"Записки из подполья" как факультативный подтекст романа Мигеля де Унамуно "Авель Санчес"

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Записки из подполья» как факультативный подтекст романа Мигеля де Унамуно «Авель Санчес»

Корконосенко Кирилл Сергеевич, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН

«Русская тема» часто являлась незаметным, но важным фоном произведений испанского писателя и философа Мигеля де Унамуно (1864-1936). Интерес Унамуно к творчеству Достоевского нашел прямое отражение в его художественных произведениях -- в виде заимствования и переработки отдельных тем, образов и сюжетов, а также в использовании непрямых «раскавыченных» цитат из прочитанных доном Мигелем произведений Достоевского. «Записки из подполья», определенно, повлияли на структуру и содержание романа «Авель Санчес» (1917). Подтверждением этому служит большое количество читательских помет Унамуно в английском экземпляре «Записок» (1915), упоминание этого произведения в ряду книг, близких ему по духу (в эссе «Необычный русофил», 1915), и текстуальное сходство отдельных фрагментов «Записок из подполья» с фрагментами «Авеля Санчеса».

Ключевые слова: русско-испанские взаимосвязи, Мигель де Унамуно, Достоевский в Испании, «Записки из подполья».

«Notes from the underground» as an optional subtext the novel by Miguel de Unamuno «Abel Sanchez»

Korkonosenko K.S.

Sanchez” (1917). This can be confirmed by the large number “Notes” (1915), by mentioning of this work in a list of books 1915), and by textual similarity of fragments of “Notes from Keywords: Russian-Spanish relations, Miguel de Unamuno, The “Russian theme” often acted as a subtle but important background in the works of Miguel de Unamuno (1864-1936), Spanish writer and philosopher. Unamuno's interest in Dostoevsky is directly reflected in his works -- in the form of borrowing and revision of themes, images and plots, as well as in the use of indirect quotes from Dostoevsky's writings read by don Miguel. “Notes from the underground” definitely influenced the structure and content of his novel “Abel of readers' marks of Unamuno in the English edition of the close to him in spirit (in the essay “A Strange Russophile”, the underground” with fragments of “Abel Sanchez”. Dostoevsky in Spain, “Notes from the underground”.

В статье «Интертекстуальный анализ сегодня» М.Л. Гаспаров писал: «Есть подтексты структурные и орнаментальные. <.. .> Они могут быть ключевыми, когда без них непонятен весь текст; могут быть факультативными, когда текст понятен и без них, но с ними смысл его обогащается; могут быть противопоказанными, когда они отвлекают внимание от смысла текста в ложном направлении» [3, с. 647648]. Представляется, что для романа Мигеля де Унамуно «Авель Санчес» (1917) произведения Достоевского играют роль подтекстов второго рода -- важных, но малозаметных; и именно поэтому их значение требует специального исследования.

Воздействие русской литературы на творчество Унамуно (1864-1936), испанского писателя, философа, эссеиста, выражалось по-разному в зависимости от времени и от особенностей конкретных произведений -- в форме ученичества, спора или диалога с русскими авторами. Начиная с 1910-х гг. и до последних лет жизни Унамуно большое влияние на его творчество и мировоззрение оказывал Достоевский. Дон Мигель часто упоминает о нем в своей эссеистике; в личной библиотеке писателя, сохранившейся в Саламанке, собраны почти все произведения русского писателя (сохранилось 12 изданий, всего 23 тома, некоторые романы представлены дважды и даже трижды -- в переводах на разные языки), есть в библиотеке и книги о Достоевском; интерес Унамуно к его творчеству нашел прямое отражение и в художественных произведениях испанского писателя -- в виде заимствования и переработки отдельных тем, образов и сюжетов, а также в использовании непрямых цитат из прочитанных доном Мигелем произведений Достоевского.

