Прочие и лунная утопия в романе А. Платонова "Чевенгур"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Прочие и лунная утопия в романе А. Платонова "Чевенгур"

демократический роман моделирование

Хрящева Н.П.

Екатеринбург, Россия



Аннотация

В статье рассматриваются авторские версии демократического сознания в перспективе жанрового моделирования. Методологической основой являются труды, предлагающие прочтение Платонова в разных научных парадигмах: философии русского космизма (Э. А. Бальбуров); открытий естественно-научной мысли (И. И. Плеханова); постмодернистских практик исследования творчества Платонова (Х. Гюнтер, Д. Н. Замятин). В центре внимания анализ образа прочих, их происхождения, утверждения в бытии, типа мышления как третьей силы, наряду с чевенгурскими большевиками и «государственными» людьми, олицетворяющей идею оценки жизненных перспектив чевенгурской коммуны. Прочие рассматриваются не в традиции 1920-х годов (несознательные народные низы, мещанство), а как часть платоновского художественного эксперимента. Круглые сироты, нашедшие в себе силы не только уцелеть в бытии, но и самосотворить себя и объединиться в некое подобие «кочевого» социума, возглавляемого мудрым вождем.

Влившись в «сосуд» Чевенгура, прочие не только становятся его «экспертами», но и привносят свои представления о связях человека с миром, рожденные их номадическим существованием. Изменение онтологических и нравственных очертаний мира редуцирует значимость социальной истории, обретающей природные формы. Этот процесс определяет специфику жанровой модели: солнечная утопия, проявившая свою нежизненность, переходит в лунную утопию, в которой зарождается движение, рост, творческий труд. Лунная утопия оказывается в свою очередь в жанровом диалоге с трагедией. Чевенгурцы, покончив на земле с историей, преступили тот жизненный предел, который очерчен границами данного им мира.

В Чевенгур как «голое» пространство идеи они привносят жизнь, ожидая, что идея призвана отойти на второй план и исчезнуть. Но этого не происходит. На городе «клеймо» идеи как инакости жизни. И город гибнет под давлением «машинальной силы жизни».

Ключевые слова: русская литература; русские писатели; романы; литературные жанры; утопии.



Abstract

Others and the moon utopia in the novel “chevengur” by a. platonov

Khriashcheva N. P. Ekaterinburg, Russia

The article deals with the authored versions of democratic consciousness in the perspective of Keywords: genre modeling. The methods used draw on the works interpreting Platonov's creative activity in various Russian literature; scientific paradigms: philosophy of the Russian cosmism (E. A. Bal'burov); discoveries of natural-scientific Russian writers; novels; thought (I. I. Plekhanov); and postmodern practices of the study of Platonov's creative works (H. Gьnther literary genres; utopias. and D. N. Zamyatin). The analysis focuses on the image of others and their origin, existence, type of thinking as a third force, impersonating, alongside Chevengur bolsheviks and “state” people, the idea of evaluation of life perspectives of the Chevengur community. Others are not treated in the tradition of the 1920s (as irresponsible popular masses or philistines), but as a part of Platonov's literary experiment. Complete orphans who had not only found strength enough to survive, but also managed to realize themselves and unite in a semblance of a “nomadic” community led by a wise leader. Having joined Chevengur, the others do not only become its “experts” but bring in their ideas about human ties with the world stemming from their nomadic existence. The change of ontological and moral contours of the world reduces the significance of social history obtaining natural forms. This process determines the specificity of the genre model: the sun utopia which has demonstrated its inability to survive gives place to the moon utopia where movement, growth and creative labor are conceived.

The moon utopia, in its turn, finds itself in a genre dialogue with the tragedy. The Chevengur inhabitants, having done away with history on the earth, have crossed the living boundary delimitated in the world they were given to live in. They bring in life in the “naked” space of Chevengur ideas hoping that the ideas are to move to the background and vanish. But this does not happen. The town is doomed with the label of idea as another kind of life. And the town disintegrates under the pressure of the “subconscious power of life”.

Keywords: Russian literature; Russian writers; novels; literary genres; utopias.



Введение

В вопросе одного из героев «Котлована», обращенном к бранящимся родителям маленького ребенка: «Отчего вы не чувствуете сущности?» невольно угадывается проекция авторского вопрошания по отношению ко всему, живущему на Земле. В область сущего у Платонова попадает все, означенное «непреложностью всеобщей гибельной судьбы». Но именно на этих путях художник пытается найти исход для человека и человечества в целом.

Глубиной и масштабностью вопросов еще более впечатляет роман «Чевенгур» (1927-1929). В нем, наряду с осознанием ложности многих цивилизационных иллюзий и, прежде всего, коммунистического проекта, важным оказывается прозрение онтологического абсурда, кризис гуманизма, представление о человеке как ценностном центре бытия.

В этой связи и идея нового человека предстает не только как социальная, а рассматривается в связи с метаморфозами бытия, в которых человек одна из временных форм природы. Ведь выстроенная в романе эсхатологическая модель («доделанный коммунизм»), которая предполагает, что после конца ложного устройства мира наступает его идеальное и вечное состояние, испытывает не только чевенгурскую коммуну, но и христианскую апокалиптику и архаическую мифологическую метафизику. В последней ведь тоже предполагается не только цикличность профанного мироустройства, но наличие вечного идеального сакрального мира, проявляющегося и искаженно повторяющегося в физической реальности. Иными словами, увидеть законы образотворчества, которым следует творец «Чевенгура», вряд ли возможно без уяснения платоновского миропонимания как противоречивого, иерархически многоаспектного, включающего в себя осознание гносеологической ситуации своего времени, зоркое видение идеологических превращений, подвижность их оценок.



