Проблема повествования в "Записках из Мертвого Дома" Ф.М. Достоевского

Размещено на http://www.allbest.ru/

Проблема повествования в «Записках из Мертвого Дома» Ф.М. Достоевского

Т.П. Баталова

(г. Санкт-Петербург, Российская Федерация)



Аннотация

повествователь достоевский горянчиков

В статье в свете социологической поэтики П.Н. Медведева выявлены и изучены особенности повествования в «Записках из Мертвого Дома» Ф.М. Достоевского, исследована роль этих особенностей в выражении основной мысли «Записок...» -- стремления каторжных к свободе, к «воскресению из мертвых». Под этим углом зрения рассматривается значение двоения повествователя (Горянчиков и Горянчиков-Достоевский), противопоставления героев произведения (положительных и отрицательных), анализируется сюжетно-композиционная функция XI главы первой части «Записок.» -- «Представление». Ключевую роль в выражении основной мысли в произведении играет христианская вера. Открытость людям, доброжелательное, христианское отношение к ним -- отличительная черта характера Горянчикова-Достоевского, всех положительных героев в «Записках.». Под влиянием празднования Рождества Христова каторжные устроили театральное представление, что изменило нравственное состояние и актеров, и зрителей, усилило их чувство собственного достоинства, необходимое для противостояния острожным порядкам, «мертвящим» людей, усилило стремление арестантов к свободе, к «воскресению из мертвых». В статье сделан вывод, что «Записки из Мертвого Дома» являются началом эстетических и художественных перемен, проявившихся в послекаторжном творчестве Достоевского. Ключевые слова: Ф.М. Достоевский, «Записки из Мертвого Дома», П.Н. Медведев, христианство, жанр, герой, повествователь, рассказчик



The Problem of Narration in Notes from a Dead House by Fyodor Dostoevsky

Tamara P. Batalova

(Saint Petersburg, Russian Federation)

Abstract

Within the framework of Pavel Medvedev's sociological poetics, the article identifies and studies the features of the narrative in Fyodor Dostoevsky's Notes from a Dead House, and examines the role of these features in expressing the key idea of this novel, namely the desire of convicts for freedom, for “resurrection from the dead”. From this point of view, the author examines the significance of the narrator's duality (Goryanchikov and Goryanchikov-Dostoevsky) and the juxtaposition of the characters in the narrative (positive and negative). He also analyzes the compositional function of the XI chapter of the first part of Notes from a Dead House, “Presentation”, in the plot. The Christian faith plays the vital role in the expression of the essential idea of the work. An open-minded attitude to people, a friendly, Christian approach towards them is a distinctive feature of Goryanchikov-Dostoevsky and all the positive characters in the book. Inspired by the celebration of the Nativity of Christ, the convicts staged a theatrical performance, which alters the moral state of both the actors and the audience, fortifies their sense of self-esteem required to resist the prison orders that “deaden” people, and strengthens the prisoners' desire for freedom, for “resurrection from the dead”. The article concludes that Notes from a Dead House is the beginning of aesthetic and artistic changes that manifested themselves in Dostoevsky's post-prison works.

Keywords: Fyodor Dostoevsky, “Notes from a Dead House”, Pavel Medvedev, Christianity, genre, hero, narrator, storyteller



Р азрабатывая методологические принципы изучения произведений Ф.М. Достоевского, П.Н. Медведев поставил вопрос о роли в послекаторжном творчестве писателя статьи о христианстве в искусстве, которую тот писал в Сибири, но не закончил. Об этой статье Достоевский упоминал в письме к А.Е. Врангелю от 13 апреля 1856 г.¹. П.Н. Медведев так оценивал значение основной идеи этой статьи в послекаторжном творчестве писателя: «...без нее этот период, главнейший период жизни Достоевского, как-то странно расколот: “Маленький герой”, написанный в 1849 г. в Петропавловской крепости, затем -- “Дядюшкин сон” -- 1859 г., в том же году “Село Степанчиково и его обитатели”, “Записки из Мертвого Дома” -- 1861-1862 гг. и вдруг -- потрясающие “Записки из подполья” и “Преступление и наказание”» [Медведев, т. 1: 205].

Учение о жанре -- центральное в социологической поэтике П.Н. Медведева (см.: [Захаров, 2007], [Заваркина]) -- дает возможность увидеть это «не вполне ожиданное “вдруг”» в жанровом своеобразии «Записок из Мертвого Дома»: «Каждый жанр <...> есть сложная система средств и способов понимающего овладения и завершения действительности» [Медведев, т. 2: 205].

О «понимании» и «овладении» действительности размышлял и Достоевский. В «Дневнике писателя» 1877 г. он указывал на то, что в старом русском романе «огромная часть русского строя жизни осталась вовсе без наблюдения и без историка» (Д30; 25: 35).

