Мотив самоубийства в главе "Пир на весь мир" (поэма Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо")

Размещено на http://www.allbest.ru/

Мотив самоубийства в главе "Пир на весь мир" (поэма Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо")

Богданова О.В.,

Некрасов С.М.

Богданова Ольга Владимировна - доктор филологических наук, профессор, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена

Некрасов Сергей Михайлович - доктор культурологии, профессор, Всероссийский музей А.С. Пушкина (Мемориальный музей-квартира Н.А. Некрасова)



Аннотация

В статье рассматривается история-зонг "О холопе примерном - Якове верном" в контексте главы "Пир на весь мир" из поэмы Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". В ходе исследования показано, что традиционно воспринимаемая некрасоведами как вершинная сцена заключительной главы поэмы и якобы отражающая высокий дух русского народа-боголюбца, история Якова верного в действительности противоречит канонам "крестьянского эпоса", "народной книги", которую задумал Некрасов. В статье показано, что в противовес христианской традиции Некрасов изображает самоубийство героя как акт высокого мщения, благословленного Богом, что вряд ли может быть признано органичным ментальности русского народа.

Ключевые слова: Н.А. Некрасов, поэма "Кому на Руси жить хорошо", глава "Пир на весь мир", мотив самоубийства, народно-православная традиция. некрасов самоубийство герой



Bogdanova O. V., Nekrasov S. M.

The motive of suicide in the Chapter "A Feast for the whole world" in the poem by N. Nekrasov "To whom in Russia to live well")

The article considers the story-song "About the exemplary serf - Yakov Verny" in the context of the chapter "A Feast for the whole world" from the poem by N. Nekrasov "To whom in Russia to live well". The research shows that traditionally perceived by nekrasovists as the top scene of the final chapter of the poem and allegedly reflecting the high spirit of the russian people, the story of Yakov Verny actually contradicts the canons of the "peasant epic", "people's book", which was conceived by Nekrasov. The article shows that in contrast to the Christian tradition, Nekrasov portrays the hero's suicide as an act of high revenge, blessed by God, which can hardly be considered organic to the mentality of the Russian people. Keywords: N. Nekrasov, the poem "To whom in Russia to live well", the chapter "A Feast for the whole world", the motif of suicide, folk Orthodox tradition.



Одним из центральных эпизодов "заключительной" (последней по времени создания) главы "Пир на весь мир" из поэмы Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" служит изображение сцены посиделок-гулянья мужиков-вахлаков, радующихся смерти помещика-последыша и надеющихся на передачу им "поемных земель", обещанных наследниками вельможного князя ¹. Именно ситуация пира на весь мир и позволяет художнику ввести в текст поэмы узловые эпизоды-фрагменты, внести те важные сцены, которые помогают (должны помочь) поэту ответить на главный (титульный) вопрос.

Разыгранный в предшествующей "Пиру..." главе "Последыш" спектакль теперь мутирует в крестьянский "пир" вокруг ведра (ведер) водки ("Пей, вахлачки, погуливай!" [8, с. 188]):

У каждого в груди Играло чувство новое,

Как будто выносила их

Могучая волна

Со дна бездонной пропасти

На свет, где нескончаемый

Им уготован пир! [8, с. 191]

Свободные вахлаки, рассчитывающие получить пойменные луга, словно бы претендуют на звание искомых счастливцев, давно разыскиваемыми странниками-крестьянами, однако повествователем этот мотив (уже) оставлен. В главе "Пир." нарративный план главы трансформирован: вопросноответная форма изложения аннигилирована [см. об этом: 2]. Даже актуальный для вахлаков вопрос: "Как им с лугами быть?" [8, с. 189] - формулируется, но отступает на второй план, поскольку

Еще ведро поставили, Галденье непрерывное И песни начались [8, с. 191].

Некрасов не мудрствует над проблемой выстраивания экспоненты главы, но жизнеподобно (для русского крестьянина) сопровождает процесс "пира" увеселительным пением. Потому в текст главы обильно вводятся песни: вначале в исполнении "молодцов" братьев-семинаристов Саввы и Григория звучит "Веселая", следом--вахлацкая "Барщинная".

Примечательно, что обе песни (вопреки названию "Веселая") актуализируют грустный смысл, повествуют о тяготах и нуждах крестьянина.