Методология исследования

В плане методологических подступов к осознанию смысловых глубин платоновского творчества, и прежде всего романа «Чевенгур», современная наука выдви-нула несколько концептуально значимых положений и гипотез. Э.А. Бальбуров сделал предметом конкрет-ного рассмотрения мысль о близости взглядов Платонова-натуралиста философским воззрениям русских космистов (В. Соловьеву, С. Булгакову, В. Вернадскому, С. Франку, П. Флоренскому, Н. Лосскому и др.). Уче-ный, к примеру, показал, что концепция «гносеологи-ческой координации» Н. Лосского словно «перетекает» в образную ткань Платонова-художника, догадавшегося, «что мир „скоординирован“» [Бальбуров 2003: 174]. В письме 1922 года он отметит: «Между лопухом, побирушкой, полевою песней и электричеством, паровозом и гудком, содрогающим землю, есть связь, родство, на тех и других одно родимое пятно <...> Рост травы и вихрь пара требуют равных механиков <...>» [Платонов 1985: 488]. Догадка о данном свойстве мира перерастает в позднем творчестве художника в убежденность, которую выразит автобиографический герой рассказа «Афродита» (1947): «Фомин верил, что в природе есть общее хозяйство <...> и он хотел разглядеть через общую связь всех живых и мертвых в мире еле раз-личимую тайную весть о судьбе жены своей Афродиты» [Там же: 184]. Подобного рода «переклички» художественных творений Платонова с теориями «онтологической любви» П. Флоренского, «абсолютного мифа» А. Лосева, «живого знания» С. Франка и др. позволили Э.А. Бальбурову сделать вывод о поэтике художника как «поэтике мысли»: «В метафорах Платонова прячутся философемы <...> когда для философем не находится адекватной жизненной формы <...> появляются эмпирически невозможные образы вещества вещество истины, дружбы, пользы, жизни, существования и т. п. Идеальное в них срастается с реальным, дух материа-лизуется» [Бальбуров 2003: 182].

Методологически новый подход к описанию образа мышления А. Платонова предложила И. И. Плеханова, применив к анализу художественно-мыслительной работы писателя естественно-философский «принцип неопределенности» [Плеханова 2019: 43] вкупе с суждениями писателя относительно своего творческого метода, оставленными в Записных книжках и Письмах. Методологические следствия применения данного принципа к художественному мышлению писателя, по мнению ученого, таковы: «это <...> комплексное, подвижное видение мира; оно сочетает множественность параметров с некатегоричной оценкой фактов; основа всего авторское приятие <...> недостоверной истины, ибо художник <...> гарант духовной подлинности той кажимости, которую предлагает <...> Но поскольку принцип неопределенности характеризует объективное знание, то художественный аналог утверждает жизненную ценность недоистины» [Там же]. И. И. Плеханова усматривает «секрет неиска-женного преломления» противоречащих друг другу векторов (гносеологии, аксиологии, идеологии) в «вы-соком наиве сознания, которое разрешает все проти-воречия в пользу онтологического синтеза» [Там же]. Подводя итог своим размышлениям, ученый отмечает, что наив как художественная стратегия Платонова явил возможность «абсолютной свободы порождения смыслов вне норм, жесткой логики и какой-либо дан-ности. <...> художник открыл и исследовал образ че-ловека истины, homo veritatis. Это человек, творящий истину, вопреки ее поражениям» [Там же: 48].

Немецкий исследователь Х. Гюнтер, всесторонне рассматривая проблему странничества в творчестве Платонова, находит ряд любопытных соответствий между пространственной структурой произведений писателя и номадической моделью мира Ж. Делеза, рожденной в границах постмодернистской парадигмы. Гюнтеру представляется продуктивной мысль Делеза о том, что «номадическая модель мира находит выражение не только в пространственных координа-тах» [Гюнтер 2019: 39], но и в «определенном типе мышления» [Там же]. Номадический дискурс направлен против аппарата государства, который претендует на роль трибунала разума и сторожа мирового порядка» [цит. по: Гюнтер 2019: 39]. Суждения французского философа дополняют и расширяют исследование истоков, сущности и образотворческих интенций странничества в прозе Платонова, которое составляет один из научных сюжетов Х. Гюнтера, показавшего, что «для многих персонажей Платонова странничество является самодовлеющей ценностью и константой человече-ской экзистенции» [Гюнтер 2019: 39-40].

Д. Н. Замятин исследует пространственные формы романа «Чевенгур» на основе сходных методологиче-ских принципов, возникших в контексте современного постмодернизма: процессы «самоуничтожения города» он рассматривает в терминологии Ж. Делеза и Ф. Гваттари; описание персонажей и их отношений друг с другом и окружающим миром ученый комментирует, опираясь на понятие «плоских онтологий», применяемое М. Деланда; а концептуальный анализ текста романа им ведется с опорой на когнитивные возможности «экономики желаний», представленной Ж.-Ф. Лиотаром. В результате Д. Н. Замятин приходит к следующим выводам:

«<...> Чевенгурские большевики, с одной стороны, восстанавливают старую деспотическую машину и одновременно стараются перекодировать привычное городское пространство; с другой стороны, они же в дальнейшем создают все условия для тотальной детерриторизации города и устранения любых признаков какой-либо узнаваемой городской планировки <...>. Полная архаизация жизни в Чевенгуре сочетается с радикальной футуристической идеологией Чепурного <...> призванной осуществить идеалы непрестанного движения людей <...> но в ситуации фактического уничтожения какого-либо образа и подобия городской жизни. Амбивалентная онтологическая позиция чевенгурских большевиков может быть обозначена именно как архео-футуризм...» [Замятин 2019: 39]. Указанные методологические принципы будут приме-няться нами по мере необходимости.

Задача нашей работы рассмотреть авторские вер-сии демократического сознания в перспективе жан-рового моделирования; проанализировать систему сознания прочих, призванных испытать чевенгурскую утопию на возможность зарождения в ней бытия но-вого качества в соотнесенности с типом мышления чевенгурских большевиков и государственных людей.

Прочие в осознании Чепурного

Прочие появляются в финальной части «Чевенгу-ра» и «замыкают подобно арочному «замку» авторский экспериментально-онтологический план повествова-ния [Хрящева 2017: 200]. Впервые мы видим Прочих в фокусе двух взглядов Чепурного, одного из больше-виков Чевенгура, и авторского.

