Кризис личностной идентичности в классической и неклассической прозе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Кризис личностной идентичности в классической и неклассической прозе

Гримова О.А.

Кубанский государственный университет

Аннотация

Grimova O.A.

Kuban State University

The crisis of personal identity in classical and non-classical prose

The article examines the peculiarities of textual representation of ego identity in works belonging to modern and classical literature. The purpose of the work is to explore self-determination crisis experienced by the heroes. The scientific significance of such a study lies in deepening the understanding of the poetics of modern prose, in particular about the ways of presenting a person in it. The main methods of this work are narratological, which made it possible to identify the ways of implementing the crisis of ego identity, and the comparative method, which permitted us to correlate samples of classical and non-classical prose. During the study, text markers are revealed, signaling that the problem of destroying self-identity is significant for the heroes of E. Vodolazkin, Z. Prilepin, K. Buksha, D. Dragunsky ete. Those are a motive of forgetting the name, illusory mirror reflection, a plot about the impossibility to portray oneself, etc. Relating the novel by M. Shishkin “Everyone Expects One Night. Notes by Larionov” with the autobiographical trilogy of L. Tolstoy and other classic self-narratives, the author concludes that the teleologically oriented construction of the story of personality formation in a modern novel is impossible. Changes are also taking place in the nature of the reconstructed self - it loses the identity, ceases to represent itself as a constant value, turns out to be indeterminable through historization or mythologization, the carrier of such self is acutely experiencing inconsistency of essence and role. The practical significance of this research lies in using its results in the development of university and school courses devoted to the poetics of contemporary literature.

Keywords: erisis of personal identity, classical and non-classical narrative, narrator, identity marker, autobiography

Проблема самоидентификации - одна из центральных в современной литературе. Как констатируют Юрьева М.В. и Шестак А.Н., «...нестабильность «нулевых» сформировала целый комплекс проблем социального, общественно-политического характера» [1: 175], индуцировала появление на страницах актуальной романистики героев, утративших себя, переживающих кризис идентичности.

Проблеме эго-идентичности впервые дал научное осмысление Э. Эриксон [2]. Французский мыслитель П. Рикер интерпретировал данный феномен с нарратологической точки зрения. В соответствии с его концепцией, осмысливать себя субъект может лишь в форме рассказа, повествования, ведь о целостности чьей-либо жизни мы способны судить лишь «под знаком повествований, которые учат с помощью рассказа соединять прошлое и будущее» [3: 197 - 198].

Развивая мысль П. Рикера, В.И. Тюпа размышляет о кризисе личностной идентичности, неизбежно проецирующемся в сферу повествования: «Будучи одним из регистров говорения, специально выработанным культурой для формирования, хранения и передачи событийного опыта присутствия человеческого «я» в мире, нарратив представляет собой социальный механизм укрепления и поддержания идентичности. Однако современный человек не всегда может похвалиться полнотой самоидентичности, тождества самому себе ... <...> Утрата идентичности не сводится к патологии (раздвоение личности, амнезия), нередко она оказывается следствием избыточно многоролевого социокультурного функционирования современного человека» [4].

Современную отечественную романистику можно рассматривать как своеобразную антологию текстов об утрате «я». Вопрос «Кто я?» становится главным двигателем нарративной интриги [5] в романе Е.Г. Водолазкина «Авиатор». Исследуя кризисные состояния, авторы нередко прибегают к художественной рефлексии о средствах изображения утраты эго-идентичности. Так, в произведении К. Букши «Открывается внутрь» маркером такой утраты становится невозможность вспомнить свое настоящее имя, а в романе Д. Драгунского «Автопортрет неизвестного» - неспособность изобразить себя. Один из значимых героев романа, задумав написать автопортрет, изображает на нем не себя, а своего учителя, Саула Гиткина, с личностью которого отождествляется.

Восприятие себя как Другого - довольно частотный мотив текстов о кризисе самоидентичности. Яркой иллюстрацией данного тезиса является роман О. Славниковой «Прыжок в длину». Травма, пережитая протагонистом, легкоатлетом Олегом Ведерниковым, приводит героя к необходимости переосмысления привычного ответа на вопрос «кто я?». Герою начинает казаться, что где-то в параллельном измерении живет «настоящий» Олег Ведерников, сумевший не лишиться ног, и его собственное бытие - лишь «черновик» жизни того, кто является по отношению к этой «драфт»-версии «оригиналом».

