Литературная проповедь Н.В. Гоголя: pro et contra

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Литературная проповедь Н.В. Гоголя: pro et contra

Игорь Алексеевич Виноградов



Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук

Аннотация. Статья посвящена изучению противоречивого отношения к наследию Н. В. Гоголя в последующей русской литературе. Анализируется конфликт между содержанием творчества писателя и пафосом его ближайших «продолжателей», представителей так называемой «натуральной школы», объединившей литераторов западнического направления, во главе с В. Г. Белинским и Н. А. Некрасовым. Обозначена роль П. В. Анненкова, В. П. Боткина, И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского и др. в антигоголевской кампании, развернутой в 1847 г. Белинским по поводу выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями». Подробно рассматривается особое отношение к гоголевским традициям Ф. М. Достоевского. Детально освещена история статьи Тургенева о смерти Гоголя 1852 г. Уточняются истоки известного сатирического выпада тургеневского героя Базарова в адрес Гоголя в «Отцах и детях». Представлена объективная картина гоголевских оценок произведений Тургенева. Впервые изложена история возникновения и развития «литературоцентризма» отечественной культуры XIX-XX вв.

Ключевые слова: Н. В. Гоголь, творчество, интерпретация, традиции, профетизм, литературоцентризм, проповедь, «Выбранные места из переписки с друзьями», западничество, славянофильство, полемика, пародия



Igor A. Vinogradov. A. M. Gorky Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences. THE LITERARY SERMON OF N. GOGOL: PRO ET CONTRA

Abstract. The article is devoted to the study of the contradictory attitude to Gogol's creative heritage in the posterior Russian literature. The author analyzes the conflict between the content of the writer's works and the pathos of his closest “successors”, representatives of the so-called “natural school”, which united the writers of the Western direction headed by V. G. Belinsky and N. A. Nekrasov. The role of P. V. Annenkov, V. P. Botkin, I. S. Turgenev, N. G. Chernyshevsky, etc. in the campaign against Gogol launched in 1847 by Belinsky regarding the publication of the “Selected passages from the correspondence with friends” is stressed. The special attitude to Gogol's traditions by F. M. Dostoevsky is considered in detail. The history of Turgenev's article about the death of Gogol in 1852 is analyzed. The origins of the famous satirical attack of Turgenev's character Bazarov regarding Gogol's “Fathers and sons” are clarified. The objective view of Gogol's estimations of Turgenev's works is presented. For the first time the history of the origin and development of “literary centrism” of the national culture of l9th-20th centuries.

Keywords: N. V. Gogol, creativity, interpretation, traditions, profetism, literary centrism, sermon, “Selected passages from the correspondence with friends”, Westernism, Slavophilism, polemics, parody



Наследование Н. В. Гоголю в русской литературе имеет долгую и плодотворную традицию, но начинается с конфликта. Конфликт заключается в глубоком противоречии между содержанием творчества Гоголя и пафосом его ближайших «продолжателей», представителей так называемой «натуральной школы», объединившей литераторов западнического направления, во главе с В. Г. Белинским и Н. А. Некрасовым.

Разницу между Гоголем и натуральной школой современники ощутили немедленно с появлением последней. Критик и писатель Р. М. Зотов в 1846 г. замечал:

«...что такое эта новая натуральная школа <...>? Все называют Гоголя и Лермонтова основателями этой школы <...>. Но мы сомневаемся, чтоб они когда-либо хотели основать новую литературную школу в том виде, как ее теперь понимают юные питомцы муз» [Зотов: 1046].

Графиня Е. П. Ростопчина вскоре после смерти писателя не без раздражения писала о его «бездарных подражателях», подразумевая под ними представителей натуральной школы:

«.раскусив, что им на поприще поэзии нет места и дела, <они> обрадовались возможности действовать в прозе, -- и принялись наперерыв утучневать навозом своим широкое поле осиротевшей литературы. Легко, удобно, выгодно! Вот они и хвалят этот род литературы, единый, который им по плечу. Гоголь у них знамя, украденное знамя, которым они прикрывают свою нищету и наготу! Гоголь у них камень, которым они хотят уничтожить и раздавить ненавистную им поэзию!.. Die Ideale sind zerronenA за них-то, за идеалы, кумиры моей молодости, заступаюсь я, <.> ополчаюсь при каждом случае против реалистов, германистов, грязистов и всей пресмыкающейся пишущей братии!» [Барсуков: 95].

Белинский в письмах к К. Д. Кавелину (от 22 ноября и 7 декабря 1847 г.) в свою очередь указывал, что, хотя натуральная школа и «идет» от Гоголя, однако между нею и Гоголем -- «целая бездна» [Белинский: т. 12, 461]:

«.все, что Вы говорите о различии натуральной школы от Гоголя, <.> совершенно справедливо; но сказать этого печатно я не решусь.» [Белинский: т. 12, 432].

Впрочем, и без признаний Белинского современникам Гоголя было вполне понятно, откуда на самом деле берет начало натуральная школа. «Отцом» школы «натуралистов» в действительности был сам Белинский. Близкий друг критика, западник

П. В. Анненков в своем мемуарном цикле «Замечательное десятилетие» (1880) так вспоминал об истолковании Белинским гоголевских произведений, в частности «Мертвых душ»:

«...Белинский <.> как бы считал своим жизненным призванием поставить содержание “Мертвых Душ” вне возможности предполагать, что в нем таится что-либо другое, кроме <.> картины современного <.> русского общества. Все силы своего критического ума напрягал он для того, чтоб отстранить и уничтожить попытки к допущению каких-либо других, смягчающих выводов из знаменитого романа, кроме <.> суровых, строго обличающих.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 511-512].

С этими интерпретациями гоголевского наследия Анненков напрямую связывал происхождение натуральной школы:

«К этому же времени относится и появление в русской изящной литературе так называемой “натуральной школы”, которая созрела под влиянием Гоголя, объясняемого тем способом, каким объяснял его Белинский (курсив мой. -- И. В.). Можно сказать, что настоящим отцом ее был -- последний» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 512].

О своем «способе» объяснения Гоголя Белинский в статье, посвященной «Выбранным местам из переписки с друзьями» (1847), сообщал:

«Когда мы хвалили сочинения Гоголя, то не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях.» [Белинский. Выбранные места.: 76].

