Границы литературного жанра: от детективного расследования к психоаналитической интроспекции

Размещено на http://www.allbest.ru/

Аннотация

Границы литературного жанра: от детективного расследования к психоаналитической интроспекции

Цель предлагаемой статьи - проследить на примере эволюции детектива этапы его генезиса, становления, нормативизации (до уровня «классического») и выхода нарастающей фабульной проблемности за пределы когнитивного потенциала детективного жанра. Жанр, базовый концепт исторической поэтики, организуется смысловым ядром - единством денотативного, синтагматического и прагматического значений. Смена денотата (констелляции события) влечет за собой изменение синтагматики жанра в литературной системе и коррекцию его прагматики.

Ключевые слова: классический детектив, психологический детектив, типологические разновидности, детективное расследование, психоаналитическая интроспекция, денотат, синтагматика, прагматика

Abstract

детектив жанр когнитивный денотат

THE BOUNDARIES OF THE LITERARY GENRE: FROM DETECTIVE INVESTIGATION TO PSYCHOANALYTIC INTROSPECTION

А.P. Bondarev

Moscow State Linguistic University

The purpose of the proposed article is to trace, by the example of the evolution of the detective, the stages of its genesis, formation, standardization (to the level of “classical”) and the exit of the growing plot problem beyond the cognitive potential of the genre. Genre, the basic concept of historical poetics, is organized by the semantic core - the unity of denotative, syntagmatic and pragmatic meanings. The change of the denotation (constellation of the event) entails a change in the syntagmatics of the genre in the literary system and the correction of its pragmatics.

Key words: classic detective, psychological detective, typological varieties, detective investigation, psychoanalytic introspection, denotation, syntagmatics, pragmatics

Постановка вопроса

Телеология детектива (лат. detectio - раскрытие, обнаружение), ориентированная на анализ (дифференциацию и релятивизацию) конфликта между бессознательными притязаниями Id и противодействующими им нормативными требованиями Super Ego, выдвинула его в разряд наиболее востребованных литературных жанров XX века. Согласно статистическим данным полиграфическая индустрия Великобритании и США ежегодно выбрасывала на книжный рынок до пятисот наименований детективной продукции. Узнавая в криминальном сюжете констелляцию собственного невротического комплекса, в котором Id выступает как преступник, Ego как его жертва, а Super Ego берет на себя труд аналитического расследования, читатель интроецировал - включал в свое когнитивное поле - и закамуфлированную стратегию преступника, и паническое состояние жертвы, и разоблачительную тактику сыщика.

Человек современной цивилизации, изгнанный промышленным переворотом и научно-технической революцией из детерминировавшего его сословия, лишился и генетического тождества своего сознания со своим бытием. «Проективной идентификацией» [Овчаренко, 2010, с. 279] с преступником импульсивно отвечает «безосновный» человек на отведенную ему «прогрессом» функцию менеджера автономно функционирующего производства. Поднимающиеся из недр его души волны бунтарства опровергают презумпции классического либерализма конца XVIII - начала XIX века об эволюционном преображении илота Спарты в законопослушного члена гражданского общества. Согласно выводам фрейдомарксизма, именно ужесточению производственной дисциплины обязан безосновный индивид стихийной регрессией в варварство. В работах «Психология масс и фашизм» (1933) и «Эмоциональная чума человечества» (1953) Вильгельм Райх пришел к выводу, что коллективное бессознательное реагирует спонтанными вспышками насилия на репрессивную роль церкви, морали, техники, имущественного неравенства и государственного принуждения. «Агрессивность, - поддерживает В. Райха Эрих Фромм, - обнаруживается всегда рядом с целым набором вполне определенных признаков системы, таких как строгая иерархичность, лидерство, классовые противоречия и т д.» [Фромм, 1994, с. 148].

Даже Фрэнсис Фукуяма, наивный апологет «завершающего историю» либерального глобализма, вынужден был констатировать: «Либеральная демократия порождает “людей без груди”, состоящих из желаний и рассудка, но не имеющих «тимоса» (духа, по терминологии Платона)». [Фукуяма, 2010, с. 24]. Приступами неповиновения мстит глобализму бездуховный человек за наносимые ему моральные увечья.

Философская предыстория детектива

Теоретической базой интеллектуальной дуэли сыщика и преступника послужила продуктивная полемика двух магистральных школ философии Нового времени - эмпирической и трансцендентальной. Первая выводила общие понятия из организующихся в систему данных эмпирического опыта; вторая накладывала на них априорную модель сознания. В «Новом органоне» Френсис Бекон обосновал индуктивный метод познания - восхождение от единичного ко всеобщему. В «Рассуждении о методе» Рене Декарт постулировал наличие «врожденных идей», а, следовательно, - дедуктивный метод «выведения неизвестного из известного».

Преступник - интеллектуальный наследник Р. Декарта - дедуктивно воплощает задуманное. Сыщик - интеллектуальный наследник Ф. Бэкона, продвигаясь от следствия к причине, индуктивно восходит к разоблачающему преступника замыслу.

Ф. В. Шеллинг увидел в «предустановленной гармонии» Лейбница априорное основание для примирения эмпирического и трансцендентального способов получения достоверного знания: «Понять, каким образом объективный мир сообразуется с представлениями в нас, а представления в нас - с объективным миром было бы невозможно, если бы между мирами, идеальным и реальным, не существовало предустановленной гармонии» [Шеллинг, 1987, с. 240].

В жанровом пространстве детектива предустановленная гармония, «сообразующая идеальное и реальное», явлена в констелляции криминального события. Интрига дедуктивной стратегии преступника и индуктивной тактики сыщика аналогична шахматной партии. Сыщик отвечает черными, но, вникая в логику преступного замысла, перехватывает инициативу и одерживает победу: «Едва ли разуму человека дано загадать такую загадку, которую разум другого его собрата, направленный должным образом, не смог бы разгадать», - резюмирует свои наблюдения Легран, герой «аналитического рассказа» Алана Эдгара По «Золотой жук».

В тактическом поединке с сыщиком преступника подводит ком- пульсивность. Напротив, рациональный тип сыщика побуждает его дистанцироваться от искажающих восприятие эмоциональных аффектов.

