Поэтика эпилога романа Достоевского "Подросток"

Размещено на http://allbest.ru

Поэтика эпилога романа достоевского «Подросток»

Тамара Павловна Баталова

Аннотация

В статье анализируется жанровое своеобразие и поэтика эпилога романа Ф. М. Достоевского «Подросток». Это своеобразие заключается, в частности, в том, что в «Подростке» необходимо различать «роман автора» и «записки героя». Эпилог как выделенный композиционный элемент в романе отсутствует. Функцию эпилога произведения выполняет письмо-рецензия Николая Семеновича, бывшего воспитателя Подростка, на его «Записки» («Глава тринадцатая. Заключение»). В этой рецензии раскрываются типические черты героев и эпохи, переосмыливаются ситуации и мотивы основной части произведения. Достоевский в своем романе, с одной стороны, показывает разрушение «выжитых» жизненных норм родового дворянства, падение дворянской идеи чести и долга. С другой, -- утверждает, что путь спасения страны от этого «беспорядка и хаоса» -- в укреплении православного воззрения, в реализации соборности, в сближении «высшей русской мысли» и народной правды. В этом заключается смысл заглавия романа: все русское общество и страна в целом -- подросток.

Ключевые слова: Достоевский, жанр, роман, эпилог, сюжет, герой, ситуация, сцена

Роман Ф. М. Достоевского «Подросток» (1875) менее изучен, чем другие романы писателя. Как отмечает Хорст-Юрген Геригк, «большинство критиков говорит лишь о четырех великих романах Достоевского или же попросту не упоминает “Подростка” при перечислении шедевров Достоевского» [Геригк, 2016: 192-193].

На этом фоне ученый выделяет монографию Карла Нетцеля «Жизнь Достоевского» (1925), в которой «Подросток» назван «несомненно современнейшим по теме из всех творений Достоевского» [Геригк, 2016: 197].

Наиболее полному раскрытию художественной идеи этого романа способствует анализ поэтики эпилога как важнейшего композиционного элемента. Обладая «особой эстетической действенностью», эпилог влияет на осмысление произведение в целом [Краснов: 128-129]. Эпилог определяется жанровыми особенностями произведения, характером повествования и сюжета.

Достоевскому в «Подростке» «удалось вместить две формы повествования -- от автора и от лица героя. <...> Герой не только рассказывает о себе, он еще и “как бы” автор, описывает и то, что было “до него и без него”» [Захаров, 2015: 566], т. е. прошедшее время сочетается с предпрошедшим [Геригк, 2003: 9].

Рассказы не от лица Аркадия Долгорукого, а от лица других персонажей также можно считать авторским повествованием.

Следовательно, в «Подростке» «важно различать роман автора и записки героя: роман сочинил автор, записки написаны от лица героя. В своих записках Подросток решал творческие задачи: что и как писать» [Захаров, 2013: 387]. Для жанра записок характерно удвоение сюжета [Викторович: 23].

Как отмечает В. М. Димитриев, «.. .устанавливается двойственная природа рецепции вспоминаемых событий: одновременно участное переживание и суд над собой» [Димитриев: 82]. Таким образом, сочетание в «Подростке» романа автора и записок героя проявляется в оригинальном сюжете произведения, который не только удваивается, но и утраивается.

Утверждение В. Л. Комаровича, который полагает, что органическое единство «Подростка» создается посредством «динамической» взаимосвязи «обособленных, взаимно непроницаемых» сюжетных линий [Комарович: 45], может считаться справедливым по отношению к роману автора.

Сюжет романа автора проявляется композиционно, отражая общественную иерархию действующих лиц: в первой части показана разночинная молодежь, во второй -- великосветские герои, в третьей -- представители высшего культурного слоя России. Каждая часть и ее сюжетные линии завершаются кризисной ситуацией. Возникает необходимость их осмысления, т. е. -- эпилога.

Выделенного композиционного элемента «Эпилог» в «Подростке» нет. Последняя глава романа -- «Глава тринадцатая. Заключение» -- оканчивается письмом-рецензией Николая Семеновича, бывшего воспитателя Подростка, Аркадия Долгорукого, на его «Записки». Это письмо и выполняет функцию эпилога произведения. Два фрагмента рецензии комментируют поведение и «идею» Подростка, завершая «Записки» Аркадия Долгорукого. Николай Семенович определяет их только как «материал» «для будущаго художественнаго произведенїя, для будущей картины безпорядочной, но уже прошедшей эпохи»¹. Какую же роль этой рецензии в композиции романа придает Достоевский? На что он обращает внимание читателей и критики? Ответ на этот вопрос дает рассмотрение функции рецензии как эпилога.