Ф. М. Достоевский, вспоминая о критике, также свидетельствовал:

«Я помню мое юношеское удивление, когда я прислушивался к некоторым чисто художественным его суждениям (н<а>прим<ер>, о “Мертв<ых> душах”). Он до безобразия поверхностно и с пренебрежением относился к типам Гоголя и только рад был до восторга, что Гоголь обличил» (Письмо к Н. Н. Страхову от 30 мая (н. ст.) 1871 г. [Достоевский: т. 291, 215]).

Совершенно беспрецедентным выглядит в этой истории то обстоятельство, что, несмотря на откровенное признание самим критиком (в письмах к Кавелину) «целой бездны» между Гоголем и новым направлением, главным орудием Белинского для пропаганды своих взглядов стали именно толкования гоголевских произведений. О том, как радикальная «традиция», предводительствуемая Белинским, обошлась с Гоголем в трактовке, а затем и в «продолжении» его творчества, как нельзя лучше высказался еще один из ее представителей -- другой друг Белинского В. П. Боткин:

«...русская литература брала в Гоголе то, что ей нравилось, а теперь выбросила его, как скорлупку выеденного яйца» (Письмо к П. В. Анненкову от 28 февраля 1847 г. [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 294]).

Вызревание противостояния западников с Гоголем зачиналось еще при жизни писателя -- и первые шаги к этому были сделаны тем же Белинским уже в 1835 г., в самой ранней его статье о Гоголе, написанной по поводу выхода в свет «Миргорода» и «Арабесок» [Виноградов, 2000: 347-363]. Противостояние не было чем-то внешним, искусственно спровоцированным Белинским, но вытекало из объективного противоречия. Сказывалась очевидная разность в мировоззрении писателя и критика. Серьезные трудности это создавало прежде всего для самого Белинского, так как расхождение во взглядах изначально ограничивало возможности его анализа гоголевских произведений. Критик не раз обещал написать «разбор всех сочинений Гоголя от “Вечеров на хуторе” до “Мертвых душ”» [Белинский. Объяснение на объяснение.: 428] («статью вообще о сочинениях Гоголя и о “Мертвых душах” в особенности» [Белинский. Похождения.: 51]), но так и не смог выполнить задуманного. Одну статью о «Ревизоре», мало чем примечательную, он писал более трех лет1.

Пытаясь преодолеть затруднения, Белинский с самой первой статьи о Гоголе прибегнул к теории о бессознательности художественного творчества, к определению Гоголя как художника, творящего в состоянии «поэтического сомнамбулизма» (см.: [Белинский. О русской повести.: 286]). Взятая на вооружение теория носила в этом случае вполне утилитарный характер. На практике она означала возможность произвольного истолкования гоголевских художественных образов, так как провозглашала противоречие между «гениальной» художнической интуицией писателя и его -- будто бы неглубоким -- мировоззрением. Разъяснить всем, в том числе самому автору, «настоящий» смысл произведения и призван был, по этой теории, более проницательный, сравнительно с «бессознательным» творцом, критик.

Следует со всей определенностью подчеркнуть, что само по себе представление о непременной «бессознательности» подлинного художественного творчества критики не выдерживает. Даже пророк, являющийся послушным орудием Бога, не есть, согласно святоотеческим представлениям, некая лишенная сознания «труба», только озвучивающая Высшую волю. Известный толкователь Псалтири ученый монах Евфимий Зигабён (XII в.) писал: «...пророки не были подобны волхвам, которые, хотя говорят много, но не понимают, что говорят. <.> Господь не ослепляет ума, Им Самим устроенного, но просвещает его.» [Евфимий Зигабен: т. 1, 271]. В ветхозаветном Израиле существовали даже школы пророков, воспитанники которых проходили обучение, готовились к будущему служению. Сам Гоголь, которому было присуще понимание своего писательского призвания именно как высокого «пророческого» служения2, настаивал на глубоко осмысленном, «сознательном» характере своего творчества. В частности, главный герой «Развязки Ревизора» говорит об авторе комедии: «Дайте же ему хоть каплю ума, в котором вы не отказываете ни одному человеку» (III--IV, 490).

В открытую, окончательную, фазу конфликт между Белинским и Гоголем вступил в 1847 г. с появлением известного зальцбруннского письма критика к Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями». Белинский, будучи в отношении итоговой книги Гоголя толкователем столь же неискусным, как и в прежних разборах его художественных созданий, провозгласил в этом письме отказ писателя от своего прежнего творчества:

«.я любил вас <.>, одного из великих вождей <.> на пути сознания, развития, прогресса. <.> вы, автор “Ревизора” и “Мертвых душ”, <.> пропели гимн гнусному русскому духовенству <.>.

Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. <...> гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора» (XIV, 367, 370-372).

На деле выступление Белинского констатировало вовсе не «отказ» Гоголя от прежнего направления (мировоззрение, политические взгляды писателя и само содержание гоголевского творчества обладают ярко выраженной цельностью и единством). Письмо Белинского означало не что иное, как окончательный разрыв с Гоголем самой школы «натуралистов». Заимствуя «приемы» Гоголя, литераторы-западники резко расходились с ним в смысле и понимании целей самого творчества. Белинский как верный выразитель взглядов этой школы задал в своих устных и печатных выступлениях весьма долгую (и сомнительную) «традицию» -- принимать все собственно гоголевское, т. е. все, не искаженное радикальными интерпретациями, -- в штыки.

По признанию самого Гоголя, его ранние повести представляют собой не что иное, как «бледные отрывки тех явлений», «из которых долженствовала» создаться в его законченной поэме «полная картина» (это признание Гоголь сделал в письме к М. П. Погодину почти в самом начале работы над «Мертвыми душами», в 1836 г. -- XI, 86). Согласно этому свидетельству, все творчество Гоголя -- это «неделимое» художественное полотно, в котором «ранние» произведения выступают своего рода подготовительными набросками, а «Мертвые души», в их окончательном виде, в трех томах, призваны были обнять все грани гоголевской художественной концепции, охватить все стороны художественного мира писателя. Предваряющей попыткой такого обобщения и явились «Выбранные места из переписки с друзьями», положившие конец «любви» оппозиционных литераторов к Гоголю. Вполне очевидно, что тот, кто, вслед за Белинским, не принимает идей гоголевской «Переписки с друзьями», тот столь же радикально расходится с самим Гоголем в понимании всего его художественного наследия. Такой критик «льстит» себе, заблуждается по поводу Гоголя точно так же, как обманулся (преследуя свои цели) насчет подлинного содержания гоголевских «ранних» повестей -- а затем и «Ревизора», и «Мертвых душ» -- Белинский.

