"Истинный поэт" в восприятии Шарлотты Бронте

Размещено на http://www.allbest.ru

"Истинный поэт" в восприятии Шарлотты Бронте

Н.И. Соколова

Аннотация

В статье охарактеризовано одно из ключевых понятий эстетики и художественного творчества Ш. Бронте. В юношеских произведениях, позже в эссе и письмах писательница утверждает свой идеал поэта, во многом основанный на романтической эстетике. Обязательными качествами поэта она считает подлинный талант, оригинальность, трудолюбие, уважительное отношение к читающей публике. Поэт должен избегать низменных тем повседневной жизни, творческий процесс имеет спонтанный характер. Понятие «поэт» применяется писательницей к создателям как поэзии, так и прозы. Позже в ее романах понятие «истинного поэта» наделяется более широким смыслом. «Истинным поэтом» она называет человека, наделенного интенсивностью чувств, богатым воображением, высокими нравственными качествами, находящегося в гармонии с природой. Этими чертами наделены все главные герои романов писательницы. «Истинный поэт» - воплощение нравственного и эстетического идеала Ш. Бронте, понятие, применимое ею к личности художника и человека вообще.

Ключевые слова: поэт, эстетика, романтизм, эссе, вдохновение, воображение, творческий процесс.

Abstract

"THE TRUE POET" IN CHARLOTTE BRONTE'S PERCEPTION

N.I. Sokolova

The article deals with one of the key notions of aesthetics and literary works of Charlotte Bronte. In her early works, later in her essays and letters the writer declares her idea of the poet mostly based on aesthetics of Romanticism. She considers talent, originality, hard work, respect to the reading public to be necessary qualities of a poet. For her a poet should beware of base themes of everyday life; the creative process has spontaneous character. She applies the term “poet” to creators of poetry as well as prose. Later in her novels the writer endows the notion of a poet with more broad sense. She calls “the true poet ” any man who possesses intensity of feelings, rich imagination, high moral qualities, feels harmony with nature. All the main heroes of her novels possess these features. “The true poet” is the personification of Ch. Bronte's moral and aesthetical ideal, the notion which she applies to the personality of an artist as well as to a man in general.

Keywords: poet, aesthetics, Romanticism, creative process, essay, inspiration, imagination.

Основная часть

«Поэт» - одно из основных понятий в эстетических суждениях и художественном творчестве Ш. Бронте, считавшей литературный дар и способность понимать искусство высшими качествами личности. Самым ранним произведением, в котором представлен образ поэта, является вошедшая в юношескую «сагу» комедия «Виршеплет» ("The Poetaster", 1830). В качестве источников драмы М. Монахан [1, р. 475], впервые опубликовавшая рукопись «Виршеплета», называет одноименную комедию Бена Джонсона и написанный в пику Джонсону «Бич сатирика» Томаса Деккера. В «Виршеплете» также обнаруживаются аллюзии на других писателей, что неудивительно, учитывая широкий круг чтения детей Бронте, от авторов античности до Вордсворта, Колриджа, Саути, Байрона, Шелли, Скотта [2, р. 70], причем Шарлотту увлекали не только художественные тексты романтиков, но и их литературные манифесты. Воздействие романтических концепций гениальной личности и художественного творчества обнаруживается в произведениях и эстетических высказываниях писательницы на протяжении всех этапов ее литературного пути.

Герой комедии «Виршеплет» бездарный поэт Генри Рифмач приносит свое творение на суд маркизу Доуро и его брату лорду Чарлзу Уэссли. Прочитав его вирши, оба советуют ему «поскорее заняться каким-нибудь честным делом и не марать больше белую бумагу невразумительными каракулями» [1, р. 491]. Обвинив своих критиков в зависти, Рифмач обращается к издателю капитану Три, который, ознакомившись со стихами, выставляет поэта за дверь с негодующим возгласом: «Что заставило тебя, подмастерье лавочника, помышлять о творчестве?», сокрушаясь о том, как «обесчещена столь благородная профессия» [1, р. 493]. Оскорбленный Рифмач убивает издателя, за что его приговаривают к смертной казни, но вмешательство джиннов, вернувших к жизни Три, спасает поэта от виселицы. Рифмача освобождают при условии, что он не будет больше писать стихов, и он с благодарностью принимает предложение лорда Чарлза стать помощником его секретаря.

