К итогам дискуссии о фольклорной идентичности калмыцкой сказки из "Капитанской дочки" А.С. Пушкина

Aleksey A. BURYKIN

Kalmyk Scientific Center of the Russian Academy of Sciences

Abstract. The subject of the work is the Kalmyk fairy tale about the eagle and the raven, which is present in the story of A.S. Pushkin “The Captain's Daughter” (1836). One group of scientists believes that this fairy tale-parable was composed by A.S. Pushkin himself. We represent those researchers who recognize this fairy tale as an independent work of A.S. Pushkin during a trip to the Orenburg region. Despite the fact that this tale is absent in the manuscripts of A.S. Pushkin and is not identified in the folklore of Russian Kalmyks, there are serious reasons to recognize it as an original work of Kalmyk folklore. This is convinced by the structure of the tale's plot, which is becoming a series of tales about the relationship of animals, the recording of a similar tale among the Evens - the people of the Tungusic group, the existence of the same tale among the Xinjiang Kalmyks, the availability of information about the Kalmyk woman who told this tale tokin, the widespread opposition of the eagle and the raven in the folklore of the peoples of the world, the presence of such semantic structures in the indexes of fairy tales and motives of S. Thompson. By the nature of the semantic elements composition and the plot structure, we can judge that neither A.S. Pushkin, nor anyone else could have composed such a fairy tale.

Keywords: A.S. Pushkin; Kalmyk folklore; fairy tale; plot; motive; eagle; raven; parable; index

Калмыцкая сказка, приведённая А.С. Пушкиным в повести¹ «Капитанская дочка» и рассказанная от имени Е. Пугачёва, почти не привлекала внимания исследователей до конца 1980-х гг., и интерес к ней пробудили калмыцкие фольклористы, увидевшие в её тексте утраченный образец калмыцкого сказочного фольклора. К некоторому сожалению, материалы с анализом этой сказки, с точки зрения фольклористов, оказались опубликованными довольно поздно - уже в начале 2000-х гг. В недавние годы мнение о происхождении этой сказки и её отношение к калмыцкому фольклору или фольклору Урала стали предметом дискуссии среди учёных Калмыкии, но стимулировали дальнейшее изучение проблемы, побудив исследователей обратиться к комплексному изучению проблемы появления этого самостоятельного текста внутри пушкинской повести.

Напомним её текст: «- Слушай, - сказал Пугачёв с каким-то диким вдохновением. - Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орёл спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живёшь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? - Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьёшь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орёл подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орёл да ворон. Вот Мы не можем называть «Капитанскую дочку» романом, так как в ней с композиционной точки зрения отсутствует такой важный признак романа, как вторая сюжетная линия повествования: локус повествования в ней не меняется и является единым, поскольку связан с единым героем - Гринёвым, следовательно, по нашему мнению, это повесть. завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орёл клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка?» [1, c. 68-69]. калмыцкая сказка пушкин эвен

В комментариях к «Капитанской дочке» вопрос о фольклорных источниках этой сказки обходится молчанием: Ю.Г. Оксман отметил: «Фольклорный источник «калмыцкой сказки» об орле и вороне, рассказанной Пугачёвым, до сих пор не установлен [1, c. 254]. В 1937 г. появилась публикация, в которой отмечено бытование сходной сказки на Урале [2], но позднейшие исследователи допускают, что эти сказки - книжное заимствование из той же «Капитанской дочки». Авторы позднейших комментариев к «Капитанской дочке» склоняются к мнению, что эта сказка сочинена самим Пушкиным [3, c. 151], хотя краеведы-исследователи поездки Пушкина в Оренбург указывают, что собранные Пушкиным материалы были более обширны, чем те, которые ныне доступны в архивах [4, c. 8]. Поиски фольклорных материалов, которые могли бы быть использованы Пушкиным в его сказках, начались давно [5] и дают примечательные результаты.

Ю.М. Лотман, написавший специальную статью о «Капитанской дочке» [6], калмыцкую сказку никак не комментирует и в биографии А.С. Пушкина о ней не упоминает [7].

Разберёмся с контраргументами литературоведческого характера.