Вслед за Белинским, в своих критических и мемуарных публикациях последующие интерпретаторы гоголевского наследия из западнического лагеря -- А. И. Герцен («О развитии революционных идей в России», 1851), Н. Г. Чернышевский («Очерки гоголевского периода русской литературы», 1855), П. В. Анненков («Воспоминания о Гоголе», 1857) -- активно поддержали идеологизированную теорию критика о «двух Гоголях»: Гоголе как гениальном бессознательном художнике и Гоголе -- неглубоком мыслителе. Такая теория на целую эпоху стала удобным «прикрытием» для произвольного истолкования гоголевских художественных произведений. Впоследствии в своих работах о Гоголе ее придерживались Н. А. Добролюбов, А. Н. Пыпин, Д. Н. Овсянико-Куликовский, Н. А. Котляревский, Н. И. Коробка. Особым образом интерпретация Гоголя Белинским сказалась в статьях А. В. Дружинина, С. С. Дудышкина, а позднее В. В. Розанова и Н. А. Бердяева, в которых за истинное лицо писателя принимался образ, данный ему радикальными интерпретаторами, который ими подвергался критике. Один из первых шагов к пониманию духовных основ единого художественного наследия Гоголя, в частности его критического пафоса, сделал Д. С. Мережковский, не преодолевший, впрочем, в своих работах традиций Белинского в осмыслении положительных взглядов писателя.

Явление это в развитии нашей словесности представляет собой очевидный нонсенс. Ибо довольно многочисленная плеяда, целая гроздь критиков и литераторов (а затем и исследователей) выросла на недоразумении, недопонимании -- и сознательном искажении наследия Гоголя. Предвзятое мнение Белинского о Гоголе является, по сути, их единственным оправданием, -- единственным «гвоздем», на который они «повесили» все свое значение в литературе! («Если все вешать на одном гвозде, так уже следует запастись, по крайней мере, хорошим гвоздем...» -- говорил Гоголь [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 465].)

Следует иметь в виду, что еще одной из важных причин издания в 1847 г. «Выбранных мест из переписки с друзьями» явилось именно стремление Гоголя сорвать «коросту» произвольных интерпретаций, приставшую к его произведениям усилиями радикальных критиков, -- за что писатель и был «наказан» обличительным письмом Белинского. Вскоре после смерти Белинского Гоголь предпринял новую попытку изменить ситуацию, складывающуюся вокруг его наследия. В 1848 г., обеспокоенный судьбой пушкинского «Современника» -- отданного незадолго перед тем, в конце 1846 г., П. А. Плетневым в аренду Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву, -- Гоголь по своей инициативе организовал в Петербурге встречу с молодыми сотрудниками «обновленного» журнала -- И. А. Гончаровым, Д. В. Григоровичем, А. В. Дружининым, А. И. Кронебергом, Н. А. Некрасовым. На встрече присутствовали также П. В. Анненков, В. П. Боткин, И. И. Панаев. (И. С. Тургенев в то время жил за границей.)

Высказывалось мнение, что в числе приглашенных литераторов был также Ф. М. Достоевский3. Однако последний не был сотрудником «Современника» и к тому времени уже разошелся с «некрасовцами» -- был с ними в ссоре. Так что, более вероятно, что Достоевского никто не приглашал.

Судя по дошедшим до нас воспоминаниям участников этой встречи, взаимопонимания между Гоголем и новыми литераторами не возникло. Думается, именно неудавшийся диалог с противоположной стороной подвиг тогда Гоголя к довольно неожиданному шагу. В свое время, за несколько лет перед тем, он уже дважды «выкидывал» подобного рода «штуку». В 1839 г. он начал публичное чтение своего «драматического отрывка» «Тяжба» с икоты героя, так что окружающие, недоумевая, приняли этот артистический прием за неблаговидное поведение самого писателя. Одна из слушательниц вспоминала, как Гоголь «начал икать и говорил: “чорт возьми, как я у вас объелся, напала икота”...» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 140]; «Хозяин и хозяйка дома даже несколько смутились. Им, вероятно, пришло в голову, что обед их не понравился Гоголю, что он расстроил желудок.» [Виноградов.

Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 283]. «“Да перестаньте же”, -- говорят ему. “Что же вы мне мешаете”, -- отвечает Гоголь» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 140]. «Он начал чтение до такой степени натурально, что ни один из присутствующих не догадался, что слышит сочинение» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 690].

Думается, схожий поступок, связанный с застольем, Гоголь совершил и в 1848 г. в присутствии молодых сотрудников некрасовского «Современника». Устав от неприязни юных либералов, Гоголь вдруг спросил себе. малаги. -- Как и следовало ожидать, столь редкого вина у хозяина не оказалось: «Кто же пьет малагу?» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 274]. Вино бросились разыскивать, с трудом отыскали, но Гоголь лишь пригубил рюмку, тут же со всеми простился и уехал.

Вряд ли Гоголь рассчитывал, что «некрасовцам» известно одноименное стихотворение его близкого друга и единомышленника, покойного к тому времени поэта Н. М. Языкова (автора широко известного антизападнического стихотворения «К ненашим», о котором пойдет речь ниже). Однако так или иначе неожиданная просьба Гоголя носила, по-видимому, вполне знаковый характер. В стихотворении Языкова «Малага» это вино как «напиток смирный и беспенный» противопоставляется «кипучим» винам, которые герой пил в разгульные годы юности, когда -- «всё было наобум»4.