«Он (Чепурный) видел. как осветился голый курган, обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой. изглоданный природой за то, что он выдавался на равнине. На склоне кургана лежал народ и грел кости на первом солнце, и люди были подобны черным ветхим костям из распавшегося скелета чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии сидели, иные лежали и прижимали к себе своих род-ственников или соседей, чтобы скорее согреться. Ху-дой старик стоял в одних штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и неподвижно на-блюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали друг у друга в голове <.> Ни один пролетарий почему-то не спешил в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей была одета лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее сплошное платье в виде шинели, либо рядна, а под шинелью или рядном было одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде, странствию и к любой нужде.

Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и не обращал своих глаз на человека, ко-торый одиноко стоял на краю города со знаменем братства в руках. Над пустынной бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в неизвестном городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги, а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети, облокотившись на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, они одни думали, когда взрослые спали или болели. Старик перестал чесать ребра и снова лег на поясницу, прижав к своему боку мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему в кожу и кости.» [Платонов 2009: 277-278]1.

Перед читателем возникает амбивалентный образ. «Голый курган» с переставшей быть плодородной, мертвой почвой изображен «изглоданным», то есть готовым быть поглощенным равниной, уходя в нее, судя по семантической «цепочке» глагола «глодать» приводимой В. И. Далем [см.: Даль 2000: 877], костями . Прочие словно «изоморфны» кургану. Они увидены в неумолимости общей для всего живущего метаморфозы. Но одновременно, слабость их жизненной энергии обманчива, «их пребывание на голом холме Голгофе олицетворяет способность к регенерации, что подчеркнуто взаимосвязью старости и юности: „худого старика“ и подростка, сидящего «под его ногами» (И. И. Плеханова). Бытие растягивает обреченность смерти на бесконечную череду смертей-воскресений, что подтверждает семантика костей. Платоновское ощущение времени многомерно процессы заново рождающейся истории и смертоносной, но длящейся онтологии идут параллельно.

Рефлексия Чепурного относительно прибывших в «Чевенгур» прочих проявляет характер его мышления.

«Где я видел все это таким же?» <.> Нельзя вспом-нить когда <.> Чепурный видел этот курган, этих забредших сюда классовых бедняков <.> «Но такой курган <.> без революции не заметишь, соображал Чепурный, хотя я и мать хоронил дважды: шел за гробом, плакал и вспоминал раз я уже ходил за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, и выжил, выживу и теперь.» (278-279).

Именно в перспективе изображения автором воз-можности новых связей человека с миром находит объяснение странная двойная жизнь Чепурного. «Платонов узаконивает „повторное рождение“ героя кон-струированием двух систем временного отсчета и со-вершенным различием между ними: до коммунизма в Чевенгуре и после, когда наступает „конец истории“ и время переводится в „онтологическое пространство“ [Хрящева, Хрящев 2009: 139]. С нового Чевенгура жизнь для Чепурного начинается заново: город и герой «подвержены» авторской волей одному процессу и синхронно находятся в одном состоянии. Чепурный в этом плане является человеческим двойником города. Все происходящее в Чевенгуре совершается вначале в сознании героя.

Что же представляет собой его сознание? «Изна-чально герой лишен способности к абстрагированию и поэтому он обостренно и точно чувствует мир в его вещности: мысля он „касается“ вещей, а не оперирует их представлениями, что характерно для мифологи-ческого типа мышления <...> Не случайно герой лучше чувствует себя в степи, не загроможденной еще „плодами“ человеческого „оборудования“, и думает об организации коммунизма именно там» [Хрящева, Хрящев 2009: 132]. «Голая» степь дарит герою ощу-щение свободы и особую точность видения: «в будущее он шел с темным ожидающим сердцем, лишь ощущая края революции и тем не сбиваясь со своего хода» (254). Фабульное и экзистенциальное как разнородные основания оказываются в этом фрагменте органично объединенными «ясным», то есть мифологическим видением героя. Иными словами, буквальное, чреватое фабульным развертыванием движение («он шел... не сбиваясь со своего хода») перерастает в экзистенциальное состояние путем использования нетрадиционного сочетания тропов перифраза «с темным ожидающим сердцем» (вместо с надеждой); и овеществления: революция, будучи абстрактным понятием, наделяется предметно-вещественной протяженностью у нее имеются «края».

Что же в такого рода мышлении представляется Платонову продуктивным? Удивляющее подробностью изображение в романе многовариантного демокра-тического сознания позволяет предположить направ-ленность авторской оценочности: способность к аб-страктному, «чистому» мышлению «выглядит» в ро-мане «второстепенной» по отношению к работе более глубоких/«древних» пластов сознания, разбуженных возможностью «всеобщего коренного улучшения» . «Второстепенная» же работа способна лишь органи-зовывать «обломки» прежних форм мира в лишенные «живого смысла», «ненужные конструкции», потому что во временных до-апокалипсических «формах экзистенции» Чепурный и вместе с ним автор, не уви-дели смысла, развивающего и укрепляющего жизнь человека. Платонов в романе выступает дерзким экспериментатором, утверждая «правящим» началом в коммунистическом городе совестливое чувствование Чепурного, ставшее его духом, и внимательно отслеживает плоды такого «правления»: в самом ли деле могут произрасти вещи, небывалые ранее и действительно ценные?

С позиций авторской надежды на способность на-родного сознания самостоятельно найти дорогу к луч-шей судьбе и изображаются в романе прочие, являясь, по сути, решающим «голосом» в «эксперименте».

«Место» прочих в иерархии народных низов пытается понять Чепурный в диалоге с доставившим их в Чевенгур Прокофием,

- Прочие и есть прочие никто. Это еще хуже про-летариата.

- Кто ж они?. Был же у них классовый отец.! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.

- Они безотцовщина, объяснил Прокофий. Они нигде не жили, они бредут.

- Куда бредут? с уважением спросил Чепурный, может, их окоротить надо?

- .Ясно в коммунизм, у нас им полный окорот.

- Тогда иди и кличь их скорее сюда! Город, мол, ваш. а у плетня стоит авангард и желает пролетариату счастья и этого. скажи: всего мира, все равно он ихний (280). который определяет социальный статус прочих «никто, еще хуже пролетариата»; родовой «безотцовщина» и экзистенциальный «бредут». Перед нами зоркость обыкновенного «непартийного» взгляда, его источником является умозрительно-игровое отношение к жизни, питающееся инстинктом самосохранения: Прокофий постоянно ослабляет «великие чувства» чевенгурского большевика, преобразует их в формы общепринятой равновесности, тогда как Чепурный руководствуется глубинным напряжением совести, позволяющим ему отличать истину от не-истины. «Почувствовав», что прочие пролетариат, бредущий в коммунизм, он готов подарить им не только «город», но и «весь мир».

