На писательских перепутьях: Е.Н. Чириков, А.Л. Толстая, А.Н. Толстой

Считался с ним и Е.Н. Чириков, в городах которого, изображенных в повестях «Инвалиды» и «Чужестранцы», присутствуют, как мы видели, и самарские черты тоже.

Обратим внимание на три момента, позволяющие, на наш взгляд, говорить об определенных перекличках между «городами», нарисованными А.Л. Толстой и Е.Н. Чириковым.

Первый из этих моментов -- это, собственно, портрет города, т. е. городской пейзаж, и его функция в произведениях двух писателей.

Между картинами города в произведениях А.Л. Толстой и Е.Н. Чирикова есть определенные различия: город Толстой кажется более патриархальным, «убогим», тогда как город Чирикова, даже при тонущих во мраке предместьях, больше, многолюднее и т. д. Впрочем, есть в этих городах, разделенных целым десятилетием, и сходства, среди которых и тот самый мрак, и грязь, и контраст между домами «туземной аристократии» и маленькими домиками обывателей, и т. д. Но главное, что сближает городские пейзажи А.Л. Толстой и Е.Н. Чирикова, -- это даже не отсутствие фонарей и не лужи на площадях и улицах; главное -- это та роль, которую играет город во всех перечисленных произведениях. Эта роль не сводится к тому, чтобы быть просто фоном для происходящих на этом фоне событий. Город в этих произведениях живет своей жизнью, и она, жизнь города, в конечном счете определяет и траекторию развития событий, и исход этого развития. Город вторгается в жизнь героев, чаще препятствует и лишь иногда -- способствует достижению ими тех целей, к которым они стремятся. В этом выдвижении городского пейзажа в число «действующих лиц» мы видим первую перекличку между условно «самарскими» произведениями А.Л. Толстой и Е.Н. Чирикова.

Второй момент, сближающий «Захолустье» с «Инвалидами» и «Чужестранцами», -- характер изображения «городского общества».

В повести «Изо дня в день» последнее представлено прежде всего семейством почтмейстера Сорокина, с которым поддерживают приятельские отношения Красновы. Их приятельство состояло в том, что по воскресеньям Краснов и Сорокин «садились за стол, на который ставился графин с водкой и кое-какая закуска, и начинали дружескую беседу» [Востром 1886, с. 27], а их жены в это время рассматривали в соседней комнате журналы, тайно извлеченные Сорокиной из той корреспонденции, которую ее муж, почтмейстер, еще не доставил подписчикам. В «Одном дне Павла Егоровича» портрет «городского общества» несколько богаче, но в целом аналогичен предыдущему: это семейство исправника Петра Ивановича Понафи- дина, помощник аптекаря Петров и еще некоторые персонажи, также проводящие время за столом, где стоят «водки разных сортов» и кулебяка.

«Городское общество» Чирикова гораздо разнообразнее. В «Инвалидах» это общество, собиравшееся в Татьянин день у доктора Порецкого. В другой повести -- «Чужестранцы» -- портрет городского общества еще богаче: это и группирующееся вокруг генеральши Натальи Дмитриевны общество «Мизерикордия», и «спиритический салон» Елены Михайловны Стоцкой, и семейство Захара Петровича Рябчикова, и еще некоторые другие. Разнообразнее и «репертуар» времяпрепровождения представителей городского общества в повестях Е.Н. Чирикова: здесь они не только пьют из графинов и едят кулебяку, но ставят спектакли и «живые картины», вызывают духов и т. д.

Но при всех отличиях между «обществами» Толстой и Чирикова существуют и сходства, и главное из них -- глубокое внутреннее «захолустье», проникшее в каждого из его членов и сделавшееся единственным содержанием всей их жизни. Эти «общества» предсказуемы, механистичны, движутся по раз и навсегда определенным траекториям, отклонение от которых невозможно ни при каких условиях.