Стремление писателя художественно осмыслить «огромную часть русского строя жизни» и вызвало по возвращении из каторги ту перемену, которую П.Н. Медведев назвал «не вполне ожиданным “вдруг”» [Медведев, т. 1: 205]. Первым опытом овладения не осмысленными старым русским романом сторонами действительности стали «Записки из Мертвого Дома».

В.П. Владимирцев отмечает: «Загадочная жанровая проблема “Записок” всегда озадачивала исследователей» [Владимирцев, 1997: 756]. Определение жанра «Записок.» разнообразно: «своеобразное художественное единство документального романа» [Шкловский: 123], «роман» [Мишин: 109], «книга» [Кирпотин: 380-381], «мемуарный жанр» [Гинзбург: 586], «художественные мемуары» [Чирков: 16], «цикл физиологических очерков» [Цейтлин: 290], «очерковый цикл» [Лебедев: 3-15], «документальный очерк» и «этнографическое исследование» [Этов: 107-108], «очерковая повесть» [Акелькина: 76], «записки» [Викторович: 20], «книга о народе» [Туниманов: 128], «книга <.> рассказанная народом, “братьями по несчастью”» [Владимирцев, 2008: 73], «оригинальный жанр», который образован «взаимодействием повести и художественного очерка» [Захаров, 1985: 183].

Герои «Записок...» были художественным осмыслением историй реальных арестантов (подробнее см.: [Якубович, Федоренко]). Большую роль в этом процессе играет рассказчик. В исследовательской литературе отмечается, что этот герой -- одна из бесчисленных неизвестных жертв «Мертвого Дома» -- необходим Достоевскому не только из опасения цензурных осложнений, но и для того, чтобы уйти от прямого автобиографизма. Горянчиков необходим автору, чтобы типизировать свою каторжную судьбу [Захаров, 1985: 174-185].

«Приступая к “Запискам”, Достоевский был во власти биографического времени, но в художественном переосмыслении своей судьбы он сначала сделал биографическое время условным, а затем символическим» [Захаров, 1997: 764]. Благодаря жанровому своеобразию, «Записки из Мертвого Дома» -- художественное произведение. Образ повествователя «Записок.» неоднозначен. Покойный Александр Петрович Горянчиков не имеет ни литературного прошлого, ни будущего «воскресения из мертвых». Десятью годами каторги он измучен не только физически («чрезвычайно бледный и худой»²), но и душевно:

«я бы никакъ не могъ представить себе: что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что я во все десять летъ моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду одинъ? На работе всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя-стами товарищей и ни разу, ни разу -- одинъ!» (403).

Городок, в котором герой поселился, вероятно, воспринимался им как продолжение острожных порядков: такие сибирские городки «весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всемъ остальнымъ субалтернымъ чиномъ» (395).

Издатель неоднократно подчеркивает нелюдимость Горянчикова: «...онъ страшный нелюдимъ, ото всехъ прячется», «упорно сторонился отъ всехъ» (397), «именно поставляетъ своею главнейшею задачею -- какъ можно подальше спрятаться отъ всего света» (398). Все это делает Горянчикова обреченным. Вместе с тем, на утонченность и хрупкость его душевного мира указывает его заботливая привязанность к хозяйской внучке -- десятилетней девочке, имя которой -- Катя, -- вероятно, напоминало ему жену. Эти сведения о герое сообщены Издателем во Введении -- «предисловном рассказе» (термин Д.С. Лихачева [Лихачев]). Но для выражения идеи произведения был необходим другой рассказчик. Это -- политический заключенный из дворян, пробывший на каторге 4 года. Его мысли и чувства -- мысли и чувства самого Достоевского [Захаров, 1985: 178-179]. Достоевский не отделяет его от Горянчикова -- героя Введения. Второго Горянчикова можно условно назвать Горянчиков-Достоевский. Читатели могут распознать героев по стилю и характеру их повествования.

Двоение рассказчика усиливает основную мысль «Записок из Мертвого Дома». Оба повествователя воспринимают каторгу как большое несчастье. В их взаимоотношениях с арестантами проявляется «глубочайшая бездна», разделяющая дворян и простонародье (644). Эта «бездна» в остроге проявляется в отчуждении Горянчикова от «этого народа»:

«...весь этотъ народъ <...> былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ» (404-405).

Обычными среди арестантов были воровство и доносы:

«Большинство было развращено и страшно исподлилось. <...> это былъ адъ, тьма кромешная. Но противъ внутреннихъ уставовъ и принятыхъ обычаевъ острога никто не смелъ возставать; все подчинялись» (405).

Горянчиков характеризует свои острожные ощущения -- «тяжело», «горько», «мучительно», «страшно». Ему казалось, что кругом «все было враждебно и -- страшно» (461).