Генерируемые чистым разумом следователя «априорные синтетические суждения» (Кант) - результат выявленной Д. Локком «рефлексии», функции сознания, контролирующей непротиворечивость логических операций. «Под рефлексией, - разъясняет Д. Локк, - я подразумеваю то наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и способы ее проявления, вследствие чего в разуме возникают идеи этой деятельности» [Локк, 1985, с. 155].

Сознание сыщика редуцирует до «чистой сущности» (Э. Гуссерль) вереницу улик, которыми демаскирует себя преступник, выступающий на начальном этапе расследования непостижимой «вещью в себе». «Редукция психологического феномена до чистой “сущности”, или же в выносящем суждения мышлении редукция фактической (“эмпирической”) всеобщности до всеобщности “сущностной”, есть редукция эйдетическая», - уточнял Эдмунд Гуссерль семантику своей феноменологии [Гуссерль, 2005, с. 246]. В гуссерлианской терминологической парадигме эйдос означает конкретизацию абстрактного понятия.

Аналитический дар Огюста Дюпена, мсье Лекока, Ричарда Каффа (Richard Kaff), Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро, Нестора Бюрма, Жюля Мегрэ и других прирожденных аналитиков обусловливался интровертной установкой их психики. В отличие от «завороженного объектом» преступника-экстраверта, сыщик-интроверт «заворожён идеей» - актуализированной преступным состоянием мира «проблемой человека».

Литературная предыстория детектива

Французские моралисты XVII-XVIII веков, Б. Паскаль, Ф. Ларошфуко, Ж. Лабрюйер и Л. Вовенарг, заявили о себе как о первых «следователях», сосредоточившихся на выявлении эгоистических мотивов поступков, формально соответствовавших поведенческим кодам нормативной этики. Их мысли, максимы, афоризмы и моральные сентенции констатировали преобладание частного интереса над общественным. Умозаключая от поступка к его причине, они открывали за лицемерной маской придворного лицо фрондирующего барона и даже в альтруистическом порыве усматривали скрытый повод для социального самоутверждения.

Опровергая презумпцию естественно нравственного человека, Блез Паскаль констатировал: «Корысть - источник всех наших побуждений, в том числе и человеколюбия» («Мысли»; Себялюбие, 132).

Ларошфуко диагностировал в лицемерии аристократа намерение занять более привилегированное положение в иерархии дворцового фаворитизма: «Нередко нам пришлось бы стыдиться своих самых благородных поступков, если бы окружающим были известны наши побуждения» (409 максима).

В сборнике «Характеры и нравы нашего века» Жан Лабрюйер с прискорбием признавал факт вовлеченности индивида во флуктуацию конкурентных амбиций: «Мало кто станет по собственному почину думать о заслугах ближнего» (5 максима).

Согласно Люку де Кланье де Вовенаргу искусственная цивилизация преступно извращает естественную нравственность ребенка: «Каждый человек рождается честным, а умирает лжецом» («Размышления и максимы»).

Открытия моралистов структурировали сюжеты антивоспита- тельного - «фривольного романа», героем которого выступал «просвещенный либертен». Благоволивший либертинажу Дидро делился своими наблюдениями с Софи Воллан: «Либертены желанные гости в этом мире: они рассеянны, веселы, забавны, беспутны, любезны - словом, друзья всяческих развлечений» [Diderot, 1761, с. 657].

В полемике с квиетизмом Мигеля де Молиноса, мадам Гюйон и Франсуа Фенелона просветительский сенсуализм обогащал «философию наслаждения» диалектической аргументацией. «Подавленные страсти принижают выдающихся людей, - заявлял Д. Дидро в «Философских мыслях». - Принуждение уничтожает величие и силу природы». Не будет совершенства ни в поэзии, ни в живописи, ни в музыке, когда суеверные страхи уничтожают юношескую свежесть темперамента» [Дидро, 1986, с. 164-165].

В повести Жака Казота «Влюбленный дьявол» изощренная казуистика Вельзевула, принявшего облик очаровательной Бьондетты, остроумно развенчивает охранительные догматы косного испанского католицизма, бездумно исповедуемого богобоязненным капитаном Альваром: «Подавить небесное пламя, единственную силу, которая вызывает взаимодействие души и тела, и в то же время пытаться сохранить их союз! Как это бессмысленно, мой дорогой Альвар!», - изящно парирует Бьондетта наивные возражения капитана.

«Просвещенный либертен», обучая неофита навыкам лести, угождения и обольщения, направлял развитие фабульных событий по линии нисходящей градации, отмечавшей этапы нравственного саморазрушения своей жертвы. Такова синтагматика романов «Заблуждения сердца и ума» Кребийона-сына, «Исповедь графа де ***» Шарля Дюкло, «Исповедь фата» Жана Франсуа Бастида, «Совращенный поселянин, или Опасности города» и «Совращенная поселянка» Ретифа де Ла Бретонна, «Опасности совращения, или Опрометчивость миловидности» Пьера Нугаре. В них место Минервы - мудрого наставника воспитательного романа Франсуа Фенелона «Приключения Телемака» - занял гедонист, устроитель «Галантных празднеств» («Les faites galantes»), запечатленных на живописных полотнах Антуана Ватто и Франсуа Буше.

Трансформация либертинажа в садизм обусловливалась деградацией монархических институтов власти, неумолимо приближавшей революцию 1789 года. Консервативный абсолютизм провоцировал политическое неповиновение. Радикальная группа депутатов «Генеральных штатов», выражая интересы третьего сословия, провозгласила себя «Учредительным собранием» и присягнула бороться за создание антимонархической конституции. В романизированном трактате «Философия в будуаре» маркиз де Сад реабилитировал осуждаемую католицизмом «естественную склонность к преступлению», возведя ее в закон будущей республиканской конституции: «В конечном счете, злодеяния, совершаемые нами по отношению к своим собратьям, сводятся к четырем основным разновидностям: клевета, кража, непристойные действия, неблагоприятно отражающиеся на окружающих, и убийство» [Сад маркиз де, 2003, с. 114]. «Неистовый» и «черный» романы конца XVIII - начала XIX века нашли словесное выражение демонизму французской революции 1789-1795 годов, воспринятой консерваторами как метаисторический шабаш сатанизма. «Есть нечто сатанинское во французской революции, отличающее ее от того, что было, и от того, что, быть может, еще только грядет», - писал Жозеф де Местр (перевод наш. - А. Б.) [Maistre, 1864, с. 55].

