Сущность и характеристика городской политики

Что видят в новом городе путешественники и что есть город для приезжающего? Рассмотрим нескольких старинных путешественников, русских за границей и иностранцев в России: Карамзин ("Письма русского путешественника"), маркиз де Кюстин, Теофиль Готье, Александр Герцен, русские офицеры наполеоновских войн. Внимание сосредоточим на трёх столицах: Париж, Петербург, Москва.

Есть риск обобщений, так как велик взятый промежуток - от 80-х гг. XVIII в (Миранда, Карамзин) до 50-х гг. XIX в. (Готье). Менялся облик городов, культурный ландшафт, различались маршруты и политические взгляды, литературно-художественный вкус, бытовые предпочтения и т.д. Но тексты путешественников позволяют выявить некоторые знаковые моменты, продемонстрировать некоторое единство. Симптоматична и популярность данных текстов среди современников. Интересно сопоставить впечатления разных путешественников об одних и тех же объектах.

Николай Михайлович Карамзин отправился путешествовать в мае 1789 года, посетил германские земли, Швейцарию, Францию, Англию и осенью 170 года вернулся домой. Он писал о дорожных впечатлениях, каретах, почтальонах, пейзажах, видах городов. Особенно его занимали люди, он пересказывает разговоры со случайными попутчиками - житейские истории, мнения о чём-либо, шутки, жанровые сценки. В описаниях городов уделяет внимание уличным сценам и прохожим, нежели улицам. Ему интересно как живут люди. Он записывает в каких трактирах и что он ел, радуется, что пьёт знаменитое рейнское вино на берегу Рейна и т.д. Описывает "нравы" каждого города, где успел пожить.

Карамзин погружён в литературу, ищет места, где творили его любимые авторы (Руссо, Стерн), которые они описывали и там впадает в долгие мечтания. В 23 года Карамзин оказался подготовленным путешественником - он прекрасно ориентируется в истории, достопримечательности мест, знает в каких городах искать известных ему по книгам учёных и писателей. Он совершает паломничество по профессорам, советуется с ними, рассказывает о популярности их трудов в России, завязывает с ними дружбу, относится ко всему с почтением. В Кенигсберге он беседует с Иммануилом Кантом, подробно записывает беседу с ним, в Веймаре - с Виландом, в Цюрихе - с Лафатером. Он даже пытается разыскать какого-то автора греческой грамматики, по которой занимался.

Основная часть интеллектуальных визитов приходится на Германию, отчасти Швейцарию. В последней он так же охотно лазает по горам, любуется пейзажами, заводит друзей. Во Франции же его внимание смещается от людей к культурным объектам. Он побывал в Лионе и в Париже. Там он отчего-то посетил городские больницы. Но главным образом - церкви, памятники, скульптуры, архитектуру, театры, кофейные дома. Сходил на заседание Национального собрания, видел в церкви королевскую семью. Круг знакомых в Париже - совсем невелик. Интересно, что литературно-учёные авторитеты концентрировались в Германии, а французские умы его не интересовали, хотя во Франции был разгар революции в это время.

Переплыв Ла-Манш, Карамзин становится похожим на ординарного туриста, осматривающего достопримечательности - Тауэр, биржа, парламент, образцовые английские тюрьмы. Лондон для него - это не люди и кофейни, а большие дома, витрины, мостовые, политическая жизнь. Общается там с русскими соотечественниками, как будто по мере удаления от дома страны становятся для него всё более чужими. Таким образом, для Карамзина Германия представляла главный интеллектуальный, культурный и человеческий интерес, Франция - скорее эстетический, Англия - скорее любопытство. Конечно, в Англии Карамзину мешало плохое знание языка, но в этом тоже можно углядеть некоторую симптоматичность: для образованного русского дворянина свободно говорить по-французски и по-немецки было естественно. Английский же язык был менее популярен, что свидетельствует о меньшей интенсивности культурных связей, чем с Францией или Германией.