Наконец, третий момент, сближающий произведения А.Л. Толстой и Е.Н. Чирикова, состоит в изображении попытки главного героя (героев) разорвать этот круг обыденности и вырваться из «захолустной» действительности, либо -- доказать ее несостоятельность. Эта попытка может быть реальной или гипотетической, доведенной до какого-то результата или так и не предпринятой героем, но именно она, эта попытка, и является в любом случае главным сюжетным стержнем всех названных произведений. Героиня повести А.Л. Толстой Евгения Николаевна попыталась вырваться из «брачной тюрьмы», но последняя оказалась сильнее и заставила женщину смириться с несвободой. Герой очерка Павел Егорович лишь на несколько минут, читая письмо университетского товарища Тулузина, почувствовал обременительную тяжесть «захолустья» и свое несовпадение с ним, но сейчас же отбросил прочь эти мысли и вновь вернулся к привычному «захолустному» образу жизни. Герой «Инвалидов» -- Крюков -- лишь косвенно соприкоснулся с городским обществом, не принадлежа к нему, но именно оно, это соприкосновение, стало причиной его окончательного разочарования в жизни и привело его к трагическому финалу. В другой повести Е.Н. Чирикова, «Чужестранцах», есть целая «колония», игнорирующая «городское общество» и организующая свою жизнь принципиально отличным от него образом; эта «колония» и есть те самые «чужестранцы», проводящие время не на спиритических сеансах и в борьбе за внимание «тузов», а в городской библиотеке, издающие газету, читающие, думающие и т. п. Но и эта попытка своеобразного противостояния замкнутому кругу «захолустья» терпит фиаско: одни из «чужестранцев» уезжают из города, другие кончают жизнь самоубийством и т. д., а в конечном счете «колония» исчезает с лица земли, как будто ее никогда и не было, а общество генеральши и ее конкурентки Стоцкой существует и будет существовать еще долгие годы.

Пожалуй, именно этот, третий, момент, с одной стороны, сближающий произведения А.Л. Толстой и Е.Н. Чирикова, с другой -- является той максимально выраженной точкой отталкивания, которая позволяет говорить не только об общем, но и о разном в их интерпретации современной действительности. Если «захолустье» Толстой тотально и из него нет и не может быть никаких выходов, то в «захолустье» Чирикова появились те самые «ранние всходы», которые пока еще слабы и обречены на гибель, но сам факт их присутствия уже делает это самое «захолустье» не столь тотальным, каким оно представлялось раньше. Сегодня оно еще сильно, но завтра оно должно будет уступить место чему-то новому, первыми признаками которого являются чириковские «инвалиды» и «чужестранцы».

И снова нам могут возразить: каковы основания видеть в повестях Е.Н. Чирикова следы влияния или диалога с А.Л. Толстой, если поднятые в них проблемы были проблемами, над которыми размышляла литература всего рассматриваемого периода? Согласимся: да, гнет и безвыходность «захолустья» -- проблема, над которой думает и которую пробует решить вся литература, названная К. Чуковским, литературой «от Чехова до наших дней» [Чуковский 1908]. Но при этом никто не отменяет и того обстоятельства, что, взявшись изображать тот же самый город и тех же самых или почти тех же самых людей, что и его предшественница, Е.Н. Чириков не мог не оглядываться на уже предпринятый ею опыт и не учитывать его.

Е.Н. Чириков и А.Н. Толстой: анализ творческого взаимовлияния

Теперь перейдем к еще одной теме, также имеющей отношение к разговору о «писательских перепутьях» между Е.Н. Чириковым, А.Л. Толстой и А.Н. Толстым.

Как указывалось выше, в конце 1900-х гг. на пороге квартиры Чириковых появился юный А.Н. Толстой, принесший на суд мастера -- Е.Н. Чирикова -- уже свои, а не материнские произведения -- сказки, оцененные последним как «замечательные» и знаменующие «рождение большого таланта». Мы не знаем, какие именно сказки А.Н. Толстого читал Е.Н. Чириков -- были ли это отдельные тексты, составившие «Сорочьи» и «Русалочьи сказки», или А.Н. Толстой принес уже составленные им целые и готовые к печати сборники, но тем не менее разговор об этих прочитанных Е.Н. Чириковым толстовских сказках представляется нам также необходимым, и вот почему: как известно, примерно через десять лет после визита к нему А.Н. Толстого, в середине 1910-х, Е.Н. Чириков также обратился к «сказочному» жанру. Результатом этого обращения стал цикл «Волжских сказок», целый ряд которых заставляет вспомнить о тех самых «сказках» А.Н. Толстого. Безусловно, речь не идет о каких-либо буквальных перекличках, реминисценциях и т. п., речь о другом, а именно -- о причинах обращения обоих писателей к жанру сказки и о художественной функции сказочного элемента в творчестве каждого из них.