Макс Мильнер в двухтомном исследовании под названием «Дьявол во французской литературе» прокомментировал эту реплику де Местра: «Настроение, заключенное во фразе Жозефа де Местра, разделяли многие противники революции. Бунт против авторитетов... кровавые преступления, включая цареубийство, - всё вместе взятое наводило на мысль о разгуле сил зла, об осуществлении беспринципными и безответственными людьми замысла слишком грандиозного, слишком планомерного и жестокого, чтобы его можно было приписать человеческой воле или случайности» (перевод наш. - А. Б) [Milner, 1960, с. 158].

Демонический образ преступника восходит к герою антивоспи- тательного и готического романов XVIII века. Открытая готическим романом амбивалентность витальных порывов поставила под сомнение достижимость калокагатии (прекраснодоброго) как желаемой цели этико-эстетической педагогики Ф. Шиллера. Проявления «тайных ужасов» человеческой природы опровергали традиционную оппозицию добродетели и порока, определявшую поступки «положительных» и «отрицательных» героев моралистической литературы от Сэмюэля Ричардсона до Эжена Сю («Парижские тайны»). Антивос- питательный роман подготовил жанр триллера, типологические разновидности которого будут возникать в широком диапазоне от Брэма Стокера до Стивена Кинга. Герой триллера выступает одновременно и садическим маньяком, и мазохистом - жертвой разрушающих его «несчастное сознание» апофатических процессов, тогда как конструктивная аналитика сыщика преобразует злонамеренность преступника в настигающее его справедливое возмездие.

Если образ преступника восходит к протагонисту антивоспи- тательного романа, предтечей сыщика выступает герой романа испытания, противопоставлявшего провоцирующим его достоинства событиям верность исповедуемым им нравственным идеалам. Во фрагментах книги «Роман воспитания и его значение в истории реализма» М. М. Бахтин перечислил качества, поэтизируемые романом этого типа, который «строится как ряд испытаний главных героев, испытаний их верности, доблести, смелости, добродетели, благородства, святости и т. п.» [Бахтин, 1979, с. 190]. Сыщик классического детектива выдерживает испытания, которым предусмотрительная расчетливость преступника подвергает его нравственную позицию.

К жанру испытательного романа относятся романы С. Ричардсона, некоторые философские повести Вольтера («Задиг, или Судьба», «Кандид, или Оптимизм», «Простодушный»), «История одной современной гречанки» Антуана Прево, «История госпожи де Люз» Шарля Пино Дюкло, «Жизнь Марианны, или Приключения графини де***» Мариво, «Монахиня» Дени Дидро, «Жюстина, или Невзгоды добродетели» маркиза де Сада, а в эпоху романтизма - романы Юлии Крюденер, мадам Коттен Софи Ристо, Жермены де Сталь, «Консуэло» Жорж Санд, «Атала» Ф.-Р. де Шатобриана.

Реакция героя испытательного романа на ужесточающиеся вызовы инволюционной истории намечает генезис двух романных разновидностей. Резиньяция беспомощного героя испытательного романа, которой он отвечает на провоцирующие вызовы деградирующей феодальной общественности, предвосхищает реакцию жертвы детектива. Узость жанрового кругозора испытательного романа, препятствовавшая решению углубляющейся этической проблемы наивной добродетели, была преодолена «романом воспитания». Герой воспитательного романа характеризуется М. М. Бахтиным через противопоставление его «готовому» герою испытательного романа, неизменного в границах отпущенного ему биографического времени. Будучи «переменной величиной», герой романа воспитания «становится вместе с миром, отражает в себе историческое становление самого мира» [Бахтин, 1979, с. 203].

В ряду классических образцов немецкого воспитательного романа располагаются «Агатон» Кристофа Мартина Виланда, «Жизнеописание Тобиаса Кнаута-мудреца» Иоганна Карла Вецеля, «Биографии в восходящей линии» Теодора Готлиба фон Гиппеля, «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера» Иоганна Вольфганга Гёте, «Титан» Жан-Поля, «Зеленый Генрих» Готфрида Келлера. На счету французского романа воспитания - дидактический роман Франсуа де Салиньяка Фенелона «Приключения Телемака» и романизированный педагогический трактат Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании». Воспитательные романы адресуют ребенку, «естественному» от рождения «маленькому человеку», исходящее от жизни требование выявлять и развивать в себе природные способности в нужном обществу направлении.

Однако на известном этапе труда адаптации к социальности, убеждаясь, что тон в придворной среде задают либертены, карьеристы, лицемеры, совратители и садисты, герой воспитательного романа «перевоспитывается»: отказываясь от интеграции в деградирующую среду, он противопоставляет ей труд автономного становления. В качестве разновидности восходящего к агиографии романа перевоспитания «роман становления» поэтизирует спонтанное пробуждение самости и личностный рост, возвышающий взрослеющее сознание до теодицеи (theodicea - «оправдание божьей справедливости») - постижения иллюзорности зла в истории. В XVII-XVIII веках философско- теологическую основу теодицеи заложил Готфрид Вильгельм Лейбниц: «Я утверждаю, - писал автор «Опыта теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла», - что видимость не является абсолютно такой, какой она была бы при строгом рассмотрении фактов, - она такова, какой она создается на основе нашего ограниченного опыта. Было бы неразумным противополагать видимость, столь несовершенную и столь мало обоснованную, доказательствам разума и откровениям веры» [Лейбниц, 1989, с. 285].

Индивидуация открывает перевоспитываемому самостью герою, что инволюционная история - не эсхатологический проект, а вереница аморальных инсинуаций и безнравственных поступков, препятствующих спонтанному формированию целостной личности. Освоение этики гнозиса, обоснованной немецкими мистиками, - М. Экхартом, Я. Бёме, А. Силезиусом, И. Таулером, Ф. Шеллингом («Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах») - воодушевляло становящегося героя перспективой онтологического изживания врожденного инфантилизма. Гностик Н. А. Бердяев вычитал из библейского мифа о грехопадении адресованный христианскому человечеству призыв эволюционировать от наивной нравственности к ответственной морали, снимающей в конкретном поступке абстрактную антиномию добра и зла: «Без зла осталось бы на веки веков первобытное райское состояние первого Адама, <.. .> в котором не были бы раскрыты все возможности бытия и не явился бы новый Адам, не была бы раскрыта высшая свобода и любовь. Добро, победившее зло, есть добро большее, чем то, которое существовало до явления зла» [Бердяев, 1994, с. 126].