Хотя тема «Унамуно и Достоевский» давно привлекает внимание отечественных и зарубежных исследователей [см.: 24, p. 155-205; 21; 10, с. 185-187; 22; 17; 25; 19; 1, с. 124-126; 7, с. 110-223; 27, p. 221-235; 8, с. 148-167], изучены еще далеко не все конкретные проявления воздействия, которое творчество русского писателя оказывало на творчество испанского -- в частности, влияние произведений Достоевского на роман «Авель Санчес» (1917) -- один из самых известных и сложных в творчестве Унамуно (Д. Басдекис в своей монографии об Унамуно ограничивается замечанием, что «Исповедь» Хоакина Монегро поразительно напоминает откровения героя «Записок из подполья» [18, p. 30]). О значимости, которую произведения Достоевского имели для Унамуно во время работы над романом, свидетельствует эссе с характерным названием «Необычный русофил» (1915): герой эссе, чья позиция близка к авторской, говорит о симпатиях, которые вызывает у него Россия, сообщает, что знает Россию по произведениям русской литературы, выделяет в ряду любимых им писателей (Гоголь, Тургенев, Л. Толстой, Горький) именно Достоевского и признается, что выразить его теперешнее ощущение жизни ему помогают «Записки из подполья», «Идиот» и «Преступление и наказание» [29, p. 1250].

Писательская манера дона Мигеля характеризуется своеобразным отношением к своему и чужому слову: Унамуно нередко включает в ткань своих произведений мысли и наблюдения, целые фрагменты текста других авторов (или отрывки из собственных, ранее опубликованных произведений), при этом не раскрывая источника. Речь в таких случаях идет не о плагиате и не о «смерти автора», характерной для поэтики постмодернизма, а о творческом переосмыслении, поскольку «раскавыченные» цитаты, которые Унамуно вводит в свои тексты, всегда обретают новые смысловые оттенки и отражают оригинальное художественное и философское мировосприятие испанского писателя. Иногда выявить скрытые цитаты, которые появляются в произведениях Унамуно, можно с помощью книг из его личной библиотеки. Читая книгу, писатель нередко помечал заинтересовавшую его фразу, или целый абзац, или диалог, чтобы потом использовать или обыграть этот фрагмент в своем тексте.

В своих литературно-критических сочинениях Унамуно неоднократно высказывал мысль о том, что после публикации любое произведение обретает автономность от автора и поступает в совместное владение всех его читателей. Так, в эссе «О чтении и толковании “Дон Кихота”» (1905) Унамуно, написавший вслед за Сервантесом «Назидательные новеллы» и «Житие Дон Кихота и Санчо», утверждает: «С тех пор как “Дон Кихот” был напечатан, издан и оказался в распоряжении всякого, кто возьмет его в руки и прочтет, книга уже принадлежит не Сервантесу, а всем, кто ее читает и воспринимает» [14, с. 259].

Характеризуя отношение постмодернистов к текстам предшественников, М.Л. Гаспаров писал: «Поэтика постмодернизма исходит из предположения (вполне справедливого), что в литературе все уже сказано, все слова -- чужие и поэт может только комбинировать и обыгрывать осколки хорошо знакомой читателю классики» [3, с. 83]. Поэтика Унамуно отличается принципиально иным отношением к чужому слову. Дон Мигель усваивает то чужое, что могло бы быть сказано им самим, как свое, и уже в этом качестве распоряжается новой мыслью, новым образом или художественным приемом на правах законного владения, на правах отцовства, принимая на себя всю ответственность за высказанное. Это принципиальная позиция, которую Унамуно отстаивал в своих философских произведениях: «Когда Лев Шестов рассуждает, к примеру, о мыслях Паскаля, он как будто не хочет понять, что для того, чтобы быть паскалианцем, мало просто разделять мысли Паскаля, надо быть Паскалем, стать Паскалем» [13, с. 314].