В то время в русском обществе сложилась манера отправлять молодых людей в длительные заграничные путешествия для завершения образования, говорили "образовал себя чтением и путешествиями", "знает свет, бывал в чужих краях". Считалось, что сама поездка существенно расширяет кругозор. Запасались впечатлениями на всю жизнь. Отец Александра Герцена в молодости много лет провёл в Европе и постоянно вспоминал об Опере, актрисах, кафе и театрах. Он "безмерно любил Париж" и при виде французов-учителей сына вспоминал "о фойе Оперы в 1810, о молодости Жорж, о преклонных летах Марс и расспрашивал о кафе и театрах". Пушкинский граф Нулин вернулся из Парижа с рассказами в первую очередь про театры и про моды.

Такой способ образования могли себе позволить только весьма богатые люди. Поэтому настоящим прорывом стал поход русской армии в 1813-1814 гг., обернувшийся грандиозной тур-походом для массы рядовых дворян. Офицеры посещали достопримечательности, благоговейно взирали на знаменитые исторические места, описывали в дневниках восхитительные замки и дворцы, соборы, восторгались романтическими пейзажами, ходили в картинные галереи и т.д. Вели себя с неведомой нам познавательной доблестью несмотря на усталость и раны. Офицеры демонстрировали любознательность и подготовленность - они знали заранее, что им предстоит увидеть, знали, что искать, отпрашивались у командира.

Подполковник М. Петров в мемуарах рассказывал историю о том, что когда он возвращался с товарищами в полк после госпиталя и проезжал мимо замка Вартбург, где была келья Лютера, то они решили его осмотреть. Погода была плохая, "от порывистой бури с дождём и по слабости сил наших после ран трудно было нам взобраться на крутизну Вартбургского шпиля", и тогда они сплотились вокруг своего лихого генерала, "мало знакомого с "нельзя", крикнувшего и тут: "За мной, друзья, ура!", мы, преодолев с ним, как и везде, и бурю и крутизну осклизского всхода, взобрались по 200 ступеням, вырубленным в каменной почти отвесной отлогости", - и досконально осмотрели замок. Другими словами, офицеры взяли штурмом эту достопримечательность несмотря ни на что.

Интересно, что как и для Карамзина, образцовой культурной Европой была для них Германия. В походных дневниках воинов - различные наблюдения: ухоженные поля и дома, ирригационные канавки, конструкция мельничного колеса. Им интересны любые житейские, бытовые мелочи. В Германских землях им представлялась идиллия. Фёдор Глинка описывал нравы фермерской семьи и восторгался, считая, что прелесть их быта происходит от добродетели и не испорченности нравов, чему способствует разумный политический уклад. Он описывает обед у обычного фермера, - "я подумал было, что это дом если не князя, то, по крайней мере, какого-нибудь барона; но мне сказали, что владелец его даже не дворянин! Крайне бы удивился сему, если б это было не в Саксонии", - дочери хозяина играли на фортепьяно, показывали свои рисунки. Занимали гостей беседой о литературе и успевали хлопотать на кухне и собственноручно накрывать на стол. Их автор сравнивал с русскими барышнями, которым была далека кухня и стол.

Подполковник М. Петров писал: "Многие офицеры наши, прельщённые благоустройством и нравственностью тамошних обитателей, вникали в основание того и видели благоденствие их исходящим от степени приобретения улучшений нравов гражданских и земледельческих, основанных на образе домашних уставов и по ним добродетелей древних римлян". Впоследствии многие декабристы указывали на источник своего вольнодумства впечатления от заграничных походов.

Русские постоянно сравнивали себя отечество и Германию, смотрели, что полезно перенять. Герцен сформулировал известный российский комплекс - мы смотрим на европейцев, как провинциалы смотрят на столичных жителей - с подобострастием и чувством собственной вины, подражая и краснея за свои особенности. Военным туристам 1813 года этот комплекс ещё не был свойственен - они были победителями, освободившими Германию от Наполеона. Тем более что офицеры прекрасно владели иностранными языками, блистали культурным видом и образованием и приятно удивляли французов. Русских офицеров забавляла реакция на них европейцев, ведь они в жизни не выглядели варварами, каковыми их рисовала молва. "Иные удивлялись чистоте выговора нашего и приятности наречия, воображая прежде, что русский язык есть нечто иное как варварское лепетанье" (Бестужев).

За карамзинской любовью знакомится с учёными авторами просматривалось желание показать, что русский мужичок сообразительнее учёного немца из университета, и что в "варварской" России ценят просвещение. Офицеры 1813 года видели в Германии некий прообраз будущего для России, когда просвещение и исправление нравов принесут плоды.

