историческими данными об «отбитии» черниговцами русских полонянок у кочевников-печенегов категорически невозможно в ценностном аспекте: в названной выше былине девушка принимает сторону иноземца и предаёт русского богатыря. Ещё менее вероятно предлагаемое Б. А. Рыбаковым отождествление Михайлы Потыка и болгарского Михайлы из Потуки [29, с. 48]: первый силой увозит девушку у родителя и впоследствии страдает от коварства избранницы, а второй спасает девушку от змея и после этого живёт с ней в счастливом браке.

Как утверждал академик Б. А. Рыбаков, «русский былинный эпос может стать неоценимым историческим источником, но, разумеется, не для восстановления канвы событий, а для изучения народных оценок тех или иных периодов, отдельных событий и лиц» [29, с. 348]. Утверждение звучало многообещающе, однако сам Б. А. Рыбаков не только не выявил эти «народные оценки», но и вовсе игнорировал возможности аксиологического анализа - повсюду, где его результаты заведомо подрывали достоверность сближения эпоса и истории.

Например, учёный утверждал, что былина о Святогоре - это поэтизированное воспоминание о реальном событии (молодые черниговские князья где-то под Тмутороканью «запрятали своего сотоварища под тяжёлую крышку мраморного античного саркофага» [29, с. 134] и не смогли эту крышку поднять). Учёный не уточняет, какова «народная оценка» этого события и почему тмутороканский анекдот показался поколениям русских людей настолько важным? Казалось бы, невозможно отождествлять пусть печальную, но ничтожную в ценностном плане тмутороканскую историю с исполненным глубокого смысла былинным сюжетом о кончине сильнейшего из богатырей, о смертельной опасности избыточной богатырской силы. Но, к сожалению, исследователь был готов пожертвовать смыслом песни ради сомнительного сходства имён - и потому вынужден опираться на очевидно нетрадиционную авторскую былину про князя «Оле- ховича» и богатырей «чернигофских» [22], записанную от певца, прожившего более 20 лет в Петербурге и активно использовавшего при исполнении былин книжные выражения («преловкая ухваточка гимнастика» и другие).

Системы ценностей советского историка и эпического певца не совпадают самым очевидным образом. Так, академик Б. А. Рыбаков утверждает, что дальние военные походы не интересовали народные массы, поэтому о таких походах не складывали былин. Учёный будто забывает про былины о долгих, многолетних походах в чужие края Добрыни Никитича, Михайлы Потыка, Ильи Муромца (дошедшего до Царя-града). Высочайший интерес эпической аудитории к дальним походам героев вполне можно объяснить, если отказаться от логики исторической целесообразности и допустить, что былинных певцов и их слушателей интересовало прежде всего то, что происходит в душе героя, в частности во время дальних и трудных походов.

По академику Б. А. Рыбакову, народ воспевал в былинах частные исторические явления и процессы (протест против засилья варягов, строительство засек, борьбу политических династий и т.д.), как если бы старины слагал некий эксперт, получивший образование на историко-этнологическом факультете МГУ, вооружённый к тому же пониманием приоритетов партийной политики. Однако ценностный центр былинного певца не совпадает по структуре с ценностным центром советского историка, поэтому невозможно понять, зачем в середине XIX века крестьянам, рыбакам, монахам и поповнам в Архангельском и Олонецком краю, на Печоре и в Сибири надо было петь о давно позабытом убийстве Свенальдича на охоте или о свершившейся в середине XII века «победе в Киеве волынской династии» [29, с. 354].

Академик Б. А. Рыбаков сближает былину об убийстве Идолища в Царьграде (якобы контаминированную сюжетом о поединке Алёши и Тугарина) с летописной историей об убийстве Олбегом печенежского посла Итларя [29, с. 110]. В ценностном плане такое сближение невозможно: Илья приходит к Идолищу безоружным, Идолище окружён огромным войском и свитой; нападение Ильи на великана связано с концептом жалости (сердце богатыря «разгорелося», когда он видит, как Идолище при живом муже позорит царицу). Коварное (если не сказать подлое) убийство летописного Итларя, напротив, не совместимо с эпическим представлением о «чести-хвале богатырской».

Академик Б. А. Рыбаков полагает, что убийца «Итларища» - «Идолища» Олбег является прототипом «Олеши» Поповича, на основании того, что Алёша убивает Тугарина «внутри помещения»: это, по мнению учёного, «единственный в русском эпосе факт убийства знатного чужеземца “царского посла” во дворце, а не в чистом поле» [29, с. 109]. Однако былинный Алёша назначает Идолищу схватку в «чистом поле» именно потому, что не желает кровавить, бесчестить «честные столы», пиршественный зал князя Владимира. Как можно видеть, концепт «чести-хвалы» обнаруживается в былине и совершенно отсутствует в летописном повествовании, аналогия с убийством Итларя разваливается.

Применяя к былинному миру логику исторических закономерностей, Б. А. Рыбаков нередко ставит себя в тупик. Так, он утверждает, что в былине про бой Добрыни с Дунаем [5] суд князя Владимира над Дунаем Ивановичем «логически не оправдан - ведь нарушителем права был Добрыня» [29, с. 68]. Исследователь не учитывает ценностный код мотива, связанного с надписью, оставленной Дунаем в шатре. Если бы никакой надписи («подрези») с угрозами не было, поведение Добрыни было бы преступлением. Не зная о записке, князь поначалу готов осудить Добрыню:

Говорыл тут Дунаюшко сын Иванович: «Уж ты солнышко Владимер

стольне-киевской!