Распознавание читателями скрытых цитат в произведениях Унамуно не только не входило в его авторский замысел -- такой способ чтения противоречит намерениям Унамуно. Так, в Прологе ко второму изданию «Авеля Санчеса» (1928) в ответ на предположение одного исследователя, что замысел романа восходит к «Каину» Байрона (генетическая связь этих двух произведений неоспорима. -- К.К.), дон Мигель пишет, что берет свои истории не из книг, а из общественной жизни, которую он проживает в страдании и радости, и его собственной жизни: «Все персонажи, созданные автором -- если только они живые, -- все творения поэта <.. .> это единокровные и законные дети своего автора, это часть его самого» [28, р. 685.]. Если принять во внимание способ усвоения доном Мигелем чужого слова, становится ясно, что между этими утверждениями Унамуно и наличием в его книгах скрытых цитат нет противоречия. Источниками таких цитат часто выступают любимые испанским писателем произведения Достоевского.

Главный герой романа «Авель Санчес», самая значимая фигура -- не художник Авель, а его ближайший друг, «почти молочный брат», врач Хоакин Монегро, вся жизнь которого омрачена болезненной завистью к Авелю, «счастливчику, взысканному судьбой любимчику» [12, с. 422]. В конце романа Хоакин в пылу ссоры непреднамеренно убивает Авеля.

Для темы «Унамуно и Достоевский» важно отметить принципиальное сходство образов Хоакина Монегро и Рогожина из романа «Идиот»: в основе обоих характеров лежит одна страсть, которая управляет всей жизнью героев, делает их мрачными, угрюмыми, заставляет страдать, бороться с самими собой и в конце концов приводит к убийству. И у Достоевского, и у Унамуно эту «страсть» трудно именовать одним словом: это, скорее, некие нерасторжимые единства, обретающие определенность в контексте романного целого (в случае Рогожина это ревность, любовь, ненависть, алчность и др. [подробнее об этом см.: 15, с. 238-241]; в случае Хоакина -- зависть, ненависть, ревность, жажда бессмертия и др.). Экземпляр романа «Идиот» (в английском переводе) из библиотеки в Саламанке свидетельствует о том, что дон Мигель обратил специальное внимание на подчиненность Рогожина одной страсти: Унамуно отчеркнул на полях один из фрагментов, где прямо об этом говорится: «.у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь» (Рогожин передает слова Настасьи Филипповны [6, с. 178]).

Хоакин Монегро -- натура страстная, но не непосредственная (в отличие от Рогожина): это еще и интеллектуальный герой, герой-идеолог, в тайне ото всех излагающий свои мысли на бумаге. Эти черты роднят образ Хоакина с образом «подпольного человека» Достоевского. В прологе к роману «Тетя Тула» (1920) дон Мигель писал: «В моей повести “Авель Санчес” мне хотелось добраться до неких подвалов и тайников человеческого сердца, спуститься в такие катакомбы души, в которые большинство людей боятся войти» [11, с. 210. Курсив мой. -- К.К.].

Подтверждением ориентации Унамуно на «Записки из подполья» при написании «Авеля Санчеса» служит большое количество его читательских помет в английском экземпляре «Записок» (издание 1915 года; часть этих помет и подчеркиваний опубликована мною [см.: 7, с. 356-358]), упоминание этого произведения в ряду книг, близких ему по духу (в эссе «Необычный русофил»), и, разумеется, текстуальное сходство отдельных фрагментов «Записок из подполья» с фрагментами «Авеля Санчеса», в особенности -- с «Исповедью» Хоакина Монегро. В этом контексте примечательно, что сами «Записки из подполья» родились из замысла «большого романа» с тем же героем, который Достоевский собирался назвать «Исповедь» [см.: 5, с. 374 -- при- меч. Е. И. Кийко]. Унамуно вряд ли мог об этом знать.

