Телесное и духовное в русской литературе

Задачи работы: сопоставить, изучить художественные тексты, проанализировать их структуру, сделать обобщения.

Материалом исследования стало наследие писателей в самом широком охвате: художественные произведения, варианты, дневники, публицистика, переписка писателей и воспоминания о них, биографические данные; научные, справочные труды по теме.

Методология исследования

Системная методология литературоведения, лингвистический, литературоведческий, культурологический подходы к тексту.

Изучение деталей, предметного мира, текста, мотивов строилось на методах мотивного анализа, структурно-семантическом, семиотическом, метатекстуальном; характеристика творческих индивидуальностей, персоналий на историко-литературном, сравнительно-историческом, биографическом.

Описание проведённого анализа

Анализ был посвящён выявлению функций предметного мира, художественных деталей и по этой линии установлению типологии между произведениями русских писателей XIX-XX веков: Н. В. Гоголя, Н. Андреева, в перспективе некоторых других.

«Я о планетах говорить стесняюсь, Я расскажу, как люди бьются, маясь» [Гёте, т. 2, с. 16] (Мефистофель в прологе на небе // трагедия Гёте «Фауст»). Люди бьются в борьбе с невзгодами мира внешнего; люди используют одежду, жилища; должны они и есть. Поглощая значительные ресурсы, материальная сторона жизни заметно теснит духовную. «Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около. Враг этот <...> наш северный мороз <...> Всё спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замёрзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 479].

Мороз явление природы, и человек над ним не властен.

Шинель Акакия Акакиевича, халат Плюшкина, костюмы Раскольникова, тряпьё, которым укрыт отец Сашки в рассказе Л. Андреева «Ангелочек», странное одеяние Вощева в повести А. Платонова «Котлован» эти атрибуты предметного мира аллюзивны, символичны. И одежда, и дом, и еда имеют глубинное значение; они раздвигают повествование о потенциях человека, о преодолении тягот жизни и обретении достойного места в ней.

Петербургского чиновника Акакия Акакиевича спасали от мороза шинели; было их у него две, и обе описаны подробно. Первая шинель настолько жалкая, что сослуживцы отнимали от неё «даже благородное имя шинели и называли её капотом <...> воротник её уменьшался с каждым годом <...> ибо служил на подтачиванье других частей её» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 480]. Портной Петрович латал и подтачивал шинель Акакия Акакиевича до тех пор, когда дальше латать было уже невозможно: сукно истёрлось и сквозило, подкладка расползлась. «Нельзя» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 480], без надежды произносит Петрович, разрушая зыбкие иллюзии Акакия Акакиевича.

Одеяния продолжение хозяев. Мысли о скудном облачении поглощают Акакия Акакиевича, определяют его тонус: старая шинель износилась, жизненное дело движется к финалу. Акакию Акакиевичу уже за пятьдесят, он бедный во всех отношениях титулярный советник. «Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 484]. «На что, на какие деньги её сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперёд. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 484].

3 января 1829 г., за десять лет до написания повести, Гоголь, из Петербурга, сетует матери на своё финансовое положение. «Да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двух сот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до 80 рублей» [Вересаев, 1990, т. 3, с. 414] (В. Вересаев «Гоголь в жизни»). Новая шинель обошлась Акакию Акакиевичу в восемьдесят рублей. Новая шинель стала результатом ущемления тела в виде ограничений в питании, отказа от «дрянных, но необходимых» мелочей, от вечернего чая и прочей экономии. Менталитету Акакия Акакиевича свойственно перетекание материально-предметного в духовное, эстетическое. Бедствуя, он «питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 485]. Наконец, когда Петрович принёс новую шинель, Акакий Акакиевич преобразился. Это день был в его жизни «самый торжественнейший» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 486]. Впервые, пожалуй, он почувствовал себя счастливым и состоявшимся. «Этот весь день был <...> точно самый большой торжественный праздник. Он возвратился домой в самом счастливом расположении духа, скинул шинель и повесил её бережно на стене, налюбовавшись ещё раз сукном и подкладкой» [Гоголь, 1984, т. 1,

с. 487]. Преобразился и Петрович, дважды ходивший смотреть на творение рук своих. В департамент Акакий Акакиевич отправился «в самом праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякий миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего удовольствия <...> две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 487].