Монография Д. А. Белякова «“Волшебная гора” Т. Манна: от романа испытания к роману становления» может служить примером описания логики смены типологических разновидностей романа - испытания, воспитания, антивоспитания, перевоспитания и становления, - каждая из которых отражает очередной этап личностного роста Ганса Касторпа, протагониста индивидуально-психологической эпопеи Т Манна «Волшебная гора» [Беляков, 2019, 224 с.].

Классический детектив

Сыщик представительствует от имени Персоны, преступник - от имени Тени. «Персона, - популяризирует Эрих Нойман систему аналитико-психологических понятий К. Г. Юнга, - это благопристойный фасад, за которым скрывается темная, странная, эксцентричная, тайная и ужасная сторона нашей природы» [Нойман, 2008, с. 46].

Персона непрерывно формируется и проецируется в будущее идеалом социального совершенствования. Сыщик - неофициальный представитель Закона - действует от имени Персоны, носительницы культурного кода, изгоняющего в Тень противоречащие этической норме «человеческие слабости». В рассказе «Скандал в Богемии» доктор Ватсон делится наблюдениями над механизмом психологической защиты, к которой прибегала Персона Шерлока Холмса: «Все чувства, и особенно любовь, были ненавистны его холодному, точному и удивительно уравновешенному уму. <.> Нежные чувства были в его глазах великолепным объектом для наблюдения, превосходным средством сорвать покров с человеческих побуждений и дел. Но для изощренного мыслителя допустить такое вторжение чувства в свой утонченный и великолепно налаженный внутренний мир означало бы внести туда смятение, которое свело бы на нет все завоевания его мысли».

На взгляд Ватсона грозным провокатором «утонченного и великолепно налаженного внутреннего мира» Шерлока Холмса выступал звериный атавизм, в любую минуту готовый вырваться из глубин бессознательного и внести раздор в цивилизованную упорядоченность. Варварская алчность как выражение социального дарвинизма подвигла доктора Гримсби Ройлотта, наделенного животной физической силой и несокрушимым здоровьем бездушного человека, на жестокое убийство падчериц посредством смертоносного яда индийской болотной гадюки («Пестрая лента»).

Первоначальные научные представления о биологическом генезисе преступлений основывались на учении Чарльза Дарвина, позитивизме Ипполита Тэна и Клода Бернара. В «Философском и физиологическом трактате о естественной наследственности» Проспер Люка выдвинул биосоциальную теорию преступления как реализацию генетической предрасположенности Homo sapiens к насилию. Чезаре Ломброзо, автор документированного исследования «Преступный человек», дифференцировал четыре типа преступников: «душегуб, вор, насильник и жулик». Архаичная психика, уравнивающая имморалистов, животных и пресмыкающихся, подобных Кроносу, Манфреду, Мельмоту, Ватеку, Фокленду, Амбросио, Носферату, Голему, Дракуле, Вию, змеям и многим другим, фольклорным, гротескным и низким божествам дорефлективной мифологии, квалифицируется подготавливающей детектив готической литературой «тайн и ужасов» как рудиментарно преступная. И орангутанг в рассказе Э. По, и дегенеративный облик преступников Эмиля Габорио и Конан Дойля, не говоря уже о мистере Хайде, персонаже повести Роберта Луиса Стивенсона, свидетельствовали о психофизиологической предрасположенности «человека-зверя» к противоправному удовлетворению своих атавистических инстинктов. Лишь могучей Персоне сыщика, неформальному блюстителю «Общественного договора» (Ж.-Ж. Руссо), по силам развеять животный ужас цивилизованного европейца перед деструктивными проявлениями собственной психики и возвратить фрустрированное Ego обывателя в привычную среду правовой защищенности. Индуктивная проницательность сыщика делает его предтечей психоаналитика.

Жанровая структура классического детектива явлена в «аналитическом рассказе» А. Э. По «Убийство на улице Морг». Его трехчастная композиция базируется на жертвах (матери и дочери Л'Эспане), преступнике (орангутанге) и посредничающем между ними сыщике Огюсте Дюпене - носителе чистого разума, апостериорные выводы которого не искажаются субъективными свидетельствами органов чувств. Умозаключая от частного к общему, он заочно добивается результата, который оказался не по силам ни штатным парижским полицейским, ни репортерам «Судебной газеты». Сведя в системном анализе «своеобразный голос» преступника; необычайную ловкость, с которой он проник через окно в квартиру; его беспрецедентное «бескорыстие»; отсутствие психологических мотивов; сверхчеловеческую силу и звериную жестокость, он установил, что убийцей матери и дочери Л'Эспанэ оказался огромный орангутанг.

Динамичная (конфликтная) модель «классического детектива» включает тезу, антитезу и синтез. Преступник выполняет функцию тезы. Сыщик - антитезы. Синтез снимает конфликт между ними в установлении мотива преступления и наказании виновного.

Гносеология детектива эксплицирует конфликтные социально-психологические отношения, связывающие преступника и жертву.

Этика детектива поддерживает юридическую позицию сыщика, дезавуирующего противоправную инициативу преступника.

Эстетика детектива, опирающаяся на анагнорисис, катарсически развязывает узел криминального замысла.

Разнонаправленность стратегии преступника и тактики сыщика определяет прогрессивно-регрессивную композицию детектива, членящую нарративный дискурс на фабулу и сюжет. Дедуктивное нисхождение преступника от замысла к воплощению порождает фабулу. Индуктивное восхождение сыщика от преступления к мотиву генерирует сюжет. Сюжетное расследование эксплицирует имплицированный в фабульной событийности преступный мотив. Презумпция cui prodest выступает инвариантом следственных умозаключений классического детектива. Она в очередной раз позволяет, например, Шерлоку Холмсу уличить корыстного преступника Стэплтона, злонамеренного дрессировщика собаки Баскервилей. Жертва и преступник образуют коррелятивную пару, обеспечивающую герменевтической позиции Холмса познавательную продуктивность. Когнитивные навыки вчувствования и объективации позволяют ему реконструировать интригу, опутавшую роковыми узами преступника Стэплтона, потомка одной из ветвей рода Баскервилей, и его жертву, действительного хозяина поместья, сэра Чарльза.