"Веселая":

"Кушай тюрю, Яша!

Молочка-то нет!"

-- Где ж коровка наша? --

"Увели, мой свет!

Барин для приплоду

Взял ее домой".

Славно жить народу

На Руси святой! [8, с. 192]

"Барщинная":

Беден, нечесан Калинушка,

Нечем ему щеголять,

Только расписана спинушка,

Да за рубахой не знать [8, с. 193].

Причем, на взгляд поэта, тяготы крестьянской жизни неистощимы, потому "Веселая" не завершается неким финальным куплетом-рефреном, но - неожиданным для поэмы сокращением "и т. д." [8, с. 193], вероятно, долженствующим свидетельствовать о бесконечности народных несчастий (или о незавершенности выписанной Некрасовым песни).

Любопытно (и парадоксально), что радость свободных героев-вахлаков сопровождается песнями грустными, "протяжными, печальными" [8, с. 193], чему лирический голос автора дает пояснение: "Иных покамест нет" [8, с. 193]:Не диво ли? широкая

Сторонка Русь крещеная,

Народу в ней тьма тем,

А ни в одной-то душеньке

Спокон веков до нашего

Не загорелась песенка Веселая и ясная,

Как ведреной денек.

Не дивно ли? не страшно ли? [8, с. 193]

Можно предположить, что "перепевческий" талант Некрасова [см. об этом подробнее: 2, 3] в данном случае питался рассказом И.С. Тургенева "Певцы" из "Записок охотника" (1846-1874).

Некогда в своих "Воспоминаниях" Н.А. Островская со слов Тургенева воспроизвела эпизод о том, как была написана некрасовская "Саша". Тургенев: "Когда я написал Рудина, я еще г-на Некрасова не узнал, и мы были с ним приятелями. Говорит он мне однажды: - "Послушай, ты не будешь в претензии? Мне хочется твоего Рудина заковать в стихи, чтобы он более врезывался в память!" - Я отвечаю: - "Ты знаешь, что я до твоих стихов не охотник, но в претензии не буду: пиши, что хочешь". - Он написал "Сашу" и, по своему обыкновению, обмелил тип"" [11, с. 96].

Подобным образом и теперь в главе "Пир..." Некрасов отталкивается от тургеневского наблюдения (контурированного в "Певцах") и "обмеляет" его. У Некрасова не соседствуют песни рядчика и Яшки-турка, они не репрезентируют разные грани и свойства национального характера, но в текст вносится генерализирующая для поэта социальная коннотация: сейчас песен "иных покамест нет", но вскоре

О время, время новое!

Ты тоже в песне скажешься,

Но как?.. Душа народная,

Воссмейся ж наконец!.. [8, с. 193]

Социальная тенденция Некрасова усугубляется слабостью стиха (окказиональное воссмейся вместо традиционного возрадуйся), горестное содержание песен отвлекает от алогизма складывающейся ситуации: расположившиеся счастливо отпраздновать обретение пойменных лугов вахлаки странным образом радость подменяют грустью ² (хотя об обмане наследников они еще - фабульно, но не сюжетно - не знают).

Случайность доминирует в тексте главы-пира: песня не следует за песней, но перебивается вставками-сказами ("чудными сказами" [8, с. 195]). И первым и важнейшим среди них оказывается рассказ "выездного" дворового человека Викентия Александровича "Про холопа примерного - Якова верного".

Напомним, что вслед за К.И. Чуковским [12] современные исследователи (например, В.А. Кошелев [7]) повторяют мысль о противопоставленности в тексте поэмы образов мужиков-тружеников (в данном случае вахлаков) и дворовых людей. Подтверждением тому (как будто бы) служит и текст поэмы: если "Веселая", по словам повествователя, певалась "попами и дворовыми", а "вахлак ее не пел" [8, с. 192], то "Барщинная" - собственно вахлацкая песня, т. е. крестьянская. Объяснить, почему попы и дворовые оказались в данном случае в неожиданном соседстве, не представляется возможным ³ (можно только предположить: в результате ироничного отношения к ним крестьян), но в главе снова, в очередной раз, формируется и обнажается алогизм: в "Пире." самую "яркую картину" доносит до крестьян-слушателей именно взрощенный на сорочьих яйцах ("такая память знатная" [8, с. 196]) дворовый человек (причем вопреки традиции - народной и некрасовской - названный по имени и отчеству) Викентий Александрович.

