История тюремной субкультуры в произведениях русских авторов (середина XIX - начало XX века)

Размещено на http://www.allbest.ru/

История тюремной субкультуры в произведениях русских авторов (середина XIX - начало XX века)

Зверев Вадим Олегович

Впервые в отечественной историографии обобщаются и анализируются источники личного происхождения об истории уголовного наказания в Российской империи. Автор приходит к заключению о том, что криминальная субкультура каторжных острогов (тюрем) Сибири и Дальнего Востока, а также других видов отечественных пенитенциарных учреждений на пути своей эволюции претерпевала неоднократные сущностные трансформации. Почти за полвека изолированный образ жизни и олицетворявшая его атрибутика - «тюремная иерархия», песни и криминальный жаргон, конфликтная и безальтернативная жизненная среда, агрессивное поведение и т.п. - стали фактором, консолидирующим преступную среду.

Ключевые слова: история, тюрьма, лагерь, субкультура, криминальный жаргон, литература.

The history of the prison subculture in the works of Russian authors (middle 19th century - early 20th century)

For the first time in Russian historiography, sources of personal origin about the history of criminal punishment in the Russian Empire are summarized and analyzed. The author comes to the conclusion that the criminal subculture of convict prison (prisons) in Siberia and the Far East, as well as other types of domestic penitentiary institutions, has undergone repeated essential transformations on the way of its evolution. For almost half a century, the isolated way of life and the attributes that embodied it - the "prison hierarchy", songs and criminal jargon, conflict and uncontested living environment, aggressive behavior, etc. - have become a factor consolidating the criminal environment.

Keywords: history, prison, camp, subculture, criminal jargon, literature.

Русская литература внесла значительный вклад в процесс формирования субъективно-объективного представления о неприглядных сторонах жизни в местах изоляции и лишения свободы. Именно поэтому ряд известных произведений середины XIX - начала XX в. могут быть названы уникальными документальными источниками по истории русской пенитенциарной системы.

В разное время к проблеме нерегламенти- рованной организации жизнедеятельности в тюрьмах и на каторге обращались Ф.М. Достоевский [1], С.В. Максимов [2], А.П. Чехов [3], В.М. Дорошевич [4]. Фундаментальной опорой большинства авторов явились обширные статистические данные, отчеты, опросы преступников и тюремных приставов, архивные сведения, а также результаты собственных наблюдений и впечатлений. Так, С.В. Максимов, А.П. Чехов и В.М. Дорошевич, посетив «каторжный остров» (о. Сахалин), оставили личные путевые заметки. Ф.М. Достоевскому выпала нелегкая доля «взглянуть» на «тюремный мир» глазами непосредственного его «обитателя». Писатели увековечили не только память о пережитом, но и воспоминания других заключенных.

Несмотря на ценный и объемный эмпирический материал о тюремной субкультуре, накопленный в работах упомянутых авторов, их совокупное теоретическое наследие так и не стало предметом комплексного научного изучения потомков, в том числе современных ученых. В редких публикациях мы встречаем осмысление конкретных атрибутов тюремного общества (например, «воровского майдана») сквозь призму произведений Ф.М. Достоевского, С.В. Максимова, А.П. Чехова и В.М. Дорошевича [5]. В других статьях наличествуют лишь анонсы литературных представлений о криминальной субкультуре [см., например: 6].

Нами предпринята попытка выделить характерную для каждого исторического отрезка специфику тюремной субкультуры, проследить процесс ее эволюции и трансформации в среде заключенных. Для достижения данной цели последовательно обобщим и проанализируем каждый из источников личного происхождения.

«Записки из мертвого дома» (дата первой публикации - 1861-1862 гг.)

В основу своего повествования о пребывании в омском остроге (1850-1854 гг.) Ф.М. Достоевский положил личные воспоминания о жизни и быте сибирских заключенных.

С одной стороны, обычным явлением для них считалось воровство друг у друга или доносительство. «Доносчики не подвергались унижению, наказанию, укорению» [1, с. 57]. Более того, как сказано в гл. 5 «Первый месяц», арестанты «были дружны» с себе подобными. А, например, слово «парашник», не имевшее каких-либо скрытых смыслов, было даже не оскорбительной кличкой, а всего лишь должностью. Ее поочередно занимали те, кому было поручено следить за чистотой в казарме [1, с. 89-90].

С другой стороны, арестантское «житье- бытье» уже условно дифференцировало людей по принципу наличия волевых качеств и самоуважения. В остроге презирали тех, «кто не умел себя вести». Содержание этой фразы Ф.М. Достоевский наглядно иллюстрирует характеристикой одного из заключенных: «В Скуратове не было выдержки, собственного достоинства, которым заражена была вся каторга до педантства. Одним словом, он был бесполезный человек. Его третировали» [1, с. 126].

