Уроки Чингиза Айтматова (романы "И дольше века длится день", "Плаха")

Говоря о реализме литературы конца XX в., исследователи определяют этот реализм как "универсальный", как "новый тип художественной мотивировки сущности бытия и человеческого характера - не просто социальной и психологической мотивировки, свойственной прежнему реализму, но и родовой человеческой и, так сказать, экологической мотивировки..." [1, с. 253].

Не будет преувеличением сказать, что творческий взлет Чингиза Айтматова был обусловлен и достижениями "деревенской" прозы 60-70-х годов. Уже с первых шагов в литературе он предстает как художник, творящий на перекрестке культурных традиций. Его творчество - убедительный пример плодотворности

взаимовлияния и взаимообогащения литератур, культур и языков. Двуязычие Айтматова - "это диалог мировоззрений, систем мира. Причем получается стереоскопичность зрения, объемность мышления" [2, с. 37].

Для творчества писателя всегда была характерна гуманистическая направленность. Так, в атмосфере 60-70-х годов произведения Ч. Айтматова выделялись остротой, драматизмом социально нравственного конфликта, новизной взгляда на мир. Как и Ф. Абрамов, В. Белов, С. Залыгин, В. Распутин, Ч. Айтматов тонко чувствовал неблагополучие современного ему общества. Творческий метод писателя все время совершенствовался, что проявлялось и в проблематике, и в сюжетах, и в конфликтах, и в стиле. Его повести становились все более драматическими, и все более насыщаются социально-философскими и нравственными конфликтами, что можно проследить в повестях "Белый пароход", "Пегий пес, бегущий краем моря", "Прощай, Гульсары!".

Переломный характер современного мирового общественного развития во многом объясняет то обстоятельство, что все более на первый план выходят общечеловеческие проблемы, забота о судьбе всего сущего, осознание особой значимости "вечных" законов нравственности, ценности человеческой личности. В своей публицистике Ч. Айтматов отстаивает идею перехода от "корпоративного сознания" к "глобальному" пониманию единства жизни на планете Земля в эпоху, чреватую экологическими и социальными бедствиями.

Романы Ч. Айматова "И дольше века длится день" (1980) и "Плаха" (1985) как раз и представляют собой качественно новый этап в творческой эволюции писателя, образцы планетарного мышления. Романы воспринимаются как своеобразная дилогия на тему об уязвимости жизни на земле. Роман "И дольше века длится день" явился ярким свидетельством подлинного интернационализма большого мастера художественного слова: идейно-композиционным центром многопланового эпического повествования стала судьба железнодорожного рабочего, казаха Едигея Жангельдина. В статье "Закон всемирного тяготения" автор объясняет, почему он выбрал именно Едигея: "На ком земля держится? Стоило задать себе этот вопрос, как в моем воображении стал рисоваться некий образ человека, который в дальнейшем материализовался в Буранном Едигее. Что здесь было "зерном"?.. Для Едигея труд - не средство существования, но прежде всего цель его жизни, призвание, долг перед людьми. Он свободен в своем выборе. Этот выбор требует мужества и благородства. И потому, он человек в полном смысле этого слова... То, чего не скажет Едигей, должен сказать я, писатель. У каждого свой долг. А Едигей? Он молча будет продолжать жизнь, "держать, землю", утверждая силу и красоту человеческого духа. К себе, человечному, он идет через многие испытания - войну, голод, бураны, горькую любовь, принимая их как неизбежное, не проклиная свою "несчастную" судьбу и не мстя жизни. В нем для меня воплощается, я бы сказал, генетическая человечность..." [3, с. 270].

В предисловии к роману писатель характеризует своего героя как "человека трудолюбивой души": "В столкновении вечного и текущего в жизни человек-труженик интересен и важен настолько, насколько он личность, насколько велика его духовная нагрузка, насколько сконцентрировано в нем его время. Вот я и попытался поставить Буранного Едигея в центр современного миропорядка, в центр волнующих для меня проблем" [4, с.196].

Прием ретроспекции позволил автору показать в одном дне век человеческой жизни, воссоздать живую связь времен. Пространственно-временные отношения в романе определены своеобразием национального мировосприятия, природным окружением. Основной тон повествования, его внутренний ритм, песенная стихия восходят к традициям киргизского народного эпоса "Манас". В структуре произведения, в его стилевой организации отражается духовная близость двух степных народов-соседей: казахского и киргизского.

