На всех этапах научного исследования - описания фактов (феноменология), постановки проблем (апоретика) и генерирования этими фактами гипотез (абдукция), а также при индуктивных и дедуктивных теоретических построениях - повсюду и постоянно важную и даже определяющую роль играют разнообразные формы редукции. От их адекватности каждому этапу зависит результативность всего исследования. Процессы редукции оказываются как условием наибольшего приближения к истине (феноменологическая редукция при описании фактов), так и причиной наибольших заблуждений (объяснительный редукционизм). Если феноменологическая редукция направлена на возможно полное устранение предвзятостей, то все прочие формы редукции неизбежно ценностно ориентированы, тенденциозны: упрощение осуществляется за счет второстепенного, а это уже оценка и выбор из многих разных возможностей. Этот выбор осуществляется обычно в силу сложившихся стереотипов, а не на сознательном уровне, в процессе сложной игры различных сил в различных аспектах, масштабах, уровнях, сферах, с позиции различных теорий, наличия или отсутствия сбалансированности индуктивных и дедуктивных подходов, обобщения и дифференциации, использования при этом reductio ad absurdum, и т.д. Тем не менее, несмотря на неоднократную критику, одной из наиболее распространенных ошибок по-прежнему остается редукционизм, т.е., сведение конкретных явлений, их существа и порождающих их причин к определенным факторам какого-то одного рода: физико-химическим, биологическим, психологическим, либо социо-культуральным. Это упрощение реально многомерного до одномерного, либо сведение более сложного и высокоорганизованного к элементарному, либо возвращение к исходному. Выражением редукционизма является абсолютизация того, к чему все сводится, редуцируется. Различные формы редукционизма - это различные формы чрезмерного обобщения, абсолютизации того или иного фактора. Следует еще и еще раз, вслед за Ясперсом, решительно подчеркнуть частичность, неполноту любого теоретизирования, ограниченность его определенными рамками (1).

В определенных однотипных, соизмеримых случаях и масштабах редукционизм является адекватным, по крайней мере продуктивным, но во многих других - вульгаризацией. Редукционизм не учитывает несводимость целого к сумме составляющих частей, а значит игнорирует реальность гештальт-качеств каждого более высокого уровня организации, то есть, их специфику.

В психиатрии мы сталкиваемся с существованием во все времена, вплоть до нынешнего, всех видов редукционизма, проделавших уже несколько циклов. Изначальное сведение сущности психических заболеваний к духовной причине, “греху”, сменилось психологическим и биологическим редукционизмом: первоначально неврологическим, эндокринологическим, биохимическим, затем физиологическим и - параллельно - психоаналитическим. В последние десятилетия они дополнились социологическим, социо-культуральным и снова религиозным сведением.

В “Руководстве по психиатрии” 1983 года А.В.Снежневский пишет, что наиболее адекватным принципом классификации психопатологических симптомов “следует считать физиологический, соответствующий структуре рефлекторной дуги”. В 1984 г. Ю.Ф.Поляков, подводя итоги продолжительной дискуссии о взаимоотношении психопатологии и патопсихологии на страницах “Журнала невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова” заключил, что психопатология изучает явления, а сущность изучают патофизиология и физиология. В 1997 г. один из первых выпусков нового “Российского психиатрического журнала” (1997, 3, 6) открывается программной работой, в которой Б.С.Положий присоединяется к мнению Карен Хорни, что “можно легко поставить диагноз перелома бедра, не зная национальности пациента, но поставить диагноз какого бы то ни было психического расстройства, не зная национальной принадлежности пациента, было бы большой неосторожностью и, скорее всего, ошибкой”. И далее пишет: “Существует достаточное количество примеров, подтверждающих правильность данного тезиса. Например, как с чисто клинических позиций оценить психическое состояние человека, регулярно беседующего с душами своих давно умерших родственников?... человека, обращающегося - мысленно либо вслух - к Богу?... камлание шаманов?”. Наивность этих примеров только доказывает неверное понимание проблемы. Никто из психиатров школы А.В.Снежневского не поставил бы диагноз психического заболевания на основании приведенных примеров религиозного поведения. Это проблема культурного уровня самого психиатра, а не различия теоретических установок.

Психиатры, переходя в поисках сущности психических расстройств, в соответствии с эпохой, от локализационизма к физиологизации, от нее к психологизации и далее к социологизации и культурологизации, оставались на деле в пределах одной структурной схемы. Редукционизм любого уровня прежде всего одномерен, а всякое упрощение, чрезмерное обобщение внутри того, где не делается различий, ведет к релятивизму. Поэтому выбранный правильно по отношению к задаче исследования масштаб, соразмерность предметов рассмотрения и сопоставлений и используемых терминов определенного слоя и уровня - важнейшее условие предотвращения путаницы и ошибочных результатов.