Но существовали и характерные каторжане, «не дававшие другим спуску». Их были вынуждены уважать. «Они достигали первенства и нравственного влияния на своих товарищей» [1, с. 132]. Причем указанная «волевая разница» между заключенными не отмечалась начальством острога. Никаких привилегий со стороны администрации каторжане не получали и за его пределами. тюремная субкультура каторжный

В повести нашли отражение жаргонные слова, такие, например, как «душегуб» (убийца), «калашница» (девочка, продававшая каторжанам калачи), «целовальник» (контрабандист, нелегально проносивший в острог вино), «майдан» (место, где нелегально играли в карты), «посыльный» или «прислужник».

Таким образом, в середине XIX в. единообразного и строго регламентированного образа жизнедеятельности в тюрьме еще не существовало. Однако каторжные «понятия» (этот термин в «литературный оборот» ввел Ф.М. Достоевский), или, выражаясь по-современному, субкультура, уже зарождались. Собственное достоинство было ценностным атрибутом в жизни сильных духом арестантов. Но, выделяя равных себе по статусу, они еще не группировались с ними в единую общность. Острожная администрация также не придавала значения предвестникам тюремной стратификации. Криминальный жаргон, в свою очередь, был неким симбиозом народного фольклора и вербальных уголовных новообразований. Однако эта разновидность устной речи еще не отождествлялась с «языком каторги». А сами каторжане еще не считали себя избранной когортой людей (отличной от «не сидевших») или сообществом «отверженных» (уголовников).

«Сибирь и каторга» (дата первой публикации - 1871 г.)

Данное произведение явилось результатом этнографической экспедиции в Амурскую область, проведенной С.В. Максимовым в 18601861 гг. Исследователь собрал богатейший материал по истории уголовной ссылки (тюрьмы нерчинских рудников, тобольский и иркутский остроги): о тюремном быте, арестантской поэзии, бродяжничестве и др.

Среди русских литераторов и ученых С.В. Максимов одним из первых предпринял попытку охарактеризовать тюремную иерархию. Во главе ее находились так называемые «жиганы», «законники» или «бывальцы», «тюремные сидельцы», «майданщики». Последние из этого перечня играли особую роль, отвечая за организацию картежных игр и поставку арестантам женщин. Низшую ступень занимали «чернорабочие». Их использовали в качестве «сторожей майданов» и заставляли выносить «ночное ведро, или парашу», чистить отхожие места [2, с. 205].

Раскрывая нормативную и индивидуальнопсихологическую природу иерархических отношений, автор книги выделил главное. Острог - это «тюремная община», живущая по неписаным правилам. Одно из них заключалось в следующем: прибывший арестант («новичок») был обязан внести определенную сумму де-нег, так называемое «влазное». Артельный капитал, как правило, расходовался на покупку игральных карт, вина, женщин (их именовали «мазихи») и восполнялся за счет поступавших «новичков». Другой закон звучал так: «Кто сильнее, тот и прав!». Все «новички» становились предметом насмешек и притеснений. Доверчивых и простосердечных запугивали, уничтожая их самолюбие и самосознание. До-веденные до желаемой грани низводились в разряд «чернорабочих» [2, с. 247].

В романе С.В. Максимова встречаются старинные жаргонные выражения (они почему-то не упоминались в вышеназванной работе Ф.М. Достоевского), например «бродяга» или «аристократ острога». К таковым причисляли виновных в совершении тяжких преступлений, умудренных опытом. Они были уважаемыми людьми и почитались в любой «тюремной общине». Фразы же из разряда «честное варнакское» или «едим прошеное, носим брошенное, живем краденым» и вовсе идеализировали образ уголовника, добавляя ему «налет» некой романтичности [2, с. 345].

Кроме того, на страницах книги «Сибирь и каторга» впервые находим упоминание о песенном творчестве арестантов (об этом также не писал Ф.М. Достоевский). Они пели о «тюремном горе» [2, с. 379].

Наряду с новшествами, обращают на себя внимание и некоторые сущностные трансформации. По заключению С.В. Максимова, «воровство в тюрьмах не делается повальным» [2, с. 213]. Этот тезис явно не соответствует вышеизложенным представлениям о специфике каторжного быта, а именно: «все воровали друг у друга» или «арестант готов на воровство, главное чтобы добыть деньги» («Записки из мертвого дома») [1, с. 39-40].