Оба произведения имеют рамочную конструкцию. Как и «Записки», «Авель Санчес» начинается кратким авторским предуведомлением, объясняющим происхождение текста, написанного от первого лица. Достоевский, с одной стороны, признает, что «и автор записок и самые “Записки”, разумеется, вымышлены» [5, с. 99], с другой -- указывает на реалистичность выведенного им героя. Унамуно, напротив, удостоверяет подлинность «Исповеди» фактом существования их автора; подтверждением того, что Хоакин жил, является сообщение о том, что он умер: «После смерти Хоакина Монегро в бумагах покойного были обнаружены записи о темной, душераздирающей страсти, которою он терзался всю жизнь» [12, с. 392].

Последние фразы обоих произведений тоже представляют собой авторский комментарий к основному тексту, снова затрагивающий проблему реальности / вымышленности героя-повествователя. Сколь бы краткими ни были эти замечания, в них можно заметить изменение точек зрения по отношению к вступительным словам. При этом Достоевский и Унамуно как бы меняются местами: герой «Записок из подполья» получает больше самостоятельности, его «Записки» не оканчиваются там, где оканчивается текст Достоевского. («Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться» [5, с. 1799]. Подобным образом оканчивается роман Унамуно «Туман» (1914): герой вступает в спор с автором, он хочет жить, но дон Мигель де Унамуно, недовольный поведением своего героя, пользуясь преимуществом авторства, прекращает его существование). Унамуно завершает свой текст традиционной формулой «jQueda escrito!» -- в переводе Н. Томашевского «Судите сами!», буквально «Остается написанным» или «Написано так!». Эта лаконичная фраза отнимает у Хоакина самостоятельность «человека из плоти и крови», дарованную ему в первых строках: теперь он, как и другие герои -- персонаж книги, которая окончилась.

Текст «Исповеди» главного героя включен в ткань повествования в виде отдельных дневниковых записей от первого лица, притом что основной текст написан от третьего, но почти всегда с точки зрения Хоакина. Главное, что объединяет «подпольного человека» и Хоакина -- это неприятие устройства мира, в котором приходится существовать, и обличение ограниченных и самодовольных людей, которых этот мир устраивает (в романе Унамуно этот человеческий тип персонифицирован в образе Авеля Санчеса). И герой Достоевского, и Хоакин сознают проигрышность и даже ущербность своей позиции (это болезнь), но не отказываются от нее, не приемлют внешне успешного существования «всемства».

Лев Шестов, рассматривавший «подполье» как философскую категорию, писал о несовершенстве самоочевидного знания «нормальных» людей и о втором зрении, которое открывается у немногих и приносит им иное видение мира, хоть и не делает счастливыми: «Прочтите, как описывает Достоевский “нормальных” людей, и спросите, что лучше, мучительные ли судороги “сомнительного” пробуждения или тупая, серая, зевающая, удушающая прочность “несомненного” сна» [16, с. 49]. В Прологе ко второму изданию «Авеля Санчеса» Унамуно открыто признается в своих симпатиях к Хоакину: «И сейчас, в первый раз перечитав моего “Авеля Санчеса” <...> я ощутил величие страсти моего Хоакина Монегро, ощутил, насколько он морально превосходит всех Авелей» [28, р. 691].

В «Записках из подполья» Унамуно отчеркнул, среди прочих, фрагменты о «дважды два четыре» и каменной стене («Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило» [5, с. 105-106]) и о человеческом тяготении к страданию и капризу («Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание?» [5, с. 119]). Судя по тексту «Авеля Санчеса», эти мысли были близки и дону Мигелю.