Как принято считать, в основу рассказа дворового "Про холопа примерного - Якова верного" была положена история, услышанная Некрасовым от А.Ф. Кони (в свою очередь переданная Кони неким сторожем волостного правления Николаем Васильевичем) [6]. В воспоминаниях о Некрасове А.Ф. Кони воспроизводит разговор с поэтом:

"На мой вопрос, отчего он <Некрасов> не продолжает "Кому на Руси жить хорошо", он ответил мне, что по плану своего произведения дошел до того места, где хотел бы поместить наиболее яркие картины из времен крепостного права, но что ему нужен фактический материал, который собирать некогда и трудно, так как у нас даже недавним прошлым никто не интересуется" [6, с. 260-261].

Кони с готовностью передает поэту рассказ старого сторожа:

"...старик рассказал мне с большими подробностями историю <.> местного помещика, который зверски обращался со своими крепостными, находя усердного исполнителя своих велений в своем любимом кучере - человеке жестоком и беспощадном. У помещика, ведшего весьма разгульную жизнь, отнялись ноги, и силач-кучер на руках вносил его в коляску и вынимал из нее. У сельского Малюты Скуратова был, однако, сын, на котором отец сосредоточил всю нежность и сострадание, не находимые им в себе для других. Этот сын задумал жениться и пришел с предполагаемой невестой просить разрешения на брак. Но последняя, к несчастью, так приглянулась помещику, что тот согласия не дал. Молодой парень затосковал и однажды, встретив помещика, упал ему в ноги с мольбою, но, увидя его непреклонность, поднялся на ноги с угрозами. Тогда он был сдан не в зачет в солдаты, и никакие просьбы отца о пощаде не помогли. Последний запил, но недели через две снова оказался на своем посту, прощенный барином, который слишком нуждался в его непосредственных услугах. Вскоре затем барин поехал куда-то со своим Малю- тою Скуратовым на козлах. Почти от самого Панькина начинался глубокий и широкий овраг, поросший по краям и на дне густым лесом, между которым вилась заброшенная дорога. На эту дорогу, в овраг, называвшийся Чертово Городище, внезапно свернул кучер, не обративший никакого внимания на возражения и окрики сидевшего в коляске барина. Проехав с полверсты, он остановил лошадей в особенно глухом месте оврага, молча, с угрюмым видом, - как рассказывал в первые минуты после пережитого барин, - отпряг их и отогнал ударом кнута, а затем взял в руки вожжи. Почуяв неминучую расправу, барин в страхе, смешивая просьбы с обещаниями, стал умолять пощадить ему жизнь. "Нет, - отвечал ему кучер, - не бойся, сударь, я не стану тебя убивать, не возьму такого греха на душу, а только так ты нам солон пришелся, так тяжело с тобой жить стало, что вот я, старый человек, через тебя душу свою погублю. И возле самой коляски на глазах у беспомощного и бесплодно кричащего в ужасе барина он влез на дерево и повесился на вожжах.

Выслушав мой рассказ, Некрасов задумался <.> и когда мы расставались, сказал мне: "Я этим рассказом воспользуюсь", - а через год прислал мне корректурный лист, на котором было набрано: "О Якове верном - холопе примерном", прося сообщить, "так ли?". Я ответил ему, что некоторые маленькие варианты нисколько не изменяют существа дела, и через месяц получил от него отдельный оттиск той части "Кому на Руси жить хорошо", в которой изображена эта пронская история в потрясающих стихах" [6, с. 263-264].

Нельзя не поверить рассказу Кони, однако можно напомнить и то обстоятельство, что еще в 1840-х годах в "Отечественных записках" публиковался цикл рассказов В.И. Даля "Картины русского быта" и один из рассказов - "Сухая беда" - весьма близок повествованию о Якове [5]. (Однако об этом ниже).

Если же все-таки отталкиваться от первоисточника "по Кони" и сопоставить рассказ сторожа и историю Некрасова, то обращают на себя внимание некоторые важные обстоятельства: зависимость от чужого рассказа ("воспользуюсь.") и собственно некрасовская поэтическая тенденциозность.