Характеризуя метод будущего художника, не желающего «писать лишь въ одномъ историческомъ родЪ», «одержимаго тоской по текущему», и типы героев, рецензент приходит к выводу о том, что это «работа неблагодарная» и «типы эти, во всякомъ случай -- еще дЪло текущее, а потому и не могутъ быть художественно-законченными. Возможны важныя ошибки, возможны преувеличенія, недосмотры» (564-565). Писатель должен многое «угадывать» и допускать возможность «ошибаться» в поисках «прекрасных форм» «для изображенія минувшаго безпорядка и хаоса».

По признанию самого Достоевского, «целое» у него «всегда выходило в виде героя»². В романе автора яркие образы созданы несколькими характерными, точными штрихами. Это своеобразие сообщает героям символичность, которая и раскрывается рецензентом.

Главные герои романа -- представители древних дворянских родов. Рецензент рассуждает о родовом дворянстве русской национальной культуры:

«...лишь въ одномъ этомъ типЪ культурныхъ русскихъ людей возможенъ хоть видъ красиваго порядка <...> тут, наприм'Ьръ, уже были законченныя формы чести и долга.» (562).

Но теперь, на его взгляд, идет процесс разрушения этого типа людей, показанный через психологию персонажей.

Князь Сергей Петрович Сокольский реализует «право на бесчестие». Автор сопоставляет Сергея Сокольского и Андрея Версилова. Их характеризует один и тот же персонаж -- Васин. На его взгляд, Сергей Петрович «полонъ честныхъ наклонностей и впечатлителенъ, но не обладаетъ ни разсудкомъ, ни силою воли, чтобы достаточно управлять своими желаніями» (169). В отличие от него, по словам Васина, Версилов «спосо- бенъ задать себъ огромныя требованія и можетъ быть, ихъ выполнить, -- но отчету никому не отдающій»; «это -- очень гордый челов^къ»; «изъ нихъ выходятъ чрезвычайно горячо в-Ьрующіе» (62).

Эта противоположность героев реализуется в их поступках. Оклеветав дочь командира полка и корнета Степанова, князь Сергей вынужден оставить полк (169). Версилов напоминает ему о дворянской чести и долге. Именно он великодушно берет под свою опеку незаконнорожденного ребенка князя Сергея и Лидии Ахмаковой. При этом Сергей Петрович унизительно соглашается никогда не видеть эту девочку (460).

Андрей Петрович отказывается от уже присужденного ему по закону наследства в пользу князей Сокольских. Сергей Петрович вместо половины (что было бы естественно) обещает ему треть, но и это обещание осталось им невыполненным. Мечтая с Лизой Долгорукой о своем нравственном перерождении, князь думал о женитьбе на Ахмаковой. Узнав о предполагаемом ее замужестве с Бьюрингом, он ездил с предложением о браке к дочери Версилова, Анне Андреевне. В игорном доме «отрекся» от Аркадия Долгорукого, когда того оклеветали в воровстве (329). В результате такой «широкости» характера Сергей Петрович оказался вовлеченным в компанию ростовщика и фальшивомонетчика Стебелькова (301-307).

Безвыходное положение князя Сергея после проигрыша вынуждает его сознаться в совершенных им проступках: он «написалъ письмо въ прежній полкъ къ прежнимъ товари- щамъ», оправдал оскорбленных им, признался Лизе в своих изменах ей (345-346). Несмотря на это, в тюрьме из ревности он донес на Васина (416). Оба героя -- князь Сергей и Версилов -- намеревались жениться на девушках из низшего сословия. Но их взаимоотношения с избранницами различны. Князь Сергей стал причиной бесконечных страданий Лизы: «.. .безвыходное, безконечное горе безъ разсвЪта легло навЪкъ надъ всей судьбой этой. добровольной искательницы мученій!» (416). Само имя героини -- Лиза -- символизирует здесь, как и в других романах Достоевского (например, невинная жертва Раскольникова Лиза из «Преступления и наказания», Лиза Хохлакова из «Братьев Карамазовых»), «разрушение идиллии» (см.: [Кунильский: 283]).