Релятивизм - это не только отрицание существования объективной истины или возможности объективного познания (онтологическая и гносеологическая формы философского релятивизма), но это также убеждение в условности, конвенциональности, произвольности знания. Произвольность может быть полной или частичной, открытой или скрытой, что часто не замечается, и - в результате - виртуальная примесь в построениях ведет к разнообразнейшей научной мифологии. Так релятивизмом легко оказывается всякое упрощение, в том числе, всякая форма редукционизма. Гуссерль изгонял психологизацию из логики и самой психологии прежде всего как релятивизм. Таким же релятивизмом является односторонняя биологизация или социологизация. Одномерным является также всякое метатеоретическое рассмотрение, если оно претендует на статус конкретной науки. Поэтому релятивизму очень посодействовали абстрактно используемые новые прогрессивные представления о двустороннем характере воздействия, кольцевых связях, обратимости, симметрии и т.п.

Камнем преткновения стали в психиатрии стертые, редуцированные, абортивные, амбулаторные формы психозов (2). С наибольшим драматизмом эта проблема прозвучала в советской психиатрии в 1936 году (“мягкая шизофрения” Л.М.Розенштейна) (3) и в 70-80-е гг. (“малопрогредиентная шизофрения” А.В.Снежневского). Реально наиболее трудная, она не могла быть решена без тщательного соблюдения всех процедур феноменологического метода, который в условиях тотальной идеологизации и политизации был совершенно искажен. В результате, гипердиагностика шизофрении достигла беспрецедентных масштабов. Немалую роль здесь сыграла тенденция к неправомерным отождествлениям различных стертых форм шизофрении, выделенных по совершенно различным основаниям: тяжести (мягкие, легкие), глубине (непсихотические), внешнему выражению (ларвированные = латентные = скрытые, стертые, маскированные, атипичные, псевдоневротические, психопатоподобные), типу течения (малопрогредиентные, вялотекущие), этапу течения (продромальные, инициальные, резидуальные, mitis по Кронфельду). Понятно, что это общепсихопатологическая проблема, а не только шизофрении, и что дифференциальная диагностика требует здесь наибольшей индивидуализации.

Именно стертые непсихотические формы очередной раз поколебали всю концепцию шизофрении. Концепция А.В.Снежневского оказалась сверхобобщением и фактически превратилась в концепцию единого психоза. Рассмотрение процессуальности, т.е., прогредиентности течения заболевания в сочетании с постепенно формирующимся дефектом, в качестве центрального сущностного проявления шизофрении, привели к превращению этой общепсихопатологической, даже общемедицинской характеристики в специфическую закономерность шизофрении. Поиски своеобразного дефекта на ранних стадиях болезни, когда он еще не сформировался, уравнивали эту ситуацию с диагностикой стертых, латентных форм. Возникающая при этом неопределенность представляет, прежде всего, классический проективный экран для собственных предвзятостей. В обоих случаях происходила редукция к аналитически выделенной структурной характеристике процессуальности, вместо целостного гештальта, образуемого по меньшей мере 1) процессуальностью с 2) наполнением ее формального каркаса живым феноменологическим содержанием, образующим особенности синдромальной картины, и 3) понятности (по Ясперсу) изменений переживаний, реакций и поведения больного. В результате, признаки дефекта либо “находили” “на пустом месте”, либо ограничивались одной прогредиентностью, считая, что явления дефекта - дело неизбежного будущего, пусть даже отдаленного. В результате любая синдромальная картина или любой тип течения в случае прогредиентности квалифицировался как шизофрения. В противоречии с известной работой Вольфганга Клагеса (4) утверждалось, что конечное состояние шизофрении, генуинной эпилепсии и грубо органических психозов (прогрессивный паралич, хорея Гентингтона, болезнь Пика, старческое и атеросклеротическое слабоумие) полностью конвергируют и что различие состоит лишь в том, что течение последних неизбежно ведет к мозговой смерти, а при “шизофрении и некоторых случаях генуинной эпилепсии, рано или поздно наступает адаптационное торможение патологического процесса, его относительная стабилизация. Возможно, она обусловлена максимальной редукцией энергетического потенциала как проявлением приспособительных механизмов организма. Редукцию энергетического потенциала, по И.П.Павлову, следует отнести к явлениям “полома”. В конечных же состояниях шизофрении “полом” превращается в свою противоположность, в “защитный” механизм” (5). Мы видим здесь, как клиническое сверхобобщение увенчивается теоретическим сверхобобщением трех совершенно различных концепций: гештальт-теоретической Клауса Конрада о редукции энергетического потенциала, павловской о “поломе” и о “защитном” механизме в понимании И.В.Давыдовского. Итак, прогредиентность в сочетании с возникновением адаптационного процесса рассматриваются как “обусловленные нозологической природой шизофрении”. Совершенно очевидна чрезмерная широта этого представления и неизбежно следующее отсюда зачисление многих неврозоподобных и паранойяльных состояний уже даже без прогредиентности к щизофрении. Такого рода возможность, “когда не остается вообще никаких непроцессуальных заболеваний, кроме психогенных реакций психопатов”, как хорошо известно отечественным психиатрам, подробно обсуждалась Артуром Кронфельдом (6). Его вывод: “Понятие процесса и процессуальных синдромов клинически ясно, определенно и необходимо”, однако квалификация не может опираться ни на одну отдельно взятую характеристику. “Вопрос о том, где начинается процесс, если функциональное заболевание медленно становится органическим, - вопрос не клинический”, он исходит из неправомерного по отношению к больному организму требования полного и безусловного подчинения непоколебимо жесткой альтернативе: функциональное или органическое? Тогда как “в больном организме существуют процессы, которые с одинаковым правом можно считать как функциональными, так и органическими, когда можно говорить о самом процессе перехода от функционального к органическому”. Это относится и ко многим другим альтернативам (6). Но такой ответ не может удовлетворить догматическое мышление.