Несмотря на то, что в прозе М. Шишкина сюжет утраты самоидентичности очень значим, эта грань проблематики творчества современного писателя остается слабоизу- ченной, особенно это касается его дебютного романа «Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова». Для создания более репрезентативного исследовательского поля соотнесем современный текст с классическим контекстом.

Подсказанное жанровым сходством сопоставление современных «Записок» с классическими «аналогами» («Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя, «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского и др.) оказалось не очень продуктивным, так как классические образцы жанра повествуют о некоем ярком, экстраординарном событии, организующем повествование, а шишкинские «Записки Ларионова» - скорее о невозможности такого события. Самым близким контекстом в аспекте как повествуемой истории, так и событийности самого рассказывания оказалась толстовская трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность». Кроме данного произведения контекст нашего сопоставления составляют «Былое и думы» А.И. Герцена и «Другие берега» В.В. Набокова.

При сопоставлении становится очевидной телеологичность классических «я»-повествований и подчеркнутое отсутствие этого свойства в тексте современном. Протагонист толстовской трилогии последовательно прослеживает путь собственного нравственного совершенствования, «я»-повествователь «Былого и дум» - историю своего идеологического становления. Герой М. Шишкина, Александр Ларионов, в предисловии к первой тетради «записок» дважды декларирует бесцельность написанного: Дожив до седин, я прекрасно понимаю всю необязательность этого труда. Он вызван к жизни, поверьте, лишь долгими зимними вечерами, вынужденным деревенским бездельем да одиночеством [6: 7]; Считайте, что я пишу эти записки, последовав Вашему шутливому совету. Помните, в один из приездов Вы утверждали за травничком, что составление мемуаров благотворно для организма? [6: 8]. Лишь в рамочном фрагменте, завершающем последнюю, третью, тетрадь проясняется подоплека этой необязательности. По Шишкину, смысл (и, соответственно, цель) не имманентно присущи чьему-либо пути, их необходимо вписать в чистый, как бы незаполненный смыслом шаблон, заготовку. Соответственно, само жизнеописание становится актом придания смысла бессмысленному. Эта бессмысленность подчеркивается благодаря использованию приема остранения, как происходит в эпизоде демонстрации Саше-ребенку генеалогического древа: Из тетушкиных сбивчивых пояснений я понимал лишь то, что вся эта уйма людей рождалась, женилась и умирала для того только, чтобы на верхней тонкой веточке, где настойчивее всего барабанил по стеклу лорнет, появился еще один желудь под именем Александра Львовича Ларионова, то бишь белокурого крошки Сашеньки, любителя пряников, которому предстояло прожить жизнь большую и, как предполагалось, славную [6: 15]. Именно значимый в контексте авторского замысла акт вписывания смысла в бессмысленное мотивирует одну из финальных формулировок романа, в которой протагонист признается, что не изменил бы в своей жизни «ни слова», если бы пришлось ее прожить еще раз [6: 318].

Оппозиция «телеологичность/не- телеологичность» значима не только для характеристики акта рассказывания в классическом и неклассическом нарративе, но и для характеристики рассказываемой истории, в данном случае истории становления человеческого «я». Большинство исследователей автобиографического дискурса согласны друг с другом в том, что его структура основывается на параллелизме осознания повествователем его опыта и объективации этого опыта в рассказывании. Читая толстовскую трилогию, мы наблюдаем, как в сферу осознания (и соответственно, повествования) протагониста входят сначала преимущественно эмоциональные реакции на происходящее, затем они предстают скорректированными рефлексией и моральной оценкой. Так, после злой шутки над Иленькой Грапом протагонист осмысливает совершенное: Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? [7: 84]. В результате постоянного соотнесения того, как он действует, и некоего формирующегося во взрослеющем сознании нравственного идеала Николенька формулирует «Правила жизни», появление которых говорит о непрекращающейся рефлексии по поводу собственного «я», попытке придать ему определенные нравственные очертания.