Специалист-пушкинист Б.А. Кичикова пишет, что в сказке, вложенной в уста Пугачёва, заключена притча: «Мы полагаем, что по жанру «калмыцкая сказка» - это, скорее, философская притча-контроверза, так как в ней диалог персонажей выявляет две полярные точки зрения на коренные вопросы бытия: о жизни и её смысле. А притча, по словам академика Д.С. Лихачёва, «всегда повествует о “вечном”». Создавая «калмыцкую сказку», Пушкин явно отправлялся от притчи, ибо этот лаконичный жанр отображает универсальную, мифологически замкнутую и вневременную картину мира» [8, с. 82-83]. Далее она продолжает: «У проблемы восприятия пугачёвской «сказки» - пушкинской философской притчи - есть, как нам представляется, и глубоко личный авторский подтекст. Социально-психологическая коллизия и нравственно-философская проблематика «Капитанской дочки» определяется кругом основных, категориальных понятий, живущих и развивающихся в творческом сознании Пушкина, - понятий свободы и счастья, чести и долга» [8, с. 83]. Здесь исследовательницу легко понять, она вписывает свой объект исследования в базисную картину творчества Пушкина и в общую картину русской литературы с её бережным отношением к культурным истинам и стремлением к духовному единству.

Б.А. Кичикова начинает свою другую статью на тот же сюжет словами: «Обнаружение подлинных фольклорных источников сказки об Орле и Вороне в романе А.С. Пушкина «Капитанская дочка» стало существенной задачей отечественной фольклористики, главным образом региональной, с 1930-х гг. Попытки решения этой задачи явно прекращаются в 1980-х гг., что объясняется достижениями пушкиноведения и фольклористики в исследовании комплексной проблематики генерального характера» [9, с. 105]. Здесь, как станет ясно далее, исследовательница неправа, и новые материалы радикально меняют наши взгляды на предмет.

«Феномен Пушкина, помимо прочего, обладает одним поразительным свойством - пушкинскому слову верят безоговорочно. Верят, что он посетил Калмыкию Здесь исследовательница явно перестаралась: в то время, о котором она пишет, Калмыкия как таковая не имела собственных границ, область расселения калмы-ков не оформлялась административно на карте России., что действительно встретил тело Грибоедова, препровождаемое «на арбе» в Тифлис <...>, как долго и безусловно верили, что «сказка», усвоенная Пугачёвым от «старой калмычки», действительно создана калмыцким устным народным творчеством [9, с. 108]. Далее исследовательница приводит ряд мнений, с которыми она вступает в полемику, и утверждает: «Мы полагаем, что «калмыцкая сказка», рассказанная Пугачёвым Петру Гринёву «с каким-то диким вдохновением», не связана с калмыцким фольклором вообще, ни с фольклором оренбургских и уральских калмыков, в частности. Она является не просто гениальной стилизацией автора «Капитанской дочки», но представляет собою включённое в состав романа самостоятельное и художественно завершённое произведение в жанре философской притчи-контроверзы» [9, с. 111-112]. В обоснование своей позиции Б.А. Кичикова приводит мнение Е.П. Борисовой: «Исследовательница соглашается с фольклористом из Калмыкии, отмечавшим тотемизм и мифологическое содержание калмыцких сказок о животных и птицах [10, с. 20]. Подобный материал калмыцкого фольклора “позволяет в известной степени определить те типологические с русским фольклором основания, по которым Пушкин назвал сказку об орле и вороне калмыцкой”» [11, с. 110]. Подобные основания лишены объяснительной силы: с тем же успехом Пушкин мог назвать сказку башкирской. Далее Б.А. Кичикова констатирует: «Таким образом, исключается возможность точного указания фольклорного источника «калмыцкой сказки» и в русском устном народном творчестве. В связи с этим представляется правомерным предположение комментаторов романа о том, что “она сочинена самим Пушкиным” Здесь исследовательница цитирует известный комментарий М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной к роману «Капитанская дочка» [3, с. 150].» [9, с. 111].

Наконец, в третьей статье, посвящённой той же проблеме, где само заглавие «“Калмыцкая сказка” Пугачёва - философская притча Пушкина» должно свидетельствовать об окончательном решении дискуссионного вопроса, Б.А. Кичикова утверждает: «Включённая в исторический роман «калмыцкая сказка» - философская притча, таким образом, органично вводится в пушкинскую философию истории» [12, c. 84].