Одномерный подход оказывается релятивным в силу именно игнорирования других измерений и, таким образом, в силу своей произвольности. Причем эта произвольность значительно возрастает при переходе от биологического редукционизма к психологическому и особенно к социо-культуральному. Между тем “Американский психиатрический словарь” (7) включает культуральный фактор в дефиницию бреда. Тем самым, характеру содержаний придается непомерное значение, что вступает в противоречие с самим фактом существования паранойяльного (естественного по содержанию) бреда. На самом деле культуральный подход в наибольшей мере содействует релятивизму, в значительной мере в силу неправомерных отождествлений (несоблюдения принципа гомологий). В то же время на порядок более быстрая алкогольная деградация арктических монголоидов, значительные различия психопатологии, клиники и психофармакотерапии различных этнических групп, рассматриваемые как предмет транскультуральной психиатрии, связаны в конечном счете не с собственно культуральными факторами, а скорее биологическими - генетическими, характером питания, искушенностью в использовании лекарственных и наркологических средств, экологией местности и т.п. Таким образом, противопоставление на основе транскультуральных исследований биологических и социальных факторов выглядит искусственным и наивным. Например, любое конкретное психическое расстройство является социальным феноменом, вся психиатрия - социальной психиатрией, а каждый человек - социальным существом. Такое расширительное понимание непродуктивно. Это и есть чрезмерное обобщение и редукционизм. Предпочтительно разведение двух планов: 1) аналитичное рассмотрение в пределах одного слоя, при котором предметом является собственно социальное, без распространения на все и вся; и 2) целостный подход. Терминология этих подходов должна быть разной. Например, личность (Personlichkeit) это интеграл от всех слоев, а персона (Persona) - собственно духовный, социокультуральный слой. В чистом виде его фактически вообще не бывает. Это плод нашего аналитизма. Реально конкретный больной всегда социален, культурален, личностен. Имеет смысл говорить не просто о различиях и сходстве, как таковых, а о гомологических различиях и сходстве, т.е., о внутренних соотношениях, не имеющих или имеющих одинаковый функциональный смысл и специфических феноменах. Так, собственно социальными являются, например, типы мировоззрения по В.Дильтею и К.Ясперсу (8-9), личностная типология Гордона Олпорта, феномены лидерства и аторитарности, конформности и афилиации, агравации и симуляции, индуцированные психозы и психические эпидемии, социотерапия и т.д.. Собственно культуральными являются такие психопатологические синдромы как амок, латах, мэнэрик и т.д. Все необходимые условия удовлетворяются при соблюдении принципов индивидуализации и адекватности.