Однако осознание вновь прибывших людей ослож-няется у Чепурного тем, что оно оказывается контрастным его первоначальным ожиданиям. Он хотел бы видеть прочих «живым веществом» Чевенгура, его «телом», призванным воплотить коммунистическую идею, имеющую происхождением его «единоличную» и потому почти «эгоистическую» мечту.

«Теперь сюда скоро надвинутся массы <.> и зашу-мит Чевенгур коммунизмом, тогда для любой нечаян-ной души тут найдется утешение в общей обоюдно-сти.» (274).

Воплощение этой мечты Чепурный воображает в формах, навеянных незатейливыми губкомовскими штампами, которые он проговаривает Прокофию: «Нам нужна железная поступь пролетарских батальонов.» (286). Согласно этой мечте в его «ясной голове» рождается грандиозная «композиция» будущего, на реализацию которой в жизнь он и рассчитывает, ожидая пролетариат «с оркестром <.> и со своим вождем» (277).

Однако замысел Чепурного начинает сразу же раз-рушаться под воздействием полного равнодушия лю-дей, лежащих на «уничтожаемом стихиями» кургане, ввиду целого города, где для них приготовлено вполне человеческое существование. Молчаливо-безразлич-ное противостояние прочих и человека «со знаменем братства в руках» важный момент в «истории» Че-венгура: «знамя братства», являющееся символом коммунистической идеи, «отступает и поглощается» той стихией, которой призвано служить. «Люди на кургане не „вписываются“ в Идею, но и не отвергают ее. Они наполняют собою Чевенгур, словно приготовленный для них „сосуд“, податливые стенки которого образуют при их появлении новую специально никем не предусмотренную форму.» [Хрящева 2017: 201]:

«Чепурный ожидал в Чевенгур сплоченных героев будущего, а увидел людей, идущих не поступью, а сво-им шагом, увидел нигде не встречавшихся ему товари-щей людей без выдающейся классовой наружности и без революционного достоинства» (281).

Тип мышления прочих в оценке автора

Прочие, будучи иными как по отношению к чевенгурским большевикам людям Идеи, так и к «оседлым, надежно-государственным людям», выступают совершенно самостоятельной «третьей силой». Они видятся одновременно средством и целью платоновского художественного «эксперимента»: средством потому что полный коммунизм в Чевенгуре может образоваться лишь при их участии; целью потому что Чевенгур раскрывает их природу, поясняя феномен человека онтологического. Ни для рождения прочих, ни для их счастья не было причин «в природе и во времени». Они являются для писателя экспериментальным «полем»:

«Прочие сразу ощутили мир в холоде, в траве, смо-ченной следами матери, и в одиночестве, за отсутстви-ем охраняющих продолжающихся материнских сил» (284).

Ничтожность шанса уцелеть в бытии равнялась почти невозможности, что подчеркнуто автором ан-тропоморфной параллелью:

«...Не удивительна трава на лугу, где ее много и она живет плотной самозащитой и место под нею влажное, так можно выжить и вырасти без особой страсти и надобности: но странно и редко, когда в голую глину или в странствующий песок попадают семена из без-ымянного бурьяна, движимого бурей, и те семена дают следующую жизнь одинокую, окруженную пустыми странами света и способную находить питание в мине-ралах» (285).

Природное бытие в этом фрагменте обретает человеческие черты: «глина» «голая», «песок» «странствующий», «бурьян» «безымянный». Но в этой движущейся пустыне «странно и редко» из случайно попавшего семени зарождается жизнь, одинокая, окруженная пустотой мира, вынужденная добывать пропитание не из почвы, а из минералов, то есть приспосабливаться, изменять свои видовые качества.

Думается, что в этой параллели интенционально прорисовывается авторский замысел: прочие рождены размышлением писателя о новом человеке. Вот что напишет о нем Платонов в Записной книжке: «.борьба с миллионом страданий, с тьмой зверей делает из него чудовище; чудовище в противоречии с действительно новым человеком, который (нов<ый> чел<овек>) в нем же самом был скрыт и погребен „чудовищем“». Великое противоречие внутри: чудовище / сокровище» [Платонов 20 06: 79].

Жизнь, столь обычная у «оседлых» людей, становится Идеей прочих, ради которой они трудятся столь же неистово, как Чепурный для своего Чевенгура. Существование каждого из них было самостоятельным поединком с враждебно настроенным миром.

Изображение этих «несуществующих людей» Пла-тонов моделирует с редкой детальностью, обнаружива-ющей то ключевое значение, которое они имеют в его замысле.

«Никто из прочих не видел своего отца, а мать пом-нил лишь смутной тоской тела по утраченному покою тоской, которая в зрелом возрасте обратилась в опустошающую грусть» (284).

Они естественный результат человеческой беды сиротства. Сквозь данную призму показаны все основ-ные герои «Чевенгура». Но если у Саши Дванова есть кому направить неустойчивую линию его жизненного стремления он помнит отца, а у Чепурного хватает жизненного запаса выносить и родить идею комму-низма в Чевенгуре, то прочие находятся в иной пози-ции. Главной утратой для них является отец, призван-ный обеспечить человеческое в человеке. Без матери прочие не имели бы себя в мире, без отца они не явля-ют себя людьми, что и приносит страдание: они «ни-кто», ибо жизнь движется родовой вертикалью.

«Поэтому отец превращался во врага и ненавистни-ка матери всюду отсутствующего, всегда обрекающе-го бессильного сына на риск жизни без помощи и от-того без удачи» (284).

Но в этой абсолютной покинутости и пытается рас-смотреть автор небывалую и немыслимую для обычно-го человека жизнестойкость прочих.