Поступками и рассуждениями Хоакина Моне- гро управляет то же странное своеволие: его ненависть к Авелю не имеет, в сущности, никаких логических оснований -- это, скорее, плод «свободного хотенья», тот «каприз», который может быть дороже всех «выгод». Накануне свадьбы Елены и Авеля Хоакин записывает: «Под утро, измучившись, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить» [12, с. 404]. Как представляется, Хоакин (по воле Унамуно) пользуется мыслями «подпольного парадоксалиста» о каменной стене в применении к своей человеческой ситуации, противопоставляя «общеобязательные» суждения голосу своего сердца: «Я полностью, например, сознавал, что по-своему они совершенно правы, в том смысле по крайней мере, в какой люди понимают свою правоту; я понимал, что никаких прав на нее не имел; что не позволено и невозможно силой расположить к себе женщину; что раз люди любят друг друга, они должны пожениться» [12, с. 406], -- но эти истины нисколько не убеждают самого Хоакина. (Вскоре после свадьбы Хоакин открывает, что больше не любит Елену; его ненависть к Авелю -- чувство более глубокое, чем ревность или оскорбленное самолюбие.)

Во второй части «Записок из подполья» появляются несколько представителей «всемства», бывшие школьные товарищи «подпольного человека» и среди них -- особенно ненавистный герою Зверков, тот самый «антитез», перед которым пасует «ретортный человек» [5, с. 104]. Как представляется, некоторые черты Зверкова нашли отражение в образе Авеля Санчеса. Так, Зверков в низших классах был «хорошенький, резвый мальчик, которого все любили» [5, с. 135], а над «подпольным человеком» товарищи насмехались за то, что он «ни на кого из них не был похож» [5, с. 139]; Авеля в детстве все считали милым и славным (simpatico), а Хоакина -- противным и неприятным (antipatico). Как и у Достоевского, у Унамуно описана сцена детской ссоры двух героев, в которой моральная победа остается за всеобщим любимцем. И «подпольный человек», и Хоакин превосходят своих соперников успехами в учебе (причем оба хорошо учатся в пику другим), зато неформальное лидерство и слава остроумца достаются соперникам.

Во взрослой жизни антагонизм между двумя героями обостряется. У Достоевского и Унамуно ситуация выстраивается симметрично: герой-угрю- мец ненавидит «гуляку праздного» (В.Е. Багно высказал предположение, что на сюжет-ситуацию «Авеля Санчеса» повлияла «маленькая трагедия» Пушкина «Моцарт и Сальери»; пушкинская антиномия оказалась значимой и для героев Достоевского [2, с. 229-230]), считает его своим врагом и одновременно завидует ему; другой же не принимает эту ненависть всерьез, чем еще сильнее оскорбляет завистника. При встрече со Зверковым «подпольный человек» возмущается: «Стало быть, он уж вполне считал себя теперь неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там отплевался» [5, с. 142]. Хоакин пишет в «Исповеди» об удивительном эгоизме Авеля, «который никогда не позволял ему взволноваться чужими страданиями. Непроизвольно и незаметно для себя самого он просто не отдавал себе отчета в том, что существовали другие люди. <...> Он даже и ненавидеть-то не умел -- настолько был полон самим собой» [12, с. 406].

С известными оговорками Зверкова (как и Авеля) можно также счесть и удачливым соперником героя-завистника в любви: проститутка Олимпия смеялась над лицом «подпольного человека» и отказалась от него [5, с. 149]; право же Зверкова на Олимпию не подвергается сомнению («Не оспариваем! не оспариваем! -- отвечали ему смеясь» [5, с. 148]). С другой стороны, и «подпольный человек», и Хоакин находят утешение в жертвенной любви других женщин, которых они сами не могут искренне полюбить: это Лиза и Антония (на образ Антонии, несомненно, повлиял и образ Ады из байроновского «Каина»: в романе упоминается, что Хоакин читал эту поэму). Достоевский и Унамуно очень схоже, вплоть до повторения формулировок, описывают эту любовь-жалость к несчастному, прикрывающему свое страдание цинизмом. Ср.: «А случилось вот что: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив», и далее, слова героя: «Мне не дают. Я не могу быть. добрым!» [5, с. 174-175]; «Каким-то непостижимым чутьем она (Антония) угадала в Хоакине страждущего душевного инвалида, одержимого и безотчетно полюбила Хоакина за несчастливую его долю. Она чувствовала какую-то таинственную притягательность в острых, обжигающих холодом словах этого медика, не верившего в человеческую добродетель» [12, с. 411].