Образ сыщика синтезирует гностическую ментальность героя романа становления и витальную энергию героя «романа тайн и ужасов», что делает его предшественником супермена. Жанровая традиция возводит образ супергероя к Рокамболю, персонажу романов Понсона дю Террайя. Супермен, протагонист боевика, наделяется современной массовой культурой статусом «высокого миметического модуса» (Н. Фрай).

Денотат

Жанровая восприимчивость детектива реагирует на непрерывно усложняющуюся картину мира деконструкцией денотата - фабульного события. Если катарсическая развязка довольствовалась изобличением преступника, необходимость вникать в философско- антропологический генезис преступления как способа борьбы за социальное самоутверждение порождает «психологический детектив» с нерешенной фабульной проблемой и открытой сюжетной концовкой. Обновляющаяся детективная аналитика переориентируется с редукционизма - сведения развязки к обнаружению преступника, на кон- диционализм - интерес к совокупности порождающих преступление социально-исторических условий.

Типологические разновидности психологического детектива воссоздают более трагическое понимание жизни как «войны всех против всех» (Гоббс). «Преступление, - размышляет М. Бахтин над диалектикой борьбы за физическое и социальное выживание, - заложено в самую сущность самоутверждающейся жизни и, живя, нельзя не запутаться в нем» [Бахтин, 1996, с. 89]. Нельзя не запутаться в борьбе за социальное самоутверждение, завоевываемое ценой онтологического саморазрушения, и в борьбе за онтологическое самоутверждение, обретаемое ценой социальной деградации [Бондарев, 2021].

Эволюционирующее сознание детективного жанра, реагирующее на проблематизацию криминальной фабулы, начинает воспринимать «преступное состояние мира» (Бахтин) как бытие, равно объемлющее и жертву, и аналитика, и преступника. «Странное дело! - разводит руками рассказчик новеллы Стендаля «Аббатиса из Кастро». - Ужасные несчастья, которые составляют печальную тему моего повествования, не могут, как мне кажется, быть поставлены в вину ни одному из действующих лиц; я вижу несчастных, но не могу найти виновных». Эдип, Федра, Король Лир, Макбет, Отелло, Яго, Клавдий, Гамлет, Се- хисмундо, Анна Каренина, Позднышев, Смердяков, Иван Карамазов и многие другие герои классической литературы и искусства - преступные жертвы превосходящего разрешающие возможности их сознания сверхличного смысла обступивших их проблем.

Синтагматика

Модификация денотата отводит каждой новой типологической разновидности надлежащее ей место в жанровой системе «детективной поэтики». Героем-рассказчиком - отражателем - может стать и жертва, и сыщик, и преступник. Если отражателем оказывается жертва, детектив вписывается в парадигму модернистских и постмодернистских дискурсов. Если рассказчиком выступает проблема- тизированный сыщик, классический детектив трансформируется в социально-психологический. Если в роли отражателя действует преступник, детектив преобразуется в триллер.

Жертва

Эволюционирующий в направлении большой литературы социально-психологический детектив передоверяет функции полицейских комиссаров, профессиональных следователей и частных сыщиков обыкновенным, ничем не примечательным людям, побуждаемым экстремальными обстоятельствами к интроспекции. Тема «маленького человека» открывает широкий спектр потенциальных сюжетных возможностей. Обыватели, вовлекающиеся в обступающие их проблемы, последовательно примеряют на себе роли жертв, следователей и преступников. Жертва потому становится жертвой, что не может найти оптимальный выход из конфликта между деструктивизмом своих защитных реакций и требовательностью Персоны, воплощающей ее идеальное я. Таков Фернан Равинель, герой социальнопсихологического детектива Пьера Буало и Тома Нарсежака «Та, которой не стало» («Celle qui n' etait plus»). Механизм «переноса ответственности» призывает его идентифицировать себя не как банального неудачника, а как жертву жизненной несправедливости. Отчаянная попытка вырваться из ничтожества превращает его в убийцу жены, затем - в следователя, безуспешно пытающегося отыскать ее труп, а в развязке - в фигуранта не им спланированной интриги, определившей ему в результате сговора любовницы и жены роль самоубийцы.

Консервативная модель сознания американского обывателя Дэвида Тейлора, героя романа Поля Александра и Мориса Ролана «Увидеть Лондон и умереть» («Voir Londre et mourir»), побуждает его отправиться в Лондон на поиски исчезнувшей супруги Пат, с которой он прожил, как ему представляется, душа в душу восемь счастливых лет. Однако анагнорисис достигается не в результате предпринятого им «расследования», а благодаря читательскому вычитыванию из хронологии событий преступного замысла Пат: «любящая супруга» - не похищенная жертва, а злостная интриганка, решившая устранить супруга, чтобы прибрать к рукам его состояние.

В романе Себастьяна Жапризо «Дама в автомобиле в очках и с ружьем» («La Dame dans 1'auto avec des lunettes et un fusil») прослеживается логика трансформации жертвы в следователя, а затем - в супергероя, предотвращающего воплощение преступного замысла. В деталях продуманное Мишелем Караваем, директором влиятельного рекламного агентства, убийство невзрачной низкооплачиваемой машинистки Даниелы Лонго не осуществляется по причине спонтанного намерения девушки отправиться в роскошном американском автомобиле «тендерберд» на юг Франции полюбоваться морем, которого она прежде никогда не видела. «Происходило нечто ужасное, - исповедуется ей в развязке Мишель Каравай. - По вашей воле мы внезапно поменялись ролями. Всю эту ночь я составлял план действий, не принимая вас в расчет, словно вы были пустое место, а теперь выяснилось, что у вас есть свой план, которому вы следуете, совершенно не заботясь обо мне. <...> Вы совершенно сознательно, упорно сокрушали весь мой план». Поступки Даниелы, совершаемые ею по наитию, воспринимаются Мишелем Караваем как целенаправленное детективное расследование, преследующее цель переиграть его как убийцу. Логика романной интриги проясняет феномен «случайности»: она предстает таковой лишь в корреляции с иначе организованным порядком. Столкновения преднамеренного и непреднамеренного воспринимаются Караваем и Даниелой как случайности. Предоставляемые самим себе, они выстраиваются в не предусмотренную ими новую упорядоченность. В глазах Каравая, полагающего, что его жертва «пункт за пунктом, начисто разбивает весь его план», образ Даниелы вырастает до масштабов карающего его провидения: «Безумная карусель, пленником которой я стал, продолжала крутиться».