Сходным образом воспринимал Голландию будущий декабрист Николай Бестужев. Ему интересен быт, нравы, устройство корабельных верфей, рынки, плотины. Знает историю, годовой бюджет, демографию. Описывает неведомый в России торф и способ его добычи: "режут дёрн в сих болотистых ямах, рассекают плитками, сушат и обжигают, ибо без сего предварительного действия он не годится к употреблению".Отмечает чистоту, посмеивается на голландской экономностью, прижимистостью (в России сахар - колотый, в Голландии - толчёный): "голландцы чай пьют с толчёным сахаром, чтоб вернее меру сахару положить ложкою".

Тональность записей меняется, когда армия вошла во Францию. Победители Наполеона шли с готовым выводом: вот к чему приводит необузданное буйство страстей, ложно понятое просвещение и проистекающие из них революционные безобразия. Карамзин ещё наслаждался видами деревень и парков, но они навевали элегические размышления о том, что "может быть в течение времени сии места опять запустеют и одичают; может быть, через несколько веков (вместо сих прекрасных девушек, которые теперь перед моими глазами сидят на берегу реки и чешут гребнями белых коз) явятся здесь хищные звери и заревут, как в пустыне африканской!...Горестная мысль!". Николая Михайлович пускается в сопоставления с историей древнего мира. Пусть "там, где жили Гомеры и Платоны, живут ныне невежды и варвары", но "с падением народов не упадает весь род человеческий", цивилизация переместилась на север Европы, и мы видим "в Кенигсберге Канта, перед которым Платон в рассуждении философии есть младенец".

В 1914 году после якобинского террора русские видят разорённую страну, оборванных жителей в деревянных башмаках, грязь и нищету. "Здесь начинаются деревянные дома, или, точнее говоря, их подобие, состоящее из нескольких балок, расположенных довольно далеко одна от другой, промежутки между которыми заполнены глиной или известью, смешанной с рублёной соломой. В самых больших из них имеется лишь одно окно, в других вовсе нет ни окон, ни печей, ни пола - вот то, что французы называют своей Прекрасной Францией", - это деревня. Город Труа описывается следующим образом: "Город весьма большой, но грязный, плохо застроенный, нет даже главной площади. Улицы узкие. Некоторые дома, даже двухэтажные, имеют только одно окно, которое выходит на улицу".

Грязь после Германии их особо поражала, особенно, неопрятность французских кухонь и кухарок. Озадачивали русских и другие факты, например, что нигде не печётся белый хлеб, а всё какой-то кислый. Французы не обходились без ночных горшков, и даже если не было хлеба у нищих, обязательно были горшки (русские бегали во двор): "французские крестьяне не могут обходиться без ночных горшков, и самый бедный из них, у которого нет даже хлеба, имеет один или два горшка в своей лачуге". Ещё одним культурным шоком стала неряшливость французских женщин.

Когда армия добралась до Парижа, она любовалась Тюильри, Люксембургским дворцом, галерей Лувра, Ботаническим садом, восхищались домом Инвалидов - непревзойдённой по тем временам богадельней для военных ветеранов.

Как французы в 1812 не оценили храма Василия Блаженного, так и для русских набор почитаемых архитектурных памятников был другим, чем сейчас. Например, не ценилась готика.

Главное, что привлекало русских - это театры, где они проводили все вечера напролёт. Театры этой страны были вне конкуренции. Очаровывали русских и рестораны (в России они только начали появляться), кафе с газетами и политическими дебатами. Т.е. парижский образ жизни и сами парижане. Удивляла многолюдность улиц, постоянное движение и спешка, круговерть. "Сей неописуемый шум, сие чудное разнообразие предметов, сие чрезвычайное многолюдство, сия необыкновенная живость в народе привели меня в некоторое изумление. - мне казалось, что я, как маленькая песчинка, попал в ужасную пучину и кружусь в водном вихре" (Карамзин). Отмечали, что французы напиваются в кабаках не хуже русских, только не дерутся.

В эту эпоху истинным центром парижской жизни был Пале-Рояль - там находился сад для гуляний, модные лавки, кофейни, рестораны, игорные дома, бордели. Там постоянно толкалась публика, оттуда начинались важнейшие движения революции.