«Но истратив все силы на удержание в себе той первоначальной родительской теплоты против рвущего с корнем встречного ветра чужой, враждебной жизни, и умножив в себе ту теплоту за счет заработка у именного настоящего народа, Прочие создали из себя самодельных людей неизвестного назначения; причем такое упражнение в терпении и во внутренних средствах тела сотворили в прочих ум, полный любопытства и сомнения, быстрое чувство, способное променять вечное блаженство на однородного товарища <...> и еще несли в себе прочие надежду, уверенную и удачную, но грустную, как утрата. Эта надежда имела свою точность в том, что если главное сделаться живым и целым удалось, то удастся все остальное и любое, хотя бы потребовалось довести весь мир до его последней могилы.» (286).

Показанный здесь процесс самосотворения прочих венчается рождением человека нового качества он «самодельный», но его «назначение» в мире еще «неизвестно», однако оно уже связано с надеждой: «что если главное сделаться живым и целым удалось, то удастся все остальное и любое».

Вот только характеристика этой надежды двойственна: она «уверенная и удачная, но грустная, как утрата». В чем ее смысл?

Продолжим цитирование текста

«.но если главное исполнено и пережито и не было встречено самого нужного не счастья, а необхо-димости, то в оставшейся недожитой жизни найти некогда потерянное уже не успеешь, либо то утра-ченное вовсе исчезло со света: многие прочие исходили все открытые и все непроходимые дороги и не нашли ничего» (286).

Похоже, что данный фрагмент текста сконструиро-ван по сказочному принципу: «пойди туда не знаю куда, принеси то не знаю что», воплощающему, в из-вестной мере, «принцип неопределенности». Главная неопределенность заключается в невозможности предугадать результаты эксперимента, суть которого в художественном конструировании автором «утечки» прочих из утвердившейся в обществе иерархии соци-альных ролей и функций, отождествляющей смысл и пользу. Они оказываются для нее (иерархии) «не-существующими людьми». А поскольку прочие имеют «ум» и «надежду», то, согласно авторской логике, они способны образовать новую дружескую форму от-ношений между собой. (Подобные человеческие от-ношения Платонов, видимо, и имел в виду, когда писал Горькому о своих переживаниях по поводу невоз-можности опубликовать роман: «У многих людей есть коллективистские чувства и действия. Поэтому можно благодарить за такую, к сожалению, редкость. Может быть, в ближайшие годы взаимные дружеские чувства „овеществятся“ в Советском Союзе и тогда будет хорошо. Этой идее посвящено мое сочинение, и мне тяжело, что его нельзя напечатать» [Платонов 1991: 411]). Однако до Чевенгура они не находили на земле такого места, где бы дружеские «чувства и действия» возобладали, хоть «исходили все открытые и все непроходимые дороги». Таким образом, моделирование образа прочих основано на гипотетическом отношении к бытию, определяемым новым сознанием, которое не опосредованно, не связано с законами социума, условиями воспитания и культуры. Это взгляд на материю самой материи, парадоксальное осознание в этом зеркале самой себя.

Наиболее отчетливое «овеществление» такого рода сознания мы видим в образе Якова Титыча старейшего и мудрейшего из прочих. Он «знал все, о чем другие люди лишь думали или даже не сумели подумать» (300). В разговоре с Копенкиным Яков Титыч объясняет происхождение глубины своего проникновения в мир:

Умный я сделался, что без родителей... человека из себя сделал. Сколько я делов поделал. сколько тя-гостей изжил и дум передумал, будто весь свет на своих руках истратил. (301).

Качественность сознания, выращенного таким «способом», наиболее явственно обнажает себя в ноч-ных «собеседованиях» героя со своей «душой».

«Яков Титыч любил вечерами лежать в траве, видеть звезды и смирять себя размышлением, что есть отдаленные светила, на них происходит нелюдская неиспытанная жизнь, а ему она недостижима и не предназначена; Яков Титыч поворачивал голову, видел засыпающих соседей-прочих и грустил за них: „И вам тоже жить там не дано, а затем привставал, чтобы громко всех поздравить: Пускай не дано, зато вещество одинаковое: что я, что звезда.“» (300).

Ночная мысль героя обнимает собою вселенную. Яков Титыч переносит душевный «упор» со своего ма-лого окружения: Чевенгура, «засыпающихрядом с ним соседей-прочих», на большой мир «отдаленных светил», где происходит «нелюдская неиспытанная жизнь». И предлагает свое осознание связи между этими мирами: «зато вещество одинаковое, что я, что звезда». Перед нами образчик «самодельно» выращенного и поражающего подлинностью осознания мира и себя в нем, эстетическим воплощением которого является «высокий наив сознания») [Плеханова 2019: 43]. Такое сознание «самобытно, осложнено рефлексией чувств и острым экзистенциальным переживанием витальных и мортальных импульсов» [Там же].

Также органично «здесь и сейчас» рождается мысль Якова Титыча о перетекании живого в неживое и относительности своей «живости» перед неизвестным существованием мертвых «частиц», которые он «любил поднимать с дорог и с задних дворов» (322).

«Пусть бы все умирало думал Яков Титыч, но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они одна потеря» (322).

Сокровенная мысль автора о памяти и забвении, мерцающая знакомством с философией Н. Ф. Федоро-ва, обретает в «одеждах» простодушного языка Якова Титыча повышенный градус художественной вырази-тельности как гарант ее истинности.

С позиций этого героя, вместившего в свое созна-ние «весь свет», Платонов «испытывает» «доделанный коммунизм» в Чевенгуре в аспекте его жизнеспособности, возможности «встроиться» в историческое существование. Так, по поводу плана дальнейшей жизни, «заботливо» прописанного губернским партийным начальством, Яков Титыч спрашивает:

- А для кого ж в этом нужда?

И получив ответ Чепурного: «Для нас...», оценивает присланные распоряжения исходя из опыта своего «самодельного» существования.

- Так мы сами и проживем наилучше. о бедном горевать никому не надо. бедный сам себе гораздо разумный человек он другим без желания целый свет как игрушку, состроил. (291).

Но послушав Прокофия и Чепурного, ведущих за-седание местного ревкома, и сообразив, что перед ним «тоже умнейшие», старик-прочим дает оценку и им:

- Я стою и гляжу, сообщил старик, что видел. Занятье у вас слабое, и людям вы говорите важно, будто сидите на бугре, а прочие в логу. Сюда бы посадить людей болящих. у вас же сторожевое легкое дело. А вы люди еще твердые вам бы надо потрудней жить.» (292).