Но невольно возникает предположение. Не надеялся ли Гоголь, со своей «капризной» просьбой, что со временем она все-таки будет «прочитана» и понята -- ведь находился он среди записных сочинителей, для которых желание порассуждать, а может, и позубоскалить по поводу странного поведения знаменитости было вполне предсказуемым. И расчет Гоголя оправдался. Сразу два литератора: присутствовавший на встрече сотрудник «Современника» Панаев, а позднее (вероятно, следуя панаевскому рассказу) Достоевский -- не устояли перед соблазном. Панаев в 1855 г. подробно описал и саму встречу, и эпизод с «малагой» [Панаев: 255-256], а Достоевский в 1859 г. в «Отечественных Записках» напечатал повесть «Село Степанчиково и его обитатели», в которой изобразил «писателя» Фому Опискина, капризно требующего себе «малаги». («И вина-то такого спросил, что никто не пьет!» -- замечает по этому поводу возмущенный герой у Достоевского [Достоевский: т. 3, 145].)

Вообще «гоголевский» материал для создания образа Фомы Опискина оказался в романе Достоевского весьма «востребованным». Кроме требования о «малаге», в этом ряду можно указать еще несколько перекличек:

У Гоголя

«Завещаю не ставить надо мною никакого памятника <.>. Кому <.> я <.> дорог, тот воздвигнет мне памятник <.> в самом себе.» (VI, 10).

У Достоевского (Опискин)

«О, не ставьте мне монумента! <.> В сердцах своих воздвигните мне монумент.» [Достоевский: т. 3, 146].

«Я думал, что многие сквозь самый смех слышат мою добрую натуру <.>. Но <.> в журналах мне отвечали насмешками» (VI, 231).

«Я чувствовал, <.> что я произведен для этого, -- и что же? <.> платили мне <.> злобой, неблагодарностью, насмешками.» [Достоевский: т. 3, 148].

«О моя юность! о моя свежесть!» (V, 108).

«Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц.» (герой Гоголя, Городничий) (ІІІ-IV, 298).

«.вздор, <.> будто человеку только и возможно воспитать себя, покуда он в школе, <.> только в глупой светской башке могла образоваться такая глупая мысль» (VI, 85).

«Где, где она, моя невинность?» [Достоевский: т. 3, 145].

«.кто кругом меня? Это буйволы и быки, устремившие на меня рога свои» [Достоевский: т. 3, 146].

«.я <.> вообще, знаете, не нахожу нужным смягчать свои выражения <.>. Только в глупой светской башке могла зародиться потребность таких бессмысленных приличий» [Достоевский: т. 3, 66].

«.оно <несчастие> послано <.> «.несчастье есть, может быть, затем, дабы он изменил прежнее мать добродетели. Это сказал, житие свое.» (VI, 25-26). кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли» [Достоевский: т. 3, 153].

В сохранившихся и опубликованных в 1855 г. главах второго тома «Мертвых душ» один из героев замечает о помещике Костанжогло:

«...лес у него, кроме того, что для леса, нужен затем, чтобы в таком-то месте влаги прибавить полям <...>. Когда вокруг засуха, у него нет засухи.»5.

Напомним реплику Опискина:

«.другой совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли.» [Достоевский: т. 3, 138].

Хотя подобную практическую пользу от леса извлекает у Гоголя герой поэмы, однако Достоевский мог с полным основанием приписать эти взгляды самому писателю. Анненков, встречавшийся с Гоголем в Москве в ноябре 1851 г., вспоминал:

«Он взял с меня честное слово беречь рощи и леса в деревне.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 529].

Возможно, нечто подобное Гоголь говорил и при встрече с петербургскими литераторами в 1848 г. Заботу о сбережении леса он высказывал тогда неоднократно, эта мысль была одним из прочных убеждений «позднего» Гоголя. Можно привести по крайней мере еще пять свидетельств на этот счет (в дальнейшем идея защиты леса стала одной из общих идей русской публицистики). В незавершенной статье «Рассмотрение хода просвещения России» (в записной книжке 1846-1850 гг.) Гоголь замечал:

«.никогда в России не было вырублено столько леса <.>. Высохнувшие реки перестали разливаться и <стали> меньше орошать поля» (IX, 714).

По свидетельству А. О. Смирновой, «Гоголь вздыхал и говорил: “Леса рубят без толку, реки мелеют, а климат все суровее”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 281]. В отдельной заметке (начинающейся со строк: «Почему нужно хозяйство?») он писал: «.в России <.> вырубили множество лесов. От этого обмелели реки и меньше стали давать нужной влаги» (VI, 408)6.

Думается, из встречи Гоголя в Петербурге с сотрудниками «Современника» (о которой Достоевский, видимо, был основательно информирован) появилась в устах «литератора» Опискина и самая сокровенная, заветная гоголевская мысль, пронизывающая все его творчество:

«.даже в последнем из созданий <. .> я привык различать образ и подобие Божие.» [Достоевский: т. 3, 155].

Опискин «настаивает» на этом не раз:

«К вам теперь обращаюсь, домашние <.> человек -- образ Божий.» [Достоевский: т. 3, 137-138].

Кроме того, Достоевский повторяет эту мысль в «Селе Степанчикове.» еще дважды, то «доверяя» ее старому слуге Гавриле: «.всяк человек образ Божий на себе носит, образ Его и подобие» [Достоевский: т. 3, 75], то самому рассказчику (в последнем случае, впрочем, гоголевское убеждение приписано самой натуральной школе):

«.я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; <.> словом, я воспламенился и рассказал даже о натуральной школе.» [Достоевский: т. 3, 160-161].

Ко всему сказанному, брат Достоевского, Михаил Михайлович, 21 октября 1859 г. сообщал самому писателю мнение о «Селе Степанчикове.» А. А. Краевского:

«Фома <.> напомнил ему Н. В. Гоголя в грустную эпоху его жизни» (Письма М. М. Достоевского к Ф. М. Достоевскому [Долинин: 525]).

Трудно сказать, чем руководствовался Достоевский, наделяя своего персонажа чертами Гоголя. Следует, впрочем, со всей определенностью подчеркнуть, что речь в данном случае идет лишь об отдельных гоголевских чертах и высказываниях, ничуть не более; смысл и содержание образа Фомы Опискина принципиально иные. Сам по себе пародийный свод Достоевского в романе намного шире, чем некоторые выражения Гоголя7. Делать из нескольких, хотя и значимых перекличек, далеко идущие выводы -- очевидная натяжка. Для решения своей задачи художник использует подчас самый неожиданный материал.