В «Записках из подполья» столкновение героя и его «антитеза» происходит на обеде, устроенном в честь Зверкова; такое столкновение могло произойти и на банкете в честь Авеля, устроенном Хоакином, но Унамуно избирает диаметрально противоположный вариант развития событий, при этом реализуются неосуществленные мечты «подпольного человека». Возможно, это следствие влияния «Записок из подполья». Исследователями установлено, что такой инверсивный способ усвоения чужого текста вообще характерен для поэтики Унамуно; об этом писали, например, применительно к ситуации «Унамуно и Лев Толстой» [см.: 23, р. 274-313; 26, р. 85-103; 10, с. 96-98; 9, с. 79-80; 1, с. 116-123; 20, р. 143-163].

Хоакин мог своим выступлением на банкете разрушить репутацию Авеля как художника, от него ожидали услышать «язвительную двусмысленную речь», ожидали «безжалостного анатомирования» рассудочной живописи Авеля (приблизительно так начинал свой «спич» «подпольный человек»), однако Хоакин выбрал другую возможность. Герою Унамуно удалось сделать то, о чем мечтал «парадоксалист» Достоевского. Ср.: «...в самом сильнейшем пароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя -- ну хоть “за возвышенность мыслей и несомненное остроумие”» [5, с. 141]; «когда Хоакин кончил, в зале воцарилось молчание, которое сменилось шквалом аплодисментов. И тогда поднялся Авель и, бледный, смущенный, взволнованный, со слезами на глазах, сказал своему другу: -- Хоакин, то, что ты сейчас сказал, куда выше моей картины. <...> Твоя речь -- вот подлинное произведение искусства, творение великой души» [12, с. 431].

Как следствие, два героя после своих выступлений испытывают противоположные чувства. Однако ни «спич» «подпольного человека», ни речь Хоакина Монегро не приносят им успокоения. Герой Достоевского признается: «И как бы, как бы я желал в эту минуту с ними помириться!» [5, с. 146]; речь героя Унамуно приводит к внешнему примирению двух друзей-соперников, они, зарыдав, обнимаются, но именно в этот момент дьявол нашептывает на ухо Хоакину: «Если бы ты мог задушить его в своих объятиях.» [12, с. 431].

«Подпольный человек» бросается догонять Звер- кова, чтобы дать ему пощечину и драться на дуэли; удачное стечение обстоятельств избавляет его от этой необходимости. Сразу же после речи в честь Авеля Хоакин начинает раскаиваться, что не убил его славу художника и тем самым не избавился от своей ненависти. Как уже говорилось, эта сдерживаемая страсть находит выход в финале романа, повторяющем сцену библейского братоубийства.

Возвращаясь к предложенной Михаилом Гаспаровым трехуровневой классификации подтекстов, отмечу, что для романа «Авель Санчес» творчество Достоевского является образцовым и даже наглядным примером подтекста факультативного: роман может быть прочитан и оценен и вне специальной ориентации на «Идиот» и «Записки из подполья» (о популярности «Авеля Санчеса» говорит большое количество его переизданий и переводов: на русском «Авель Санчес» издавался четырежды (последний раз -- в 2020 г.) и еще два раза в виде учебного пособия для изучающих испанский язык (2009, 2014)), но при этом упускается из виду литературная традиция, на которую опирался и с которой спорил Унамуно, читательский и творческий интерес дона Мигеля к книгам Достоевского.

Полагаю также, что анализ генетической связи образа Хоакина Монегро с образами Рогожина и «подпольного человека» (при этом по необходимости выявляются те их черты, которые оказались важными для испанского писателя) позволяет по-новому взглянуть и на самих героев Достоевского -- разумеется, возможность этого легкого сдвига, перемены точки зрения, тоже является факультативной.

унамуно достоевский цитата заимствование

Литература

1. Багно В.Е. Эмилия Пардо Басан и русская литература в Испании. Л.: Наука, 1982.