Деперсонализированная личность, вызывающая преимущественный интерес постмодернистской литературы, разрушает устойчивую триаду детективного сюжета. Апофатические душевные порывы, про- блематизируемые алеаторикой набегающих событий, прерывают эпистемологическую связь между ноуменом и феноменом. Ноуменальное формулирует априорные суждения, феноменальное опровергает их. Такой неуправляемой «вещью в себе» предстает слепая ревность, терзающая болезненно впечатлительного беллетриста Сержа Миркина, отражателя романа Буало-Нарсежака «Вдовцы» («Les veufs»). Игнорируя доводы рассудка, она навязывает ему роль жертвы безосновательной мнительности, затем - сыщика, выслеживающего любовника его жены Матильды, и, наконец, убийцы Мериля, ошибочно принимаемого ревнивцем за соблазнителя Матильды. Хотя фабула основывается на преступлении, роман «Вдовцы» встраивается в парадигму постмодернистских текстов, изображающих героя жертвой апофатических флуктуаций.

Эвристическое взаимодействие спонтанных душевных порывов и алеаторических случайностей преобразует Джорджа Уэбба, героя романа Грэма Свифта «Свет дня» («The Light of Day») в амбивалентную деструктивно-конструктивную личность. В прошлом штатный полицейский, а ныне частный сыщик, Уэбб неожиданно проникается глубоким чувством к преступнице Саре, осужденной на восемь лет за убийство мужа на почве ревности. Любовный порыв - настойчиво желающая выразить себя автономная функция его психики - формально действует против его жизненных интересов, однако субстанциально сулит пробуждение его самости. Центр личности Уэбба, игнорируя вердикт правосудия и «доводы рассудка», настраивается на ожидание дня освобождения Сары, которому предстоит, быть может, стать днем его самоактуализации.

Рождающийся в недрах детектива экзистенциальный взгляд на преступление как на способ борьбы за выживание в условиях господства законов социального дарвинизма преображает следователя в аналитика, задающегося «последними вопросами» о смысле и назначении истории. Такова философская интрига детективного по содержанию романа Г. Свифта «Земля воды» (“Waterland”). Его герой, Том Крик, с детства доискивался эзотерического смысла своего рождения в Фенленде (Fenland) - низинных заболоченных землях в восточной части Англии, обитатели которых на протяжении веков каждодневным упорным трудом, подобно архетипическому Фаусту Гете, отвоевывали сушу у моря. Прием параллелизма устанавливает ненавязчивую корреляцию между преобразованием торфяных болот в сельскохозяйственные угодья и интроспекцией, отвоевывающей у протеевой тьмы бессознательного понимание своего жизненного назначения. Став профессиональным историком, Том Крик преобразует школьные уроки в иллюстрацию эволюции своего духа, восходящего от «малой истории» Фенленда до большой истории европейской цивилизации, символически явленной в неуклонно радикализирующихся лозунгах политических партий эпохи Французской революции 1789-1793 годов.

Сыщик

Модификация структуры денотативного события начинается с понижения миметического модуса сыщика. В отличие от Огюста Дюпена, изображаемого автором «аналитических рассказов» носителем чистой мыслительной функции, Шерлок Холмс описывается стилизованным рассказчиком доктором Ватсоном как человек с достаточно широким кругом частных интересов. Он - талантливый шахматист, скрипач-любитель, поклонник симфонического и оперного искусств, но отнюдь не энциклопедист. Профессиональные обязанности побуждают его интересоваться химическими реактивами и токсическими веществами, знакомиться с актуальными событиями в криминологии, но при этом допускают скептическое отношение к гуманитарным наукам и литературному творчеству. По свидетельству Ватсона, «о современной литературе, политике и философии он почти не имел представления». Характерологические особенности Арсена Люпена, Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро, комиссара Мегрэ, мисс Марпл, Нестора Бюрма, не ставящие под сомнение их беспримерный аналитический дар, незаметно лишают их в глазах читателя ореола загадочности. Индивидуальные черты сыщика, разоблачающие условность статуса его Персоны, открывают в нем человека, находящегося в конфликтных отношениях со своей Тенью. «В психической субстанции, - делится К. Г. Юнг наблюдениями над автономией душевных процессов, - есть вещи, не порождаемые мной, но порождающие сами себя и живущие собственной жизнью. Я понял, что во мне есть нечто, способное говорить вещи, которых я не знаю, и которые даже могут быть направлены против меня». Бессознательное, продолжает Юнг, «формирует внутри себя какую-то особую личность, которая, не будучи мною, всячески настаивает на том, чтобы выразить себя» [Юнг, 1996, с. 189, 191].

Сюжетная интрига романа Себастьяна Жапризо «Убийство в спальном вагоне» («Compartiment tueurs») изображает выродившегося в преступника сыщика. Задумавшим и осуществившим серию внешне немотивированных убийств, имевших целью направить по ложному следу комиссара Грациани, оказывается один из членов розыскной группы - Жан-Луп. Будучи помощником Грациани, он участвует в расследовании в должности стажер и остается последним из всех вовлеченных в эту криминальную интригу подозреваемых.

Интерес к причинам, трансформировавшим помощника следователя в преступника, побуждает гносеологию детективного жанра обращаться к исследованию способного на неожиданные метаморфозы человеческого характера. Дневники, письма, портреты, характеры, мемуары, исповеди, жизнеописания, путевые заметки и подобные им жанры «человеческого документа» возникали как ответы на вопрос о латентной логике душевных процессов. Сыщик, вникающий в их флуктуацию, обнаруживает себя в средоточии криминальной среды, изучение которой превращает его в социального психолога. Анализируя содержание «преступных» по отношению к своей Персоне душевных порывов, он трансформируется из субъекта расследования в объект интроспекции.