В картине разрушения «красивого типа» не менее ярки и женские образы представительниц высшего света.

В образе Катерины Николаевны Ахмаковой писатель переосмыслил литературный тип коварной красавицы. Эта героиня неоднозначна. Она привлекательна, но, вместе с тем, -- «притворщица и иезуитка» (476). О ее «нравственных достоинствах» говорит «документ» -- ее письмо, в котором она, беспокоясь о целостности своего предполагаемого наследства, ищет «возможно ли будетъ, по законамъ, объявить князя <ее отца> въ опек^ или въ родЪ неправоспособная» (71). Чтобы добыть это пропавшее, компроментирующее ее, письмо, она «не устыдилась» (318) играть в любовь не только с Версиловым, но и с Подростком.

Следует отметить, что по сюжету романа она большую часть времени находится за границей. Уже отмечалось, что романные хронотопы у Достоевского «условны, и в их условности очевидны символические значения» [Захаров, 2012: 134]. В этом свете пространственная «граница» воспринимается в произведении как противопоставление идеала реальности.

Таким образом, и этот персонаж «разрушает» высший принцип дворянства -- «честь и долг», -- т. е. вносит «беспорядок», драматизируя жизнь окружающих.

«Искусство» Ахмаковой, вероятно, по-своему вдохновило и дочь Версилова Анну Андреевну действовать в том же, теперь общем для высшего света, направлении. Стремясь завладеть наследством старого князя Николая Ивановича Сокольского, она сама себя предлагает ему в жены. В письме-рецензии (эпилоге романа), Николай Семенович отдает должное ее характеру, сравнивая с реальной исторической личностью, осужденной в 1874 году: «.. .и чЪмъ же не съ характеромъ девица? Лицо въ размЪрахъ матушки-игуменьи Митрофаніи» (564).

Рецензент обобщает образы, нарисованные автором романа, выделяет его главную мысль:

«НынЪ, съ недавняго времени, <...> отъ красиваго типа отрываются, съ веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются въ одну кучу съ безпорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники быв- шихъ культурныхъ семействъ смеются уже надъ темъ, во что можетъ быть еще хотели бы верить ихъ дети. Мало того, съ увлечешемъ не скрываютъ отъ детей своихъ свою алчную радость о внезапномъ праве на безчестье, которое они вдругъ изъ чего-то вывели целою массой» (563).

К этим отрывающимся от «красивого типа» «кускам» пристает и такой «сор» из «беспорядствующих и завидующих» как купец и «публичная дама», жестоко оскорбившие Олю, аферист и фальшивомонетчик Стебельков и бандит-шантажист Ламберт.

Особое место в романе занимает молодежь, «ищущая беспорядка» -- «дергачевцы». Рецензент осмысливает и их деятельность. Исторический опыт подсказывает ему, что подобные явления -- следствие того же «хаоса», создаваемого «отрывающимися» «кусками и комками». «Желание беспорядка» у юношей, на его взгляд, происходит от «затаенной жажды порядка и “благообразія”» в порывах «искания истины» (561). Рецензент замечает, что прежде эти юноши «почти всегда кончали темъ, что съ успехомъ примыкали, впоследствіи, къ нашему высшему культурному слою и сливались съ нимъ въ одно целое». Трагедия в том, что «ныне <...> примкнуть почти не къ чему» (562). «Беспорядок» приводит к безысходости, к трагедии -- самоубийству -- Олю, Андреева и др. «Нынче все вешаются», -- обобщает Тришатов (436). Следствием этого «беспорядка и хаоса» становятся мысли о «второстепенности» России и о бессмысленности для русского человека жить, высказанные Крафтом (165).

Особое место и в романе, и в рецензии занимает образ Версилова. Он один из «тысячи» «русских европейцев», которые хранят «высшую русскую мысль». С «дворянской тоской», «разженившись» с Софьей Андреевной, он скитается по распадающейся Европе как русский европеец.