На наш взгляд, причина в обоих случаях была одной и той же: «сказка» позволяла остранить биографический опыт, действительность и вступить с ней в новые ценностные отношения, или, другими словами, сказочность обеспечивала достижение той самой эстетической дистанции, без которой было невозможным художественное освоение действительности, которая в случае Толстого была еще слишком малознакомой для него как для начинающего писателя, а в случае Чирикова -- чрезвычайно хорошо известной, «намылившей глаз». С этим связано и различие в художественных функциях сказочного элемента у Е.Н. Чирикова и А.Н. Толстого, для разговора о котором остановимся на двух одноименных сказках каждого из писателей -- «Водяной» и «Русалка».

Рассказ Е.Н. Чирикова «Водяной» увидел свет в 1911 году на страницах журнала «Пробуждение». Герой рассказа -- когда-то юный студент и охотник, а теперь -- немолодой уже человек, у которого осталась «неизгладимая памятка» о событиях тех давних дней -- «дробь в теле, вот здесь, в ноге; много дроби вынули, а штук пять до сих пор перекатываются под кожей, а осенью дают себя не только помнить, но и чувствовать» [Чириков 2000, с. 331]. Случайно познакомившись в те давние дни с женой «водяного», как он окрестил для себя местного мужика, охотника, студент, по ее просьбе, помог ей бежать от мужа, ожидая за эту помощь обещанную ему «награду», которой должна была стать ночь любви; но вместо любовных утех незадачливого студента ждала погоня «водяного» и выстрел из охотничьего ружья, память о котором до сих пор дает о себе знать.

Другой рассказ -- «Русалка» -- был опубликован в том же 1911 году на страницах «Современного мира». Это также рассказ-ретроспекция, герой которого вспоминает о своей юношеской любви к девушке, оставшейся у него в памяти под «именем» Русалки, полученным ею в результате происшествия, ставшего началом их любви друг к другу: то ли случайно, то ли намеренно, с тем чтобы привлечь к себе его внимание, упав с лодки, девушка была прозвана так теми, кто узнал об этом происшествии, а вскоре она и в самом деле покорила героя своей юной непосредственностью и искренностью. Между героями вспыхивают жаркие чувства, которым не могут помешать никакие препятствия, и вот они уже готовы вступить в брак, но накануне венчания они отправляются в театр, где во время представления начинается пожар и публика в панике бросается вон из зала. Спасается бегством и герой, позабывший во время этого бегства о своей возлюбленной, которая не погибла и даже не пострадала, но -- не смогла простить жениху его панического бегства из горящего театра, где оставалась она, его избранница. В финале рассказа Русалка уезжает в неизвестном направлении, а горе-жених остается наедине со своими воспоминаниями.

Как видим, в обоих случаях сказочный элемент едва намечен, присутствует лишь в названиях, между тем как сами рассказы вовсе не «сказочны» и не оправдывают тех ожиданий, которые вправе предъявить к ним читатель, еще не знающий содержания самих рассказов. Зачем в таком случае этот «лишний» и на первый взгляд не вполне оправдывающий себя элемент вообще нужен? На наш взгляд, как уже было сказано, «сказочность» позволяет автору «Водяного», «Русалки» и других «Волжских сказок» вступить с действительностью (а в данном случае -- это действительность прошлого, когда-то пережитых автором и героями событий и впечатлений) в принципиально другие отношения, чем те, которые связывали их до сих пор: сказочность привносит в эти отношения момент архетипического, неизбежного. Герой (а вместе с ним -- автор) в какой-то момент жизни оказывается участником не только и не столько обыденного жизненного круга, сколько -- героем архетипического сказочного сюжета, но затем этот, последний, сюжет снова вытесняет его из себя, и теперь на склоне лет герой вспоминает не просто о биографическом прошлом, а о том, как некогда он ненадолго стал свидетелем и в некоторой степени участником событий иного смыслового порядка.