Надо отдать должное подробности анализа священного писания и его реминисценций в творчестве А.С. Пушкина, проделанного Б.А. Кичиковой, однако же на основе приводимых ей цитат и реминисценций из Ветхого Завета невозможно собрать коллизию и диалог орла и ворона. Кроме этого, надо признать, что в антитезе орла и ворона, где сам Пугачёв сравнивает себя с орлом, Гринёв, образ внутренне противоречивый, не отождествляется с вороном: Пушкин, создавая образ небогатого дворянина, честно несущего службу (в отличие от многих), не позволил бы себе такого уподобления.

М.Э. Джимгиров был абсолютно прав, когда говорил, что отдельные элементы, сошедшиеся воедино в калмыцкой сказке об орле и вороне, достаточно широко распространены в сказочном фольклоре калмыков и других народов Евразии. К этому можно добавить множество материалов, вошедших в энциклопедию «Мифы народов мира» [13, с. 245-247; 14, с. 258-260]. К досаде, в специальной монографии о птицах в фольклоре, об этом сюжете нет ничего [15].

В сказках о животных, бытующих у народов Сибири, в частности, у тунгусо - маньчжурских народов, контактировавших с монгольскими народами, есть сюжеты о конфликте и несостоявшемся браке ворона с другими животными по причине конфликта из-за пищи [16, с. 71: 219G* The Cat, the Dog, the Cock and the Sheep Quarrel about whose food is best. Latvian (*217)2;16, c. 510:

B282.22. B282.22. Wedding of crow and titmouse; 17, с. 508: B282.2. B282.2. Wedding of eagle with another bird. Wendish: Haupt- Schmaler Volkslieder der Wenden II 144 No. 194 (kite)]: другие животные отказываются есть пищу ворона - падаль (Полевые материалы автора. - А. Б.), среди текстов, зафиксированных нами, есть и сказка об орле и вороне, точно совпадающая с текстом, приводимым Пушкиным, информант, от которого она была записана, не знал русского языка и не имел понятия о поэте Пушкине [18; 19, с. 59]. Чукотскую сказку об орле и вороне в переменном браке опубликовал В.Г. Богораз [20, с. 288-290], эта сказка имеет и эскимосское соответствие [21, 1988: 34-38].

Пища орла и ворона - предмет ряда сюжетов [17, с. 356: A2435.4.4. A2435.4.4. Food of eagle. Tahltan: Teit JAFL XXXII 242 (fish). Ila (Rhodesia): Smith and Dale 372 No. 21; 17, с. 357: A2435.4.7. A2435.4.7. Food of crow. Why crows peck at flesh of men. India: Thomp- son-Balys]. В фольклорных сюжетах долгожителями являются не только вороны [1 6, с. 596:B841.2.1. B841.2.1. Crow lives nine

generations of men, deer 36, raven 108, phoenix 972, nymphs 9720. Frazer Pausanias IV 217], но и орлы [17, c. 386: A2578.2. A2578.2. Why eagle has long life. Jewish: Neuman], биологам известно, что и орлы, как и вороны, едят падаль.

Можно обратить внимание и на следующее обстоятельство: структура сюжета сказки об орле и вороне настолько проста, что её «придумать» самостоятельно не мог ни один литератор XIX века, какой бы гениальностью он ни обладал. Фольклористика тех времён ещё не могла преподнести кому -либо из литераторов образец такого повествования, тем более что применимость этого сюжета в роли притчи, как мы отметили, отличается односторонностью: Гринёв - не ворон.

Е.М. Мелетинский, занимавшийся систематизацией всех сюжетов и мотивов, связанных с вороном на северо-востоке Азии, неоднократно отмечал сюжет об орле и вороне в переменном браке [22, с. 28, 38, 102, 194], ссылаясь на тексты, записанные В.Г. Богоразом у чукчей [20, с. 288-290] и отмеченные у эскимосов [21, с. 34-38]. К колоссальной досаде, самое яркое противопоставление орла и ворона, выраженное в тотемах двух фратрий, проявляется у индейцев Северо-Западной Америки, у некоторых групп атапасков и у аборигенов юго-восточной Австралии [13, с. 245-247;14, с. 258

260]; см. ещё [23, с. 473]. Разумеется, между мифами индейцев и австралийцев и калмыцкой сказкой возможна только типологическая связь, но любителям персоны Пушкина можно напомнить, что он был знаком с Ф.И. Толстым (Американцем) (1782-1846) и, возможно, слышал от него какие -либо рассказы о мифологии аборигенов.