Идею о «золотом веке» Версилов переосмысливает как «последний день Европы»:

«.. .это заходящее солнце перваго дня европейскаго человечества, которое я виделъ во сне моемъ, обратилось для меня тотчасъ, какъ я проснулся, на яву, въ заходящее солнце последняго дня европейскаго человечества! Тогда особенно слышался надъ Европой какъ бы звонъ похороннаго колокола» (466).

Образ заходящего солнца «является здесь у Достоевского всемирно-историческим символом»: «то, что будет с европейским человечеством, <. .> будет эпохой косых лучей» -- «эпохой заката» [Дурылин: 188--189]³.

Развалу Европы противостоит «высшая русская мысль» -- «всепримирение идей». Версилов связывает ее с русским дворянством:

«У насъ создался веками какой-то еще нигде не виданный вьісшій культурный типъ, котораго нетъ въ целомъ міре -- типъ всемірнаго боленія за всехъ. Это -- типъ русскій, но такъ какъ онъ взятъ въ высшемъ культурномъ слое народа русскаго, то, стало быть, я имею честь принадлежать къ нему. Онъ хранитъ въ себе будущее Россіи» (467).

Рецензент отмечает в характере Версилова черты, типичные для представителей высшего культурного слоя России того времени -- отрыв их высших идей от реальной жизни, что также выражает «беспорядок»:

«Это -- дворянинъ древнейшаго рода и, въ тоже время, парижскій коммунаръ. Онъ, истинный поэтъ и любитъ Россію, но зато и отрицаетъ ее вполне. Онъ безъ всякой религіи, но готовъ почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеетъ, но во что страстно веруетъ по примеру множества русскихъ европейскихъ цивилизаторовъ петербургскаго періода русской исторіи» (564).

Таким образом, рассмотренные выше образы героев символичны и являются отражением характера своей эпохи. Рецензия, раскрывая типические черты героев и эпохи, является обобщением и завершением романа, т. е. -- эпилогом.

Вместе с тем изображаемая картина художественно «не завершена». Сюжетные линии в ней взаимно обособлены, взаимно непроницаемы. Динамические композиционные взаимосвязи рецензент или не замечает, или не считает их сюжетообразующими.

Ту же «хаотичность и случайность» рецензент находит и в рукописи Подростка. Поэтому она -- не роман, а только «материал для будущего художественного произведения».

Впрочем, рецензент односторонен. Рассмотренные герои -- не только социальные типы, а характеры и личности. Так, верно указанные противоречивые черты характера и убеждений абсолютизированы в рецензии. Вне внимания рецензента оказались личностные качества героя, перспективные для представителей высшего культурного слоя России. Они проявляются на неосмысленном рецензентом уровне произведения.

Сюжетная линия Версилова связывает все сюжетные линии в единое целое -- роман автора. Сюжет основной его части обрывается неожиданно:

«Въ это мгновєніє съ крикомъ ворвалась Татьяна Павловна; но онъ <Версилов> уже лежалъ на ковре безъ чувствъ, рядомъ съ Ламбертомъ» (552).

Возникает необходимость осмысления этой сцены и всех предшествующих событий, т. е. -- эпилога. Эту роль выполняет «Заключение»:

«Теперь этой сцене минуло почти уже полгода, и многое утекло съ техъ поръ, многое совсемъ изменилось...» (552); «Теперь, когда я пишу эти строки -- на дворе весна, половина мая <...>. Мама сидитъ около него <Версилова>; онъ гладитъ рукой ея щеки и волосы и съ умилешемъ засматриваетъ ей въ глаза. О, это -- только половина прежняго Версилова; отъ мамы онъ уже не отходитъ и ужь никогда не отойдетъ более. <.> Весь умъ его и весь нравственный складъ его остались при немъ, хотя все, что было въ немъ идеальнаго, еще сильнее выступило впередъ. Я прямо скажу, что никогда столько не любилъ его, какъ теперь.» (553-554); «О Катерине Николаевне онъ какъ будто совершенно забылъ и имени ея ни разу не упомянулъ. О браке съ мамой тоже еще ничего у насъ не сказано» (554).

Эта сцена показывает иные, по сравнению с предшествующими, взаимоотношения героев, их душевное состояние. Она способствует осмыслению происшедшего, о чем говорит то, что это происходит полгода спустя после окончания основных событий романа. Кроме того, у рассказчика здесь другое мироощущение.