Таким образом, в труде о сибирских острогах констатируется сам факт зарождения тюремной субкультуры. Авторское представление о ней носило еще поверхностный и размытый характер, так как соответствующие сведения о заключенных и их образе жизни были неполными и черпались исключительно из уст самих каторжан или тюремных надзирателей. Других (объективных) первоисточников на столь специфическую тему попросту не было.

В формирующейся тюремной иерархии каждому из арестантов было предопределено свое место. Сильным были доступны все примитивные жизненные потребности, слабохарактерные удовлетворялись минимумом. Первая категория заключенных стремилась придерживаться неписаных законов тюрьмы, вторую принуждали им соответствовать.

Прообразом «арестантского мира», если допустить такую метафору, являлся мир хищных животных. Их ярко выраженный инстинкт самосохранения был мощным побудителем к действию и у людей. Одни из них, чувствуя свое физическое и психологическое превосходство, имея больший криминальный опыт, доминировали над общей массой арестантов. Более слабые «сидельцы», уклоняясь от внешних нападок или мирясь с ними, пытались приспособиться к условиям многолетнего пребывания в ограниченном пространстве.

Слово «парашник» претерпевает трансформацию, приобретая оскорбительный подтекст.

«Остров Сахалин» (дата первой публикации - 1895 г.)

В основу этой книги легли статистические данные и рассказы местных жителей, в том числе самих каторжников и чиновников тюремной администрации, о географии и хозяйствованиях острова, его населении, каторжанском быте, видах принудительного труда и физических наказаний, собранные А.П. Чеховым во время неофициальной научно-исследовательской поездки на остров Сахалин в 1890 г.

Изучая три месяца островную жизнь, автор как литератор и этнограф сделал немало интересных заметок о нравах каторжан, эпизодично и метко отозвался о нормах их общежития. «Люди, живущие в общих тюремных камерах, - это не община, не артель, налагающая на своих членов обязанности, а шайка, освобождающая их от всяких обязанностей по отношению к месту, соседу и предмету» [3, с. 154-155].

Этот вывод касался заключенных александровской тюрьмы (летом 1890 г. в ней отбывали наказание 900 человек), в камерах которой были распространены не только самосуд и «кулачество», но также воровство и «ябедничество» [3, с. 210].

В седьмой части путевых заметок встречаем фразу: «Спят на нарах и под нарами». Хоть автор и не углубляется в ее смысл, возможно сделать вывод, что место на нарах определялось положением человека в «арестантском мире». И, как почти через 100 лет точно заметил В.С. Пикуль (роман «Каторга», часть первая «На нарах и под нарами»), под нарами располагались «бывшие человеки» [7, с. 377].

Раскрывая суть такой криминальной традиции, как игра в карты или «майдан» (об этом подробно писали Ф.М. Достоевский и С.В. Максимов в указанных работах), А.П. Чехов дает неожиданно противоречивую характеристику «майданщику» (вероятно, по причине отсутствия должных знаний о криминальной среде). С одной стороны он - хозяин «игорного дома», или «маленького Монте-Карло» - после окончания отбывания срока лишения свободы, как правило, становился на Сахалине «состоятельным человеком». С другой - в авторской интерпретации «майданщик» являлся «парашечником», так как брал на себя обязательство выносить из камеры «парашу» и следить за чистотою [3, с. 532].

Таким образом, если считать сведения А.П. Чехова о внутрикамерном укладе жизни заслуживающими доверия, то некоторые его соображения о сахалинской каторге резонируют с вышеизложенной повествовательной канвой (поступательная логика возникновения и развития тюремной субкультуры по Ф.М. Достоевскому и С.В. Максимову). Во-первых, в своем эволюционном развитии феномен тюремной субкультуры не прогрессировал, а напротив, претерпевал частичную деградацию. Примером возвращения тюремной субкультуры к истокам может быть чеховское «ябедничество», созвучное по своей характеристике и безобидным последствиям «доносительству» или «шпионству» у Ф.М. Достоевского. Во-вторых, образ чеховского «майданщика», также регрессируя, превращается не только во второстепенную фигуру, он приобретает парадоксальный и беспримерный в «тюремной истории России» статус - одновременно занимает одну из высоких ступеней в «преступной пирамиде» и добровольно выполняет унизительную работу.

Однако, несмотря на выделенные нами противоречия, было и то гнетущее общее, что объединяло все места изоляции преступников. Каждый из них в переносном (в описаниях Ф.М. Достоевского и С.В. Максимова) или прямом смысле (в описании А.П. Чехова) знал свое место - «на нарах или под нарами».

«Сахалин (Каторга)» (дата первой публикации - 1903 г.)