Жизнь вместе с каторжными для него -- «мука, чуть ли не сильнейшая, чемъ все другія. Это вынужденное общее сожительство» (415). Он болезненно признается:

«Мне всегда было тяжело возвращаться со двора въ нашу казарму. <...> Не понимаю теперь, какъ я выжилъ въ ней десять летъ» (402).

У героя ощущение безысходности усиливалось душевным одиночеством, которое он мог разделить только с Шариком:

«...когда <...> я возвращался съ работы <...> я спешилъ за казармы, со скачущимъ передо мной и визжащимъ отъ радости Шарикомъ, обхватывалъ его голову и целовалъ-целовалъ ее, и какое-то сладкое, а вместе съ темъ и мучительно-горькое чувство щемило мне сердце» (487-488).

Отличительная черта характера Горянчикова-Достоевско- го -- добрая открытость людям, стремление понять их и простить. Эта способность характеризует героя, с одной стороны, как человека творческого, с другой -- как христианина:

«Встречаясь съ ними (каторжными. -- Т. Б.) <...> я любилъ всматриваться въ ихъ угрюмыя, клейменыя лица и угадывать, о чемъ они думаютъ» (401).

Это желание понять своих новых товарищей помогло Го- рянчикову-Достоевскому, преодолевая тяжелые впечатления, увидеть и светлые лица:

«Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальныхъ каторжныхъ, я не могъ не заметить тоже несколько добрыхъ и веселыхъ. “Везде есть люди дурные, а между дурными и хорошіе, -- спешилъ я подумать себе въ утешеніе: -- “кто знаетъ? Эти люди, можетъ быть, вовсе не до такой степени хуже техъ, остальныхъ, которые остались тамъ, за острогомъ”. Я ду- малъ это и самъ качалъ головою на свою мысль, а между темъ, -- Боже мой! -- еслибъ я только зналъ тогда, до какой степени и эта мысль была правдой!» (461-462).

Горянчиков-Достоевский преодолел переживаемую безвыходность:

«Все недоразуменія, которыя еще остались во мне, я затаилъ внутри себя, какъ только могъ глуше» (488).

Такая установка стала основой взаимоотношений героя с арестантами:

«большая часть изъ нихъ наконецъ меня полюбила и признала за “хорошаго” человека» (421).

Таким образом, позиция Горянчикова-Достоевского во взаимоотношениях с арестантами «рифмуется» (термин И. М. Мейера [Мейер: 600]) с объяснениями Акима Акимовича о том, что каторжные не любят арестантов из дворян, особенно политических:

«-- Да-съ, дворянъ они не любятъ, заметилъ онъ, -- особенно политических^ съесть рады; немудрено-съ» (423).

Острожные наблюдения и рассказы арестантов показали Горянчикову-Достоевскому, что преступления нередко совершались в критических ситуациях, под влиянием конфликта с общественной средой. Чаще всего преступление являлось грубым, противозаконным, но -- протестом против подавления человеческого достоинства. Преступление переживалось каторжными скрытно, но как трагедия: такими преступниками прежде всего оказывались люди незаурядные, мужественные, внутренне свободные, независимые от внешней среды, т. е. -- личностями (по С.А. Аскольдову [Аскольдов: 2]). Горянчиков-Достоевский размышляет о таких преступниках:

«...этотъ народъ <...> можетъ быть и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего» (687).

Повествователь c болью и возмущением пишет о системе наказаний, узаконенной в России. Он с горечью заявляет, что «право тЬлеснаго наказанія, данное одному надъ другимъ, есть одна изъ язвъ общества, есть одно изъ самыхъ сильныхъ средствъ для уничтоженія въ немъ всякаго зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основаніе къ непременному и неотразимому его разложенію» (588). Повествователь отрицательно высказывается о «келейной системе» «воспитания» преступников:

«Но я твердо увЬренъ, что знаменитая келейная система до- стигаетъ только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасываетъ жизненный сокъ изъ человека, энервируетъ его душу, ослабляетъ ее, пугаетъ ее и потомъ нравственно изсохшую мумію, полусумасшедшаго представляетъ какъ образецъ исправленія и раскаянія» (408).

И в завершение этой темы -- размышления Горянчикова-До- стоевского накануне последнего дня в остроге:

«И сколько въ этихъ ст'Бнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здЪсь даромъ! <...> ...погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ? То-то, кто виноватъ?» (687).