Определяющими стилеобразующими факторами стали в романе лейтмотивы: "Поезда в этих краях шли с Запада на Восток и с Востока на Запад", "и плыла Земля". Лейтмотивы, определенные пространственно-географическим положением края, передают ритм вечного движения, "круговращение" природы, человеческой жизни. "Идея вечной циклической повторяемости" (Е. Мелетинский) углубляет философский план романа.

Своеобразие композиции романа основано на взаимопроникновении трех синхронных пластов повествования: прошлое, представленное в мифах и легендах, настоящее - жизнь Едигея, будущее - космологическая история, но вместе с тем автора упрекали в неорганичности сюжета, в отсутствии внутренней связи между частями романа. Однако речь должна идти скорее не о разделенности этих пластов содержания, а об их органической взаимосвязи, определяемой авторской концепцией, художественным выражением мысли о планете как экологически неделимом целом.

Роман во многом монологичен, и это объясняется неповторимостью художественной манеры писателя, берущей начало в национальной фольклорной традиции. И этот монологизм никак не сужает горизонты повествования. Посредством внутренних монологов показаны духовная красота человека труда, слиянность его с природой. Великая Сарозекская пустыня созвучна душе Едигея: "Только тот мог остаться один на один с безмолвием сарозеков, кто способен был соразмерить величие пустыни с собственным духом" [4, с. 257].

Буранный Едигей - это личность цельная, но и сложная. Суть его характера составляет ответственное отношение ко всему, и прежде всего к труду. Гонимый послевоенной разрухой и нуждой, он когда-то осел на этом малолюдном полустанке, да так и остался здесь. Трудовые будни героя предстают перед нами в осязаемо зримых деталях. Но в незаметном, казалось бы, труде железнодорожного рабочего скрываются подлинный героизм, самоотверженность, бескорыстие, государственная озабоченность. Полустанок Боранлы-Буранный сравнивается с жилкой на виске: "Билась жилка - двигались поезда в ту и другую сторону...". От незаметного труда сотен тысяч таких людей, как Едигей, зависит нормальная жизнедеятельность дороги, а в конечном, счете - страны.

Само двойное название разъезда: Боранлы- Буранный (на русском и казахском языках) символизирует духовное единство "сросшихся с сарозеками душой и телом" Казангапа, Едигея, ученого Елизарова, учителя Куттыбаева. В повествовании о нелегких судьбах героев доминирует мысль о духовном родстве людей "трудолюбивой души". Разными путями сошлись герои романа на этом затерянном среди безмолвия огромной пустыни, веющей холодом космической пустоты, разъезде. Жизнь их однообразна, но за этим однообразием кроются трагедии.

Честный труженик Казангап, верный друг Едигея, пострадал из-за раскулаченного отца. Учитель истории Абуталип Куттыбаев подвергся гонениям из-за того, что был в плену. Сам Едигей, вступаясь за оклеветанных и несправедливо гонимых, рискует своей свободой. Духовной опорой в трагических обстоятельствах для Едигея служит семья. По мнению Г.Гачева, в этом романе Ч.Айтматов утверждает "сверхценность семьи и любви" для человека. Так, насильно оторванный от семьи, от детей, Абуталип умирает [4, с. 374]. А разрушают семьи современный "манкурт" Сабитжан - беспамятливый сын Казангапа, "кречетоглазый" следователь Тансыкбаев, считающий, что не должно быть у человека "никакого такого личного слова", и им подобные.

Жизненный путь главного героя полон испытаний и потерь. Едигей Буранный, как и Танабай Бакасов, не может мириться с несправедливостью. Он считает, что похороны достойно прожившего жизнь человека не обуза, а великое, пусть и горестное, событие. Стоя над могилой Казангапа, своего друга, Едигей мысленно читает своеобразную молитву: "Ведь никто не знает и никогда не узнает, есть ли бог на свете. Одни говорят - есть, другие говорят - нет. Я хочу верить, что ты есть и что ты в промыслах моих. И когда я обращаюсь к тебе с молитвами, то на самом деле я обращаюсь через тебя к себе, и дано мне в час такой мыслить, как если бы мыслил ты сам, создатель! В этом ведь все дело. А они, молодые, об этом не думают и молитвы презирают. Но что они могут сказать себе и другим в великий час смерти? Жалко мне их, как постигнут они сокровенность свою человеческую, если у них нет пути возвыситься в мыслях так, как если бы каждый из них вдруг оказался бы богом?" [4, с. 480].