Кого из наших соотечественников Пале-Рояль приводил в восторг, кто возмущался распущенностью нравов и открытым процветанием пороков. Но не миновал это место никто из них. Добродушный Карамзин отнёсся к нему с сентиментальной жизнерадостностью: "Тут спектакли, клубы, концертные залы, магазины, кофейные дома, трактиры, лавки; тут живут блестящие первоклассные нимфы; тут гнездятся и самые презрительные. Всё, что можно найти в Париже (а чего в Париже найти нельзя?), есть в Пале Рояль…Приходи в Пале-Рояль диким американцем и через полчаса будешь одет наилучшим образом, можешь иметь богато украшенный дом, экипаж, множество слуг, двадцать блюд на столе и, если угодно, цветущую Лаису, которая всякую минуту будет умирать от любви к тебе. Там собраны все лекарства от скуки и все сладкие отравы для душевного и телесного здоровья, все средства выманивать деньги и мучить безнадежных, все способы наслаждаться временем и губить его. Можно целую жизнь, и самую долголетнюю, провести в Пале-Рояль, как волшебный сон, и сказать при смерти: "Я всё видел, всё узнал!".

Склонный к строгому морализму Фёдор Глинка соглашался, что в этом месте "можно всё найти и потерять", прожить всё, что "обыкновенно с человеком случается в целый век". Париж тонет в разврате, и как можно отпускать сюда своих детей, удивлялся автор: "И сюда-то неблагоразумные отцы, с великими истратами родовых имений, посылают детей своих!!!".

Для русских той поры отношение к Парижу, к Пале-Роялю как его квинтэссенции, неизбежно сводилось к отношению к революции. Консервативный Карамзин 1790 года старался революцию не замечать, допускал только анекдоты. Его позиция была в том, что не вся французская нация участвовала в трагедии, лишь некоторые. Другие как в театре обсуждали, освистывали и хлопали в ладоши. Неистовыми были те, кому нечего терять, и робкими те, кому есть что терять. Дворянство и духовенство показало себя "худыми защитниками трона".

Русские 1814 года, независимо от политических пристрастий, сходились в одном: их возмущало взбалмошное непостоянство парижской толпы. Они то славили короля, за то, что он оплатил дрова зимой, то приветствовали его казнь, затем казни недавних кумиров Дантона или Робеспьера. У непривычных к политическим движениям русских такая скорость перемены мнений вызывала отчётливое презрение.

В 1848 году в Париж приехал целеустремлённый, интересующийся революцией Александр Герцен. Приехал под начало очередной революции. Он посещал места, связанные с революцией. Хорошо знал Европу. Европу хорошо знала образованная часть русского общества ещё во времена Карамзина. Русские владели языками, знали европейскую историю, осмысляли каждое место своего путешествия относительно истории. "Десятки столетий выглядывают из-за каждого обтесанного камня, из-за каждого ограниченного суждения". В этом русские остро чувствовали контраст с собственной землёй, не так густо нашпигованной историческими воспоминаниями.

Свои города воспринимались на иной манер. Города у нас - это улицы и здания. Провинциальный город - неизбежная площадь с церковью и присутственными местами и лужей. Москва - церкви, купола, Кремль, Тверская. Петербург - Исакий, набережные, невский, Зимний и т.д. За фасадами домов - это уже как бы не город, а частная жизнь. А Париж был городом - образом жизни.

В Париже просаживали целые состояние, от парижского образа жизни брали всякие модные штучки и предметы роскоши. Герцен в "Письмах из Франции и Италии" сделал длинное отступление от революционных событий, описывая как продуман быт в Париже, что можно обходиться без собственной прислуги. Их заменял проворный портье. Элегантный образ жизни всё время хотелось привить у себя, получалось лишь отчасти. Русские смотрели в Европу как в зеркало, ища там свой образ, недостатки, будущее. Поэтому Европу они знали очень хорошо и глубоко. Мы постоянно что-то у них перенимали и испытывали ощущение неполноценности, являвшееся условием успешных культурных заимствований.

