Мотив утраченных иллюзий в пьесе У.С. Моэма "За особые заслуги" и драме Дж.Б. Пристли "Время и семья Конвей"

THE MOTIVE OF LOST ILLUSIONS IN W.S. MAUGHAM'S “FOR SERVICES RENDERED” AND J. B. PRESTLEY'S “TIME AND THE CONWAYS”

The purpose of this article is to analyze the motive of lost illusions in W.S. Maugham's “For Services Rendered” and J. Priestley's “Time and the Conways”. This motive is realized, firstly, at the level of the system of characters, when two authors show characters with broken hearts, thus the idea of “a heartbreak house” becomes the dominant one in these plays. Secondly, both playwrights use a circular composition, showing the life circle of their characters. The article concludes about the genre diversity of the works of the two authors: Maugham creates a social drama (focusing on the fate of representatives of the "lost generation", the spiritual blindness of the adherents of good old England), Priestley - a philosophical "drama of time" with its characteristic semantics: the loss of time, the compression of time and its reverse flow. Besides, the article discusses a historical and literature context of post-war time: we find typological connections with Siegfried Sassoon's poetry and Ernest Hemingway's novel “A Farewell to Arms”.

Keywords: W.S. Maugham, “For Services Rendered,” J.B. Priestley, “Time and the Conways”, motive of lost illusions, “time plays,” “lost generation”.

Основная часть

Пьеса «За особые заслуги» («For Services Rendered», 1932) по праву считается моэмовской версией «Дома, где разбиваются сердца» [17, с. 213]. Это произведение о послевоенной эпохе, трагедии, которая разворачивается на глазах у зрителей; это пьеса о полученной героями-фронтовиками психологической травме, невозможности приспособиться к мирной жизни; и наконец, это драма разрушенных войной надежд и иллюзий. Ко времени создания пьесы У. С. Моэм уже стал успешным драматургом, его произведения для театра были востребованы и любимы публикой. Наконец писатель мог говорить прямо и открыто, не угождая зрителям салонными комедиями (такими, как «Леди Фредерик», «Миссис Дот» и др.), а обличая общество в жестокости, порочности и равнодушии. После того, как в театре «Глобус» пьеса была сыграна 78 раз, она была снята с репертуара [11], развернулась серьезная дискуссия - pro и contra: с одной стороны, «За особые заслуги» как «театральный шедевр» (Э. Кертис и др.), с другой - как «пропаганда против тех, кто живет с мужеством и надеждой» (С. Робертс и др.) [11].

Драма логично вписывается в контекст времени с характерными для него пессимистическими настроениями. В этот период создают свои произведения О. Хаксли (роман «О дивный новый мир», 1932), Л. Г. Гиббон (роман «Песнь заката», 1932), Н. Коуард (драма «Планы на жизнь», 1932), Дж. Б. Пристли (пьесы «Опасный поворот», 1932; «Время и семья Конвей», 1937). Трагическое мироощущение пронизывает произведения писателей модернистов (Д. Лоуренс, Дж. Джойс, В. Вулф, Т. С. Элиот) и представителей «потерянного поколения» (Р. Олдингтон, Э. Хемингуэй). Обличительная картина послевоенного кризиса и упадка Британской империи отражена в драмах Б. Шоу («Горько, но правда», 1932).

В центре нашего внимания сопоставление драм С. Моэма «За особые заслуги» («For Services Rendered») и Дж. Б. Пристли «Время и семя Конвей» («Time and the Conways»,). Данные произведения объединены семейной тематикой с ключевым мотивом утраченных иллюзий и схожестью конфликтов. В науке о литературе достаточно полно и подробно изучено прозаическое наследие У. С. Моэма в отличие от его произведений для театра. Мы опираемся на серьезные работы прошлых лет, в которых говорится о диалоге двух английских писателей, о влиянии драматургии У. С. Моэма на творчество его младшего современника Дж. Б. Пристли. О типологическом сходстве анализируемых нами произведений есть краткие, без развернутой аргументации, упоминания в работах А. А. Гозенпуда [2, с. 78], Ю. И. Кагарлицкого [3, с. 231], В. М. Павермана [6, с. 114]). В основном пьесы анализируются обособлено друг от друга. Все это определяет актуальность настоящего исследования.