Перед нами слово, рожденное в процессе «сейчас созерцания осознания»: «стою и гляжу. что видел». Но в том-то и дело, что неуклюже-простодушный окрас такого слова, заряженный эффектом остранения, способен передать виденное не как факт, а как акт глубочайшей рефлексии, в которой скрыта авторская тревога за судьбу революции.

Кульминацией размышлений Якова Титыча о воз-можности чевенгурского братства «встроиться» в исто-рическое существование является приближающееся к притчевости слово о «коммунизме», которое звучит в ответ на пафосно-игровую речь Прокофия.

- Ты говоришь: коммунизм настанет в конце кон-цов! .Стало быть, вся долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам хотеть его всем ту-ловищем? Лучше жить по ошибке, раз она длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду! (327)

Осуществленная идея коммунизма (рая на земле) чревата разрушением жизни, так как она есть конеч-ный результат, то есть уже не-жизнь. Понимая это, Яков Титыч предупреждает чевенгурцев об их несуще-ствующем будущем, поэтому предлагает жить по «длинной ошибке».

«Доделанный коммунизм» начинает вызывать сомнение и у чевенгурских большевиков: умерший ребенок нищенки разрушает веру в него Копенкина, мечтает об уходе из города Кирей, готовит лапти «для движения в даль» даже Яков Титыч. Прибывший в Чевенгур Саша Дванов ощущает, что «революция миновала... освободила поля под мирную тоску, а сама ушла неизвестно куда, словно скрылась во внутренней темноте человека.» (318). Душевное состояние автобиографического героя проявляет авторское сожаление о пройденном времени больших надежд. Авторский «реверс» в жанровых границах утопии обнаруживает себя в целом ряде лунных пейзажей. По мнению Х. Гюнтера, «В „Чевенгуре“ луна означает какое-то царство умирающей жизни, причем противоположности солнца и луны приписывается социальный смысл <...> От теплого, тесного содружества Чевенгура этот мир отличается одино-чеством, пустотой и холодом» [Гюнтер 2017: 29-30]. Попытаемся на анализе лунных пейзажей показать, что у Платонова семантика лунного света несколько более сложная.

1. «.Вместо солнца светила коммунизма, тепла и товарищества на небе постепенно засияла луна светило одиноких, светило бродяг, бредущих зря. Свет луны робко озарил степь и, про-странства предстали взору такими, словно они лежали на том свете, где жизнь задумчива бледна и бесчувственна, где от мерцающей тишины тень человека шелестит по траве» (324).

Луна превращает солнечную утопию в населенный бродягами «тот свет», где все жизненные формы, включая и человека, заменены бесплотными тенями. Однако нельзя не заметить, что отношение к при-тихшему Чевенгуру контрапунктивно: с одной стороны, «из коммунизма в безвестность» уходят те «отдох-нувшие» прочие, которые почувствовали его «прегра-дой, препятствием» [Замятин 2019: 24] своим личным целям, с другой за судьбу «первоначального» города вступается Яков Титыч, посылая Прокофия за женами. Саша же испытывает радость от пребывания в Че-венгуре: «Здесь у вас хорошо тихо.», обнадеживая Прокофия дружбой: «Будем вместе жить, Прош».

2. «..Среди пустыни неба над степной пустотой земли светила луна своим покинутым, задушев-ным светом, почти поющим от сна и тишины. Тот свет проникал в чевенгурскую кузницу через ветхие щели дверей, в которых еще была копоть, осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу шли люди, Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех, высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его груди, будто. высота над ним сосала из него воздух, дабы сделать его легче и он мог лететь туда. «Хорошо быть ангелом, думал Яков Титыч, если б они были. Человеку иногда скучно с одними людьми» (326).

Этот пейзаж также построен на контрапункте «смыслов». Кузница знаковый топос в романе, она место творческого труда, реализации жизненно важных устремлений. Именно с кузницей связывает Яков

Титыч преодоление изоляции Чевенгура: «Завтра надо кузницу выносить вон из города сюда никто не заезжает» (324), советует он чевенгурцам; а стало быть, и это главное, возможность «встраивания» в историче-ское существование. Обращает на себя внимание и желание героя метаморфоз собственного тела, как индуцированного луной духовного возвышения «Хорошо быть ангелом».

3. «Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над ними, как на том свете, бесплотно влеклась луна, уже наклонившаяся к своему заходу; ее су-ществование было бесполезно от него не жили растения, под луною молча спал человек; свет солнца, озарявший издали ночную сестру земли, имел в себе мутное, горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже процеженным сквозь мертвую долготу пространства, все мут-ное и живое рассеивалось из него в пути и оста-вался один истинный мертвый свет. два человека шли разрозненно. каждый из них хотел по-чувствовать другого, чтобы помочь своей неясной блуждающей жизни.» (329).

Третий пейзаж имеет более сложную структуру. Его природная часть являет собой противоборствующую соотнесенность двух небесных светил луны и солнца, где победительницей оказывается «ночная сестра» последнего. Причем, несмотря на то, что существование луны названо «бесполезным»: «от него не жили растения», «молча спал человек», несмотря на все это в мире остается господствовать «один истинный мертвый свет». Смысл платоновского «оксюморона» открывается в контексте всего фрагмента: «карамазовского» разговора двух братьев . «Прокофий хочет стать „чевенгурским“ инквизитором: организовать прочих для их же блага и самому жить при них верховным существом» [Хрящева 2011: 94]. Младший брат предупреждает старшего о безнравственности и потому гу-бительности такой позиции для него самого [Там же: 95]. «Зачем это нужно, Прош? Ведь тебе будет трудно. тебе будет страшно жить одному и отдельно, выше всех. Пролетариат живет друг другом, а чем же ты бу-дешь жить?» (326). Позиции братьев выражают крайние точки зрения: мечтания о пролетарском «дружестве» как основе экзистенции, с одной стороны; и «организации» как «умнейшего дела», обеспечивающего «инквизиторскую» позицию.