Русские не уставали удивляться на меру европейского невежества относительно России. "Каждый из европейцев глядит на нас до сих пор как на чудо: голландец удивляется, что у нас нет такой бороды, как у казаков, по коим он судил о целой нации; француз думает сделать вам чрезвычайную учтивость, сказав, что вы похожи на француза, а, кажется, оружие русских довольно показало характер и обычаи наши всей Европе" (Н. Бестужев, 1814). Фёдор Глинка обращал внимание на то, что Генрих IV ходил в бороде, но при этом был умным и любезным. А русских называют варварами за бороду. Императрица Александра Фёдоровна объясняла, что "нас знают очень мало и не хотят узнать лучше".

Теофиль Готье писал, что в детстве его воображение сильно занимала Москва, но узнать о ней много было невозможно. Она представлялась на фоне северного сияния, в заре пожара, возносящей к нему византийскую диадему из башен и колоколен. "Это был легендарно огромный и химерически далёкий город, воздвигнутая в снежной пустыне тиара из драгоценных камней, о которой вернувшиеся в 1812 году рассказывали в некотором оцепенении: ведь город превратился в вулкан".

С какими культурными впечатлениями должны были вернуться французы? Огромные пространства. Леса и болота, брошенные дома, партизаны, пожар. Россия отторгла французов абсолютно и насовсем, а русские же отлично вписались в парижские развлечения.

Иностранцы ездили в Россию, оседали здесь Некоторые по возвращении публиковали мемуары. Теофилю Готье в России всё нравилось Костин отправился в Россию на десятилетия позже. Для обоих было ново северное небо. Европейцы ехали в другую климатическую зону. Главное ожидаемое впечатление - снег и мороз. К третьему десятилетию в России уже побывало достаточно иностранных путешественников, существовали путеводители - определился список основных достопримечательностей. Русский архитектурный стиль перешёл в разряд увлекательных национальных особенностей. Путешественники обращают внимание примерно на одни и те же объекты - Кремль, Василий Блаженный, соборы, сокровища Оружейной палаты, Медный Всадник, Невский проспект, Зимний дворец и т.д.

В Россию отправился маркиз Кюстин - жертва революции - для того, чтобы выяснить отношения с французской революцией. Хотел привезти впечатления о том, как процветает империя при неограниченной монархии, но сменил своё отношение на противоположное и вывез стандартный вывод об ужасах самодержавия. Своё путешествие описывает в мрачных обличительных тонах. Наблюдения влекут за собой самоуверенные доктринёрские рассуждения о непременной склонности русских к рабству и во всём проявляющемся деспотизме. Николай I был сильно обижен на Кюстина из-за гадостей во французской печати. Но в России его радушно принимали - такой характер.

Маркиз находил, что русская мебель набита клопами, флот - дорогая бессмысленная игрушка, петербургские улицы и площади ненормально велики и повсюду шпионы. Из-за них он избегал общения с русскими и перепрятывал свои бумаги. Но покидая Петербург, признался, что город неповторимо красив. Москва так же удивила, но и тут он всё свёл к рассуждениям о старомосковском деспотизме: "оплот тиранов, тюрьма народов - вот что такое Кремль!)". Книга Кюстина пользовалась большой популярностью, в том числе и среди русских, она заняла почётное место в списках активно читаемой запрещённой литературы. Полный перевод её появился несколько лет назад - следовательно, автор попал в болевые точки и это сделало его текст актуальным для русских либералов.

У Кюстина есть повторяющийся мотив, в котором видится отправная точка к объяснению его раздражения: "Меня поражает неумеренная тревога русских касательно мнения, какое может составить о них чужестранец; невозможно выказать меньше независимости; русские только и думают, что о впечатлении, которое произведёт их страна на стороннего наблюдателя… Мне кажется, что они согласились бы стать ещё более злым и дикими, чем они есть, лишь бы их считали более добрыми и цивилизованными.." и "Я не упрекаю русских в том, что они таковы, каковы они есть, я осуждаю в них притязания казаться такими же, как мы". Одна дама говорила ему, что русские похожи на дореволюционных французов и Кюстину стоило больших усилий смолчать.

Этот мотив постоянен в его текстах. Он говорит, что русские безнадёжно отстали от Франции и жестоко отомстят за это при удобном случае. Популярные в среде того времени разговоры о русской угрозе и обличение русского режима как следствие проблемы притязания русских на европеизм вкупе с готовностью видеть в Европе учителя.