Сама жизнь опровергает «келейную систему»: никакими клеймами, никакими кандалами, никакими палками не заставишь такого преступника забыть, что он -- человек. Под «привычкой» к клеймам, кандалам, острожной грязи скрывается моральное преодоление «омертвления» каторжными порядками. Утвердить свое человеческое достоинство арестанты пытались доступными им способами. На каторжной работе они требовали «урока», превращая эту работу в более осмысленную. В противоположность работе подневольной занимались своим ремеслом. Месяцами, «не разгибая шеи», ремесличали, зарабатывая деньги, чтобы хоть один вечер, истратив их по своей воле, -- купив обновку, поиграв в карты или напившись, -- почувствовать себя свободными людьми. Укрепить свое человеческое достоинство, удовлетворить потребность в остроумии, юморе арестанты старались и в импровизированных, часто грубых, но -- сценах, в «ругани из удовольствия» (419). (Получив в госпитале возможность писать, Достоевский записывал этот острожный «фольклор» в «свою тетрадь», в «Сибирскую тетрадь»).

Беспредельно униженный наказаниями, угнетенный чрезмерной теснотой вынужденного сожительства, каторжный может получить истинную духовную свободу только в обращении к Богу. Христианская вера укрепляет и силы противостояния бесчеловечным каторжным унижениям.

Горянчиков-Достоевский замечает, что с годами, проведенными на каторге, у арестантов укрепляется вера. Он вспоминает:

«Я вид'Блъ разъ, какъ прощался съ товарищами одинъ арестантъ, пробьівшій въ каторгЪ двадцать л'Бтъ... <...> ...онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, не думавшій ни о своемъ преступленіи, ни о своемъ наказанім. Онъ выходилъ седымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ все наши шесть казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ низко, въ поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ» (401).

Вера в Бога, обусловливающая совестливость человека, его доброе отношение к людям -- одна из основных черт, отличающих симпатичных, милых Горянчикову-Достоевскому героев от ужасных злодеев, с их эгоцентризмом, ненавистью и презрением к людям. Повествователь с ужасом пишет о Газине:

«Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его. <...> Разсказывали <.. .> что онъ любилъ прежде резать маленькихъ детей, единственно изъ удовольствія...» (439).

В первый день пребывания в остроге Горянчикова-Достоев- ского и его товарища пьяный Газин во время обеда, в кухне, едва не раздробил им головы (441).

О другом злодее -- Орлове -- повествователь пишет:

«злодей, какихъ мало, резавшій хладнокровно стариковъ и детей, -- человекъ со страшной силой воли. <.> Это была наяву полная победа надъ плотью. <.> Когда же <Орлов> по- нялъ, что я добираюсь до его совести и <.> хоть какого-нибудь раскаянія, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомерно, какъ будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ-то маленькимъ, глупенькимъ мальчиком, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большими» (447-449).

Противоположность Орлову -- арестант А-в:

«Это былъ самый отвратительный примеръ, до чего можетъ опуститься и исподлиться человекъ и до какой степени можетъ убить въ себе всякое нравственное чувство, безъ труда и безъ раскаянія» (468).

До острога, в Петербурге, А-в, «чтобъ добыть денегъ, решился на одинъ подлый (оплаченный. -- Т. Б.) доносъ», в результате которого погибли 10 человек:

«решился продать кровь десяти человекъ, для немедленнаго удовлетворенія своей неутолимой жажды къ самымъ грубымъ и развратнымъ наслаждешямъ» (469).

Повествователь заключает:

«...лучше пожаръ, лучше моръ и голодъ, чёмъ такой человЁкъ въ обществ^!» (470).

Художественные очерки и рассказы показывают, что человека делает человеком не подчинение плоти, и даже не полная победа воли над плотью, а вера, любовь к людям. Горянчиков- Достоевский вспоминает о горце-мусульманине Нурре:

«Въ каторгЁ его (Нурру. -- Т. Б.) всё любили. Онъ былъ всегда веселъ, привЁтливъ ко всёмъ, работалъ безропотно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодовашемъ смотрЁлъ на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ воров- ствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ <...> но ссоръ не затЁ- валъ... <...> Былъ онъ чрезвычайно богомоленъ. <...> въ посты передъ магометанскими праздниками постился какъ фа- натикъ и цЁлыя ночи выстаивалъ на молитвЁ» (452).

Самое доброе впечатление на Горянчикова-Достоевского произвел Алей:

«Улыбка его была такъ довЁрчива, такъ дЁтски простодушна; большіе черные глаза были такъ мягки, такъ ласковы, что я всегда чувствовалъ особое удовольствіе, даже облегченіе въ тоскЁ и въ грусти, глядя на него. <...> .его всё любили и всё ласкали» (453-454).

Горянчиков-Достоевский научил Алея русской грамоте, познакомил c заповедями Нагорной проповеди. При прощании с Горянчиковым-Достоевским Алей говорил ему:

«ты меня человЁкомъ сдЁлалъ, Богъ заплатитъ тебЁ, а я тебя никогда не забуду.» (457).