И все-таки начинал Достоевский свою писательскую карьеру в кругу западников, в тесном общении с Белинским. Именно за чтение зальцбруннского письма критика к Гоголю он был приговорен в 1849 г. к смертной казни, замененной ссылкой. Возможно, и после ссылки Достоевский внутренне еще не примирился с «консерватором» Гоголем -- невольным «виновником» его сурового наказания (не будь «Выбранных мест из переписки с друзьями» -- не было бы зальцбруннского письма, не было бы и расправы). Словно в отместку своему первому литературному учителю (влияние которого чрезвычайно ощутимо и в «Бедных людях», и в «Двойнике», и в других произведениях Достоевского), писатель при создании образа Фомы Опискина возвращается к тем первоначальным впечатлениям от личности Гоголя, которые он получил в юности. Вообще говоря, несмотря на новый период в жизни писателя, в «Селе Степанчикове.» остается еще много от «молодого» Достоевского, каким он был до ссылки:

«.Фома Фомич <.> достиг над всей женской половиной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на влияния различных иван-яковличей и тому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах иными барынями.» [Достоевский: т. 3, 8].

Столь неприязненно Достоевский отозвался в «Селе Степанчикове.» о почитаемом московском юродивом, блаженном Иване Яковлевиче Корейше. (К сожалению, негативное мнение об этом святом Достоевский отразил позднее и в «Бесах».)

Хотя Достоевский никогда не принадлежал к западнической партии и всегда восхищался гоголевскими произведениями (что, впрочем, не исключало острой, порой пристрастной полемики со своим предшественником, начиная с «Бедных людей»), однако отношение молодого Достоевского к Гоголю все-таки не всегда было самостоятельным и порой формировалось под влиянием западников. 5 сентября 1846 г. он писал брату Михаилу:

«Я тебе ничего не говорю о Гоголе, но вот тебе факт. <...> в следующем месяце будет напечатана статья Гоголя -- его духовное завещание, в которой он отрекается от всех своих сочинений и признает их бесполезными и даже более. Говорит, что не возьмется во всю жизнь за перо, ибо дело его молиться. Соглашается со всеми отзывами своих противников. Приказывает напечатать свой портрет в огромнейшем количестве экземпляров и выручку за него определить на вспомоществование путешествующим в Иерусалим и проч. Вот. -- Заключай сам» [Достоевский: т. 281( 125].

Известно, что Белинским и его сторонниками, еще до выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями», в Петербурге была организована целая кампания по дискредитации гоголевской книги.

Отчетливое стремление писателей натуральной школы, заняв у Гоголя отдельные художественные приемы, как можно далее от него «оттолкнуться», было замечено современниками при самом ее возникновении. 5 февраля 1846 г. П. А. Плетнев писал В. А. Жуковскому:

«Верно, вам пришлет Соллогуб Петербургский Сборник. Там есть Достоевского роман: Бедные люди. От него наши Некрасовцы (печатающиеся в альманахе какого-то Некрасова) без ума, и говорят, что теперь смерть и Гоголю и всем» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 1, 674].

Достоевский в том же году и впрямь решил, что Гоголь скончался. В октябре 1846 г. он писал брату:

«Желаю вам всем счастья, друзья мои. Гоголь умер во Флоренции 2 месяца назад» [Достоевский: т. 281, 133].

«Известие о смерти» Гоголя явилось, вероятно, оттого, что кто-то из тогдашнего западнического окружения Достоевского сказал неосторожную фразу о том, что Гоголь, задумав издать «Выбранные места из переписки с друзьями», «умер» как писатель. Предположительно, эти слова были восприняты буквально как известие о кончине художника.

Вряд ли можно предъявлять серьезные претензии к начинающему писателю Достоевскому по поводу его тогдашнего отношения к Гоголю. В то время, после издания «Выбранных мест из переписки с друзьями», не только петербургские западники, но даже московские знакомые и близкие друзья Гоголя: Н. Ф. Павлов, Аксаковы, М. П. Погодин(!) -- стали считать его Тартюфом. Произошло это, впрочем, не без «подсказки» сторонников Белинского, бывших литературных приятелей Достоевского (до 1848 г.).

Первым, кто поверил в эти обвинения Гоголя в «тартюфстве», оказался не кто иной, как К. С. Аксаков (надо сказать, что идейную и духовную близость К. С. Аксакова и Гоголя обычно преувеличивают: даже в 1840-х гг. первый в «оппозиционности» по-прежнему мало уступал своему бывшему московскому другу Белинскому10). О том, какие досужие слухи о Гоголе рассказал в 1847 г. К. С. Аксакову приехавший из Петербурга В. П. Боткин, сообщала 16 января 1847 г. в письме к И. С. Аксакову, Ольга Семеновна Аксакова (мать Константина и Ивана Аксаковых):

«Одно сильное действие возбудила во мне эта книга («Выбранные места из переписки с друзьями». -- И. В.): сильное негодование<...>, оно же и поддерживается вестями (которые привез Боткин и переданные нам Константином), что он<Гоголь> иначе не ходит, как потупя взор, и ему говорят тихо, с подобострастием: “Николай Васильевич, Николай Васильевич, хорошо ли это блюдо?”, а он, кушая, отвечает: “Софья Петровна, думайте о душе вашей”. Эта картина Тартюфа так мне противна, что я не могу ее выносить хладнокровно» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 780].

(При ближайшем рассмотрении выясняется, что Гоголь с чертами будущего Опискина -- не более чем произвольный вымысел противников новой книги Гоголя. Столь «живописно» западниками были «переданы» слова графини С. П. Апраксиной в письме годовой давности (от декабря 1845 г.), отправленном из Рима в Москву к К. Н. Щепкиной: Апраксина всего-навсего упоминала в своем письме о том, что «Гоголь бывает у них всякий день» и что «они от него в восхищении» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 780].)

Одновременно с Константином Аксаковым Д. Н. Свербеев в тот же день, 16 января 1847 г., сообщал Аксакову-старшему, Сергею Тимофеевичу:

«.поразил меня отчаянный смельчак, который -- видно, сердит он был на Гоголя за Ноздрева -- во всеуслышание объявил, что автор писем отныне должен называться не Николаем, а Тартюфом Васильевичем» (XIV, 94).

Возможно, Свербеев имел в виду или уже упомянутого Боткина, или близкого к западникам писателя Николая Филипповича Павлова. Впрочем, мнение «отчаянного смельчака», по-видимому, отчасти разделял и сам Свербеев (см. ниже).