Особую стереоскопичность, глубинный философский смысл придают роману предания, легенды и мифы. Связи творчества писателя с народным поэтическим наследием усиливаются и усложняются, обогащая творческую палитру художника, углубляя его концепцию мира и человека. Легенды и мифы оказываются средством передачи главной идеи произведения: духовность - это память, лишенный памяти человек становится "манкуртом", способным убить даже собственную мать, а общество, забывшее свою историю, обречено на одичание и исчезновение.

К мифу Ч. Айтматов уже обращался в повестях "Белый пароход", "Пегий пес, бегущий краем моря", "Прощай, Гульсары!". Здесь он следовал по пути Ж.Амаду, Г.Маркеса и других мастеров "магического реализма" - нового художественного метода литературы XX в. как элемента структурирования текста [6, с. 8]. Но, как отмечает П. МирзаАхмедова, мифологизм Ч. Айтматова - явление пограничное:

"Максимально приближаясь к современному мифотворчеству, мифологизм Айтматова, лишенный условности новейшего художественного направления, оставаясь на реалистической почве, представляет собой - явление пограничное" [7, с. 80]. Сам же Айтматов подчеркивает, что мифы и предания для него не самоцель, а "лишь метод мышления, один из способов познания и интерпретации действительности. В мифе его привлекают "непреходящая поэзия и человечность".

Действительно, сарозекское предание о белой верблюдице Акмае и ее хозяйке Найман-Ане, совершившей подвиг материнского самоотречения, звучит как нравственный урок последующим поколениям. Это им адресованы полные отчаяния слова матери, обращенные к обеспамятевшему сыну манкурту: "Вспомни, чей ты? Как твое имя? Вспомни имя свое" [4, с. 318].

Предание о жуанжуанах, придумавших жестокий способ пытки - лишать человека памяти, и семантически, и структурно, многими невидимыми нитями связано со всей содержательно-образной системой романа. Так, предание о манкурте ассоциативно соотносится с трагической судьбой Абуталипа Кутгыбаева, в котором такие "деятели", как кречетоглазый следователь, хотели бы вытравить память о прошлом, заставить отказаться от собственного "я". Историк Елизаров убежден, что "долго еще предстоит людям изживать в себе этот порок - ненависть к личности в человеке" [4, с. 463].

Новыми "манкуртами" предстают не только Сабитжан, механический исполнитель чужой воли, но и сын "кречетоглазого", который топчет святыни своего народа, Айтматов смело говорит о "манкуртизме" общества, которое способно на месте древнего кладбища построить стартовую площадку для космических ракет. "Механические" исполнители решают судьбу Земли, космоса, будущего (случай на станции "Конвенция").

Нравственное начало, опоэтизированное в Найман-Ане, проявляется и в Едигее, и в Казангапе, и в Елизарове. В отличие от Сабитжана, истинные герои чутки к народным преданиям, ищут в этой "позабытой книге сарозеков" ответы на волнующие их вопросы. Для них духовное наследие народа - источник силы и вдохновения, живая история. Поэтизируя подлинно народную нравственность, автор утверждает идею грядущего человеческого братства: "Пока земля рождает людей, подобных Едигею, идея грядущего человеческого братства не может погаснуть".

Вместе с тем легенда о манкурте проецируется и на космологическую линию романа: стальной обруч вокруг Земли ассоциируется с шири из сыромятной кожи, которую жуанжуаны использовали как орудие лишения памяти. В романе остро выражена тревога о судьбах земной цивилизации, мысль о необходимости взаимопонимания между народами в этом чреватом опасными коллизиями мире.

Другой важнейшей легендой в романе оказывается история великой любви народного певца Раймалы к прекрасной Бегимай, звучащая как стихотворение в прозе, особенно если его выстроить как верлибр:

Да разве ж постыдно петь, когда поется,

Да разве же любить постыдно,

Когда любовь приходит, ниспосланная богом на веку?

Ведь самая большая радость на земле - Влюбленным радоваться людям [2, с. 440].