(...)

Он розорвал шатёр мой рытого бархату, Роспинал он-де боценьку

с зеленым вином,

Ростоптал же он цяроцьку серебрянну, А серебряну цяроцьку позолочену!» Говорит тут Владимер

стольне-киевской:

«И за ето, Добрынюшка,

ты неправ будёшь!»

Однако спасительное для Добрыни упоминание о надписи с угрозой меняет дело: такая угроза обязывала Добрыню поступить вопреки, чтобы не запятнать коллективную честь богатырского рода:

А говорыт тут Добрынюшка

таковы слова:

(...)

А на шатри-то-де подпись

была подписана,

И подписано-то было со-й угрозою:

“А ишше хто к шатру приедёт -

дак живому не быть,

А живому тому не быть,

проць не уехати!”

А нам бояццэ угроз дак богатырские - Нам нецего ездить во полё поляковать!»

А говорыт тут Владимер таковы слова:

«И за ето, Дунаюшко,

ты неправ будёшь, - И зацем же ты пишошь

со-й угрозами?..»

Осведомлённость в положениях «Русской правды» сыграло злую шутку с исследователем: эпический концепт «не честь- хвала богатырская» не отразился в системе норм древнерусского права и требует специального аксиологического исследования, которое в рассматриваемом случае не было предпринято.

Как можно видеть, в 1950-1960-х годах аксиологический анализ былин не был востребован не только историко-типологической школой, но и в лагере «историков». В первом случае его применение затруднялось постольку, поскольку сравнительный анализ ценностных концептов былины и других эпосов отнюдь не способствовал доказательству генетической связи былинных сюжетов с «архаичными», якобы свойственными древним эпосам. Во втором случае сопоставление ценностных кодов былинных и летописных сюжетов, как правило, не свидетельствовало в пользу их отождествления.

Учёные ограничивались констатацией того, что эпос «был не только исторической памятью народа, но и его достоинством, умом, нравственным кодексом» [2]. Как справедливо отмечал В. П. Аникин, на «народных» произведениях «лежит печать духовного мира многочисленных творцов, лиц, принявших участие в создании, сохранении, передаче и обработке произведения» [2, с. 15]. К сожалению, далее подобных констатаций продвинуться не удалось: лучшие силы отечественного былиноведения были скованы противостоянием исторической и историко-типологической школ; советским учёным не удавалось «распечатать» подлинные смыслы русского эпоса.

Примечания

былиноведение ценности русский эпос

1. Алёша Попович и Тугарин : [Былина] № 116 // Былины. Свод русского фольклора : в 25 томах / [Российская академия наук, Институт русской литературы (Пушкинский дом)] ; [редкол. Свода русского фольклора А. А. Горелов (гл. ред.) и др.] ; [редкол. сер. «Былины» Б. Н. Путилов (гл. ред.) и др.]. Санкт-Петербург : Наука ; Москва : Классика, 2001-. Том 1 : Север Европейской России. Былины Печоры / [подгот.: В. И. Еремина и др.]. 2001. С. 527-530.

2. Аникин В. П. Русский богатырский эпос : пособие для учителя. Москва : Просвещение, 1964. 191 с.

3. Астахова А. М. Былины : Итоги и проблемы изучения / Академия наук СССР, Институт русской

литературы (Пушкинский дом). Москва ; Ленинград : Наука [Ленинградское отделение], 1966. 292 с.

4. Астахова А. М. Илья Муромец в русском эпосе // Илья Муромец / подгот. текстов, ст. и коммент.

А.М. Астаховой ; отв. ред. Д. С. Лихачев ; ред. изд-ва А. И. Соболева. Москва ; Ленинград : Изд-во АН СССР, 1958. С. 393-419. (Литературные памятники)

5. Бой Добрыни с Дунаем: [Былина] № 138 // Былины. Свод русского фольклора : в 25 томах

/ [Российская академия наук, Институт русской литературы (Пушкинский дом)] ; [редкол. Свода русского фольклора А. А. Горелов (гл. ред.) и др.] ; [редкол. сер. «Былины» Б. Н. Путилов (гл. ред.) и др.]. Санкт-Петербург : Наука ; Москва : Классика, 2001-. Том 4 : Былины Мезени : сборник / ред.

А.А. Горелов. 2004. С. 254-265.

6. Бонч-Бруевич В. Д. В. И. Ленин об устном народном творчестве // Советская этнография. 1954. № 4.

С. 117-131.

7. Греков Б. Д. Киевская Русь / Академия наук СССР, Институт истории. 4-е издание. Москва ;

Ленинград : Изд-во АН СССР, 1944. 348 с.

8. Далгат У. Б., Кидайш-Покровская Н. В., Пухов И. В. В плену предвзятой схемы (О книге

Е. М. Мелетинского «Происхождение героического эпоса. Ранние формы и архаические памятники». Москва, 1963. 460 с) // Советская этнография. 1965. № 5. С. 94-113.

9. Дунай Иванович («Был жил Дунаюшка, не славилсэ...») / записано от Марьи Федоровны