Рассказывая о положительных героях, Горянчиков-Достоевский подчеркивает: их «всё любили». Вместе с тем, в «Записках из Мертвого Дома» выделяется и еще более значимое качество положительных героев -- стремление к общему благу.

К таким героям относится Баклушин, арестант особого -- пожизненного -- отделения, где без веры невозможно было выжить. Баклушин -- инициатор, активный организатор и актер острожного «театра»:

«Я не знаю характера милее Баклушина. <...> .все у насъ его любили. <.> Его знали даже въ городе, какъ забавнейшаго человека въ міре и никогда не теряющаго своей веселости. <.> Онъ былъ полонъ огня и жизни» (516).

Другой веселый и забавный человек, разрушающий беспросветность всеобщей мрачности и угрюмости, -- Варламов -- «изъ особаго отделенія, безконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно-насмешливый и необыкновенно простоватый съ виду» (534).

Что, кроме веры, могло дать этим людям силы не только самим выжить в пожизненной каторге, оставаясь личностями, но своей веселостью помогать товарищам-арестантам оставаться людьми?! Наиболее уважаемым в остроге был Дедушка, которому все арестанты доверяли на хранение свои деньги. Горянчиков-Достоевский вспоминает:

«что-то до того спокойное и тихое было въ его взгляде. <.> редко встречалъ такое доброе, благодушное существо въ моей жизни» (430).

Он был старообрядцем. С другими фанатиками решился «стоять за веру», сжег строящуюся единоверческую церковь. В остроге он целые ночи молился на печи за всех «православныхъ христшнъ» (430).

Общим для положительных героев является вера, важным проявлением которой в обстановке острога было доброжелательное отношение к людям, деятельность на общее благо.

Этот вывод «рифмуется» с размышлениями Горянчикова о том, что никто не мог восстать против острожных порядков. Это утверждение уточняют рассказы о положительных героях: восстать -- нельзя, но с верой духовно противостоять им -- можно.

В «Записках из Мертвого Дома» подчеркивается значимость искренности веры каторжан, что проявилось в праздновании Рождества Христова. Отмечается контраст мирского, плотского и духовного начал. Арестанты тщательно готовились встретить этот великий праздник, в большом волнении ждали его: копили деньги, приводили в порядок одежду. В самый праздничный день они торжественно встречали священника, благоговейно прикладывались к кресту, торжественно, с подношениями, священника провожали. После приема богатых подаяний горожан, официальных поздравлений начальства был объявлен сытный обед как наивысший момент праздничного дня. После отбытия начальства начались пьянство, ссоры, майданы. Арестанты вновь окунулись в каторжную действительность, привычные поиски ощущений хотя бы мнимой, но свободы, усиленные Рождественским праздником. «Праздничное веселье» нередко сменялось горькими рыданиями. Горянчиков-Достоевский заключает:

«Весь этотъ бТдный народъ хотТлъ повеселиться, провесть весело великій праздникъ -- и, Господи! какой тяжелый и грустный былъ этотъ день чуть не для каждаго. Каждый проводилъ его какъ-будто обманувшись въ какой-то надеждТ. <...> Арестанты тяжело засыпаютъ на нарахъ. Во снТ они говорятъ и бредятъ еще больше, чТмъ въ другія ночи» (531, 537).

Но возвышающая человека духовность, разбуженная великим праздником, оживила дар творчества и его восприятия -- дар сотворчества. Эти дарования проявились на организованных в Рождественские дни талантливыми арестантами театральных представлениях.

Горянчиков-Достоевский вспоминает о каторжных во время представлений:

«На всТхъ лицахъ выражалось самое наивное ожиданіе. <...> Что за странный отблескъ датской радости, милаго, чистаго удовольствія сшлъ на этихъ изборожденныхъ, клейменыхъ лбахъ и щекахъ, въ этихъ взглядахъ людей, доселТ мрачныхъ и угрюмыхъ, въ этихъ глазахъ, сверкавшихъ иногда страшнымъ огнемъ!» (546).

На это время стали ненужными вино, ссоры, карты. Горянчиков-Достоевский пишет о своих впечатлениях после спектакля:

«Наши всТ расходятся веселые, довольные, хвалятъ актеровъ, благодарятъ унтеръ-офицера. Ссоръ не слышно. ВсТ какъ-то непривычно довольны, даже какъ будто счастливы, и засыпаютъ не повсегдашнему, а почти съ спокойнымъ духомъ, -- а съ чего бы кажется? А между-тТмъ это не мечта моего воображенія.

Это правда, истина. Только немного позволили этимъ б'Бднымъ людямъ пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть часъ не по-острожному -- и человЪкъ нравственно меняется, хотя бы то было на нисколько только минутъ...» (555).