2. Багно В.Е. Оппозиция “гуляка праздный” (Авель) и “угрю- мец” (Каин) как сквозная тема творчества Пушкина // Россия, Запад, Восток: Встречные течения. СПб., 1996. С. 224-230.

3. Гаспаров М.Л. Избранные труды: В 3 т. Т. 2. М.: Языки русской культуры, 1997.

4. Гаспаров М.Л. Интертекстуальный анализ сегодня // Sign Systems Studies. Vol. 30.2. Tartu, 2002. P. 647-648.

5. Достоевский Ф.М. ПСС: В 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1973.

6. Достоевский Ф.М. ПСС: В 30 т. Т. 8. Л.: Наука, 1973.

7. Корконосенко К.С. Мигель де Унамуно и русская культура. СПб.: Европейский Дом, 2002.

8. Морильяс Ж. Мигель де Унамуно и Ф.М. Достоевский: филология, политика и религия // Достоевский и мировая культура. 2018. № 1. С. 148-167.

9. Плавскин З.И. Испанская литература XIX-XX веков. М.: Высшая школа, 1982.

10. Тертерян И.А. Испытание историей. М.: Наука, 1973. С. 185-187.

11. Унамуно М.де. Назидательные новеллы. М.; Л.: ГИХЛ, 1962.

12. Унамуно М.де. Избранное: В 2 т. Л.: Художественная литература, 1981.

13. Унамуно М.де. Агония христианства // Унамуно М. де. О трагическом чувстве жизни. Киев: Символ, 1996.

14. Унамуно М.де. Житие Дон Кихота и Санчо, объясненное и комментированное Мигелем де Унамуно. СПб.: Наука, 2002.

15. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.; Л.: Наука, 1964.

16. Шестов Л. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1993.

17. Эджертон В. Достоевский и Унамуно // Сравнительное изучение литератур. Л.: Наука, 1976. С. 189-195.

18. Basdekis D. Miguel de Unamuno. New York; London: : Columbia University Press, 1969.

19. Crone A.L. Unamuno and Dostoevsky: some thoughts on atheistic humanitarism // Hispanofila. 1978. № 64. P. 43-60.

20. Franz T.R. «La Tia Tula» y la «Sonata de Kreutzer» // Cuadernos de la Catedra Miguel de Unamuno. 1995. T. XXX. P. 143-163.

21. Godoy G.J. Dos martires de la fe, segun Dostoyevski y Unamuno // Cuadernos de la Catedra Miguel de Unamuno. 1970. T. XX. P. 30-40.

22. Lavoie C.-A. Dostoyevski et Unamuno // Cuadernos de la Catedra Miguel de Unamuno. 1973. T. XXIII. P. 221-228.

23. Marcilly C. Unamuno et Tolstoi: De «La guerre et la paix» a «Paz en la guerra» // Bulletin Hispanique. 1965. T. LXVII. № 3-4. P. 274-313.

24. Marrero V. El Cristo de Unamuno. Madrid: Rialp, 1970. P. 155205.

25. Mermall T. Unamuno and Dostoevsky's Grand Inquisitor // Hispania. 1978. V. 61. № 4. P. 851-859.

26. Oostendorp H.Th. Los puntos de semejanza entre «La guerra y la paz» de Tolstoy y «Paz en la guerra» de Unamuno // Bulletin Hispanique. 1967. T. LXIX. № 1-2. P. 85-103.

27. Tejerizo M.H. The Influence of Russian Literature on Spanish Authors in the Nineteenth and Twentieth Centuries. Reception, Translation, Inspiration. Lewiston: Edwin Mellen Press, 2007.

28. Unamuno M. de. Obras completas. Vol. 2. Madrid, Escelicer, 1967.

29. Unamuno M. de. Obras completas. Vol. 9. Madrid: Escelicer, 1971.

Размещено на Allbest.ru