Спустя несколько дней, 22 января 1847 г., жена Свербеева, Екатерина Александровна, писала А. Н. Попову из Москвы:

«Здесь книга Гоголя занимает всех, все кричат, жестоко нападают на него. <.> Николай Филиппович <Павлов> написал критику <.> -- прибирает эпиграфы из “Тартюфа”, хлопочет, кричит» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 854].

24 апреля 1847 г. Погодин побывал вместе с Павловым в театре, где они смотрели комедию Мольера «Тартюф». Вернувшись домой, Погодин записал в дневнике: «Страшно, как подходит многое к Гоголю» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 491]. (Погодин имел свои причины быть недовольным гоголевскими «Выбранными местами.»: в одной из ее статей содержалась весьма нелицеприятная оценка Погодина.)

Сам Гоголь 4 марта (н. ст.) 1847 г. писал из Неаполя С. П. Шевыреву:

«Разве и теперь не называют меня даже близкие мне люди лицемером, Тартюфом, двуличным человеком, играющим комедию даже в том, что есть святейшего человеку» (XIV, 141).

По поводу этих слов дочь С. Т. Аксакова Вера 2 апреля 1847 г. замечала:

«.некоторые же упреки, которые он получает, столько оскорбительны, <.> напр<имер>, упреки в Тартюфстве, в двуличности, в обмане» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 862].

Репутация Гоголя, созданная западниками, оказалась весьма устойчивой. Как свидетельствовал младший брат А. О. Смирновой Л. И. Арнольди, даже в конце 1850-х гг. -- в период создания «Села Степанчикова.» -- «иные», «по какому-то непонятному для нас упрямству», называли Гоголя «иезуитом Тартюфом» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 377]. Арнольди был близок к Свербееву (с 1854 г. Арнольди был женат на дочери Свербеева, Варваре Дмитриевне). Последний передал Гоголю, через Аксакова, распространившиеся в Москве слухи о «Тартюфе Васильевиче». Вероятно, давнее мнение Свербеева о Гоголе Арнольди и сообщил в 1850-х гг. в своих мемуарах. А сам Свербеев еще в 1847 г., доведя до сведения Гоголя упомянутое мнение «отчаянного смельчака», в конце того же письма добавлял уже от своего имени:

«Мое собственное мнение о книге <.> -- просто надувательство.» (XIV, 95).

Слух о появлении в русской литературе нового «Тартюфа», скорее всего, не прошел мимо Достоевского. Как указал М. П. Алексеев, расстановка действующих лиц в «Селе Степанчикове.» и основная схема их взаимоотношений отчетливо напоминают комедию Мольера (см.: [Алексеев: 56-61]). При этом мнение о «Тартюфе»-Гоголе (развитое затем в образе «поэта»-фарисея11 Опискина) Достоевский мог услышать от того же Боткина (или из слухов, распространявшихся, со слов последнего, не только в Москве, но и в Петербурге). Нарисованный боткинской фантазией образ лицемерного писателя-приживала, рассуждающего за столом у генеральши С. П. Апраксиной (вдовы генерала) -- при смене «хороших» блюд -- о душе, отчетливо узнаваем в характеристике притворно набожного -- за обильным обедом -- «литератора»приживала в доме вдовы генерала Крахоткина:

« -- Прежде кто вы были? -- говорит <.> Фома, развалясь после сытного обеда <...>. Заронил ли я в вас искру небесного огня или нет? <.>

-- Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра иль нет? -- <.> повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки.» [Достоевский: т. 3, 16-17].

Недобросовестные измышления Боткина были частью кампании 1847 г. сторонников Белинского по очернению книги Гоголя.

Пройдет немало лет, прежде чем Достоевский сам заговорит вполне по-гоголевски -- не только похожим «гоголевским» стилем, в духе своих ранних рассказов, но и существом, сокровенным содержанием «Выбранных мест из переписки с друзьями», создав впоследствии их прямое подобие, в новой жанровой форме, -- «Дневник писателя». (При этом в самом первом номере «Дневника...» Достоевский вступит в острый, непримиримый спор со своим давним «совопросником» Белинским.) Пройдут годы, когда еще один из бывших сотрудников «Современника», Гончаров, увидит в гоголевском Тентетникове своего Обломова. (При встрече с Гоголем в 1848 г. Гончаров, по воспоминаниям И. И. Панаева, «обиделся», услышав гоголевский «отзыв об “Обыкновенной истории”». Интересно, что впоследствии, в 1859 г., Гончаров был цензором «Села Степанчикова...», в котором «не вымарал ни одного слова» -- а «роман хвалил», впрочем, «с оговорками» (Письма М. М. Достоевского к Ф. М. Достоевскому [Долинин: 531, 532].))

Проблема предполагаемого гоголевского «отцовства» по отношению к натуральной школе (мнимость которого, несмотря на внешнее подражание, подмечали не только Зотов и Ростопчина, но хорошо сознавал сам Белинский) требует указать на ее подлинную «родословную» -- тесную зависимость от новейшей западной литературы, прежде всего французской. Такой вывод о действительных истоках новой школы современники сделали еще при жизни Гоголя.

А. С. Хомяков в 1846 г., подчеркивая отличие гоголевской критики чиновничества от «нападений на чиновника» в произведениях литераторов-западников, писал:

«“Чиновник, -- как это весьма хорошо понял один из наших журналов <...>, -- есть нечто посредствующее между просвещением и жизнию, впрочем, не принадлежащее ни тому, ни другому”. Гоголь -- художник, созданный жизнию, имел право понять и воплотить мертвенность этого лица в те неподражаемые образы Дмухановского и других, которые в его повестях или комедиях являются с такою яркою печатью поэтической истины. Но это право нисколько не принадлежало его подражателям -- литераторам, созданным или воспитанным чужеземною образованностию. <...> Мертвенность человека -- черта разительная и достойная комедии, дает жизни право насмешки и осуждения над ним, но она не дает этого права нашему просвещению, которое само в себе собственной жизни еще не имеет» [Хомяков: 191].

Другими словами, Гоголь как представитель самобытной русской жизни, имел право на обличение чуждого ей явления, тогда как носители «чужеземной образованности» -- которая сама по себе служит причиной мертвящей бюрократии -- такого права не имеют.