Повествователь подчеркивает духовно-творческое соучастие каторжан. «Представление» воспринималось ими как их общий праздник: и актеры, и организаторы «представления» -- сами арестанты. Зрители смотрели спектакль, вплотную прижавшись друг к другу, забыв о ссорах, неприязни, сплетнях и воровстве. Стоявшие на приставленных к стене поленьях опирались на плечи стоявших впереди товарищей. Это духовно-творческое соучастие показывает силу искусства, способность его внести в общество христианские отношения.

Рассказ о «представлении» и произведенных им впечатлениях повествователь оканчивает молитвой «дедушки» и надеждой на «воскресение из мертвых»:

«Но вотъ уже глубокая ночь <.> а дедушка на печи молится за всБхъ “православныхъ хриспанъ” и слышно его мерное, тихое, протяжное: “Господи Іисусе Христе, помилуй насъ!..” <...> “Не навсегда же я здЪсь, а только вЪдь на нисколько л'Бтъ!” -- думаю я, и склоняю опять голову на подушку» (555-557).

В.Н. Захаров отмечает, что «логика композиции “Записок из Мертвого Дома” -- crescendo идеи. Таков подбор фактов и рассуждений о них в произведении Достоевского» [Захаров, 1985: 183]. Во второй части «Записок.» принцип противопоставления «мертвящих» порядков и стремления к «воскресению из мертвых» проявляется своеобразно. Первые главы -- «Госпиталь», «Продолжение», «Продолжение», «Акулькин муж» -- рассказы о страданиях от наказаний, о жестоком преступлении «Акулькиного мужа», о смертях, о расковывании мертвого -- резко снижают пафос последней главы первой части -- «Представление». Этого снижения пафоса требует логика сюжета «Записок из Мертвого Дома». Но вместе с тем, как бы исподволь, из-под мрачных фактов выступают и светлые надежды. Эта тенденция усиливается до «славной минуты» -- «Выхода из каторги».

В начале второй части Горянчиков-Достоевский вспоминает, что в госпитале каторжным выдавалась другая одежда, в арестантских палатах были не нары, а кровати, с бельем. Здесь же говорится о человечности докторов. Они сочувствовали арестантам и принимали, если было много свободных мест, здоровых, но очень утомленных бедняг. Повествователь сообщает:

«Я уже и прежде слышалъ, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. “Отцовъ не надо!” -- отвечали они мне на мои распросы...» (558).

Стремление арестантов к свободе выражается в их тяготении к природе, особенно летом, когда в неволе усиливалась тоска (главы «Летняя пора», «Каторжные животные»).

Летом арестанты работали далеко от крепости. Сарай, в котором работал Горянчиков-Достоевский, стоял на высоком крутом берегу Иртыша. Герой вспоминает о летней поре:

«Все для меня было тутъ дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонномъ синемъ небе, и далекая песня киргиза, приносившаяся съ киргизскаго берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконецъ какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуша. <.> Все это бедно и дико, но свободно» (618).

Надежды арестантов на «ревизора» полностью не оправдались, но ненавистный «плац-майор» все-таки должен был подать в отставку. «Претензия» не принесла желаемых результатов, но в организации ее проявилось чувство собственного достоинства всех участников. Это событие продолжает ряд рифмующихся ситуаций об острожных порядках и противостоянии им. Отношение к Горянчикову-Достоевскому здесь неоднозначно: отчуждение к нему как к бывшему барину, но не вражда как к человеку. Об этом говорит и прощание Горянчикова-Достоевского с острожными:

«Много мозолистыхъ, сильныхъ рукъ протянулось ко мне приветливо. Иные жали ихъ совсемъ по-товарищески.» (687).

Этот эпизод обобщает и завершает сюжетную линию Горянчикова-Достоевского и арестантов. Сцена прощания Горянчикова-Достоевского с арестантами, выражающая основную мысль произведения, выполняет функцию эпилога «Записок из Мертвого дома». Выход из каторги и сцена расковывания Горянчикова-Достоевского, в противоположность сцене расковывания мертвого в госпитале, символизируют «воскресение из мертвых». В великих романах Достоевского христианская идея выражается непосредственно через образы и события. То же происходит и в «Записках из Мертвого дома», которые и были тем «не вполне ожиданным “вдруг”», о котором писал П.Н. Медведев.



Примечания

1. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1985. Т. 28_ь С. 229. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома -- нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: канонические тексты. Петрозаводск: ПетрГУ, 1997. Т. 3. С. 396. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в круглых скобках.



Список литературы

1. Акелькина Е.А. Записки из Мертвого дома» // Достоевский: Сочинения, письма, документы: словарь-справочник / сост. и науч. ред. Г.К. Щенников, Б.Н. Тихомиров. СПб.: Пушкинский Дом, 2008. С. 74-77.

2. Аскольдов С.А. Религиозно-этическое значение Достоевского // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы / сост. В.С. Долинин. Пг., 1922. Сб. 1. С. 1-32.