Важно рассмотреть случай, когда многомерность признается, но все измерения и уровни принимаются равными. Такой экви-уровневый подход представляет более сложный случай релятивизма. Предохранением от этого служит тщательная разработка проблемы взаимоотношения категорий, различных онтологических слоев, выраженная в 16 категориальных законах критической онтологии Николая Гартмана (10). Согласно одному из них (Gezetz der Wiederkehr), категории низших слоев возвращаются как элементы высших категорий или содержатся в категориях высших слоев и это отношение (направление этого возвращения) необратимо. Можно еще говорить об односторонней импликации: высшие категории предполагают низшие, но не наоборот. Более того, согласно другому закону (Gezetz der Schichtenstarke), категории низших слоев всегда “сильнее в отношении детерминации категорий высших слоев. Это непреложный факт реального мира, в котором мы живем”.

Итоговая книга Семена Людвиговича Франка “Свет во тьме. Опыт христианской этики и социальной философии” (Париж, 1949) (11), вобравшая страшный опыт Второй мировой войны, начинается с утверждения несомненности этого положения Н.Гартмана, что “уровень бытия обратно пропорционален его силе, - что высшее, будучи производной надстройкой над низшим, всегда слабее последнего. Силы духовного порядка слабее сил животных, силы органического мира слабее сил мира неорганического. Но нет даже надобности признавать эту формулу, чтобы усмотреть власть тьмы над миром.” Вряд ли можно согласиться с отождествлением этой “обратной пропорциональности уровня бытия его силе” и “властью тьмы (зла) над миром”. Мы хорошо знаем, что отдельно взятая духовность, духовный принцип не менее, если не более легко превращается во зло, чем животное начало. Н.Гартман противопоставляет “принципу” “конкретное”, то есть, целостное рассмотрение. Это первая из 12 пар противоположных элементарных категорий. Разумеется, принцип понимается здесь не в ценностном, а в самом широком смысле. Но вполне уместно указать, что гуманизм воплощен в конкретном, а не духовном. Он воплощен в народе, в простых обывателях, в конкретных грешных людях, а не в подвижниках духа.

Представление о большей силе высших категорий, освященное традицией и авторитетом Аристотеля и Гегеля, содержит ошибку антропоморфизма. Категории низшего слоя индифферентны к тому, что он является основой для категорий высшего слоя. Вмешательство конкретного (жизни в неорганическую природу, человека в органическую природу) нечто совсем иное, чем вмешательство в закономерность и категориальную структуру. Невозможно только последнее. “Низшие категории определяют высший слой бытия только либо как “материя”, либо как фундамент бытия. Они ограничивают только поле действия высших категорий, но не их высшую форму и особый вид”. Новое высшего слоя категорий “свободно” по отношению к низшим слоям. “Свободу всегда имеет только более слабое по отношению к более сильному, так как оно - высшее”. “Превосходство высшего иное, чем превосходство сильного”. Категориальная зависимость всегда является частичной зависимостью. “Свобода - самостоятельность в зависимости” (Николай Гартман) (10, 548).

К релятивизму ведет не только редукционизм, как сведение всего к одному полюсу, но и метод бинарных оппозиций, если исходя из принципа равновесия, часто ложно понятого, удовлетворяются срединной отметкой на шкале. Произвол выбора количества и характера шкал, произвол выбора того, что именуется полюсом, и т.п., - легко позволяет подгонять к середине нужное или наивно не замечать собственной предвзятости. Так субъективизм (а это и есть релятивизм), рядится в одежды объективизма и произвольно именует свою беспринципную всеядность дополнительностью, релятивизируя и этот термин, и камуфлируя наиновейшими терминологическими изысками фактически среднеарифметическую процедуру. В итоге, противоположные результаты исследований, несопоставимых по грамотности, рассматриваются на равных и усредняются. Таким образом, к релятивизму ведет не только стирание различий внутри неправомерных сверхобобщений, но и очень дробные, неранжированные дифференциации и манипулирование с ними. Возможности спекулятивной диалектики и герменевтики здесь безграничны и целиком смыкаются с техниками прорицаний и гаданий. Психиатрия всегда давала широкий простор для этих упражнений. Так Артур Кронфельд писал: “Клиническое исследование сплошь и рядом заменяется хитроумной игрой схоластических понятий на мистическом фоне, называемом “биологическим” с таким же правом, с каким астрология называлась “астрономической наукой” (6). Тем самым научность сводится к наукоподобной форме. Мы встречаем эти политические приемы “доказательств”, когда собственно наука политизируется.