Рифмач пародирует традиционные романтические представления о поэте. Его речь состоит из романтических клише, что с особенной наглядностью демонстрирует его монолог перед несостоявшейся казнью. Он говорит об «огне гения», пылающем в его глазах, о своем одиночестве среди тех, с кем он пребывает «лишь телом, но не духом». К убийству его побудил «яростный огонь мести», предсмертные стоны Три звучали «сладкой музыкой» для «неутоленных глубин» его «темной бездонной души». Подобное наслаждение он испытал лишь однажды, когда он стоял в одиночестве «в бурную ночь посреди огромной пустоши», погруженный в свои «возвышенные думы», в то время как «вопли сотен призраков раздавались с каждым порывом ветра, проносящегося над пустошью с неистовым безумным воем» [1, р. 493]. В своем творчестве Рифмач исходит из романтического представления о воображении, пробуждающем бездействующий мозг подобно ветру, задевающему струны арфы, выраженного в «Эоловой арфе» и «Унынии» Колриджа, из определения творческого процесса как «стихийного излияния сильных чувств», предложенного Вордсвортом [3, с. 263]. Следуя Колриджу, Рифмач начинает сочинять, услышав звук арфы. Не затрудняясь обдумыванием своего произведения, он описывает увиденный из окна пейзаж посредством романтических штампов: обращаясь к «серебряной луне», ласково сияющей в полночном небе, «глухому ветру», жалобно воющему в поднебесье, «прекрасным» небесам, «величественно мрачным»:

Silver moon, how sweet thou shinest In the midnight sky;

Hollow wind, how wild thou whinest Through the vault on high...

The heavens, how beautiful they are, Majestically dark [1, p. 481].

К "dark" («мрачным», «темным») Виршеплет не может подобрать рифмы, ему на ум приходят слова, подходящие лишь по звучанию: "shark, bark, stark, mark" [1, p. 481] («акула, барка, непреклонный, отметка»), пока он не останавливается на "lark" («жаворонок»), показавшемся ему наиболее удачным, и он заканчивает свое творение гимном жаворонку в подражание Шелли. Появление жаворонка на ночном небе превращает стихотворение в бессмыслицу. Эта сцена подчеркивает несостоятельность представлений о том, что произведение искусства создается лишь по вдохновению свыше, независимо от рационального начала, и капитан Три, сетующий на то, что он вкладывает в свои сочинения немало труда, стараясь избежать повторений и шлифуя каждый период [1, р. 491], является выразителем взглядов автора. Лишенный оригинальности, подлинного таланта и трудолюбия, Рифмач не может считаться поэтом.

Но при этом в «Виршеплете» угадываются черты самопародирования. Витиеватый стиль Рифмача нередко используется рассказчиками саги, спонтанная манера письма - излюбленный прием юной Шарлотты, ведущий к хаотичной композиции ее ранних произведений. Идею стихийного характера творческого процесса она будет утверждать и своих высказываниях об искусстве 1840-1950-х гг.

Особое значение в «Виршеплете» придается проблеме взаимоотношения поэта и читающей публики. Рифмач честолюбив, он мечтает о признании, о посмертной славе. Поэтому он несет свои стихи Доуро, прославленному поэту, знатоку и покровителю искусств, и известному писателю и издателю капитану Три, мнения которых о его виршах оказываются одинаковыми. Столь же непопулярны его стихи среди рядовых читателей. Когда в сцене казни Рифмач, умоляя сохранить ему жизнь, предлагает публике свои рукописи, голос из толпы произносит: «Спасибо, приятель, они пригодятся для разжигания трубок» [1, р. 495], а палач уверяет лорда Чарлза, что Виршеплет недостоин освобождения от виселицы. Если Рифмач, выражая презрение к «человеческим существам, эгоистичным и лишенным вкуса» [1, р. 493], уповает лишь на суд литературной элиты, то автор приходит к выводу, что произведение искусства должно получить всеобщее признание, подтверждая в своей комедии мысль Вордсворта о том, что «поэты пишут не для самих себя, но для всех людей» [3, с. 272].