3. Викторович В.А. Жанр записок у Толстого и Достоевского // Лев Толстой и русская литература: межвуз. сб. Горький: ГГУ, 1981. С. 18-25.

4. Владимирцев В. Книга века // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: канонические тексты. Петрозаводск: ПетрГУ, 1997. Т. 3. С. 754-763.

5. Владимирцев В.П. Записки из Мертвого дома // Достоевский: Сочинения, письма, документы: словарь-справочник / сост. и науч. ред. Г.К. Щенников, Б.Н. Тихомиров. СПб.: Пушкинский Дом, 2008. С. 70-74.

6. Гинзбург Л.Я. «Былое и думы» // История русского романа: в 2 т. М.; Л.: АН СССР, 1962. Т. 1. С. 583-607.

7. Заваркина М.В. Жанр как категория поэтики (проблемы, тенденции, перспективы) // Проблемы исторической поэтики. 2020. Т. 18. № 1. С. 7-35 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdf71582887863.pdf (10.05.2020). DOI: 10.15393/j9.art.2020.7562.

8. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского: типология и поэтика. Л.: Изд-во Ленинградскогого ун-та, ЛГУ, 1985. 208 с.

9. Захаров В. Пасхальный сюжет // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: канонические тексты. Петрозаводск: ПетрГУ, 1997. Т. 3. C. 764-765.

10. Захаров В.Н. Проблема жанра в «школе» Бахтина (М.М. Бахин, П.Н. Медведев, В.Н. Волошинов) // Русская литература. 2007. № 3. С. 19-30.

11. Кирпотин В.Я. Достоевский в шестидесятые годы. М.: Худож. лит., 1966. 560 с.

12. Лебедев Ю.В. У истоков эпоса (очерковые циклы в русской литературе 1840-1860-х годов). Ярославль: Яросл. пед. ин-т, 1975. 162 с.

13. Лихачев Д.С. «Предисловный рассказ» Достоевского // Лихачев Д.С. Литература -- Реальность -- Литература. Л.: Сов. писатель, 1981. С. 117-126.

14. Медведев П.Н. Собр. соч.: в 2 т. СПб.: Росток, 2018.

15. Мейер И.М. Рифма ситуаций в одном романе Достоевского // IV Международный съезд славистов. Материалы дискуссии. М., 1962. Т. 1. С. 600-601.

16. Мишин И.Т. Проблематика и художественные особенности романа Достоевского «Записки из Мертвого дома» // Учен. зап. Армавирск. гос. пед. ин-та. 1957. Т. 3. Вып. 2. С. 109-161.

17. Туниманов В.А. Творчество Достоевского (1854-1862). Л.: Наука, 1980. 294 с.

18. Чирков Н.М. О стиле Достоевского: проблематика, идеи, образы. М.: Наука, 1967. 303 с.

19. Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе: русский физиологический очерк. М.: Наука, 1965. 317 с.

20. Шкловский В.Б. За и против. Заметки о Достоевском. М.: Сов. писатель, 1957. 259 с.

21. Этов В.И. Достоевский. Очерк творчества. М.: Просвещение, 1968. 384 с.

22. Якубович И.Д., Федоренко Б. В. [Примечания] // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972. Т. 4. С. 279-288.



References

1. Akel'kina E.A. “Notes from a Dead House”. In: Dostoevskiy: Sochineniya, pisma, dokumenty:slovar'-spravochnik [Dostoevsky: Works, Letters, Documents: Word Reference]. St. Petersburg, Pushkinskiy Dom Publ., 2008, pp. 74-77. (In Russ.).

2. Askol'dov S.A. Religious and Ethical Meaning of Dostoevsky's Works. In: F.M. Dostoevskiy. Stat'i i materialy [F.M. Dostoevsky. Articles and Materials]. Petrograd, 1922, collection 1, pp. 1-32. (In Russ.).

3. Viktorovich V.A. The Genre of Notes by Tolstoy and Dostoevsky. In: Lev Tolstoy i russkaya literatura [Leo Tolstoy and Russian literature]. Gorky, Gorky State University Publ., 1981, pp. 18-25. (In Russ.).

4. Vladimirtsev V.P. Book of the Century. In: Dostoevskiy F.M. Polnoe sobranie sochineniy: kanonicheskie teksty [Dostoevsky F.M. The Complete Works: Canonical Texts]. Petrozavodsk, Petrozavodsk State University Publ., 1997, vol. 3, pp. 754-763. (In Russ.).

5. Vladimirtsev V.P. “Notes from a Dead House”. In: Dostoevskiy: Sochineniya, pisma, dokumenty:slovar'-spravochnik [Dostoevsky: Works, Letters, Documents: Word Reference]. St. Petersburg, Pushkinskiy Dom Publ., 2008, pp. 70-74. (In Russ.).