В 1847 г. Ю. Ф. Самарин в статье по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» замечал:

«Гоголь первый дерзнул ввести изображение пошлого в область художества. <.> Нужно было породниться душою с тою жизнью и с теми людьми, от которых отворачиваются с презрением, нужно было почувствовать в себе самом их слабости, пороки и пошлость, чтобы в них же почувствовать присутствие человеческого; и только это одно могло дать право на обличение. <.> Натуральная школа переняла у Гоголя только его односторонность, то есть взяла у него одно содержание. <.>

Направление заимствовано у новейшей Французской литературы -- это карикатура и клевета на действительность, понятая как исправительное средство» [Самарин: 193-194].

Князь П. А. Вяземский, также приветствуя гоголевскую «Переписку», в свою очередь подчеркивал принципиальное отличие Гоголя от «французских романистов» -- подлинных вдохновителей натуральной школы. Вяземский писал:

«Но чрезмерные, часто ложные похвалы, приторные гимны усердных поклонников не могли не навесть уныния на человека с умом светлым и высоким. <.> В некоторых журналах имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения. В духовной нищете своей, многие непризванные писатели кормились этим именем, как единым насущным хлебом своим. <.>

Впрочем, что Гоголь попал в руки литературным шарлатанам, это немудрено <.> люди, провозглашающие наобум какое-то учение западных начал, искали в Гоголе союзника и оправдателя себе <...>. Он был для них живописец и обличитель народных недостатков и недугов общественных. Эти обличения несколько напоминали им болезненное, лихорадочное волнение Французских романистов. <...> Они не понимали Гоголя, но по крайней мере так могли в свою пользу перетолковывать создания его вымыслов» [Вяземский: 418].

По словам Вяземского, выход в свет гоголевской книги и был вызван стремлением писателя публично отвергнуть навязанные интерпретации:

«На авторе лежала обязанность не двусмысленно, не сомнительно, а гласно и, так сказать, торжественно разорвать с частью своего прошедшего; то есть не столько своего собственного прошедшего, сколько того, которое ему придали <...> многочисленные и часто неудачные подражатели» [Вяземский: 418].

Упрек в следовании «новейшей Французской литературе» -- в «занятьях легкими журнальными <статейками и романами>» «пристрастных» «французских ро<манистов>» -- адресовал в 1847 г. самому основателю натуральной школы, Белинскому, и Гоголь (XIV, 390). -- В таком обращении Гоголя к критику не содержалось ничего, что в той или иной мере не было бы свойственно писателю еще в начале его творческого пути. Тот же Анненков, вспоминая о своем знакомстве с Гоголем осенью 1833 г., сообщал:

«Он не любил уже в то время французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за “моду, которую они ввели по Европе”, как он говорил: “быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 435]13.

В 1836 г., в статье «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году», Гоголь писал:

«В литературе всей Европы распространился беспокойный, волнующийся вкус. Являлись опрометчивые, бессвязные, младенческие творения, но часто восторженные, пламенные -- следствие политических волнений той страны, где рождались» (VII, 476).

В черновых набросках этой же статьи Гоголь упоминал и о Белинском, называя его «вкус» -- в соответствии с характеристикой французской литературы -- «молодым и опрометчивым» -- и лишь обещающим «будущее развитие» [Гоголь, 1952: т. 8, 533].

Строки Гоголя об «опрометчивых» произведениях новейшей литературы, вызванных «политическими волнениями» во Франции, во многом повторяли положения одной из анонимных публикаций «Журнала Министерства Народного Просвещения» (основанного в 1834 г. министром С. С. Уваровым). Имеется в виду напечатанное в первом номере письмо к Уварову «О периодических изданиях во Франции» и, кроме того, более раннее выступление самого Уварова -- его официальный циркуляр от 27 июня 1832 г. о необходимости ограничения переводов новейших французских романов, служащих «ко вреду морального чувства и религиозных понятий» читателей [Стасов: 571-572]. Как известно, гоголевское (и уваровское) определение истоков новейшей французской литературы вызвало тогда возражение А. С. Пушкина, вступившего в 1835 г., вследствие возникших цензурных осложнений, в резкий конфликт с министром. Цитируя слова Гоголя в третьем томе «Современника», Пушкин замечал:

«Мы не полагаем, чтобы нынешняя раздражительная, опрометчивая, бессвязная французская словесность была следствием политических волнений.<. .> Начало сему явлению должно искать в самой литературе. Долгое время покорствовав своенравным уставам, давшим ей слишком стеснительные формы, она ударилась в крайнюю сторону, и забвение всяких правил стала почитать законною свободой» [Пушкин: 70].

Очевидно, однако, что Гоголю более близким было суждение Уварова. Можно указать на то, что в статье «О движении журнальной литературы» Гоголь подверг резкой критике журналистскую деятельность Н. И. Греча и О. И. Сенковского. Он подчеркнул характерное для последнего, как и для Белинского, пристрастие к «французскому» направлению -- «неумеренное подражание нынешним писателям французским» (VII, 465). Эта гоголевская оценка либеральных журналистов в свою очередь отвечала начинаниям нового министра. Так, А. В. Никитенко 8 августа 1835 г. записал в дневнике следующие слова Уварова:

«Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. <...> Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно» [Никитенко: 174]14.

Неизменность гоголевских литературно-политических взглядов на всем протяжении творческого пути свидетельствует, что, как справедливо указывал Вяземский, Гоголь в действительности испытывал насущную потребность, почти «обязанность», отмежеваться от тех мнимых своих «последователей» в русской словесности, взглядов которых он никогда не разделял, -- разорвать со своими «неудачными подражателями» западниками, воспитанными на французской литературе. Ф. Ф. Вигель в 1847 г. прямо приравнивал «Выбранные места из переписки с друзьями» к упомянутому антизападническому стихотворению Языкова «К ненашим» (1844) (стихотворение Языкова было адресовано Т. Н. Грановскому, А. И. Герцену и, предположительно, П. Я. Чаадаеву). Обращаясь к Гоголю, Вигель писал:

«Они <западники> гордились вами, они уже почитали вас своим; как вдруг вам вздумалось швырнуть в них небольшим, но для них не менее тяжелым томом, на котором как будто написано: Ненашим» (XIV, 240).