Рассматриваемая сцена обобщает и завершает роман автора. Об этом свидетельствует то, что она «рифмуется» (термин И. М. Мейера) [Мейер: 600] с ситуациями основной части произведения, которые выражают развитие основного конфликта романа автора -- душевной драмы Версилова: одновременного переживания несовместимых между собой чувств к Софье Андреевне и Ахмаковой.

Версилов любит и «красоту» Софьи Андреевны, и ее сердце: «...она болЪе, ч'Ьмъ кто нибудь, способна понимать мои недостатки, да и въ жизни моей я не встр'Ьчалъ съ такимъ тонкимъ и догадливымъ сердцемъ женщины» (473). В разговоре с Аркадием он вспоминает, что, «разженившись» с Софьей Андреевной, скитаясь по Европе, осознал глубину своего чувства к ней:

«.я вдругъ началъ понимать всю степень моей, таившейся во мнЪ, любви къ твоей матери» (473); «я съ судорожнымъ нетерпЪ- шемъ мечталъ объ цЪлой новой программа жизни.» (475).

Этому женскому образу противопоставлена Катерина Николаевна Ахмакова, коварство которой понятно Версилову:

«-- НЬтъ, вы не смешны, а вы -- только развратная, светская женщина! побл'Ьдн'Ьлъ онъ ужасно» (514); «съ первой встречи она поразила его, какъ бы заколдовала чЪмъ-то. Это былъ фа- тумъ. <.> Онъ незахотплъ его, “не захотЪлъ любить”. <.> не пожелалъ этого рабства страсти. <.> Она скоро проникла тогда въ его тайну <.> и кокетничала съ нимъ нарочно.» (475-476).

Драма Версилова углубляется двойственностью его положения. С одной стороны, он испытывает страсть к Ахмако- вой -- безнравственной кокетке, с другой -- продолжает любить Софью Андреевну, молча страдающую, знающую о чувствах к другой, но бесконечно его любящую. Душевные мучения Версилова, вызванные этой развоенностью, говорят о зарождении в нем стремления понять душу Софьи Андреевны: «Пуще всего меня мучило воспоминаніе о ея вечной приниженности передо мной и о томъ, что она вечно считала себя безмерно ниже меня во всехъ отношешяхъ.» (473). Страдая от страсти к Катерине Николаевне, Версилов знал, что она его не понимает:

«-- Я воображаю васъ, когда я одинъ, всегда. Я только и делаю, что съ вами разговариваю. <...> Но вы всегда смоетесь надо мною, какъ и теперь. онъ проговорилъ это какъ бы вне себя.» (515); «мне жаль только, что я полюбилъ такую, какъ вы.» (516).

Преодолевая «рабство страсти», Версилов стремится обрести сына, а с ним -- и семью. Аркадий вспоминает встречу с Версиловым, когда они говорили «как два друга в высшем и полном смысле слова»:

«Милый мой, я давно тебя ждалъ сюда. Я давно мечталъ, какъ мы здесь сойдемся; знаешь ли, какъ давно? -- уже два года мечталъ. <.> Садись къ самовару. Я буду воображать, что мы вечно съ тобой такъ жили и каждый вечеръ сходились, не разлучаясь. Дай мне посмотреть на тебя <.> Какъ я его люблю, твое лицо!» (461).

Теперь в борьбе с раздвоением своих чувств к Софье Андреевне и Ахмаковой наступает кульминация -- решимость Версилова покончить с «фатумом»:

«Вдругъ онъ <.> стремительно вскочилъ, мгновенно выхватилъ образъ изъ рукъ Татьяны (Татьяны Павловны Прутковой. -- Т. Б.) и, свирепо размахнувшись, изо всехъ силъ ударилъ его объ уголъ изразцовой печки. Образъ раскололся ровно на два куска.» (507).

Здесь обыгрывается каламбур -- «расколоть раскольничий» образ. Этот поступок отрицает русский раскол, но в форме отрицания старой допетровской России. роман достоевский подросток эпилог

И в то же время Версилов, преодолевая страсть, стремится к чистому, «ангельскому»: «А все-таки къ тебе <Софье Андреевне> вернусь, къ последнему ангелу!» (508).