Фольклористы новой генерации, основывающиеся не только на доступных рукописных или печатных материалах, но и на структуре и систематике сюжетов, вполне допускают взгляд на калмыцкую сказку из «Капитанской дочки» как на запись Пушкина или (что вероятнее) как на запись, сделанную Пушкиным по памяти при работе над повестью. В настоящее время мы получили ряд, по крайней мере косвенных, свидетельств аутентичности фольклорного сюжета калмыцкой сказки об орле и вороне. Одно из них - это свидетельство В.И. Даля, приводимое его биографом В.И. Порудоминским: «-Хотите, я расскажу вам сказку? - вдруг спрашивает Пушкин. - Расскажу так, как услышал. Пушкин, весело щеголяя, пересыпает речь татарскими словами. Видно, в самом деле, сказку узнал недавно: проезжая по местам пугачёвского восстания, он слушал песни татарские, калмыцкие, башкирские, казацкие. (Через три года Даль прочитает в «Капитанской дочке»: Пугачёв с Гринёвым едут из Бердской слободы в Белогорскую крепость; по дороге Пугачёв рассказывает сказку об орле и вороне, которую слышал от старой калмычки)» [24, с. 150-151].

Б.А. Кичикова даёт следующий обзор мнений: «Н.Ц. Биткеев, обратившийся к этой сказке, пишет: «В калмыцком сказочном эпосе данный сюжет отсутствует. Нет её и в Международном сказочном сюжете Аарне- Андреева. Оренбургские калмыки, у которых записал Пушкин данную сказку, не сумели её сохранить, тогда не собирали у информаторов фольклор, как это стало традицией со 2 -й половины XIX века. Очевидно, сказка эта имеет древние корни, ибо её архетип найден в наше десятилетие на Севере у эвенов...» [25] (цитируется дословно. - Б. К.). Далее Н.Ц. Биткеев рекомендует статью А.А. Бурыкина, опубликованную в газете по соседству. В этой статье изложены некоторые результаты работы по собиранию образцов фольклора эвенов в 1982 г., в ходе которой оказался сохранённым «архаический сюжет этнологического характера», объясняющий, почему некоторые группы птиц <...> пребывают в постоянной ссоре друг с другом». Автор предполагает, что «этот сюжет обнаружился у одного из тунгусо -маньчжурских народов - эвенов и сохранялся до первой трети XIX века у одного из народов монгольской группы - калмыков». По мнению А.А. Бурыкина, данный сюжет не мог быть заимствован из пушкинского текста, так как исполнитель не владел русским языком. Исследователь ставит проблему монголо -тунгусских фольклорных взаимосвязей одновременно с проблемой «выявления в фольклорных материалах заимствованных текстов с утраченными источниками» [18; 25] (цит. по [9, с. 110]). Обратим внимание - в других статьях исследовательница на эти работы не ссылается, даже при том, что её работы появились позже некоторых публикаций, обойдённых её вниманием.

В.Б. Сангаджиева указывает: «Калмыцкая народная сказка настолько увлекла Пушкина, что он вставил её в уста Пугачёва в повести «Капитанская дочка» для психологического столкновения героев с разными взглядами. Эта сказка не была заимствована из каких-либо письменных источников, а записана самим поэтом, проявившим интерес к калмыцкому фольклору. «Старая калмычка», рассказавшая Пугачёву сказку об орле и вороне, на самом деле жила во времена Пушкина. Это была оренбургская казачка Агриппина Невзорова, крещёная калмычка. Великий поэт услышал эту сказку из уст Иосифа Игнатьевича Железнова (1824-1863) - писателя и казака середины XIX века [26, с. 207: ссылка на статью Э. Михалинова в газете «Элистинский курьер» от 1 мая 2009 г. [2 7]. В этом сообщении есть одно противоречие: Пушкин едва ли мог услышать пересказ этой сказки от самого И.И. Железнова, так как в 1833 г. ему было всего 9 лет. Но И.И. Железнов (см. о нём: [28, с. 324-327]) мог знать калмычку Агриппину Невзорову или быть свидетелем её встречи с Пушкиным и рассказывания этой сказки. Подробности этого сообщения требуют изучения по архиву казачьего краеведа и писателя И.И. Железнова и его богатому литературному наследию.