Но этот пейзаж включает в себя и еще один уровень оценки, определяемый композицией романа в целом. Наложение двух временных планов (конец гражданской войны, переход к НЭПу время, изображенное в романе; 1927-1929 время создания романа), обеспечившее Платонову опережающую зоркость видения, подвигло его на художественное утверждение/воспоминание дорогих ему идеалов. В «одежде» лунной утопии он изображает авторскую утопию: демиургические устремления своей молодости.

Результаты исследования

Контрапунктивное построение лунных пейзажей заставляет усомниться в адекватности жанрового определения «Чевенгура» как диалога утопии/анти-утопии [Гюнтер 2012: 9-18]. Лунный пейзажный ряд, маркирующий жанровый «реверс», несет в своих семантико-пространственных координатах наряду с антиутопическими коннотациями зерна утопии иной модификации. Солнечная утопия, которая являет со-бой «овеществленное» сознание ее главного «устрои-теля» Чепурного, перерастает в лунную, а точнее, «авторскую». Она выступает «овнешненным» двойником демиургических порывов молодого Платонова, которые делегируются автобиографическому герою Саше Дванову. У этого предположения есть несколько оснований. Объективное видение обреченности коммуни-стической мечты спорит в авторском сознании с невоз-можностью полного отказа от нее как самого светлого проявления человеческого духа. Это мучительное противочувствие хорошо видел у Платонова В.А. Свительский: «...Писатель выстроил в книге свой собственный, глубоко личный „ревзаповедник“, „творчество соци-ализма“ для него было кровным родным делом, роман в значительной мере авторское самообъяснение... Уто-пизм был присущ самому Платонову. Утопия не на-столько отделилась от него, чтобы он подверг ее окончательному развенчанию. Трагическая утопия Платонова содержит в себе и грусть прощания, и „ностальгию“, и потрясающую объективность, и присягу на верность, и анализ.» [Свительский 1998: 47]. Второе основание контекстное: самозабвенная деятельность Саши Дванова на благо чевенгурцев, как в целом, так и в деталях, соотносится с биографией и творчеством раннего Платонова. Именно в чевенгурской коммуне среди родных по духу людей Саша Дванов ощутил абсолютную полноту бытия. Он «похудел от счастья и забот» (371). Он занят любимым делом автора «Чевенгура»: строит плотину для искусственного орошения (349). «Гопнер и Дванов обещали вскоре сделать в Чевенгуре электричество.» (371). По окончании железнодорожного политехникума Платонов получил Удостоверение электрика. Заполняя графу «Профессия» в Анкете 1920 года, А. П. Климентов напишет: «электрик и журналист» [Платонов 2013: 126127].

И вот еще одна характерная деталь, соотносящая биографию юного Платонова с героем лунной утопии: «Дванов выдумал изобретение: обращать солнечный свет в электричество. Для этого Гопнер вынул из рам все зеркала в Чевенгуре.» (379). Подобного рода эксперименты составляют один из «сквозных» сюжетов воронежской публицистики и ранней прозы Платонова [Хрящева 2017: 278-279].

«Авторская» утопия оказывается в свою очередь в жанровом диалоге с трагедией. Чевенгурцы сооруже-нием рая на земле пре-ступили тот жизненный предел, который очерчен границами данного им мира. Но совершив это, они становятся не преступниками, а жертвами. В Чевенгур как «голое» пространство идеи они привносят жизнь, идея призвана отойти на второй план и исчезнуть. Но этого не происходит. На городе «клеймо» идеи как инакости жизни. И город гибнет под давлением «машинального врага, он загораживал от прочих открытую степь, дорогу в будущие страны света, в исход из Чевенгура».



Литература

1. Бальбуров Э.А. Поэтическая философия русского космизма: Учение, эстетика, поэтика. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2003. 242 с.

2. Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Париж, 1982. 404 с.

3. Гюнтер Х. По обе стороны утопии: Контексты творчества А. Платонова. М.: Новое литературное обозрение, 2012. 216 с.

4. Гюнтер Х. Революция и тоска в творчестве А. Платонова // «Скрытая теплота революции». Поэтика Андрея Платонова. Сборник 3 / ред. Е.А. Яблоков. М.: ПОЛИМЕДИА, 2017. 200 с.

5. Гюнтер Х. Дискурс номадизма и странничество у Андрея Платонова // Андрей Платонов и художественные искания ХХ века: про-блемы рецепции. Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2019. 301 с.

6. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4-х т. М.: ТЕРРА, 2000 (Репринт). Т. 1. 912 с.

7. Замятин Д. Н. Сумерки урбанизма: пространственные онтологии и воображение в романе «Чевенгур» // На самой черте горизонта: платоновские пространства. Поэтика Андрея Платонова. Сборник 4 / ред. Е.А. Яблоков. М.: ПОЛИМЕДИА, 2019. 176 с.

8. Ливинстон А. Христианские мотивы в романе «Чевенгур» // «Страна философов» А. Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. Вып. 4. 960 с.

9. Платонов А. П. Собр. соч.: в 3-х т. М.: Советская Россия, 1985. Т. 3. 576 с.

10. Платонов А. П. Чевенгур: [Роман] / сост,. вступ. ст., коммент. Е.А. Яблокова. М.: Высшая школа, 1991. 654 с.

11. Платонов А. П. Записные книжки. Материалы к биографии. Публикация М.А. Платоновой. 2-е изд. М.: ИМЛИ РАН, 2006. 418 с.

12. Платонов А. П. Чевенгур: Роман; Котлован: Повесть / под ред. Н. М. Малыгиной. М.: Время, 2009. 608 с.

13. Платонов А. П. Личное дело / сост. Н. В. Корниенко, О. Ю. Алейников, М. В. Бычков. Воронеж: Дирекция Международного Пла-тоновского фестиваля, 2013. 304 с.

14. Свительский В.А. Андрей Платонов вчера и сегодня. Статьи о писателе. Воронеж: Полиграф, 1998. 156 с.

15. Хрящева Н. П., Хрящев Ф. И. «Из идеи в тело»: о характере изображения персонажей в «Чевенгуре» А. Платонова // Memoriam: Иосиф Васильевич Трофимов. Daugavhils: Daugavpils Universitates Akademiskais apgads “Saule”, 2009. 464 p.