Если искать аналогии «Волжским сказкам», то первое, что приходит на ум, это бунинские «Темные аллеи», также представляющие собой ретроспекции в прошлое, причем чаще всего это прошлое окрашено лирическими тонами, связано с воспоминаниями о любовных сюжетах, но у Бунина сказочный элемент отсутствует, и его ретроспекции -- как раз собственно биографические, путешествия по «темным аллеям» памяти. Тогда как в «Сказках» Чирикова герой возвращается не только в свое, но и во всеобщее архаическое прошлое, присутствие которого -- хотя бы в качестве воспоминаний о нем -- представляется Е.Н. Чирикову важным, так как именно оно, это прошлое, обозначает ныне практически утраченное единство «отчего дома», покинутого «блудными сыновьями», которые еще помнят о нем, но уже никогда не смогут в него вернуться. Есть в этой «сказочности» Чирикова и некоторое сожаление о собственной небережливости и неумении ценить это самое единство, легковесно растраченное им вместе с другими современниками, которые в погоне за идеологическими жупелами просмотрели и не сберегли то, что им было дано от рождения, -- свою идентичность, сказочный язык, любовь к дому и близким. «Человечество любишь, а ребят обижаешь... А ведь как было бы великолепно, если бы твое человечество состояло из таких милых, таких чистых экземпляров!..» [Чириков 2000, с. 353] -- говорит герою «Русалки» его дядюшка; об этих незамеченных в свое время и обиженных «ребятах» и жалеет теперь вспоминающий свое сказочное прошлое автор «Волжских сказок».

Среди «Русалочьих сказок» А.Н. Толстого также есть сказки «Водяной» и «Русалка», гораздо больше похожие на читательские представления о сказках, чем одноименные произведения Е.Н. Чирикова. Так, в «Водяном» мужик встречает на базаре водяного, торгующего у него козла, а потом, пойманный этим водяным и унесенный им на дно озера, с трудом добивается того, чтобы выжить и вернуться обратно на землю. В другой сказке, «Русалка», старик, поймавший русалку, изо всех сил старается угодить ей и в конечном счете бросается в омут, откуда выходит с тех пор по ночам, «стоит над водой седая его голова, мучаясь, открывает рот».

Мифологические сюжеты, сказочные персонажи, традиционные сказочные композиционные элементы, такие как зачин, присказка и т. д., -- казалось бы, все это делает сказки Толстого в самом деле сказками. Однако и здесь дело обстоит несколько более сложным образом. На эту мысль наводят финалы обеих сказок. В «Водяном» этот финал следующий: «Отдышался мужик, встал на ноги в своем виде, почесался и сказал: Ну да, оно ведь это тоже нелегко, с крестьянством-то» [Толстой 1951, с. 158], в «Русалке» же такой финал: «Да мало ли что наплести можно про старого деда!». Как нам представляется, эти и подобные финалы других сказок ставят под сомнение самую сказочность, прозаизируют сказочную фактуру, превращая ее в одном случае в заложницу социального контекста, а в другом -- в байку, побасенку, к которой ни в коем случае нельзя относиться с доверием. В таком случае правомерен вопрос: зачем Толстой рассказывает сказки и сам же ставит их под сомнение финальным аккордом?

На наш взгляд, ситуация здесь следующая. Работая над «Сорочьими» и «Русалочьими сказками», А.Н. Толстой решал одну очень непростую задачу, настоящее решение которой он найдет много позже, когда будет писать «Повесть о многих превосходных вещах (Детство Никиты)». Эта задача состояла в том, чтобы нарисовать тот мир, в котором прошло его детство, которое и сделало его писателем, -- мир, наполовину сказочный и фантасмагорический, состоящий из крестьянских суеверий и почти языческих обрядов, а наполовину -- совершенно прозаический, полный хозяйственных проблем и забот. Наиболее адекватным языком для рассказа об этом мире на этом, первом, этапе писательского творчества Толстого оказался язык «как бы сказок», в которые можно верить или не верить, а еще лучше -- верить и не верить одновременно, а позже, в полусказочной-полуреальной повести «Детство Никиты» А.Н. Толстой найдет для решения этой же задачи другие ресурсы и возможности.

Вместо заключения

Повлияли ли «Сказки» А.Н. Толстого на Е.Н. Чирикова, вслед за визитом к нему «настоящего недоросля / деревенского самородка» Толстого, обратившегося к «сказочному» жанру, или это обращение было итогом совершенно самостоятельного творческого развития писателя, который рано или поздно открыл бы для себя «сказочный код» и предоставляемые им возможности? Сегодня на этот вопрос ответа уже не найти. Да дело, в конце концов, и не в том, почему именно тот или иной писатель открыл для себя сказочный или какой-то иной код, под чьим влиянием и после прочтения какого произведения. Гораздо важнее, что оба художника, обладая разным жизненным и творческим опытом, ощутили креативный потенциал этого кода и воспользовались им для решения в чем-то разных, а в чем-то -- очень близких художественных и мировоззренческих задач.