Ранее, по причине бедности, многие стороны жизни были недоступны Акакию Акакиевичу, теперь же тепло в теле отразилось теплом в душе. Вот он «остановился с любопытством перед освещённым окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 488]. Подобного рода интерес очень важен для самооценки, внутренней состоятельности мужчины. Женская нога, по наблюдению автора, та вещь, о которой «у каждого сохраняется какое-то чутьё» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 488]. И чутьё это в титулярном советнике проявилось.

В петербургских повестях Гоголя одежда, обувь, другие предметы быта заслоняют своих обладателей. Одежда оказывается в семантическом центре и повестей, и поэмы «Мёртвые души». Нет ни одного портрета, ни одной индивидуализированной характеристики людей на том роковом для Акакия Акакиевича чаепитии, зато шинели, калоши такими чертами наделены. Что предстало в тот вечер перед глазами Акакия Акакиевича в передней? «На стенах висели всё шинели да плащи, между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками или с бархатными отворотами <...> Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошёл в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 488]. «Через час подали ужин, состоявший из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 489].

Живя в другую эпоху, Гоголь многое в эстетике символизма предвосхитил и был в этом направлении одним из первых русских писателей: вещи, элементы одежды, детали быта получают дополнительные смыслы. На протяжении длительного времени метод Гоголя определяли по социологическому шаблону как реалистическую сатиру. Объективнее и, с позиций искусства, продуктивнее говорить о фантастической стороне прозы Гоголя, как в своё время это сделал А. С. Пушкин, предваряя публикацию повести «Нос», тем самым придав творениям Гоголя временную перспективу. «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, весёлого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись» [Гоголь, 1984, т. 1, с. 568]. Удовольствие гедонистическая функция искусства.

«У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком <...> Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределённое, похожее очень на женский капот <.> По висевшим у неё за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница <...> Идите в комнаты! сказала ключница, отворотившись и показав ему спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 260, 261]. Позднее выяснилось, что глазам Чичикова предстал скорее ключник, чем ключница.

Плюшкин фигура архетипичная: «прореха на человечестве»; история его личностных «достижений» построена на мотиве нравственной деградации и духовной смерти, убывания человеческого, на мотиве анти: антитворения, античеловека. «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 271].

Ничтожность, мелочность, гадость Плюшкина сквозят в его «поносных словах», продолжены в предметных деталях: одежда, еда, быт, жилище. Пол этого помещика по платью не идентифицируется, и человек будто исчезает. Капот одеяние женщины; но ведь и шинель Акакия Акакиевича сослуживцы называли капотом. Несколько раз упоминается «старый, поношенный колпак» Плюшкина, колпак, «какой носят деревенские дворовые бабы» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 260]. Головной убор символичный эквивалент мыслей человека.

Висевшие за поясом Плюшкина ключи точно запирают, пристёгивают его к чему-то, но к чему? К необозримым ценностям его погребов и кладовых, к материальному существованию, к земле, богатству. После смерти последней дочери «старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264]. Плюшкин в смысле прямом и переносном к богатству привязан. И замок-исполин в железной петле, и ворота, которые в «другое время <...> были заперты наглухо» [Гоголь, т. 2, с. 260], и окна в доме, которые «с каждым годом притворялись <.> наконец осталось только два» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264], все детали, повторим, иллюстрируют затухание внутреннего огня, высоких устремлений человека.

В доме Плюшкина и вокруг него «вымершее место». Ввозимое добро, кучи добра не увеличивают жизненные силы помещика, но всё превращается в тлен, прах. Скупость не позволяет хозяину перевести свои богатства в деньги, монетизировать, сказали бы сегодня. «Неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз <...> мука в подвалах превратилась в камень» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 265]. «Заплатанной» Плюшкин «плохо кормит» крепостных людей, и они умирают, «как мухи» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 256].

Архетип Плюшкина-«прорехи» укрупнён деталью: большая прореха пониже запачканной мукою спины перекликается с существительным «к слову заплатанной» очень удачным, но «неупотребительным в светском разговоре» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 256].

Дочь, Александра Степановна, приезжала с двумя малютками и привезла отцу кулич к чаю и новый халат, «потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 265]. Этот халат апофеоз полной деградации Плюшкина: «рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идёт на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 260, 261].