В романе М. Шишкина параллелизм осознания повествователем опыта и его объективации разрушается. Повествователю открыт доступ к содержанию собственного «я» только на самом раннем этапе (детство), дальше этот доступ словно бы утрачивается, перестает реконструироваться собственная внутренняя речь, мотивировки поступков остаются нераскрытыми: Я зачем-то обидел его [6: 198], Сам не зная почему, я вызвался показать ему наши казанские древности [6: 198], вдруг что-то случилось со мной [6: 293]. Важно, что аналогичный прием отсутствующих мотивировок применен к изображению остальных героев - повествователь и, соответственно, читатель не рефлексируют над причинами самоубийства одного сослуживца и неравным браком другого, их внутренняя сфера остается для перволичного нарратора столько же непроницаемой, как и своя собственная.

Помимо этой непроницаемости, нежелания или невозможности повествователя дать доступ читателю к своей внутренней жизни, есть еще один важный аспект, разграничивающий повествующее «я» классического и неклассического текста. Первое равно себе и сохраняет эту самотождественность несмотря на все претерпеваемые трансформации, второе себе не равно, является не константной, а переменной величиной. Иными словами, у «я» как означающего в разных участках текста могут обнаружиться взаимоисключающие означаемые. Так, герой сначала называет сумасшедшими тех, кто призывает к подавлению польского восстания, искренне недоумевая, как могут окружающие не понимать, почему не может быть доволен сытой жизнью угнетенный народ [6: 183] , а затем ббъ- ясняет сумасшествием, болезнью поведение своего сослуживца, Ситникова, пытающегося организовать антиправительственное восстание, воспользовавшись возмущениями, вызванными польской кампанией. Аналогичным образом, сначала мы сталкивается с восторженной оценкой, данной повествователем прокурору Казани Солнцеву, а затем, без каких-либо опосредующих сюжетных мотивировок эта оценка меняется на противоположную: напыщенный, чопорный, весь проникнутый своей значимостью [6: 170].

В повествовании М. Шишкина последовательно дезавуируется еще смысловой контекст, помогающий осуществить самоидентификацию - соотнесение себя с историей. Этот контекст формирования личности был очень значим для классического текста. Становление «я» протагониста «Былого и дум» А.И. Герцена происходит в постоянном контакте с историей, актуальными общественно-политическими тенденциями, главный герой самоопределяется по отношению к ним. Александра Ларионова история как будто бы «обходит стороной». О самых значимых событиях своей эпохи - Отечественной войне 1812 года, восстании декабристов, Великой французской революции - он узнает из газет, составляет представление о произошедшем на основе слухов, сплетен, докатывающихся до глубинки: От великой войны, всколыхнувшей Россию, остался лишь встревоженный разговор взрослых за чаем [6: 17].

Примечательно, что в фабульную основу «Былого и дум» и «Записок Ларионова» входит один и тот же эпизод, получающий абсолютно разные интерпретации в контексте отмеченных нами различий, - микросюжет о том, как невеста декабриста Ивашева отправилась вслед за ним в ссылку. Если в произведении Герцена этот поступок интерпретируется как свидетельство верности идее, то в современном романе - как еще одно подтверждение идеи о невозможности совпасть с собой. Героиня «Записок Ларионова», которой рассказывают эту историю, комментирует ее следующим образом: <...> ... она <невеста> вовсе не любила никогда этого Ивашева. Вернее, любила, но вовсе не того человека, к которому собирается [6: 223].

В литературе модерна самоидентификация посредством соотнесения себя с историей уступает место интенции к самоопределению через мифизацию «я», соотнесение себя с неким значимым для эпохи / среды мифом. Таким мифом, в частности, становится миф о детстве как некоем «золотом веке», во многом определяющий, например, поэтику эго-повествования в «Других берегах» В.В. Набокова. В «Записках Ларионова» встречаем явно ориентированный на полемику с великим модернистом фрагмент, демифологизирующий детство, а значит, и дезавуирующий связанную с таким способом восприятия попытку самоидентификации: Что есть для мира чьи-то детские воспоминания, если не ложь. Спросите любого, было ли у него в жизни что-нибудь счастливое, безмятежное, и он, конечно, вспомнит свою повозочку, свою няньку ... <...> ... вытряхнет из заветного мешочка свои ему лишь одному драгоценные стеклышки, будет перебирать их без устали. Читать воспоминания о чьем-то детстве - что выслушивать рассказы слепца о том, как представляет он себе Божий свет. <...> Так и грязная вонючая изба, в которой люди живут в мерзости и пьянстве, как скоты, вспоминается кому-то как островок счастья и душевного покоя [6: 19]. Очевидно, что детство воспринимается как еще одна иллюзия (в ряду множества иных, которые свойственно питать человеку), временно отвлекающая от осознания того, как нелепо и страшно устроен мир, соответственно, самоидентификация как возврат к более ранней, а значит, «чистой», «безупречной» и т.д. версии себя также оказывается «подменной», искажающей суть.