Наконец, есть ещё одно вполне достоверное свидетельство бытования сказки об орле и вороне у калмыков: П.Э. Алексеева замечает: «Возможно, сюжет сказки поэт мог услышать у оренбургских калмыков. По сообщению Намжавын С. сказка с таким сюжетом бытует у синьцзянских калмыков» [29, с. 75]. Здесь П.Э. Алексеева указывает на Содмона Намжавина, калмыка родом из Синьцзяна (СУАР КНР), филолога, много лет преподававшего в Калмыцком государственном университете. Это сообщение указывает на приоритетное направление поисков этой сказки в фольклоре калмыков Синьцзяна.

Возвращаясь к собственно типологическим чертам сказки об орле и вороне, надо отметить, что рассматриваемая нами сказка полностью соответствует по своим свойствам тем сказкам о животных, которые известны специалистам-сказковедам. Е.А. Костюхин отмечал, что «животной сказке» присуща моральная оценка [30, с. 58], герои такой сказки - не тотемы и не культурные герои, а «частные лица», оцениваемые с точки зрения морали [30, с. 58-59]. Он отмечает: «Рисуемые в архаической животной сказке ситуации - соперничество, неудачное подражание, предательство и коварство, разрыв между друзьями - легко открыты для морализации. Мы уже говорили, что морализация потенциально присутствует в архаических сказках о животных, теперь же её присутствие зависит от того, входит сказка в трик- стерский цикл или не входит. Если трикстер- ские циклы в целом от морализации свободны, поскольку трикстер всё время как бы играет разные роли, то сказки разрозненные более доступны для назидательного истолкования» [30, с. 68]. Автор приводит сходную точку зрения Е.С. Котляр, которая, по его мнению, «<...> верно наметила один из путей развития аполога: прочная связь его с пословицей - связь, которая приведёт в конце концов к тому, что сказка может стать иллюстрацией к пословице, затвердеет и приобретёт однозначность. Поначалу «пословица носит конкретный характер и ещё не приобретает вид универсальной сентенции» [31, с. 141]. <...> С одной стороны, пословица может долгое время сохранять связь с определённой сказкой, пока она не станет универсальной. С другой стороны, связь эта оказывает влияние и на сказку, также «универ- сализуя» её и привязывая к конкретной моральной ситуации. «Двойная» жизнь одной и той же ситуации - в пословице и сказке - начинается уже за пределами архаического фольклора» (цит. по [14, с. 70]). То, что в сказках о животных может присутствовать пословица как моральная сентенция, резюмирующая содержание, согласно наблюдениям Е.А. Костюхина и Е.С. Котляр - это признак аутентичного фольклорного материала, воспроизвести который было не по силам даже пушкинскому универсальному гению.

Противопоставление орла и ворона обнаруживается в обрядовых практиках в Англии XVIII века, где жертвоприношения приносятся не только сверхъестественным существам - охранителям стад, но и вредным животным, в том числе орлу и ворону [23, с. 418]. Поиски сюжетных параллелей к этой сказке в творчестве английских поэтов -современников Пушкина, к сожалению, результатов не дали.

Как можно понять, в указателях сюжетов и мотивов С. Томпсона существует достаточное число смысловых единиц, близких к интересующей нас структуре «временный союз орла и ворона». Однако содержательная оппозиция «орёл-ворон», похоже, имеет какие-то пока неизвестные нам истоки, которые нашли выражение в названии романа Дж. Миченера “Eagle and the Raven” (Austin, 1990), посвящённого событиям войны в Техасе в 1830-е гг. Совпадение названия этого романа с составленным из героев названием калмыцкой сказки вряд ли случайно, и нам в исследовании нашей темы надо иметь в виду, что калмыцкая сказка об орле и вороне, если аргументы, поддерживаемые поисками в материалах, связанных с калмыцким фольклором и биографией А.С. Пушкина, не будут сочтены убедительными, может иметь какой - то неизвестный нам литературный источник первой трети XIX века.