Благодаря народному преданию автор раскрывает сокровенные глубины психологии героя. Песня о Раймалы и Бегимай, созвучная драматичной истории любви Едигея, помогает передать всю сложность его чувства и горечь потери. Народная песня близка героям Айтматова своей гуманистической сутью: "Странное желание возникло при этом - заслонить, загородить от опасности все, что дорого ему, весь мир, который представился ему, чтобы никому и ничему не было плохо" [4, с. 414415].

Легенды, предания, мифы органичны роману потому, что они составляют основу национального мироощущения героев, души народа. Обращение к мифу позволило писателю усилить философское звучание темы взаимосвязи всего живого. Как отметил в своем выступлении на V международном съезде славистов профессор Гарри Юнгер, "Айтматов посредством символизирующего изображения более выпукло показывает общезначимое и превращает рассказ о судьбе человека в раздумье о судьбах человечества" [8].

Читатели и критики никак не могли уяснить жанровой сути нового произведения - романа "Плаха". Мнения поэтому колебались от полного непризнания романа до утверждений о его принципиальной новизне, о новом качественном скачке в творчестве писателя. Так, в "Литературной газете" шла дискуссия под характерным заголовком "Парадоксы романа", примерно так же проходило обсуждение романа в журналах "Литературное обозрение", "Октябрь" и др.

Оценивая произведение Ч. Айтматова как "синкретическую книгу", как "непривычный тип художественности", Г. Гачев настаивал: "Это не просто роман, но и "мистерия", и притча, и житие, и животный эпос, и философский диалог, и реалистическая повесть" [9, с. 47]. А.Косоруков видел в этом произведении соединение социально психологического романа с романом-мифом, С. Пискунова определяла "Плаху" как "роман-трагедию", а Р. Бикмухаметов - как "идеологический роман". И. Кузьмичев и В. Оскоцкий подчеркнули: "Полифонический по своей образной природе, философской концепции, роман требует не монологических рассуждений о его достоинствах или недостатках, а диалогического сопряжения разных взглядов, дискуссионного столкновения разных точек зрения" [10, с. 51].

Каждое из этих определений жанра "Плахи" имеет право на существование, ибо отражает действительные особенности художественной системы произведения. Еще М. Бахтин писал, что "жанр есть единство темы и выступления за тему". Поэтому многие критики предлагали простить писателю неудачи в поисках формы во имя явной удачи в нравственно-философских исканиях. Так, если одних критиков отпугивала явная публицистичность "Плахи", что, по их мнению, снижает художественный уровень повествования, то для других, в частности для А.Адамовича, это было проявлением нового качества современной прозы, живо и оперативно откликающейся на актуальные проблемы [11].

Айтматову предстояло как-то объясниться с читателями, и в одном из интервью он напомнил первоначальное название романа - "Круговращение". Все взаимосвязано, взаимообусловлено в этом неделимом мире: человек и природа, земля и космос. Этим и определена структура произведения.

Много споров вызвала необычность композиции, т.е. сопряжение трех сюжетных линий: нравственных исканий Авдия Каллистратова, трагической судьбы Бостона Уркунчиева, истории волчьей пары - Акбары и Ташчайнара. Одни подчеркивали несогласованность, неравноценность этих линий ("коллажем" назвал это Л. Аннинский), другие видели в этом художественную цельность: внутреннее единство сложного романа задается единством нравственной и философской позиций автора. Главный конфликт произведения, говорили третьи, имеет и остро социальное, и общечеловеческое звучание, так как Ч. Айтматов все перевел на язык глобальной экологии.

Ясно, что целый сонм атеистов обвинил Айтматова в богоискательстве, в преклонении перед "религиозным фанатиком" Авдием Каллистратовым. Действительно, этот герой выглядит как мученик из первого века христианства, но на этот раз он ни киргиз, ни казах, а русский. И по этому поводу писателю тоже пришлось объясниться, в частности в "Литературной газете": "Да, Авдий русский, но я рассматриваю его шире - как христианина, хотя то, что в нем происходит, полагаю, касается и тех моих современников, которые своим происхождением связаны с иными вероисповеданиями. В данном случае я попытался совершить путь через религию - к человеку. Не к богу, а к человеку. Из всех линий романа для меня, безусловно, главная - Авдий, его искания" [12, с. 4].