Если о помещике Кони известно только то, что он вел "весьма разгульную жизнь" и "зверски обращался со своими крепостными", то у Некрасова его образ обрастает поэтически жизнеподобными и художественно достоверными деталями и обретает собственно биографические черты ("маленькие варианты", по Кони):

Был господин невысокого рода, Он деревнишку на взятки купил, Жил в ней безвыездно тридцать три года, Вольничал, бражничал, горькую пил, Жадный, скупой, не дружился с дворянами, Только к сестрице езжал на чаек;

Даже с родными, не только с крестьянами, Был господин Поливанов жесток [8, с. 196].

Герой Некрасова - помещик средней руки, обретает фамилию Поливанов (греч. "многохвальный" [9, с. 151]). Он жестокий крепостник, суровый не только с крестьянами, но и с родными, даже с собственной дочерью:

Дочь повенчав, муженька благоверного

Высек - обоих прогнал нагишом [8, с. 196].

В герое проступают черты гоголевского Плюшкина. Он скуп и жаден. Не дружит с соседями. Пьяница - "бражничал", "горькую пил". Взяточник - на взятки "деревнишку" купил.

Примечательно, что герой-помещик жил в своей деревеньке "безвыездно тридцать три года" и к старости обезножил:

Стали у барина ножки хиреть,

Ездил лечиться, да ноги не ожили. [8, с. 196]

Некрасов, ориентированный на устное народное поэтическое творчество и знакомый с фольклорными формулами, упускает из виду (!?), что обезноженным героем, тридцать три года пролежавшим на печи, в русском сознании неизменно предстает Илья Муромец. "Балладный" сюжет неожиданно переключается на "былинный" [см. об этом: 13], невольно возникает образ древнерусского богатыря- воина.

Однако "совпадение" у Некрасова скорее всего случайное, семантической значимости в себе не несет, если только не предположить, что Некрасов выступал с опровержением и отторжением формулы славянофилов середины XIX века, убежденно проводящих параллель между героем-богатырем Ильей Муромцем и русским (пассивным, "спящим" до поры) народом ⁴.

Между тем напомним, что "славянофильская" интенция образа Ильи Муромца присутствует в тексте поэмы Некрасова: как в окончательном его варианте, так и черновиках. Например:

Народ с Ил<ьею> Мур<омцем>

Сравнил почтенный муж [8, с. 520].

То есть об этом сравнении Некрасов определенно помнит. На этом фоне особенно странными в портретировании помещика Поливанова выглядят детали "тридцать три года" и "обезноживание". Они уводят повествование в сторону, заставляя задаваться вопросами, почему и с какой целью злодей помещик Поливанов "сопоставляется" Некрасовым с Ильей Муромцем. И сопоставляется ли (?).

Но как бы то ни было, безымянный кучер-силач из рассказа сторожа - иронично названный А.Ф. Кони "Малюта Скуратов" - у Некрасова получает имя Яков. Значение имени - буквально "следующий по пятам" (ивр.) [9, c. 247] - не противоречит роли литературного персонажа, во всем следующего за своим барином и потакающего его прихотям:

Яков при барине: другом и братом

Верного Якова барин зовет.

Зиму и лето вдвоем коротали,

В карточки больше играли они,

Скуку рассеять к сестрице езжали

Верст за двенадцать в хорошие дни.

Вынесет сам его Яков, уложит,

Сам на долгуше свезет до сестры,

Сам до старушки добраться поможет. Так они жили ладком. [8, с. 197]

Примечательно, что безымянный сын кучера у Некрасова перевоплощается в племянника Якова - по имени Григорий (Гриша), и даже невеста Гриши обретает имя - Аринушка. Посредством имени собственного Некрасов (словно бы) персонализирует безымянные (почти внесценические) типы, тем самым придавая их образам коннотации жизненности, реальности, достоверности, превращая (намереваясь превратить) околофольклорный тип в литературную индивидуальность.