16. Хрящева Н. П. Парадигма Ф. Достоевского в творчестве А. Платонова 1920-х годов // Русская литература ХХ-XXI веков: направле-ния и течения. Екатеринбург, 2011. Вып. 12. 264 с.

17. Хрящева Н. П. Феномен человека онтологического: о характере изображения персонажей в романе А. П. Платонова «Чевенгур» // Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX пер. пол. XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция / сост., отв. ред. А.А. Дырдин. М.: ООО ИПЦ «Маска», 2017. 432 с. (Серия «Русская классическая литература в мировом контексте»).

18. Хрящева Н. П. «Я перестрою вселенную.»: судьба теургической идеи Андрея Платонова (1917-1926 гг.) // Toronto Slavic Quarterly. 2017. №62. 362 с.

19. Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Инвест-ППП, 1995. 256 с.



References

1. Bal'burov, E. A. (2003). Poeticheskaya filosofiya russkogo kosmizma: Uchenie, estetika, poetika [The Poetic Philosophy of Russian Cosmism: Teaching, Aesthetics, Poetics]. Novosibirsk, SO RAN. 242 p.

2. Dal', V. I. (2000). Tolkovyy slovar'zhivogo velikorusskogoyazyka [Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language, in 4 vols.]. Moscow, TERRA. Vol. 1. 912 p.

3. Eliade, M. (1995). Aspekty mifa [Aspects of the Myth]. Moscow, Invest-PPP». 256 p.

4. Geller, M. (1982). Andrei Platonov vpoiskakh schast'ya [Andrey Platonov in Search of Happiness]. Paris. 404 p.

5. Gyunter, Kh. (2012). Po obe storony utopii: Konteksty tvorchestva A. Platonova [On Both Sides of Utopia: Contexts of A. Platonov's Work]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie. 216 p.

6. Gyunter, Kh. (2017). Revolyutsiya i toska v tvorchestve A. Platonova [Revolution and Longing in the Work of A. Platonov]. In Yablokov, E. A. (Ed.). «Skrytaya teplotarevolyutsii». PoetikaAndreyaPlatonova. Sbornik3. Moscow, POLIMEDIA. 200 p.

7. Gyunter, Kh. (2019). Diskurs nomadizma i strannichestvo u Andreya Platonova [Discourse of Nomadism and Pilgrimage by Andrei Platonov]. In Andrey Platonov i khudozhestvennye iskaniyaXX veka: problemy retseptsii. Voronezh, NAUKA-YuNIPRESS. 301 p.

8. Khriashcheva, N. P. (2017). «Ya perestroyu vselennuyu...»: sud'ba teurgicheskoy idei Andreya Platonova (1917-1926 gg.) [“I Will Rebuild the Universe...”: the Fate of the Theurgic Idea ofAndrei Platonov (1917-1926)]. In Toronto Slavic Quarterly. No. 62. 362 p.

9. Khriashcheva, N. P. (2011). Paradigma F. Dostoevskogo v tvorchestve A. Platonova 1920-kh godov [The Paradigm of F. Dostoevsky in the Works of A. Platonov of the 1920s]. In Russkaya literatura XX-XXI vekov: napravleniya i techeniya. Ekaterinburg. Issue 12. 264 p.

10. Khriashcheva, N. P. (2017). Fenomen cheloveka ontologicheskogo: o kharaktere izobrazheniya personazhey v romane A. P. Platonova «Che-vengur» [The Ontological Human Phenomenon: the Nature of the Image of Characters in the Novel by A. P. Platonova “Chevengur”]. In Dyrdin, A. A. (Ed.). Svoeobrazie i mirovoe znachenie russkoy klassicheskoy literatury (XIX per. pol. XX stoletiya). Idealy, kul'turno-filosofskiy sintez, retseptsiya. Moscow, OOO IPTs «Maska». 432 p.

11. Khriashcheva, N. P., Khriashchev, F. I. (2009). «Iz idei v telo»: o kharaktere izobrazheniya personazhey v «Chevengure» A. Platonova [“From an Idea to a Body”: on the Nature of the Image of Characters in “Chevengur” by A. Platonov]. In Memoriam: IosifVasil'evich Trofimov. Daugavhils, Daugavpils Universitates Akademiskais apgads “Saule”. 464 p.

12. Livinston, A. (2000). Khristianskie motivy v romane «Chevengur» [Christian motifs in the novel “Chevengur”]. In «Strana filosofov» A. Platonova: problemy tvorchestva. Moscow, IMLI RAN, Nasledie. Issue. 4. 960 p.

13. Platonov, A. P. (1985). Sobraniesochinenii [Collected works, in 3 vols.]. Moscow, Sovetskaya Rossiya. Vol. 3. 576 p.

14. Platonov, A. P. (1991). Chevengur [Chevengur]. Moscow, Vysshaya shkola. 654 p.

15. Platonov, A. P. (2006). Zapisnye knizhki. Materialy k biografii. Publikatsiya M. A. Platonovoy [Notebooks. Materials for the Biography. Publication by M. A. Platonova]. 2nd ed. Moscow, IMLI RAN. 418 p.

16. Platonov, A. P. (2009). Chevengur: Roman;Kotlovan: Povest' [Chevengur: Roman; Pit: A Tale]. Moscow, Vremya. 608 p.

17. Platonov, A. P. (2013). Lichnoedelo [Private Bussiness]. Voronezh, Direktsiya Mezhdunarodnogo Platonovskogo festivalya. 304 p.

18. Svitel'skii, V. A. (1998). Andrey Platonov vchera i segodnya. Stat'i o pisatele [Andrey Platonov Yesterday and Today. Writer Articles]. Voronezh, Poligraf. 156 p.

19. Zamyatin, D. N. (2019). Sumerki urbanizma: prostranstvennye ontologii i voobrazhenie v romane «Chevengur» [The Twilight of Urbanism: Spatial Ontologies and Imagination in the novel “Chevengur”]. In Yablokov, E. A. (Ed.). Nasamoy chertegorizonta:platonovskieprostranstva. Poetika Andreya Platonova. Sbornik 4. Moscow, POLIMEDIA. 176 p.

Размещено на Allbest.ru