Журналист и писатель В.М. Дорошевич вопреки официальному запрету Главного тюремного управления Минюста Российской империи на посещение каторги Сахалина в 1897 г. направился туда на пароходе «Ярославль», этапировавшем осужденных, где он инкогнито (через вентиляционное отверстие) слушал арестантские разговоры. Также, спрятавшись за кучей канатов, автор по 2-3 часа беседовал через трюмный иллюминатор с некоторыми арестантами. Говорили о тюремных порядках, прежней жизни, наказании, Боге (со многими из своих собеседников он позже встретился на каторге). Наконец, эмпирическим материалом для последующих очерков стали прочитанные письма арестантов домой [4, с. 15].

Опубликованная в итоге книга вобрала в себя уникальные данные о нравах и законах каторги, тюремных песнях, особом языке преступников, их именах собственных. В дополнение к уже известным знаниям об уголовных кличках появились такие, как «иван» (главный) и «храп» (приспешник в окружении «ивана», обладавший криминальным опытом, умением «складно» и убедительно говорить) [4, с. 270-277]. К тюремной элите также причислялись «глоты», поддерживавшие свой авторитет наглостью. Остальные «обитатели» тюрьмы ютились под нарами - «в слякоти, грязи и нечистотах».

Предложенная иерархическая дифференциация не совпадает с ранее представленными характеристиками «неочевидной» стороны жизни сибирских тюрем (допустим, у С.В. Максимова) лишь по внешним очертаниям. По внутреннему или содержательному наполнению казарменный или камерный уклад был идентичным. Незыблемость авторитета меньшинства над большинством поддерживалась лишь благодаря методу принуждения. Его главным инструментом выступало тотальное психологическое насилие над потенциальной жертвой и/или ее физическое истязание (побои), в том числе вызывавшее психическое страдание. Возможное противодействие со стороны других арестантов подавляло чувство индивидуального или группового страха, парализовавшее волю и притуплявшее мысли.

Криминальная лексика арестантов пополнилась словами «дядя сарай» («наивный простак»), «синька» (рубль), «шпана липовая», «фартовый», «тля» (индивидуально-уничижительная форма обращения), «гнида ползучая», «стерва», «нужник», «темная» (групповое избиение, в том числе с летальным исходом), «гони кровь из носа» (расплачивайся по карточному долгу). Впервые появляется термин «вор», но он еще не подразумевает особой статусности и веса в преступной среде.

Таким образом, «субкультурная картина», предложенная В.М. Дорошевичем, имела свою неповторимость. Она выразилась главным образом в четко определенной тюремной субординации. И в отличие, к примеру, от романа «Сибирь и каторга», где трудно понять, кто все же был первым среди равных («жиганы», «законники», «тюремные сидельцы» или «майданщики»), в работе указанного автора все проранжировано предельно ясно.

Описанный внутренний уклад жизни преступников по сравнению с «чеховской» тюремной действительностью воспринимается более реалистично. Не вызывают сомнений построение «тюремной иерархии» и те безжалостные характеристики, которые наполняли ее внутренний смысл.

Размышления В.М. Дорошевича свидетельствуют о том, что на рубеже XIX-XX вв. в «островных тюрьмах» были заложены фундаментальные основы преступной субкультуры, во многом соответствовавшие аналогичному опыту, накопленному на материке.

Подводя итог сказанному о «русской каторге», отметим, что к началу 60-х гг. XIX в. в местах лишения свободы - сибирских, а позже, и сахалинских тюрьмах - сложилась своя криминальная субкультура. Первым ее атрибутом стала система пирамидальных отношений, которые четко определяли место и роль каждого из арестантов, наделяя их соответствующим статусом. Ко второму признаку относился криминальный жаргон. Симбиозный по своему происхождению, он был не только доступным средством коммуникации избранных, но и символом их вербальной сопричастности с «каторжным миром», уголовной средой. Третьим неотъемлемым элементом межличностных отношений может быть названа картежная игра. Ее главная цель - развлечение, а итог - «обогащение» или обнищание (проигрывали все - деньги, пайки, одежду, жен, детей). И четвертым символом субкультурных универсалий являлось песенное творчество. Стирая «кастовые» различия, оно представлялось средством самовыражения, а также одним из инструментов духовного противостояния объективным и субъективным трудностям в неволе.

Наряду с названными «субкультурными параметрами», объединявшими все пенитенциарные учреждения каторжного типа, в тюрьмах были и свои особенности. К таковым, в первую очередь, отнесем практику осведомительства каторжной администрации и «внутреннего воровства» (у Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова), консолидированную идентификацию себе подобных - «артель тюремная» или «арестант-ская община» (у С.В. Максимова).