Между тем Шарлотта вступает в полемику с Вордсвортом по поводу выбора предмета изображения в искусстве. В рассказе «Трагедия и эссе» ("The Tragedy and the Essay" 1833) молодой архитектор Гамильтон пишет трагедию на античный сюжет, получающую высокую оценку Доуро. Доуро способствует постановке пьесы, но во время премьеры неуместная шутка лорда Лофти вызывает такой хохот зрителей, что директор театра приказывает дать занавес. Лофти мечтает войти в круг интеллектуальной элиты, для чего он должен проявить себя в одном из видов искусства, и Доуро, решив отомстить за драматурга, дает Лофти коварный совет, как стать оригинальным писателем. Для этого следует, по словам мецената, «взять из безвестности тему, предмет, занятие, жизнь какого-нибудь существа, которых ранее большинство людей не замечало, пролить на них свет гения, доказать с помощью тонких логических рассуждений, что они достойны восхищения, раскрасить их яркими красками воображения и в таком виде представить изумленному свету» [4, р. 302]. Нетрудно заметить, что Доуро почти дословно цитирует «Предисловие к "Лирическим балладам"» Вордсворта, видевшего главную задачу своих стихотворений в том, чтобы «отобрать случаи и ситуации из повседневной жизни и пересказать или описать их, насколько это возможно, обыденным языком, и в то же время расцветить их красками воображения, благодаря чему обычные вещи предстали бы в непривычном виде» [3, с. 262]. Но Бронте, в отличие Вордсворта, не считает достойной искусства повседневную жизнь, к которой призывает обратиться поэт. Написав по совету Доуро эссе о «несправедливо презираемом искусстве стирки» [1, р. 305], Лофти подвергается насмешкам.

Показателен способ мести Доуро. Шутка Лофти в театре основана на игре слов. В ответ на реплику одного из персонажей: «Мы перед лицом смерти, генерал, наш заговор раскрыт ("our plot is smoked")» Лофти во всеуслышание заявляет: «Сэр, если Ваша трубка задымилась ("if your pipe is smoked"), не можете ли вы зажечь другую?» [4, р. 303]. В идеальный мир трагедии Лофти привносит бытовую деталь, что становится причиной смеха в зале. Месть До- уро соответствует поступку Лофти. Следуя совету мецената, Лофти пытается сделать достоянием искусства низменную бытовую сферу и потому сам становится предметом насмешек. Таким образом, в рассказе дважды проводится мысль о несопоставимости, изолированности двух миров: высокого искусства и повседневной жизни, обращение к которой закрывает Лофти доступ в артистические круги. Следует отметить, что в зрелом творчестве писательница изменит представление о соотношении искусства и реальности, и в начале романа «Шерли» повествователь будет предупреждать читателя о том, что перед ним «предстанет простая будничная жизнь во всей ее неприкрашенной правде» [5, с. 17].

Ш. Бронте вновь возвращается к проблеме поэтического гения в брюссельском эссе об элегии Ш. Мильвуа «Падение листьев», написанном по заданию К. Эжера в 1843 г. Восхищаясь Мильвуа, Шарлотта пытается разгадать секрет его обаяния и обнаруживает, что он кроется в искренности. Немало поэтов, по ее наблюдению, воспевая цветы, лучи солнца или бурные страсти, не способны растрогать читателя, потому что их собственное сердце остается холодным. Иной эффект производит стихотворение, в котором сильное чувство выражается простым естественным языком. «Я думаю, что подлинная поэзия, - заключает писательница, - не что иное, как верный отпечаток всего, что проходит или прошло через душу поэта; чтобы сочинить большую поэму, эпопею или трагедию... нужны эрудиция, план и умственная деятельность; для создания небольшого стихотворения, подобного "Падению листьев" требуется ли что-нибудь еще, помимо таланта, соединенного с чувством любви или какой-либо другой страсти?» [6, р. 243].

Если в «Виршеплете» начинающая писательница ставила под сомнение идею спонтанного характера творческого процесса, то в брюссельском эссе она утверждает обратное, настаивая на том, что поэту в процессе творчества не стоит задерживаться на обдумывании деталей, стремиться к композиционной стройности произведения: вдохновение одерживает верх над интеллектом, и тогда детали возникают сами собой, а единство стихотворению придает мысль, переполняющая сердце поэта. Поэтому Мильвуа, стремясь к выражению мысли о неизбежности близкой смерти, выбирает осеннее время года - «сезон, посвященный меланхолии» [6, р. 244], когда падают листья, увядают цветы, дни становятся короче и мимолетные сумерки предвещают длинные мрачные ночи.