По наблюдению В. А. Кошелева, слово «ненаш» для читателя XIX в. предполагало дополнительный смысл, зафиксированный в волжских говорах и присутствующий в словаре Даля:

«Ненаш -- нечистый, недруг, лукавый, бес»: «И в ходу была поговорка: “А ненаш его знает.” Следовательно, уже по названию это стихотворение прямо соотносилось с другим названием -- “Бесы”» [Кошелев: 332].

Стихотворение Языкова «К ненашим» было оценено Гоголем чрезвычайно высоко. Он писал поэту:

«Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи “К не нашим”. <.> Они <.> сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси» (XIII, 29).

Ответ Языкова «бесам» русской литературы был продолжен самим Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Но даже и без этих аналогий очевидно, что итоговая гоголевская книга -- это некое преддверие «Бесов» Достоевского, антинигилистических романов А. Ф. Писемского и Н. С. Лескова, разоблачительных образов нигилистов у И. А. Гончарова и графа А. К. Толстого -- когда все эти писатели обратились к подлинно гоголевским духовным традициям.

Однако это «контрнаступление» талантливых отечественных литераторов было еще впереди. А пока в русском обществе все настойчивее заявляли о себе «традиции» натуральной школы. Г. П. Данилевский, вспоминая в 1886 г. о поре конца 1840-х -- начала 1850-х гг., свидетельствовал:

«Белинский в ту пору был нашим Кумиром, а он первый бросил камнем в Гоголя за его “Переписку с друзьями”. По рукам в Петербурге ходило в списках его неизданное письмо к Гоголю, где знаменитый критик горячо и беспощадно бичевал автора “Мертвых душ”, укоряя его в измене долгу писателя и гражданина.

Хотя обвинения Белинского для меня смягчались в кружке тогдашнего ректора Петербургского университета П. А. Плетнева, друга Пушкина и Жуковского, отзывами иного рода, тем не менее я и мои товарищи-студенты, навещавшие Плетнева, не могли вполне отрешиться от страстной и подкупающей своим красноречием критики Белинского. Плетнев, защищая Гоголя, делал что мог. Он читал нам, студентам, письма о Гоголе живших в то время в чужих краях Жуковского и князя Вяземского, объяснял эти письма и советовал нам, не поддаваясь нападкам врагов Гоголя, самостоятельно решить вопрос, прав ли был Гоголь, издавая то, о чем он счел долгом открыто высказаться перед родиной? -- “Его зовут фарисеем и ренегатом, -- говорил нам Плетнев, -- клянут его, как некоего служителя мрака и лжи, оглашают его, наконец, чуть не сумасшедшим... И за что же? За то, что, одаренный гением творчества, родной писатель-сатирик дерзнул глубже взглянуть в собственную свою душу, проверить свои сокровенные помыслы и самостоятельно, никого не спросясь, открыто о том поведать другим. Как смел он, создатель Чичикова, Хлестакова, Сквозника и Манилова, пойти не по общей, а по иной дороге, заговорить о духовных вопросах, о Церкви, о вере? В сумасшедший дом его! Он -- помешанный!” -- Так говорил нам Плетнев» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 1, 300].

В январе 1855 г. И. С. Тургенев в беседе с Константином Аксаковым признавался, что Белинский и его зальцбруннское письмо к Гоголю -- «это вся его религия» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 896]. Ранее, осенью 1851 г., тот же Тургенев в разговоре с будущим «консерватором» К. Н. Леонтьевым (в ту пору студентом Московского университета) столь же похвально отзывался о суждениях Герцена по поводу наследия Гоголя. Много лет спустя (в 1888 г.) Леонтьев -- во многом повторивший путь Достоевского из чуждого окружения западников к открытому религиозно-патриотическому служению -- вспоминал:

«Тургенев повторил <.> одобрительно мнение Герцена о том, что “Гоголь бессознательный революционер”, потому что он изображает русскую жизнь с самой пошлой, возмутительной точки зрения. Одобрял <.> он Герцена <.> в том смысле, что Герцен верно понял тот род влияния, который <.> могут иметь сочинения Гоголя, независимо от собственной воли автора и неожиданно для его сознания» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 834].

В 1890 г. эта мысль была положена Леонтьевым в основу его критической оценки Гоголя в статье «О романах гр. Л. Н. Толстого» [Леонтьев, 1890: 232-269]:

«Практика <.> художественная <.> подпала под <.> влияние Гоголя <.>, под влияние его <...> ядовитых, мрачных односторонне-сатирических произведений.<.> из духа <.>петербургских повестей Гоголя вышел и развился <.> болезненный и односторонний талант Достоевского <.> почти весь Салтыков вышел из “Ревизора” и “Мертвых душ”» (цит. по: [Леонтьев, 1911: 91-92]).

По поводу этой оценки -- и вообще о своей «несколько дерзкой манере говорить о Гоголе» [Фетисенко: 489] -- Леонтьев желал знать мнение Т. И. Филиппова, известного православного мыслителя, историка и публициста. Филиппов, откликаясь на просьбу Леонтьева, 22 февраля 1888 г. писал ему (косвенным образом ответ Филиппова стал запоздалым возражением уже покойному к тому времени Тургеневу): «Гоголь Вами не понят. <..> он был последний идеалист, с возвышенным и строгим, в последние годы даже священным, настроением. <.> Это наша вина, что мы в родню ему приписали Белинского и его выводков. В этом и объяснение загадочному для многих сожжению “Мертвых Душ”. Когда он увидел, в какой союз он попал без своей вины, то он осудил свою деятельность и разорвал все связи с своими эпигонами» [Фетисенко: 492].

Год от года последователи натуральной школы продолжали выстраивать «аргументы» в пользу своего «понимания» гоголевского наследия. Игнорируя открыто и недвусмысленно выраженное самим Гоголем противостояние западникам, Чернышевский в 1855-1856 гг. создал цикл статей, назвав их «Очерками гоголевского периода русской литературы» -- где, вопреки заглавию, рассуждал не о Гоголе, а лишь о Белинском и его «школе», т. е. о единственно верном, по мнению Чернышевского, взгляде критика на общество и гоголевское творчество. (На очевидное несоответствие названия очерков Чернышевского их содержанию указывали впоследствии как дореволюционные критики -- А. М. Скабичевский, С. А. Венгеров, так и советские исследователи -- В. В. Буш, Г. О. Берлинер.)