Обобщение и анализ умозаключений русских писателей, размышлявших о тюремных порядках своего времени, позволил прийти к ряду выводов. Во-первых, большую историческую ценность представляют литературные произведения, вышедшие «из-под пера» тех авторов, которые отбывали сроки наказания в местах лишения свободы. Пребывая в «арестантском мире», Ф.М. Достоевский обнажил изнанку тюремной жизни и господствовавших в ней нравов.

Во-вторых, феномен тюремной субкультуры уходит своими историческими и филологическими корнями в далекое литературное прошлое. Однако лишь Ф.М. Достоевскому как человеку, мастеру слова и исследователю, прошедшему испытание каторгой, первому удалось правдиво показать «кандальный мир» и выявить предвестники зарождавшейся в нем арестантской субкультуры. В то же время нельзя быть уверенными в полноте ее реконструкции, памятуя о том, что «Записки из мертвого дома» были опубликованы спустя 6 лет после освобождения Ф.М. Достоевского из заключения. Столь длительный временной разрыв между описываемыми событиями и временем написания мог вызвать определенное искажение отражаемых фактов.

В-третьих, рассмотрение атрибутов криминальной субкультуры в динамике - с 1850 по 1897 г. - позволило увидеть очевидную преемственность, связь поколений и времен. Ступенями непрерывного процесса зарождения, становления и укоренения «тюремных законов» могут быть названы: игра в карты и первые жаргонизмы (у Ф.М. Достоевского и С.В. Максимова); зачатки «каторжных понятий» и песенное самовыражение арестантов (у С.В. Максимова); «свирепая картежная игра» и «грязные песни» (у А.П. Чехова); язык каторги, ее песни и нравы (у В.М. Дорошевича). На пути эволюции одни из названных компонентов сохранялись и «модернизировались», другие претерпевали коренную трансформацию и упразднялись. Связь между «новым» и «старым» в тюремной субкультуре была залогом ее поступательного развития и «смыслового обогащения».

В-четвертых, криминальная субкультура «материковых» и «островных» тюрем имела немало общего. Одними из «обитателей» мест лишения свободы были профессиональные преступники, которые традиционно являлись родоначальниками неоспоримых норм «тюремного общежития». Это «детище» консервативно оберегалось от «неправомерных» ротаций. Фундаментальные основания криминальной субкультуры умножались в обстановке длительной и экстремальной изоляции.

Ретроспективный анализ вышеуказанных трудов о тюремной субкультуре позволил сделать заключение о том, что один из главных институтов русского самодержавия - система пенитенциарных учреждений - не препятствовал росту интенсивной и масштабной криминогенности осужденных. Через посредничество негласных норм поведения и культа насилия сотни тысяч заключенных приобщались к «преступному миру» и впитывали в себя самые безнравственные и безальтернативные формы его проявления.

Литература

1. Достоевский Ф.М. Записки из мертвого дома. М., 2021.

2. Максимов С. В. Сибирь и каторга: в 3 ч. СПб., 1900. Ч. 1.

3. Чехов А.П. Остров Сахалин (Из путевых заметок). М., 1895.

4. Дорошевич В.М. Сахалин (Каторга): в 2 ч. М., 1903. Ч. 1.

5. Гентес Э. «Шайтан на гайтан!» Тюремное общество и анархия в царской Сибири // Ab imperio. 2009. № 2. С. 201-224.

6. Хармаев Ю.В., Раднаева Э.Л. Взгляды на криминальную субкультуру в работах российских авторов в XIX и XX столетиях // Law enforcement operations: theoretical and practical issues: intern. sci. conf. Ulaanbataar, 2016. С. 292-296.

7. Пикуль В. Каторга. М., 1989.

Reference

1. Dostoevsky, F.M. Notes from a dead house. Moscow, 2021.

2. Maksimov, S. V Siberia and hard labor: 3 vols. St. Petersburg, 1900. Vol. 1.

3. Chekhov, A.P. Sakhalin island (From travel notes). Moscow, 1895.

4. Doroshevich, V.M. Sakhalin (Hard labor): 2 vols. Moscow, 1903. Vol. 1.

5. Gentes, E. "Shaitan on Gaitan!" Prison society and anarchy in tsarist Siberia//Ab imperio. 2009. № 2. P 201-224.

6. Harmaev, Yu.V., Radnaeva, E.L. Views on criminal subculture in the works and creatures of Russian authors in the 19-20th centuries // // Law enforcement operations: theoretical and practical issues: intern. sci. conf. Ulaanbataar, 2016. P. 292-296.

7. Pikul V. Katorga. Moscow, 1989.

Размещено на Allbest.ru