Дифференциация и релятивизация психических функций сыщика- человека расширяет мировоззренческий кругозор социально-психологического детектива до масштабов классической литературы.

Традиционный со времен Античности конфликт между долгом и чувством перемещается в сферу враждующих чувств, тогда как сознанию отводится роль наблюдателя.

В романе Бенжамена Констана «Адольф» функцию наблюдателя за динамикой душевных процессов выполняет выявленная Д. Локком рефлексия: «Мы выдаем наше бессилие или наши слабости за расчеты и стройные системы - это удовлетворяет ту часть нашего существа, которая, можно сказать, наблюдает за другой», - сокрушается Адольф.

Хотя разум по традиции приписывает себе регулятивные функции в сфере гносеологии и морали, рефлексия выступает той «частью существа» Адольфа, которая, «наблюдая за другой», констатирует порабощенность его Ego своеволием апофати- ческих процессов.

Преступник

Если классический детектив эксплицирует релевантный дар сыщика, а психологический - вникает в судьбу жертвы чьей-то вышедшей из берегов «воли к власти», преступник вызывает в читателе амбивалентное чувство ужаса и восхищения. Эдмунд Бёрк дифференцировал в аффекте ужаса воодушевляющий витальный порыв: «Все, что каким-либо образом устроено так, что возбуждает идеи неудовольствия и опасности, другими словами, все, что в какой-либо степени является ужасным или связано с предметами, внушающими ужас или подобие ужаса, является источником возвышенного» [Бёрк, 1979, с. 72].

В пьесе «Пир во время чумы» А. С. Пушкин вложил в уста Председателя вакхического пира Вальсингама мятежный гимн пробуждающим ужасающее воодушевление психическим, социальным и природным катаклизмам:

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы.

Возвышение преступника до протагониста криминального сюжета совершается в ответ на понижение когнитивного статуса сыщика. Образ дона Карлеоне, криминального авторитета из романа Марио Пьюзо «Крестный отец», впечатляет современного читателя и зрителя (фильмом Фрэнсиса Форда Коппола) очеловечивающим его противоречием между присущим ему обаянием байронического антигероя и «должностной» необходимостью чтить законы мафиозной этики.

Действующий в роли отражателя преступник уже в завязке знакомит читателя с приводимым в исполнение замыслом, верифицируя эффективность оперативной работы следователя. Чем изощреннее дедуктивная стратегия преступника, тем эффективнее надлежит быть индуктивной тактике следователя, выявляющего логические просчеты и эмоциональные сбои в криминальном замысле. Ложные версии инспектора Г. Лестрейда, уступающие безошибочной проницательности Шерлока Холмса, лишь обрамляют гениальность последнего.

Высокотехнологичный гений Фантомаса, персонажа романов Пьера Сувестра и Марселя Аллена, значительно опережает прогнозы недальновидного и нерасторопного комиссара парижской полиции Жюва. Арсен Люпен, герой повестей и рассказов Мориса Леблана, сочетая качества джентльмена, грабителя и сыщика, просто не имеет себе равных.

Самоубийство

Противостоящая жизненным проектам автономия душевной жизни ведет себя как изощренный преступник, закамуфлированная мотивация которого дезориентирует аналитическое сознание.

Садистская требовательность инфантильного я Эммы Бовари провоцирует ее мазохистское отношение к своему реальному я. Эмансипировавшееся от контроля рефлексии идеальное я героини романа Флобера живет сновидческими ассоциациями, гротескно сближающими понятия, разведенные культурными кодами руссоизма, романтизма, реализма и символизма по разным ценностным парадигмам: «И вот, плотские желания, жажда денег, меланхолия страсти - всё слилось в единой муке. Ее раздражали и плохо поданное блюдо, и неплотно закрытая дверь, она вздыхала по бархату, которого у нее не было, по счастью, которого ей не хватало, стонала от слишком высоких своих мечтаний и слишком тесного своего дома» (пер. Н. Любимова). Когнитивный диссонанс между диссоциировавшимися функциями психики Эммы проявляется в логических, семантических и синтаксических сбоях: глаголы s'irriter et gemir управляют, уравнивая их в правых, антонимическими предикатами.

Психологический детектив превращается в психоаналитический роман по мере трансформации криминальной интриги в невротический конфликт между тремя психическими инстанциями героя - эго, сознанием и инстинктом. Эго-жертва, сознание-сыщик и инстинкт- преступник сходятся в непримиримой вражде друг с другом. Если Эмму Бовари убило ее идеальное я, со Стеллой, героиней романа Патрика Макграта «Приют» («Asylum»), расправилось ее реальное я.

Персона Стеллы, выражающая ценностные ориентации ее Super Ego, в полной мере отдает себе отчет в катастрофических последствиях претерпеваемой ею страсти к параноику и убийце Эдгару Старку. Однако Ego Стеллы не в силах предотвратить совершаемого ее чувственностью преступления перед мужем, сыном, семьей и собственной жизнью: «В своем ли я уме? - задавалась она вопросом. - Как могу я рисковать всем, быть такой безответственной? Я ведь взрослая мать! Но желание увидеть Эдгара вновь развеяло все сомнения и колебания». Тщетно профессиональный психоаналитик Питер Клив, берущий на себя функции сыщика, апеллирует к социально адаптированной части ее психики. «Преступный» инстинкт заставляет ее жить «одержимостью Эдгаром Старком до фактического отторжения всего прочего. <...> Существование без него казалось ей невыносимым. Лучше умереть, чем страдать так. Подобная реакция, хоть и не часто, но возникает. Это последняя стадия». Как «последнюю стадию» Клив охарактеризовал положение, при котором доминирующая сексуальная функция довела Стеллу до самоубийства, превратив в садистку по отношению к ее обязанностям жены, матери и хранительницы домашнего очага.

Прагматика

Граница между детективом и постмодернистской литературой проходит по линии разграничения «объективного» и «субъективного». Детектив сохраняет свой когнитивный потенциал до тех пор, пока остается на почве объективного, признаваемого преступником, сыщиком, автором и читателем безусловной и неотменяемой реальностью. Прагматика детектива определяется ценностной позицией воспринимающего и оценивающего преступление отражателя. Комбинации прагматических функций отражателей деконструируют классический детектив.