Когда-то Плюшкин был «бережливым хозяином! Был женат и семьянин» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 263], принимал соседей, учил их «хозяйству и мудрой скупости» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 263]. К столу являлся в сюртуке, «хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264]. Сопоставим: «нигде никакой заплаты» и «заплатанной». Плюшкин не властен над ходом времени, жизненным материалом, невзгодами бытия. Сначала «добрая хозяйка умерла», затем старшая дочь, Александра Степановна, «убежала с штабс-ротмистром» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264]. Вскоре сын определился в полк, наконец, умерла дочь младшая. Семья убывала, окна притворялись, дом умирал; сворачивался внутренний мир Плюшкина, и такие дыры латанию не подлежат. Возможно, Гоголь осмысливал знакомые ему семейные предания [Бородкин, 2020], и под его пером патологическая скупость стала аллегорией падения личности [Толкачева, 2020; Топоров, 1995]. Плюшкин тащит домой всякую дрянь, думая, что, обладая ею, он становится богаче. Скупость, страсть к собирательству-накопительству съели индивидуальность, и функция (ключница) заместила лучшие человеческие свойства. И в этом контексте символичен дом Плюшкина: «с каждым годом притворялись окна <...> наконец осталось только два» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264]. Эти два окна, допускаем, намекают на два последних чувства, ещё связывающих Плюшкина с внешним миром. Но один раз всё же какое-то внезапное живое движение произошло в нём, отразилось на лице, когда в беседе с Чичиковым он вспомнил друга детства.

Акакий Акакиевич беден, Плюшкин богат. Душа Акакия Акакиевича оттаяла, а душа Плюшкина очерствела. «Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая <...> имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 264]. Чувства мелели ежеминутно; убывала жизненная сила, утрачивалась самость Плюшкина: имя забыл, пола как бы нет баба или мужик. «И всё становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 265].

На первый взгляд, связи, переклички по означенным линиям между произведениями Гоголя, Андреева, других писателей, того же А. Платонова, невозможны, не отражены они и критиками, исследователями прозы, например, Андреева [Кен, Рогов, 2010], не поднимались и в зарубежных источниках [Лексикон русской литературы, 1996]. Но связи могут быть глубинными и обнаруживаться как проявление индивидуальной авторской психологии, литературной традиции. Находящиеся вне текста универсалии могут стать опытом литературной рефлексии и саморефлексии, авторским мифотворчеством. Это справедливо и в отношении предложенной нами художественной версии жизненной силы.

В 1899 году в газете «Курьер» был опубликован рассказ Леонида Андреева «Ангелочек». В рассказе Андреев развил свойственные его творчеству экзистенциальные мотивы: смысл и бессмысленность бытия, извечные устремления человека к счастью, любви [Красильников, 2007; Татаринов, 2001]. В этом рассказе история Сашки и его отца, Ивана Саввича, представлена как тема старости и молодости, жизненных итогов, предназначения человека. Тема как контраст небесного и земного дана на праздничном рождественском фоне. Близость грядущего Рождества отзывается в душе Сашки и его несчастного отца ожиданием чуда [Борзова, 2015]. Драма Сашкиного бытия обусловлена «тотальной» несправедливостью жизни, и мальчик мстит ей. Сын только вступает в мир, жизнь отца прошла. Силы покидают этого «больного и жалкого», «погибшего» человека. Иван Саввич «сидел молча и ёжился», ему «всегда было холодно, и он старался согреться, сидя на раскалённой лежанке и подкладывая под себя руки ладонями книзу <...> он лежал за перегородкой, молчаливый, съежившийся от постоянного озноба, и думал о несправедливости и ужасе человеческой жизни» [Андреев, 1983, с. 30].

В основе судьбы отца просматривается мотив утраты, изгнания из рая, но обретёт ли его сын? «И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан» [Андреев, 1983, с. 38]. Отец Сашки отжил и никогда не возродится, но он не старик. Сашка приносит с ёлки у Свечниковых папиросы отцу и игрушку воскового ангелочка. Ангелочек деталь в тексте; деталь случайная, эпизодическая, и одновременно смыслообразующая. Отец, «поспешно набросав в угол всякого тряпья, на котором он спал <...> так же быстро разделся и лёг на спину, чтобы поскорее начать смотреть на ангелочка» [Андреев, 1983, с. 40]. В рассказах Л. Андреева персонажи, детали, предметный мир существуют не изолированно, но как выходы в мир большой, очертания которого ещё предстоит увидеть. Ангелочек в одноимённом рассказе соединяет отца и сына, прошлое и настоящее, любовь и ненависть. Показательно, что к возвращению Сашки домой Феоктиста Петровна (мать) уже спала и не могла видеть следы мимолётного счастья на лицах отца и сына. Роль ёлочной игрушки разрастается до масштабной характеристики людского бытия, переполненного жестокостью и несправедливостью, но и таящего желанные перспективы.