Кюстин встречал светских людей двух типов - те кто хвалит свою страну, те, кто презирает. И очень хотел найти третий тип обыкновенных русских - но не нашёл. Он хотел увидеть страну такой, какая она есть, о Москве оставил впечатление: "поэтичный город, не похожий ни на один город в мире, чья архитектура не имеет ни имени, ни подобия".

Русский город как он есть озадачил Кюстина, так как не вмещался ни в какие классификации. Кюстин пытался приложить к нему какой-нибудь шаблон: "своего рода северный Акрополь, варварский Пантеон, эта национальная святыня заслуживает имени славянского Алькасара", "сухопутный Византий"; "русским архитекторам следовало бы брать пример не с греков и римлян, но с кротов и муравьёв", так это бы более способствовало климату. Но эти сравнения неудовлетворительны. У европейца не оказалось заготовленного мифа, образа для искомой русскости. Ему всё время хочется вписать Россию в экзотические восточные рамки, но не получается. Экзотики не хватает, не хватает национального колорита.

В европейских глазах образ России мерцал и расплывался. Как сформулировать русский миф? Кюстин выбрал худо-бедную модель описания: полицейский режим, император с оловянными глазами, рабство, цензура, угроза агрессии в Европу. Эта модель создана на расстоянии французской публицистикой. Она оказалась применима для описания определённого среза политического бытия Российской империи в несколько утрированном виде. Не зря книга Кюстина не была отвергнута вольнодумствующей русской публикой, которая нашла в ней горькое зеркало, отражавшее родимые болезненные язвы.

Писатель Теофиль Готье отправился в Россию с сугубо эстетическими целями. Он не был озабочен революциями, а собирался изучить Эрмитаж и другие русские музеи и собрать материал для предполагавшейся большой работы "Сокровища русского искусства".

Готье старательно фиксировал впечатления и получал удовольствие, не мешала даже невыносимая езда в телеге. Под его пером искрится снег, серебрится иней, мороз пьянит, женские лица расцветают. Снег парадоксально подчёркивает классические фасады, Исаакиевский собор - "наивысшее достижение современной архитектуры", полицейский офицер на таможне говорит на всех европейских языках, "тёплая атмосфера домашнего печного отопления ласково укутывает ваше замёрзшее тело", клопов он не нашёл, а русские простолюдины гораздо чистоплотнее парижанки, кучера носятся чрезвычайно быстро, русские не опаздывают, комнаты шире, чем в Париже, дома полны экзотических цветов, обставлены элегантно, можно отведать шампанское "Вдова Клико" (французы на нём экономят, а русские - нет) и волжскую стерлядь.

Готье много общался в русском обществе, нашёл друзей, вошёл в кружок петербургских художников. Отмечал владение французским языком и начитанность, в том числе и среди женщин. Народ благочестив, а богослужение таинственно и торжественно.

И Готье и Кюстин отмечали, что в уличной толпе чрезвычайно мало женских лиц, народные мужские лица отмечены правильной классической красотой, простолюдинки же, напротив, некрасивы и не заботятся об одежде. Оба удивлялись народному костюму - безобразию сарафана, стянутого подмышками, скрывающему талию и уродующего грудь. Готье нравились нарядные кокошники.

Готье не хватало национального, фольклорного. Россия у Готье получилась вполне европейской страной, где-то даже опережающей во части цивилизованности. Разница в климате и присутствие чисто азиатских элементов не были чисто русскими элементами - официанты из калмыков и татар, царский конвой из лезгин, у дам "на запястье бывает надето несколько золотых браслетов с плоскими цепочками, сделанных в Черкесии, на Кавказе, и в туалете дамы единственных свидетелей того, что вы находитесь в России". Но так же, писателю не удаётся ухватить собственно саму русскость. Он находит некоторые бытовые особенности: чай пьют не из чашек, а из стаканов, из мебели предпочитают диваны.

Путешественников поражает молчаливость русской уличной толпы. "Зеваки мирно разошлись, без заторов, без свалки, по обычаям самой спокойной в мире русской толпы". Воспитанные, элегантные горожане, мытые молчаливые простолюдины, спокойные светлоглазые лица с правильными чертами.

Так и осталось непонятным - что же представляет собой Россия.

Размещено на Allbest.ru