Но, несмотря на это в психологическом плане пересказ-переложение Некрасова проигрывает незатейливой истории сторожа. Если в первообразном рассказе решение кучера повеситься на глазах жестокого барина сопровождается спокойствием персонажа и его эмоциональным равновесием (достигнутым равнодушием), проявляющимся в характере поведения, что становится знаком окончательной и неколебимой решимости обиженного отомстить обидчику, то "неустойчивого" героя Некрасова "мутит" нечистый:

Вожжи у Якова дрожмя дрожат,

Крестится: "Чур меня, сила нечистая!"

Шепчет: "Рассыпься!" (мутил его враг). [8, с. 198]

Некрасов вырисовывает образ героя смущенного, растерянного, не уверенного в принятом решении ("Мечется Яков на козлах" [8, с. 535]), его одолевают сомнения и нерешительность ("Чур, меня.").

Последний диалог, который звучит в рассказе Кони, проще и богаче в подтексте, трагичнее, чем у Некрасова. Герой истории сторожа спокоен, немногословен, тих: "Нет, - отвечал ему кучер, - не бойся, сударь, я не стану тебя убивать, не возьму такого греха на душу." Тогда как герой Некрасова зол и груб, почти истеричен, он бледен и дрожит:

Верного Яшу, дрожащего, бледного, Начал помещик тогда умолять.

Выслушал Яков посулы - и грубо, Зло засмеялся: "Нашел душегуба! Стану я руки убийством марать, Нет, не тебе умирать!" [8, с. 198]

Весь синтаксический строй некрасовского повествования наполнен резкими рубленными фразами, повторными отрицаниями, сопровождается восклицательными интонациями. Смех героя (в противоположность тихой речи героя из рассказа сторожа) привносит в сцену некое бесовское начало. Речевой оборот "руки убийством марать" звучит много грубее и прямолинейнее, чем в мужицком рассказе - "через тебя душу свою погублю." Смерть героя поэмы, несомненно, вызывает сочувствие, но злость, грубость, смех, сопровождающие эпизод самоубийства, упрощают и примитивируют его, снижают трагический накал ситуации.

Отступление от фольклорных маркеров дополняет процесс опрощения сцены: трущоба, в которую сворачивает Яков, - направо ("Направо трущоба лесистая."), тогда как народное мировосприятие должно было продиктовать свернуть налево (тем более что и овраг, куда направляется Яков, зовется Чертовым). По Чертову оврагу, которым едет Яков и где "собирается сила нечистая" [8, с. 535], как ни парадоксально, "бегут <.> вешние воды" [8, с. 198], чей обновляюще-весенний образ размывает (растушевывает) ноты тревоги и напряженного трагизма локуса ⁵. Отвлекающе чужеродным выглядит сравнение горящих волчьих глаз "с чугункой" ("Словно чугунка подходит - горят / Чьи-то два круглые, яркие ока." [8, с. 199]).

Однако наиболее сомнителен (спорен) сам акт повешения Якова на глазах обидчика-помещика Поливанова. Способ отмщения, к которому прибегает герой Некрасова, с одной стороны, известен народным представлениям, но с другой - не характерен для русского народа, но распространен преимущественно среди восточных народностей и языческих верований (чуваши, удмурты, мордва и др.). Повеситься на глазах обидчика в сознании этих народов означает призвать на обидчика неминуемое несчастье - такая месть называется "сухой бедой". ""Тащить сухую беду" - это значит, что назло своему заклятому врагу нужно повеситься у него во владении, чтобы заставить его мучиться всю жизнь" [10, c. 112].

Как уже было замечено выше, рассказ под таким названием - "Сухая беда" - был написан В.И. Далем еще в 1848 году и впервые был опубликован в некрасовских "Отечественных записках" (1848. Т. 56. № 2). Не помнить этого рассказа Некрасов не мог (тем более что в 1861 году рассказ вошел в собрание сочинений В.И. Даля). Однако у Даля повествование ведется о "чувашской деревне", где рассказчику-свидетелю "приходилось ночевать" и слышать рассказ о традиции "сухой беды". Некрасов же для "яркости картины" инородный обычай "русифицирует": его герой-самоубийца (в отличие от чувашей или мордвы) сознает греховность своего поступка (речь заходит о погибели души), одновременно и обидчик у Некрасова достигает уровня осознания собственной вины ("Грешен я, грешен! <...>" - не перестает повторять барин, наутро найденный в лесу охотником [8, с. 199]).