Книга Ч. Айтматова остро критична по отношению к обществу и пронизана болью за людей, превращающихся в беспощадных убийц. Так, люди из банды Обер-Кандалова уже утратили многие признаки человека - они уже некие безликие особи, наделенные кличками: Обер, Гамлет, Абориген. Такой индивид способен на все: "все, что ни скажи ему, на все согласен и за бутылку водки готов двинуть хоть на Северный полюс". Недаром зверское истребление животных показано как светопреставление: "опрокинулась жизнь в Моюнкумской саванне вверх дном... казалось, что весь мир оглох и онемел, что везде воцарился хаос и само солнце, беззвучно пылающее над головой, тоже гонимо вместе с ними в этой бешеной облаве, что оно тоже мечется и ищет спасения..." [4, с. 36- 37].

Идеальный герой этим "человекоподобным" не указ. Вот Авдий заявляет Гришану: "Я перед Богом и перед собой в ответе за всех вас". Однако тот на это отвечает: "На свете все продается, все покупается, и твой Бог в том числе" [4, с. 123].

В год выхода романа Айтматова роман "Мастер и Маргарита" М. Булгакова давно уж был классикой, особенно в части споров Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Не удивительно, что критики ревниво относились к любым попыткам советских писателей коснуться той же темы. Кроме того, если Булгакову прощались и "сатанизм" романа, и сцены суда и распятия Иисуса - ибо роман был напечатан уже после смерти его автора, - то Айтматов был жив и здоров. Но он жил пока в стране "сплошного атеизма", и потому не мог, как соцреалист, придавать такое огромное значение личности Христа и даже личности "попа" Авдия.

Предрекая Царство справедливости, Христос подчеркивает, что он наступит, когда этого "захотят все". Как это может быть? - недоумевает Пилат. Ведь в таком царстве придется обходиться без кесарей, что, по его глубочайшему убеждению, никогда не может случиться, ибо народ никогда не научится управлять собой сам, а им всегда будут править одержимые жаждой власти индивиды-кесари, генеральные секретари, президенты и т.п.

Что на это может возразить пророк? Кто его услышит и поймет? Он стучится в каменные сердца, и Пилат прямо говорит, что это "бесполезная трата времени". Но столь же бесполезно стучится в такие же сердца и земное воплощение Христа Авдий Каллистратов, греческую фамилию которого можно перевести как "прекрасный воитель", а вернее как "сын прекрасного воителя", в чем уже прямо просматривается его родословная. Этих воителей за истину никто никогда слушать не хочет, и глас их вопит в пустыне, населенной мертвыми душами. И пока эти души не оживут, не поднимутся до того, чтобы пожелать строить Царство справедливости - предсказанный в "Апокалипсисе" Новый Иерусалим, до тех пор они будут пребывать под пятой лжеправителей, в рабстве духа и в поругании всех заповедей справедливости.

Таков был философский смысл романа "Плаха", обращенного ко всем, кто мог понимать и чувствовать Айтматов кровью сердца писал о том, как люди губят не только себя, но и мир, данный им в обладание и ощущение. Но роман был явлен не в то время: для коммунистов он звучал насмешкой над атеистическими истинами, для христиан он был слишком светским, а для литературной "элиты" - поводом посудачить. Словом, писатель-поэт, писатель-философ не был понят и услышан, ибо умная критика "немотствовала", а та, что витийствовала, могла судить лишь в меру дозволенного.

Вновь, как и в прежних произведениях, в романе сильно песенное начало. Автор вводит в текст не только киргизские песни, родственные казахские, но и образцы музыкального творчества других народов. Так, староболгарским храмовым песнопениям в романе отводится особая роль: они, как и грузинские народные напевы, очищают и возвышают душу Авдия Каллистратова. Слушая староболгарские храмовые песнопения, он открывает для себя, что "заученные божественные тексты лишь предлог, лишь формальное обращение к нему, а на первом месте здесь дух человеческий, устремленный к вершинам собственного величия. Песни, как крик души, говорящий о вековечной жажде человека утвердить себя", жажде найти "смысл и красоту собственного предназначения, - и однажды явившись в жизнь, возлюбить ее чудесное устроение" [4, с. 62]. И только Авдий может откровенно сказать другому человеку:

"Во мне все пело, я слился с хором воедино, испытывая необыкновенное, доходящее до слез чувство братства, величия, общности... точно мы встретились после долгой разлуки..." [4, с. 65].