Эту сцену как бы продолжает и завершает заключительная сцена романа, в которой «некоторая злорадная аллегорія, некоторая какъ бы ненависть къ ожидашямъ этихъ женщинъ, некоторая злоба къ ихъ правамъ и къ ихъ суду» (553) реализуется. Она нужна Достоевскому не только для мелодраматического заострения сюжета. Главная роль в этой сцене отводится сыну. Аркадий спас Версилова от убийства Ахмаковой и от самоубийства:

«Вдругъ онъ <Версилов> замахнулся на нее револьверомъ, но, какъ бы догадавшись, обернулъ револьверъ и навелъ его ей въ лицо. Я мгновенно, изо всей силы, схватилъ его за руку и за- кричалъ Тришатову. Помню: мы оба боролись съ нимъ, но онъ успелъ вырвать свою руку и выстрелить въ себя. Онъ хотелъ застрелить ее, а потомъ себя. Но, когда мы не дали ея, то уткнулъ револьверъ себе прямо въ сердце, но я успелъ оттолкнуть его руку кверху и пуля попала ему въ плечо. Въ это мгновеніе съ крикомъ ворвалась Татьяна Павловна; но онъ уже лежалъ на ковре безъ чувствъ, рядомъ съ Ламбертомъ» (552).

Сцена из «Заключения» («Теперь, когда я пишу эти строки...»), подытоживая развитие рассмотренных выше отрицающих друг друга ситуаций, обобщает и завершает их. На смену душевной драме героев пришла взаимная любовь, собирающая их в единую семью, основанную не на «выжитых» «красивых» нормах дворянских родов, а на принципах соборности, которая «означает коммюнитарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости» [Есаулов: 25]. В сюжетных линиях Версилова, Софьи Андреевны, Аркадия проявлялось (как бы заложенное в них) стремление к такой коммюнитарности.

Однако семейная идиллия еще не достигнута. Аркадий замечает:

«О Катерине Николаевне онъ <Версилов> какъ будто совершенно забылъ и имени ея ни разу не упомянулъ. О браке съ мамой тоже еще ничего у насъ не сказано» (554).

Следовательно, автор намечает перспективу в развитии героев и их взаимоотношений. А. Л. Стожкова высказала суждение, что «Достоевский через третий персонаж <Подростка> выходит за рамки двойственной оппозиции, “размыкает” ее изнутри, реализуя мысль о невозможности прямого взаимоперехода предельной цельности и крайнего интеллектуализма -- мысль, которая предчувствовалась и Лермонтовым, и Тургеневым, и Толстым» [Стожкова: 101]. Между тем «третий персонаж» не «размыкает изнутри» «двойственную оппозицию» и не реализует «мысль о невозможности прямого взаимоперехода предельной цельности и крайнего интеллектуализма» -- напротив: «В финале романа Аркадий расстается с духовным сиротством. Он встает на истинный путь: произошло соприкосновение его идеи с идеалом Версилова и правдой Макара Долгорукого» [Захаров, 2015: 572].

Сопоставляя в «Подростке» два эпилога (эпилог «Записок» и эпилог произведения -- «материал для художественного произведения» и «роман»), Достоевский показывает путь спасения разрушающейся, как и Европа, России, которая должна выйти из «хаоса и беспорядка» реализацией в обществе принципов соборности. Этот смысл писатель вкладывает и в заглавие романа, которое подчеркивает устремление России в будущее («Подросток»). Если это роман воспитания, то не одного Аркадия Долгорукого, а всего русского общества.

Примечания

¹ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Канонические тексты. Петрозаводск, 2015. Т. XI. С. 565. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в круглых скобках.

² Цитата из письма Ф. М. Достоевского к А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. (12 января 1868 г.). См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1985. Т. 28. Кн. 2. С. 241. См. также: [Захаров, 1985: 144].

³ О символике солнца см. также: [Гроссман].

Список литературы

1. Викторович В. А. Жанр записок у Толстого и Достоевского // Лев Толстой и русская литература. -- Горький, 1981. -- С. 18-25.

2. Геригк Х.-Ю. Литературное мастерство Достоевского в развитии. От «Записок из Мертвого дома» до «Братьев Карамазовых». -- СПб.: Изд- во Пушкинского Дома; Нестор-История, 2016. -- 320 с.