Рассказывая о разных этапах собственного взросления, Ларионов акцентирует внимание на невозможности совпасть с ролью (социальной, семейной и т.д.), которую вынужден играть в тот или ной момент времени. Пытаясь выстроить военную карьеру, преуспеть на поприще штатской службы, в семье, герой ощущает постоянное отсутствие корреляции между содержанием собственного внутреннего мира и той функции, которую необходимо выполнять в мире внешнем. Кульминационные точки романа неслучайно приходятся на эпизоды, повествующие о максимальном накале кризиса эго-идентичности. Так, прослужив два года в Казани, герой приходит к неутешительному выводу: Я ... <...>... думал о том, что не понимаю, зачем я живу в этом занесенном сугробами черном городе, зачем бреду каждое утро по темным еще улицам, зачем говорю с людьми, с которыми меня ничего не связывает [6: 191].

Однако лишая бытие героя осмысленности на уровне разворачивания сюжета, автор наделяет существование Ларионова непротиворечивым смыслом на уровне презентации истории. Представляется справедливой мысль С.П. Оробия о том, что в «Записках Ларионова» читателя погружают в подчеркнуто вторичный, ориентированный на классические образцы литературы XIX века сюжет, для того чтобы привлечь его внимание к языку, при помощи которого рассказывается этот сюжет. Таким образом, сверхзадачей романа становится, по мнению литературоведа, «сохранение языка и его включение в ряд экзистенциальных категорий, таких как жизнь, смерть, память, забвение» [8: 74 - 75].

В структуре «Записок Ларионова» язык, говорение, рассказывание оказываются противопоставленными не только бессмысленной жизни, но и «ночи», которая «ожидает всех». Если в сюжете существования протагонист не может совпасть с собой, то его образ как повествователя отличает замечательная органичность и непротиворечивость. Если фабула жизни Ларионова исчерпывается по мере приближения к финалу романа, то его слово, повествующее об этой жизни, чуждо финалистич- ности. Не случайно последняя фраза «Записок» оставляет рамочную конструкцию, которая, казалось бы, должна замкнуться, открытой: Что- то написать хотел, что-то важное, да забыл и вспомнить никак не могу. Ничего, завтра допишу [6: 318].

Подведем итоги. Кризис личностного самоопределения становится значимой проблемной осью современной романистики, что особенно очевидно на фоне классических текстов, исследующих эго-идентичность. Текстовыми маркерами такой кризисности становится невозможность рассказать последовательную, телеологически выстроенную историю собственного «я», фиксирование на нетожде- ственности себе, изображение «я» как выпадающего из исторического контекста эпохи либо из контекста смыслообразующего мифа своего времени, рефлексия по поводу диссонанса сущности и роли, остро переживаемого личностью. Значимо, что в проанализированном романе М. Шишкина «Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова» кризис идентичности, рассказ о котором организует сюжетную канву романа, преодолевается гармонизирующим словом повествователя, находящего в рассказе о себе единственное оправдание собственного существования.

Примечания:

2. Ericson E. Identity and the Life Cycle: Selected Papers by Erik H. Ericson. New York: International Universities Press, 1959. 192 p.

3. Рикер П. Я-сам как другой. Москва: Издательство гуманитарной литературы, 2008. 416 с.

4. Тюпа В.И. Кризис идентичности как нарратологическая проблема // Нарраториум. 2017. № 1 (10). URL: http:// narratorium.rggu.ru/article.html?id=2637243.

5. Гримова О.А. Поэтика современного русского романа: жанровые трансформации и повествовательные стратегии. Екатеринбург: ИНТМЕДИА, 2019. 278 с.

6. Шишкин М.П. Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова: роман. Москва: Вагриус, 2007. 416 с.

7. Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 20 т.: Т. 1. Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 463 с.

8. Оробий С.П. «Вавилонская башня» Михаила Шишкина: опыт модернизации русской прозы. Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2011. 161 с.

Размещено на Allbest.ru