В результате в поэме вновь формируется семантическая антитеза: грех самоубийства, осененный крестом ("крестится", "перекрестился" [8, с. 198]), признается допустимым и (почти) благословленным ("Будешь помнить <.> до судного дня" [8, с. 199]; "Экие страсти Господни." [8, с. 199]). Другими словами - Некрасов пересекает границы языческой традиции, но и не замыкается в пределах традиции христианской, они смыкаются и диффундируют ⁶.

Не менее бросок и еще один смысловой сдвиг.

Если, по словам повествователя,

Люди холопского звания --

Сущие псы иногда:

Чем тяжелей наказания,

Тем им милей господа. [8, с. 196],

и высказанное суждение напрямую соотносится с личностью холопа Якова:

Яков таким объявился из младости,

Только и было у Якова радости:

Барина холить, беречь, ублажать. [8, с. 196], то в противовес приведенному суждению (в противовес собственным наблюдениям Некрасова) верного слугу "не умилили" обиды барина, а вызвали ненависть и желание отмщения племянника, мщения за племянника ⁷.

Между тем предпринятый мотив-трансформация - превращение "кучерского" сына в "холопского" племянника - в известной мере ослабляет драматическую интригу: "бессемейность" Якова как будто бы усиливает (драматизирует) мотив преданности и верности примерного слуги господину, но заступничество не за сына, а за племянника ослабляет нарративную убедительность. Посредством "маленького варианта", предпринятого Некрасовым, драматизм семейной связи (отец - сын) снижается и облегчается (дядя--племянник): в "народной книге" пара "отец - сын" была бы более убедительна и семантически значима, более традиционна. Причем трансформация осуществлена явно в слабую сторону и не располагает некой серьезной мотивацией.

Еще более примечательно то, что героем "чудесного сказа" становится холоп (те самые "люди холопского звания"), который противопоставлен вахлаку-крестьянину, по Некрасову, носителю подлинно народной точки зрения, психологии и морали. Слушатели-вахлаки по окончании истории жалеют холопа: "Жаль Якова. " [8, с. 199], то есть намеченное (и акцентированное в тексте) противопоставление крестьянина-труженика дворовому человеку (актуализированное даже на уровне песен) растушевывается, ослабляется, сдвигается в позицию нерелевантности. Один понятийный вектор гасится другим (автор словно бы сам себе противоречит).

Таким образом, с "чужого голоса" написанная история "Про холопа примерного - Якова верного" при ближайшем рассмотрении оказывается полной противоречий, несостыковок, алогизмов. Столь дорогая для Некрасова, для всей его поэмы, история верного холопа Якова (при всем трагизме воспроизводимой ситуации) в итоге, как видно, сильно "пострадала" от переделок Некрасова и оказалась в малой степени связанной с проблемой русского национального характера и его ментальности, характером крестьянина-христианина, с ориентацией на русский фольклор и на его этико-эстетические константы. Яркая сама по себе, история Якова выламывается из контекста всей поэмы, дискредитируя доминантные нарративные сентенции, деформируя суждения автора-создателя, проводимые в тексте поэмы "Кому на Руси жить хорошо" (особенно в первой части) и констатирующие ее главные слагаемые.



Примечания

1. Как известно, одним из центральных вопросов некрасоведения является вопрос расположения глав в поэме "Кому на Руси жить хорошо". Применительно к главе "Пир на весь мир" эта проблема наиболее актуальна: разные исследователи предлагают помещать ее в различных композиционных точках поэмы. В данном случае алогизм построения поэмы сказывается в том, что читатель уже извещен в финале главы "Последыш" о том, что наследники вельможного князя обрекут крестьян-вахлаков на долгие судебные тяжбы, тогда как сами герои в это еще не посвящены. И это "незнание" служит поводом для пира на весь мир.

2. В черновиках: "За первой песней грянула / Другая: задушевнее, / Грустней была она / И так народ настроила, / Что много песен вспомнилось - / Рекою полились..." [8, с. 531]. Отзвук тургеневского рассказа ощутим и данном случае: задушевная песня Яшки пробудила в каждом колотовском мужике певца, породила обстановку бесконечного кабацкого "пира" (Тургенев: ".и начался пир").