Подлинно высокая музыка для Авдия полна философского и сакрального, запредельного смысла: "И на той волне нахлынувшего просветления, - признается он, - подумалось вдруг: откуда все это в человеке - музыка, песни, молитвы, какая необходимость была и есть в них? Возможно, от подсознательного ощущения трагичности своего пребывания в круговороте жизни, когда все приходит и уходит, вновь приходит и вновь уходит, и человек надеется таким способом выразить, обозначить, увековечить себя. Вот ведь что неистребимо вложено в нас от сотворения - жить после жизни!

Как важно осознавать человеку, как необходимо быть уверенным ему в том, что такое продление себя возможно в принципе" [4, с. 73-74]. Земная музыка - это отражение "музыки сфер", и только музыке доступно то, что недоступно другим видам искусства: "Жизнь, смерть, любовь, сострадание и вдохновение - все будет сказано в музыке, ибо в ней, в музыке, мы смогли достичь наивысшей свободы, за которую боролись на протяжении всей истории, начиная с первых проблесков сознания в человеке, но достичь которой нам удалось лишь в ней. И лишь музыка, преодолевая догмы всех времен, всегда устремлена в грядущее... И потому ей дано сказать то, чего мы не могли сказать..." [4, с. 74].

Высокая музыка звучит как святая молитва - то и другое просветляет, умиляет душу, возвышает дух. И во вставной новелле "Шестеро и седьмой" рассказывается, как сыновья одного народа - Сандро и Гурам - превратились в непримиримых врагов, разделенных революцией. И лишь родная грузинская песня соединила их на миг. "И почему так устроено, - восклицают автор и его герой, - что люди воюют и борются между собой, что льется кровь, льются слезы, и каждый считает себя правым, а другого неправым, а где же истина, и кто ее вправе изречь? Где тот пророк, который бы их рассудил по справедливости?.. Не об этом ли, не об этих ли вылившихся в напеве страданиях, пережитых давно-давно, осмысленных отцами как изначальный опыт добра и зла, прочувствованный в их красоте и вечности, пелось в тех старинных песнях, сохраняемых в памяти народа?" [4, с. 70].

Не менее динамичной и трагически насыщенной оказалась и третья часть романа, соединенная с первыми двумя лишь одним персонажем - семьей волков да общей идеей предостережения человечеству бояться себя самого. Не очень ясно, кто же главный герой - то ли Бостон, то ли волчица Акбара, ибо и он, и она оказываются перед необходимостью убивать, мстя за своих детей. Айтматов вновь сплетает в тугой узел нравственные антиномии: убить необходимо, но убивать нельзя, ибо сказано: Не убий! А "жестокость порождает жестокость - это тоже давний закон". Бостон, убив человека, убивает человека в себе: "Глядя на лица людей. Бостон вдруг понял, что с той минуты он преступил некую черту и отделил себя от остальных" [4, с. 300]. Но только с точки зрения великой морали это убийство могло считаться убийством, ведь только для тех, кто знает цену Нагорной проповеди Христа, значимы следующие айтматовские слова: "его мир, неповторимый, невозобновимый, утрачен и не возродится ни в ком и ни в чем. Это была его великая катастрофа, это и был конец его света" [4, с. 301].

Таким образом, философский и поэтический, но идеологизированный роман "Плаха" был критикой принят в основном недоуменно, а то и предвзято. Если одни готовы были видеть в нем новый фантастический роман-предупреждение, другие - роман-утопию такого же рода.

Многие критики заговорили о том, что Айтматов после "Буранного полустанка" сбился с магистральной линии своего творчества, "спутался" с научной фантастикой, мастером которой, однако, не стал, а потому его "Плаха" превратилась в кару и плаху для самого писателя и подняться с этой плахи ему как художнику не придется: он потерял на ней свое поэтическое сердце и свой одухотворенный разум. Отсюда было недалеко до предсказаний о полном творческом крахе большого мастера.

Но что бы ни писали критики, романы Айтматова были сверхчуткими реакциями на происходящее в стране, некогда великой, но стремительно терявшей свое величие. По сути дела, все его опасения оказались ненапрасными, все его предсказания в основном сбылись. И хотя нынешний день не благоприятствует возрождению любви к романам этого мастера, благодарных читателей, как и почитателей, у него немало. И если наша жизнь должна еще вернуться к подлинной человечности, то и романам, и повестям, урокам Айтматова предстоит долгая жизнь.