Обратимся к фактам, указывающим на близость двух художников слова. Известно, что между драматургами была переписка - об этом сообщает в монографии о творчестве Пристли М. Б. Гейл [13, р. 15]. Он отмечает, что, Пристли уважительно относился к Моэму не только как к представителю старшего поколения писателей, но и как до определённой степени к своему учителю. Другой факт - первая пьеса Пристли «Опасный поворот» была поставлена в тот год, когда Моэм заявил о своем уходе из театра. В начале своей драматургической деятельности Пристли выработал собственную «стратегию»: он не собирался порывать с прежними репертуарными навыками английского театра, но и попасть в ряд «коммерческих драматургов», как Моэм, также не хотел. В некоторых пьесах он не признает «театральную (драматургическую) линию», продвигаемую тогда Шоу и Моэмом, и становится ведущим английским драматургом 1930-х гг. [15, р. 43].

Пьесу Моэма «За особые заслуги» и драму Пристли «Время и семья Конвей» сближает интерес обоих писателей к семейной проблематике, связанной с изображением процесса умирания старого уклада жизни. Сходные события, разворачивающиеся в доме адвоката Ардсли в Рэмблстоне («За особые заслуги») и в доме миссис Конвей в Ньюлингеме («Время и семья Конвей»), показаны авторами по-разному. Так, Моэм больше сосредоточен на изображении традиционных семейных устоев, символом которых является five o'clock tea. Пьеса открывается и завершается приглашением к чаю («Is it tea-time?» [16, р. 95] - произносит миссис Ардсли), а монолог адвоката Ардсли в финале о семейной идиллии и старой доброй Англии убеждает в том, насколько важным для него является соблюдение этих традиционных ритуалов: «...нет ничего приятнее, чем пить чай у своего камина в кругу своей семьи... В последнее время дела шли не очень успешно, но я полагаю, что в мире трудности остались позади, и мы можем предвкушать лучшие времена в будущем. Наша добрая старушка Англия еще не погублена, и я верю в нее и во все то, что она олицетворяет» [16, р. 181]. В суждениях мистера Ардсли очевидно непонимание истинного положения вещей в послевоенной Англии. Глава семейства духовно слеп и, как верно отмечает Дж. С. Филден, является «символом романтически слепого человечества» [12, р. 146]. Герой ничего не замечает, в то время как на его глазах разворачиваются семейные драмы. Более того, мистер Ардсли практически не участвует в действии пьесы, он все время сидит в своем кабинете, замкнут и отгорожен от всего происходящего, а вместе с тем, в этом доме разбиваются сердца: его супруга смертельно больна, младшая дочь Лоис уходит на содержание к богатому циничному человеку Уилфреду Сидару, сходит с ума его другая дочь Ева, несчастна в браке дочь Этель, бессмысленно проживает свою жизнь его слепой сын Сидни, бывший фронтовик. Даже встреча с семьей за чашкой чая не является ритуалом, объединяющим семью, а напротив, становится разъединяющим. Герой убежден, что его дом является символом семейного очага. Таким образом, приглашение к чаю - это жизненный круг всей пьесы, это иллюзия дома и семьи. Моэм использует кольцевую композицию с сатирической целью: обличить близорукость тех, кто духовно слеп и верит в старую добрую Англию. Причина этого, как отмечает критик Д. Маккартни, не в войне как таковой, обусловившей подобные «изменения» (морально-психологического и социального планов), а «в самой, так сказать, «беспорядочной» человеческой природе, которая позволяет людям брать на себя смелость не придавать значения страданиям других» [Цит. по: 12, р. 146]. Также кольцевая композиция помогает обнажить несоответствие между видимостью и сущностью и торжество этой иллюзорности над истинным положением вещей, отсюда ключевым мотивом всего произведения становится мотив утраченных иллюзий.