3. Тем более что характеристика песни в черновиках была иной: "Не то чтобы крестьянская, / Не то чтобы господская / Та песенка мудреная." [8, с. 529]. И далее: "Та песня не народная / Зашла бог весть откудова" [8, с. 530]. Еще далее: "Та песня семинарская." [8, с. 531].

4. См., напр., К.С. Аксаков: "Как он спокоен, как медлит он идти на бой, как долготерпелив, и только в крайнем случае, когда лопнуло наконец его терпение и вооружается он всею грозною своею силой, - как он непобедимо могуч и велик. В этом образе любимого русского богатыря как не узнать образа самого русского народа" [1, с. 271].

5. Ср. вариант в черновиках: "Ключ говорливо бежит по оврагу." [8, с. 535].

6. Впрочем, для русской ментальности спаянность христианской и языческой традиций не нова.

7. Категорически иное понимание "людей холопского звания" демонстрирует И.А. Гончаров в романе "Обломов" (1859). Образ его Захара, дорожащего старым "серым сюртуком и жилетом", напоминающим ему об Обломовке и о старых господах, привычка к "капризам" Ильи Ильича и память о "господском праве" в романе Гончарова не становятся признаком низости слуги, но психологически точно передают чувства героя, его душевное настроение, мысли. Кроме серого сюртука, ".более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. <.> Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

8. Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме. " ("Обломов"). Гончарова умиляет Захар, Некрасова - раздражает.



Литература

1. Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1995. 525 с.

2. Богданова О.В. Поэма Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" (глава "Пир на весь мир"). СПб.: Филологический фак-т СПбГУ, 2020. Серия "Литературные направления и течения. Анализ литературного произведения". Вып. 114. 48 с.

3. Богданова О.В. Поэма Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" (главы "Поп", "Сельская ярмонка", "Пьяная ночь", "Счастливые", "Помещик"). СПб.: Филологический фак-т СПбГУ, 2020. Серия "Литературные направления и течения. Анализ литературного произведения". Вып. 109. 60 с.

4. Богданова О.В., Некрасов С.М. Тенденциозный дуализм авторского видения (глава "Поп" в контексте поэмы Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо") // Верхневолжский филологический вестник. 2020. № 1. С. 19-27.

5. Даль В.И. Повести и рассказы / сост. Ю.М. Акутина и А.А. Ильина-Томича; примеч. А.А. Ильина-Томича. М.: Сов. Россия, 1983. 429 с.

6. Кони А.Ф. Собр. соч.: в 8 т. / под общ. ред. В.Г. Базанова и др. М.: Юридич. лит-ра, 1966-1969. Т. 6. Статьи и воспоминания о русских литераторах / вступ. статья А.Б. Муратова, коммент. А.Д. Алексеева и др. М., 1968. 695 с.

7. Кошелев В.А. "Кому на Руси жить хорошо": о великой поэме и о вечной проблеме. Вел. Новгород: НГУ, 1999. 165 с.

8. Некрасов Н.А. Собрание сочинений: в 15 т. / ИРЛИ СССР, Пушкинский Дом. Т. 5. "Кому на Руси жить хорошо" / под- гот. текстов и комм. О.Б. Алексеева и др.; ред. Ф.Я. При- йма. Л.: Наука, ЛО, 1982. 688 с.

9. Суперанская А.В. Современный словарь личных имён: Сравнение. Происхождение. Написание. М.: Айрис-пресс, 2005. 465 с.

10. Телешов Н.Д. Сухая беда (1897) // Телешов Н.Д. Рассказы. Повести. Легенды. M.: Сов. Россия, 1983. 336 с.

11. Тургеневский сборник / под ред. Н.К. Пиксанова. Пг.: "Огни", 1915. 114 с.

12. Чуковский К.И. Работа над фольклором // Чуковский К.И. Собр. соч.: в 15 т. Т. 10. Мастерство Некрасова. Статьи 1960-1969 / предисл. и коммент. Б. Мельгунова и Е. Чуковской. 2-е изд., электр. М.: Агентство ФТМ, 2012. 736 с. С. 379-590.

13. Яшина А.А. Мотив самоубийства в поэзии Н.А. Некрасова // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов, 2016. № 11 (65). В 3 ч. Ч. 1. С. 64-71.

Размещено на Allbest.ru