Если наиболее распространенной формой релятивизма являются редукционизм и конвенционализм, то наиболее выраженной его степенью из 4 основных возможных типов мировоззрения (Тренделенбург, Дильтей, Ясперс) являются субъективный идеализм и скептицизм (нигилизм). Самая популярная современная форма субъективного идеализма - экзистенциализм в редакции Мартина Хайдеггера. Последний объявляет предметом онтологии не Сущее (Seienden) и не Бытие (Sein), а только человеческий смысл Бытия (Dasein). Тем самым все Сущее понимается из релятивизованного Я человека: у каждого свой мир и своя истина. Всякий объективный дух, само идеальное бытие, все универсальное, над-индивидуальное, традиционное и т.п. исключаются. Если феноменология Гуссерля, - в соответствии с идеалом “строгой науки”, - стремится к максимальному очищению интенциональных объектов от субъективных факторов, к деперсонализации природы, то феноменология Хайдеггера - это тотальная персонализация мира, в котором все разнообразные формы бытия целиком определены особой центральной формой бытия - Dasein (“бытие - здесь”) - это мое личное существование, не субъект, и не сознание, а я сам, как я есмь. В результате мир Хайдеггера приобретает структурное сходство с психологическим описанием индивидуального сознания, порождая сомнение не служат ли его переименования, его впечатляющий новый язык не прояснению, а заслонению и сокрытию истины - “несокрытости” (12). Для науки, в частности для психиатрии по свидетельству Ясперса, это непродуктивное направление. Николай Гартман пишет об экзистенциализме: “Это воззрение не только обесценило все самое лучшее, что дала нам немецкая философия в период ее расцвета (от Канта до Гегеля): оно сделало непонятным высший слой бытия - исторический дух... Недооценка этого слоя бытия косвенным образом уничтожает также понимание других слоев бытия” (13). Н.Гартман, наоборот, подчеркивает, что как раз идеальное бытие, то есть, область вневременного бытия математических и логических структур, составляет главную структуру реального бытия и определяет ее, и что это отношение не может быть обратным.

Этот неизбежный экскурс в философию, как и любые другие, должен постоянно проходить под знаком положения К.Ясперса о полной непродуктивности каких-либо смешений или синтезов науки, философии и религии. Продуктивно лишь их активное взаимодействие.

Заключение

Новая парадигма в психиатрии, как справедливо подчеркнул недавно Г.-У. Петерс, состоит, в частности, в осознании необходимости для психиатра определенного уровня философской рефлексии, после попыток в течение последнего столетия изгнания философии из науки. С 1994 года начал выходить международный журнал “Philosophy, Psychiatry & Psychology” (“PPP”), а с 1996 года начались международные съезды многочисленных национальных групп “Философия и психиатрия”. Правда, в программах последних съездов ВПА и АПА этот раздел все еще отсутствует. Однако хорошо видно, что положение в ближайшее время решительно изменится. Залогом прогрессивности этой тенденции является возобладавшая позиция, сформулированная Н.Гартманом, в частности по отношению к истории философии: эпоха позитивистского представления об истории как борьбе различных направлений и школ миновала, новый, действительно продуктивный подход состоит в вылущивании проблем из различных философских систем, в выявлении новых постановок сходных проблем, в проведении определенных проблем через все разнообразие философских подходов, то есть, проблемный подход.

Однако “познание продвигается вперед не только содержательно, расширяя и углубляя картину мира, но ... изменяя собственный образ действия ... оно учится работать самодельными инструментами до тех пор, пока они не станут его непроизвольно функционирующими органами. Это процесс преобразования применения в способ рассмотрения ... Этим инструментом являются познавательные категории ... Хотя они и развиваются в сознании лишь с опытом, они загадочным образом его предвосхищают ... Менее известно, что существует также изменение и смена категорий...” (14). Это определяет движение познания.

Проблемный подход и категориальный анализ являются неисчерпаемым источником и фундаментальным направлением и для науки. В психиатрии за последние 35-50 лет уровень монографий, терминологических словарей, учебных руководств и классификаций значительно снизился: предпочтение было отдано универсальности, общезначимости, стандартности, то есть экстенсивности и техничности за счет глубины содержания и оригинальности подходов. В результате не появилось ничего соизмеримого с “Общей психопатологией” Карла Ясперса, “Клинической психопатологией” Курта Шнайдера, “Психиатрией современности” под ред. Ганса Груле и др., “Психиатрией в основах” Ганса-Йорга Вайтбрехта (15-17). Более того, выдающийся вклад этих работ в психиатрию не усвоен и не интегрирован в должной мере ни в отечественной, ни в американской, ни даже в современной немецкой психиатрии. С наибольшей демонстративностью это выступает как раз в теоретических обобщениях, уровень которых не выдерживает этого сравнения. Это касается и самого полного руководства по психиатрии под ред. Гарольда Каплана и Бэнджамина Сэдока и самого последнего американского руководства под ред. Р. Хейлеса, С.Юдофски и Дж. Тальботта (18-19).

Литература