В драме «Время и семья Конвей» Пристли, в свою очередь, изображает жизнь английской семьи «то из одного окна, то из другого»: в первом акте он показывает эпизод из жизни семьи в 1919 г. (день рождения Кей, которой исполняется 21 год), во втором - эпизод из жизни в 1938 г. (другой вечер и другой день рождения Кей - ей 40 лет), в финале происходит возвращение в 1919 г. Как отмечает М. Гейл, «пьеса использует модель «хорошо сделанной пьесы» в трех актах, но с тем исключением, что, изменяя хронологию второго и третьего актов, Пристли создает неопределенность между тем, что происходит на сцене, и тем, как это соотносится с “реальностью”» [13, р. 96]. Интерес драматурга сосредоточен главным образом на проблеме Времени, которое управляет героями и подчиняет их себе (в отличие от пьесы Моэма, где действие происходит в настоящем и в настоящем же имеет свои итоги). Подобное возвращение к началу характерно было для так называемых «драм времени» («time plays») Пристли [См. об этом: 4, 5, 13], к которым, помимо обозначенной нами пьесы, относятся также «Опасный поворот» («Dangerous Comer», 1932) и «Я уже был здесь раньше» («I have been here before», 1937). В пьесе «Время и семья Конвей» автор передвигает временные пропорции, чтобы показать внутреннее неблагополучие жизни каждого из членов семьи, скрытое за внешней беззаботностью и праздничностью. Второй акт пьесы показывает возможную ситуацию в будущем, вытекающую из того, что есть в настоящем. По замечанию Н. Анастасьева, «заставив пережить ее (возможность - прим. Е. С.) как данность, писатель словно предупреждает героев: будьте осторожнее, не дайте себе увлечься идеальными грезами, не надейтесь на одно лишь милосердие времени, сами стройте судьбу, развивая в себе добрые качества, вытравляя эгоизм и прекраснодушие» [1].

Как и в драме Моэма, в произведении Пристли использована кольцевая композиция: пьеса начинается и заканчивается днем рождения Кей, но отличие в том, что праздничное приподнятое настроение первого акта сменяется его грустным завершением в третьем действии, которое является поворотным пунктом в судьбе персонажей. На этом повороте произошли события, возможные результаты которых показаны уже во втором действии: из женской зависти миссис Конвей разрушила счастье своей дочери Мэдж, Хейзл постаралась унизить своего будущего мужа Эрнеста Бивенса, Джоан предпочла в спутники жизни Робина, а не преданно любящего ее Элана. Следовательно, Пристли показывает подчиненность героев власти Времени, и то, какой отпечаток оно накладывает на каждого.

Каждый из героев чувствует Время по-своему: так, Кей говорит о порабощающей силе Времени («В мире есть грозный дьявол, имя ему - Время» [7, с. 428], «Время нас одолевает» [7, с. 429]); Элан, наоборот, пытается найти утешение, оправдание силы Времени («Время ничего не разрушает. Оно просто ведет нас по этой жизни от одного окошка к другому.» [7, с. 429]). Мы не будем подробно останавливаться на категории времени в трактовке Пристли, однако заметим, что при всем многообразии концепций, на которые он опирался, ни одна из них полностью не удовлетворяла писателя. Как отмечает С. Г. Комаров, Пристли больше интересовал нравственный аспект, общий для теорий Д. Данна и П. Д. Успенского: «мысль о бессмертии человеческой души, расплата в последующей жизни за смертные грехи и духовное совершенствование личности» [4, с. 12]. Как видно в заглавии драмы - «Time and the Conways» - автор уравнивает Время и семью Конвей. Отсюда следует, что Время становится таким же героем в пьесе, как и остальные персонажи, но одновременно является и силой им противостоящей. Однако, в несчастье людей виноваты и они сами: «дело не только во времени, но и в самих людях, в их нравственных ориентирах, которыми они руководствуются в своей жизни» [7, с. 49]. Следовательно, в отличие от Моэма, который больше сосредоточен на изображении социальных проблем, Пристли интересует философское осмысление Времени.