3. Геригк Х-Ю. Роман «Подросток» в историко-литературной перспективе // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: возможности прочтения: сб. ст. -- Коломна, 2003. -- С. 9-16.

4. Гроссман Л. П. Достоевский. -- М.: Молодая гвардия, 1963. -- 544 с. (Жизнь замечательных людей) [Электронный ресурс]. -- URL: http:// www.informaxinc.ru/lib/zhzl/dost_grossman/#CO2 (09.02.2018).

5. Димитриев В. М. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: от «текущей действительности» к памяти (Достоевский и Бергсон) // Достоевский и современность. -- Великий Новгород, 2015. -- С. 78-90.

6. Дурылин С. Н. Об одном символе у Достоевского // Достоевский: Труды Государственной Академии Художественных наук. Литературная секция. -- М.: ГАХН, 1928. -- Вып. 3. -- С. 163-198.

7. Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе. -- Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1995. -- 288 с.

8. Захаров В. Н. Система жанров Достоевского. Типология и поэтика. -- Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. -- 209 с.

9. Захаров В. Н. Проблемы исторической поэтики. Этнологические аспекты. -- М.: Индрик, 2012. -- 262 с.

10. Захаров В. Н. Имя автора -- Достоевский. Очерк творчества. -- М.: Индрик, 2013. -- 456 с.

11. Захаров В. Н. Творчество как обретение Слова // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: канонические тексты. -- Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2015. -- Т. XI: Подросток. -- С. 566-576.

12. Комарович В. Л. Роман Достоевского «Подросток» как художественное единство // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2. / под ред. А. С. Долинина. -- Л.; М.: Мысль, 1924. -- С. 31-70.

13. Краснов Г. В. Сюжеты русской классической литературы. -- Коломна, 2001. -- 141 с.

14. Кунильский А. Е. «Лик земной и вечная истина». О восприятии мира и изображении героя в произведениях Ф. М. Достоевского. -- Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. -- 302 с.

15. Мейер И. М. Рифма ситуаций в одном романе Достоевского // IV Международный съезд славистов. Материалы дискуссии. -- М., 1962. --Т. 1. -- С. 600-601.

16. Стожкова А. Л. Роман «Подросток» в свете литературной оппозиции цельного и рефлектирующего сознания // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: возможности прочтения: сб. ст. -- Коломна, 2003. -- С. 99-109.

Abstract

The poetics of the epilogue in Dostoevsky's novel “A Raw Youth”

Tamara P. Batalova

The article investigates the genre peculiarity and the poetics of the epilogue in Dostoevsky's novel “A Raw Youth”. Its originality resides specifically in the divergence between “the author's novel” and “the hero's notes”. The novel does not contain such a distinctive compositional element as an epilogue. The role of the latter belongs to the critical letter of Nikolai Semyonovich, ex-mentor of the Adolescent, on his “Notes” (“Chapter Thirteen. Conclusion”). The critical letter discloses the characteristics of heroes and the epoch, rethinks the situations and motives of the key part of the writing. In his novel Dostoevsky on the one hand reveals the destruction of the “displaced” life standards of the nobles, the decadence of the noblemen's concept of honor and duty, on the other hand, he insists that the way of salvation of the country from the “disorder and chaos” consists in reinforcement of the orthodox thinking, implementation of the idea of spiritual commonality, bringing together of the “superior Russian thought” and the popular truth. This is the meaning of the novel's title: all Russian society and the country in whole is an adolescent.

Keywords: Dostoevsky, genre, novel, epilogue, motif, hero, situation, scene

References

1. Viktorovich V. A. The Genre of Notes by Tolstoy and Dostoevsky. In: Lev Tolstoy i russkaya literatura [Leo Tolstoy and Russian Literature]. Gorky, 1981, pp. 18-25. (In Russ.)

2. Gerigk H. J. Lit. masterstvo Dostoevskogo v razvitii. Ot «Zapisok iz Mertvogo doma» do «Bratev Karamazovykh» [Dostoevsky's Literary Mastership in Develop. From “The House of the Dead” to “The Brothers Karamazov”]. St. Petersburg, The Pushkin House Publ., Nestor-Istoriya Publ., 2016. 320 p. (In Russ.)