В классическом детективе авторитетным отражателем (рефлектором) выступает сыщик, посредничающий между событием и его смыслом. Анагнорисис - разъяснение констелляции криминального события - подтверждает безошибочность индуктивной тактики сыщика.

Отношения между сюжетными функциями участников криминального события инвертируются по мере приближения детектива к эпицентру общечеловеческих проблем. Трагические обстоятельства романа Себастьяна Жапризо «Западня для Золушки» («Piege pour Cendrillon») вменяют в обязанность то ли преступнице, то ли жертве, Доминике Лои, интроспективно восстановить разрушенное амнезией единство собственной личности. Просматривая письма, телеграммы, фотографии, Мики тщится возродить ту, какой она была до черепно-мозговой травмы: «Я пыталась систематически познать самое себя...». Достоверность интриги настолько проблематизирована мотивами вовлеченных в нее персонажей, что героиня не знает, кто она - Доминика Лои или Мики: «В этом деле <.> повсюду оказывалась одна только я. Я следователь и убийца, жертва и свидетель, - все вместе». Деперсонализация вынуждает ее довольствоваться реминисценциями Жанны Мюрно: «.Мне в голову впервые пришла мысль, что вне рассказов Жанны я - ничто. Достаточно Жанне солгать, и я стану ложью». Суд присяжных приговорил ее к «десяти годам лишения свободы за соучастие в убийстве Доминики Лои, совершенного Жанной Мюрно».

Метаморфоза преступника в сыщика, а сыщика в жертву мотивируется полемикой постмодернистской ментальности с логоцентриз- мом классического детектива, стремящегося к тотальному контролю над событием. «Подобный подход - резюмирует М. А. Можейко, - может быть оценен как практически изоморфный общей постмодернистской установке на отказ от метафизической презумпции наличия пронизывающего бытие универсального смысла (постмодернистская «метафизика отсутствия)» [Можейко, 2012, с. 81].

Гносеология постмодернизма, отказывая бытию в априорно организующем его объективном смысле, апостериорно извлекает его из субъективной интерпретации спонтанно разворачивающегося события. Объективная гносеология классического детектива становится субъективной эпистемологией постмодернистской литературы. Эволюционный тренд к постмодернизму позволяет М. А. Можейко криминализовать даже роман Патрика Модиано «Улица темных лавок» («Rue des Boutiques Obscures»). Впавший в амнезию Ги Ролан выступает в роли следователя, пытающегося восстановить причинноследственную связь между дискретными фактами своей биографии. Однако условная развязка дезавуирует анагнорисис классического детектива: безрезультатные усилия Ги Ролана констатируют необратимую деперсонализацию человека, носящего его имя.

Предварительные итоги

Эволюция детектива от презумпции познаваемости объективного мира к констатации зависимости субъективного мировосприятия от динамики психических процессов преобразует криминальное расследование в психоаналитическую интроспекцию. Между констелляцией фабульного события и деперсонализированными сознаниями жертвы, сыщика и преступника возникает «когнитивный диссонанс». Жизнь сталкивает героев с эпистемологической проблемой такого масштаба, который выходит за пределы познавательных возможностей детективного жанра и становится предметом изображения произведений большой литературы.

Список источников

1. Овчаренко В. И. Защитные механизмы // Психоанализ: новейшая энциклопедия. Минск: Книжный дом, 2009.

2. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности: пер. с англ. М.: АСТ, 1994.

3. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек: пер. с англ. М.: ACT: ACT МОСКВА: Полиграфиздат, 2010.

4. Шеллинг Ф. В. Система трансцендентального идеализма: пер. с нем. Сочинения: в 2 т. Т 1. М.: Мысль, 1987.

5. Локк Д. Опыт о человеческом разумении: пер. с англ. Сочинения: В 3 т. Т 1. М.: Мысль, 1985.

6. Гуссерль Э. Логические исследования: пер. с нем. Том второй. Часть первая. Исследования по феноменологии и теории познания / Избранные работы. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2005.

7. Diderot D. Correspondence. Lettres a Sophie Volland. 7 octobre, 1761, Ed. Roth, t. 3.

8. Дидро Д. Философские мысли: пер. с фр. Соч.: в 2 т. Т 1. М.: Мысль, 1986.

9. Сад маркиз де. Философия в будуаре. Эрнестина и др. Пер. с фр. СПб.: Продолжение жизни, 2003.

10. Maistre J. de. Conciderations sur la France // Oeuvres completes: In 8 vol. - Lion, 1864. T 1.

11. Milner M. Le diable dans la litterature fran^aise de Cazotte a Baudelaire: 1772-1861. Paris, 1960. T 1.

12. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Художественная литература, 1979.

13. Лейбниц Г. В. Опыт теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла: пер. с нем. Соч.: в 4. т. Т 4. М.: Мысль, 1989.

14. Бердяев Н. А. Философия свободного духа. Проблематика и апология христианства. М.: Республика, 1994.

15. БеляковД. А. «Волшебная гора» Т Манна: от романа испытания к роману становления. Монография. М.: Флинта, 2019.

16. Нойман Э. Глубинная психология и новая этика: пер. с нем. Санкт- Петербург. Издательский Дом «Азбука-классика», 2008.

17. БахтинМ. М. Дополнения и изменения к «Рабле». Собр. соч.: в 7 т. Т 5. М.: Русские словари, 1996.

18. Бондарев А. П. Не дать событию сбыться, или Синдром непрожитой жизни // Вестник МГЛУ Гуманитарные науки. Вып. 2 (844). 2021. С. 218-236.

19. Юнг К. Г. Воспоминания, сны, размышления: пер. с нем. / К. Г. Юнг. Дух и жизнь. М.: Практика, 1996.

20. Бёрк Э. Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного: пер. с англ. М.: Искусство, 1979.

21. Можейко М. А. Философия детектива: классика - неклассика - постне- классика» // Вестник Полоцкого государственного университета. Серия Е. Педагогические науки: научно-теоретический журнал. Новополоцк: ПГУ, 2012. № 15. С. 137-140.