В целом пьесы «За особые заслуги» и «Время и семья Конвей» сближает обнаружение несоответствия между видимостью и сущностью. По заведенному порядку продолжают дальше жить обитатели дома адвоката Ардсли, семья Конвей оказалась разрушена Временем.

Ключевым для обеих пьес становится мотив утраченных иллюзий и связанная с ним идея «дома, где разбиваются сердца». Интерес к данной проблеме обусловлен одноименной драмой Б. Шоу («Heartbreak House», 1917), тесно связанной с традициями русской «новой драмы» (Л. Н. Толстой, А. П. Чехов), о чем свидетельствует подзаголовок произведения - «фантазия в русском стиле на английские темы». В анализируемых нами пьесах У. С. Моэма и Дж. Б. Пристли, как и в драмах Б. Шоу и А. П. Чехова, дом символизирует не только семью, но и страну в целом. Писатели занимаются исследованием разбитых сердец. Так, члены семьи мистера Ардсли и миссис Конвей по-своему несчастливы и одиноки под крышей родного дома. Похожи между собой Кей Конвей и Ева Ардсли. Обе героини полны неясных предчувствий, которые гложут их изнутри: Ева «живет явно не в ладу сама с собой. За внешней безмятежностью скрывается странная тревожность» [16, р. 59], Кей «что-то гложет - неуловимое краткое видение, тени неясных предчувствий. Она глубоко встревожена» [7, с. 430]. Обе героини одиноки, они не познали настоящего счастья материнства, обе утратили иллюзии: мечты Кей о писательской карьере обернулись рутинной журналистской работой в «Ежедневном вестнике», ее личная жизнь - это мимолетные встречи с человеком, у которого была семья; Ева потеряла на войне жениха и вынуждена быть сиделкой у слепого брата, она безответно любит Колли Стреттона, самоубийство которого сделало ее безумной. Рефреном звучащая фраза «О, я так несчастна» [16, р. 104], «Я так несчастна здесь» [Ibid, р. 122] «укрупняет» тему «дома, где разбиваются сердца».

Другие персонажи с разбитыми сердцами также глубоко трагично показаны английскими драматургами. Джоан Конвей, как и Этель Бартлетт, несчастна в браке. Обе героини когда-то страстно любили своих мужей, но все изменилось. «Хорошенькая и глупенькая» [7, с. 380] Джоан Хелфорд превратилась в Джоан Конвей: «Время обошлось с нею не слишком милостиво. Теперь ей 41, она довольно неряшлива, плаксива и сварлива. У нее скрипучий, неприятный голос» [7, с. 400]. Она редко появляется у Конвеев, выпрашивая деньги на детей, которых вынуждена воспитывать самостоятельно. Этель живет воспоминаниями о кратковременном счастье, она скрывает от окружающих истинное положение вещей: ее жизнь полна унижений на ферме мужа. Здесь Моэм обсуждает также тему неравного брака между супругами и показывает итоги такого союза.

Героиня пьесы Пристли Мэдж Конвей давно оставила свои социалистические идеи о перестройке общества и планы на будущее с Джералдом Торнтоном, в которого была безумно влюблена. Она превратилась в нервную и злобную школьную учительницу. Ее сестра Хейзл Конвей, когда-то такая же молодая и цветущая как Лоис Ардсли, была полна иллюзий о замужестве с «принцем», но стала женой Эрнеста Бивенса, которого раньше презирала, а теперь панически боится и расплачивается за те унижения, что ему пришлось терпеть от семьи Конвей во время его первого визита к ним. Лоис Ардсли, не желая повторять судьбу ни одной из своих сестер, уходит на содержание к Уилфреду Сидару. Она убеждена в том, что деньги дают «свободу и возможности в жизни» [16, р. 177].

Разбито сердце и у миссис Ардсли, которая узнает о своей смертельной болезни и не находит поддержки у близких ей людей. Ощущение счастья, овладевшее ею, связано с прошедшим, а не настоящим: «Я не совсем себя хорошо чувствую в этом современном мире. Я человек довоенной эпохи. Сейчас все изменилось. Я не понимаю эту новую жизнь. Для меня жизнь как званый вечер, который был очень хорош, чтобы с него начать, но стал довольно шумным с течением времени и хочется поскорее уйти домой» [Ibid, р. 179].