6. Ginzburg L.Ya. “My Past and Thoughts”. In: Istoriya russkogo romana: v 2 tomakh [The History of Russian Novel: in 2 Vols]. Moscow, Leningrad, Academy of sciences of the USSR Publ., 1962, vol. 1, pp. 583-607. (In Russ.).

7. Zavarkina M.V. Genre as a Category of Poetics (Problems, Tendencies, Perspectives). In: Problemy istoricheskoy poetiki [The Problems of Historical Poetics], 2020, vol. 18, no. 1, pp. 7-35. Available at: https://poetica.pro/files/redaktor_pdfA582887863.pdf (accessed on May 10, 2020). DOI: 10.15393/j9.art.2020.7562 (In Russ.).

8. Zakharov V.N. Sistema zhanrov Dostoevskogo: tipologiya i poetika [The System of Genres of Dostoevsky: Typology and Poetics]. Leningrad, Pushkin Leningrad State University Publ., 1985. 208 p. (In Russ.).

9. Zakharov V.N. Easter Plot. In: Dostoevskiy F.M. Polnoe sobranie sochineniy: kanonicheskie teksty [Dostoevsky F.M. The Complete Works: Canonical Texts]. Petrozavodsk, Petrozavodsk State University Publ., 1997, vol. 3, pp. 764-765. (In Russ.).

10. Zakharov V.N. The Problem of Genre in Bakhtin's “School” (M.M. Bakhtin, P.N. Medvedev, V.N. Voloshinov). In: Russkaya literatura, 2007, no. 3, pp. 19-30. (In Russ.).

11. Kirpotin V.Ya. Dostoevskiy v shestidesyatyegody [Dostoevsky in the Sixties]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1966. 560 p. (In Russ.).

12. Lebedev Yu.V. U istokov eposa (ocherkovye tsikly v russkoy literature 1840-1860-kh godov) [At the Origins of the Epic (Cycles of Essays in Russian Literature in 1840-1860)]. Yaroslavl, Yaroslavl State Pedagogical Institute Publ., 1975. 162 p. (In Russ.).

13. Likhachev D.S. “Preface Story” of Dostoevsky. In: Likhachev D.S. Literatura -- Real'nost' -- Literatura [Likhachev D.S. Literature -- Reality -- Literature]. Leningrad, Sovetskiy pisatel' Publ., 1981, pp. 117-126. (In Russ.).

14. Medvedev P.N. Sobranie sochineniy: v 2 tomakh [Collected Works: in 2 Vols]. St. Petersburg, Rostok Publ., 2018. (In Russ.).

15. Meyer I.M. The Rhyme of Situations in One Novel by Dostoevsky. In: IV Mezhdunarodnyy s”yezd slavistov. Materialy diskussii [The 4th International Congress of Slavists. Materials of Discussion]. Moscow, 1962, vol. 1, pp. 600-601. (In Russ.).

16. Mishin I.T. Problems and Artistic Features of the Novel by F.M. Dostoevsky “Notes from a Dead House”. In: Uchenye zapiski Armavirskogo pedagogicheskogo instituta [Scientific Notes of the Armavir Pedagogical Institute], 1957, vol. 3, issue 2, p. 109-161. (In Russ.).

17. Tunimanov V.A. Tvorchestvo Dostoevskogo (1854-1862) [Works of Dostoevsky (1854-1862)]. Leningrad, Nauka Publ., 1980. 294 p. (In Russ.).

18. Chirkov N.M. O stile Dostoevskogo: problematika, idei, obrazy [On the Style of Dostoevsky: Problems, Ideas, Images]. Moscow, Nauka Publ., 1967. 303 p. (In Russ.).

19. Tseytlin A.G. Stanovlenie realizma v russkoy literature: russkiy fiziologicheskiy ocherk [Formation of Realism in Russian Literature: A Russian Physiological Sketch]. Moscow, Nauka Publ., 1965. 317 p. (In Russ.).

20. Shklovskiy V.B. Za i protiv. Zametki o Dostoevskom [Pro et Contra. Notes About Dostoevsky]. Moscow, Sovetskiy pisatel' Publ., 1957. 259 p. (In Russ.).

21. Etov V.I. Dostoevskiy. Ocherk tvorchestva [Dostoevsky. An Essay on the Creative Work]. Moscow, Prosveshchenie Publ., 1968. 384 p. (In Russ.).

22. Yakubovich I.D., Fedorenko B.V. Notes. In: Dostoevskiy F.M. Polnoe sobranie sochineniy: v 30 tomakh [Dostoevsky F.M. The Complete Works: in 30 Vols]. Leningrad, Nauka Publ., 1972, vol. 4, p. 279-288. (In Russ.).

Размещено на Allbest.ru