3. Gerigk H. J. The Novel “A Raw Youth” in a Historical and Literary Perspective. In: Roman F. M. Dostoevskogo «Podrostok»: vozmozhnosti prochteniya [The Novel of F. M. Dostoevsky “A Raw Youth”: Opportunities for Reading]. Kolomna, 2003, pp. 9-16. (In Russ.)

4. Grossman L. P. Dostoevsky. Moscow, Molodaya gvardiya Publ., 1963. 544 p. Available at: http://www.informaxinc.ru/lib/zhzl/dost_grossman/#CO2 (accessed on February 09, 2018). (In Russ.)

5. Dimitriev V.M. The Novel of F.M. Dostoevsky “A Raw Youth”: from the “Current Reality” to Memory (Dostoevsky and Bergson). In: Dostoevskiy i sovr-ost' [Dostoevsky and Modernity]. Novgorod the Great, 2015, pp. 78-90. (In Russ.)

6. Durylin S. N. On One Symbol at Dostoevsky's Writings. In: Dostoevskiy: Trudy Gosudarstvennoy Akademii Khudozhestvennykh nauk. Literaturnaya sektsiya [Dostoevsky: Proceedings of the State Academy of Art Sciences. Literature Workshop]. Moscow, The Russian Academy of Artistic Sciences Publ., 1928, issue 3, pp. 163-198. (In Russ.)

7. Esaulov I. A. Kategoriya sobornosti v russkoy literature [The Category of Sobornost' in Russian Literature]. Petrozavodsk, Petrozavodsk State University Publ., 1995. 288 p. (In Russ.)

8. Zakharov V. N. Sistema zhanrov Dostoevskogo. Tipologiya i poetika [The System of Genres of Dostoevsky: Typology and Poetics]. Leningrad, Pushkin Leningrad State University Publ., 1985. 209 p. (In Russ.)

9. Zakharov V. N. Problemy istoricheskoy poetiki. Etnologicheskie aspekty [The Problems of Historical Poetics. Ethnological Aspects]. Moscow, Indrik Publ., 2013. 456 p. (In Russ.)

10. Zakharov V. N. Imya avtora -- Dostoevskiy. Ocherk tvorchestva [The Author's Name Is Dostoevsky. An Essay on the Creative Work]. Moscow, Indrik Publ., 2013. 456 p. (In Russ.)

11. Zakharov V. N. A Creative Process as the Discovery of the Word. In: Dostoevskiy F. M. Polnoe sobranie sochineniy: Kanonicheskie teksty [Dostoevsky F. M. The Complete Works: Canonical Texts]. Petrozavodsk, Petrozavodsk State University Publ., 2015, vol. 11: “The Raw Youth”, pp. 566-576. (In Russ.)

12. Komarovich V. L. The Novel of Dostoevsky “A Raw Youth” as the Artistic Unity. In: F. M. Dostoevskiy. Stat'i i mater. [F. M. Dostoevsky: Articl. and Mater.]. Leningrad, Moscow, Mysl' Publ., 1924, collection 2, pp. 3170. (In Russ.)

13. Krasnov G. V. Syuzhety russkoy klassicheskoy literatury [Storylines of Russian Classics]. Kolomna, 2001. 141 p. (In Russ.)

14. Kunil'skiy A. E. «Lik zemnoy i vechnaya istina». O vospriyatii mira i izobrazhenii geroya v proizvedeniyakh F. M. Dostoevskogo [“The Face of the Earth and the Eternal Truth”. On the Perception of the World and the Representation of Hero in the Works by Fedor Dostoevsky]. Petrozavodsk, Petrozavodsk State University Publ., 2006. 302 p. (In Russ.)

15. Meyer I. M. The Rhyme of Situations in One Novel of Dostoevsky. In: IVMezhduna. s”ezd slavistov. Mater. diskussii [The 4th Internat. Congress of Slavists. Mater. of the Discussion]. Moscow, 1962, vol. 1, pp. 600-601. (In Russ.)

16. Stozhkova A. L. The Novel “A Raw Youth” in Terms of the Literary Opposition of Clean and Reflective Consciousness. In: Roman F. M. Dostoevskogo «Podrostok»: vozmozhnosti prochteniya [The Novel of F. M. Dostoevsky “A Raw Youth”: Opportunities for Reading]. Kolomna, 2003, pp. 99-109. (In Russ.)

Размещено на Allbest.ru