Показана разочарованной и миссис Конвей, которая хранит в памяти воспоминания о «самых лучших прежних временах» [7, с. 426]. Ее предсказания (Робин станет важной персоной, у него будет преданная молодая жена; Хейзл удачно выйдет замуж; Мэдж; станет директрисой большой школы и общественной деятельницей; Кэрол на много лет останется с ней) не только не сбылись, но обернулись своей противоположностью. Контраст между воображаемым (и ожидаемым) и действительным показывает крах иллюзий миссис Конвей: «Мне представлялось... вокруг меня будете все вы и ваши дети, и я так буду вами горда, так счастлива с вами <... > Ну и вот, моя жизнь прошла, а что получилось?» [7, с. 426].

Лишь самой младшей из детей семейства Кэрол Конвей посчастливилось не утратить иллюзии и не разочароваться в жизни - она не дожила до того страшного итога, к которому подвело Конвеев Время. Ее желания полны жизненной энергии, стремления насладиться каждой минутой: «мне не хочется все время играть на сцене. между делом я бы рисовала. просто так, для себя. малевала бы, как одержимая. самыми яркими красками <. > И еще я мастерила бы себе самые невероятные наряды <. > И еще я хочу стряпать!» и т.д. «Главное, - заключает Кэрол, - жить. Ну их - деньги, и важные посты, и мужей с титулами, и всю эту ерунду, - я буду просто жить!» [Там же, с. 452]. В оригинале читаем: “I'm going to live” [18, p. 80] - автор не случайно графически выделяет значимые для Кэрол слова: отметая все материальное, она целиком хочет погрузиться в жизнь, раствориться в ней без остатка. Ее реплика относительно будущего Элана звучит пророчески: «Самый счастливый будет Элан» [7, с. 451]. И, как следует из хода действия пьесы, Элан Конвей - единственный персонаж, которого пощадило Время, может быть, поэтому он по-своему счастлив.

Особое внимание авторы обращают на представителей «потерянного поколения». Бывшие фронтовики Элан и Робин Конвей, Сидни Ардсли, Колли Стрэттон и Говард Бартлетт также утратили все свои иллюзии: Элан расстался с мечтой жениться на любимой девушке Джоан Хелфорд; Робин хотел составить себе состояние на продаже автомобилей, но оказался неудачником, разорил мать, спился, бросил жену с двумя детьми; Сидни на войне ослеп, разочаровался в жизни и осознал истинную цену «ненужности и бесполезности» [16, р. 164] патриотизма и жертв «во имя великой цели»; Колли, морской офицер в отставке, награжденный орденом «За особые заслуги», так и не сумел найти себе места в мирной жизни - глубоко разочарованный во всем, герой кончает жизнь самоубийством; после окончания войны Говард возвращается к фермерству, но уже духовно деградировавшим. Война была для него средством обогащения, и он с нетерпением ожидает новой.

Данные герои - это представители трагического времени, они - истинное лицо этой эпохи. Главное, о чем говорит каждый писатель: какую внутреннюю духовную трансформацию претерпели люди на войне. Отсюда возникает интересная параллель с американской литературой. Образ моэмов- ского Сидни Ардсли типологически близок хемингуэевскому Генри Фредерику из романа «Прощай, оружие!» («A Farewell to Arms», 1929). На это указывает Дж. Мейерс, отмечая также, что Моэма восхищал краткий и лаконичный стиль американского писателя. Моэм признавался, что он писал словно телеграммы: «. когда я заканчивал, я вновь возвращался к написанному и смотрел, что можно удалить» [Цит. по: 17, р. 214-215].

В качестве примера, иллюстрирующего утрату героями иллюзий и того, какой отпечаток наложила на их мировоззрение война, приведем суждения Генри из романа Хемингуэя «Прощай, оружие!» и Сидни из пьесы Моэма «За особые заслуги». Для наглядности используем таблицу.

Представители «потерянного поколения»: диалог двух разочаровавшихся героев