В представлении романтиков, придававших понятию поэтического гения сакральный смысл, душа поэта воспламенена Богом. Это представление о божественном огне, пылающем в душе поэта, проходит через всю эстетическую систему Ш. Бронте и оказывается тесно связанным с концепцией личности в ее романах. Разделяя мысль Шелли о поэтах, «наделенных тонкой восприимчивостью и живым воображением» [7, с. 345], Бронте считает, что «империей гения» является не интеллект, но сердце поэта; поэты - «любимые дети Аполлона, их души сотканы из огня» [6,р. 244]. Поэтический талант - «король духа» - обостряет восприимчивость и придает живость чувствам. Благодаря ему поэт обладает особой душевной организацией: «Будь Мильвуа человеком равнодушным, флегматичным и бесстрастным, он никогда не смог бы написать "Падения листьев" даже если бы он кончил сотню академий и приобрел мудрость тысячи философов» [6, р. 244]. Если в «Виршеплете» Ш. Бронте доказывала, что в процессе творчества вдохновение художника должно сочетаться с трудом ремесленника, то в брюссельском эссе она утверждает противоположную мысль: «Природа гения инстинктивна, его деятельность одновременно проста и чудесна; гениальная личность без труда, как бы единым усилием придет к таким результатам, которых никогда не достигнет человек, лишенный таланта, каким бы мудрым и проницательным он ни был» [6, р. 244]. Поэт во власти вдохновения слышит «голос души», «находит в себе самом эхо каждому своему слову» [6, р. 244], то есть пишет под диктовку своего гения, без помощи интеллекта.

Следуя увлекавшей романтиков ора- кульной традиции в эстетике, Ш. Бронте и в дальнейшем настаивает на бессознательном характере творческого процесса, что доказывает избранность поэта, получающего дар свыше. Эта мысль звучит в ее предисловии к новому изданию «Грозового перевала» (1851): «Писатель, обладающий творческим даром, не всегда властен над ним», творчество - «пассивная работа над диктатом, от которого нельзя освободиться, в котором нельзя усомниться или изменить по своему усмотрению», и автор независимо от результата своего труда не заслуживает ни одобрения, ни упрека [8, с. 88-89].

В эссе «Падение листьев» Ш. Бронте относит к поэзии лишь лирические стихотворения, считая поэтическое начало не свойственным поэме, эпопее или трагедии. В конце 1840-х гг. в полемике с Д. Г. Льюисом она наделяет понятия поэта и поэзии более широким смыслом. Прочитав «Джен Эйр», известный критик упрекнул писательницу в мелодраматизме и неправдоподобии, посоветовав ей учиться у Джейн Остен: Остен - «не поэтесса», она лишена «чувства» (Льюис заключает это слово в кавычки), она «великий художник» [9, р. 92]. Возражая Льюису, Бронте утверждает, что великий художник не может существовать без «божественного дара» поэзии, понимая под поэзией, прежде всего, опору на воображение, а не на жизненный опыт, выражение искреннего чувства к изображаемому, страстную личностную увлеченность автора. Столь же превратно воспринимая Остен, как и Льюис, она заключает: «Мисс Остен, будучи, как Вы говорите, лишена "чувства', лишена "поэзии', может быть разумна, реальна, более реальна, чем правдива, но она не может быть великой» [10, vol. II, р. 180].

Викторианские эстетики и критики уделяли пристальное внимание нравственному облику художника, порою демонстрируя неспособность, по выражению Х. Фрейзер, «отделить поэта от человека» [11, р. 97]. В «Лекциях о героях» Карлейль писал, что задача поэта - проникать в сердце природы, но природа «с ее истиной навсегда останется для злых, эгоистичных и малодушных книгой за семью печатями» [12, р. 97]. Рескин (с чьими работами, как и с трудами Карлейля, Шарлотта была знакома) утверждал в «Современных художниках», что человек, в котором «мертво нравственное чувство, всегда глух к восприятию правды, и истины природы совершенно скрыты от него, как бы упорны и неутомимы ни были поиски его ума» [13, р. 118].

Вопрос о моральном облике художника волновал и Ш. Бронте. В письме к Сидни Добеллу, представившему в романе «Римлянин» героя-поэта «образчиком напыщенного самомнения, посвятившим свои помыслы Молоху», Ш. Бронте утверждает свой идеал: «истинное величие просто, самозабвенно, свободно от честолюбия и эгоизма... подлинный гений слишком искренен в своих привязанностях, чтобы сожалеть о жертве, слишком поглощен своей работой, слишком сосредоточен на том, как лучше осуществить задуманное, чтобы высоко ценить себя» [10, vol. IV, р. 67]. Однако при этом писательница с горечью признавала, что поэтический дар не может считаться условием высокой нравственности: «Есть что-то божественное в мысли о том, что талант хранит от деградации, будь это правдой, но дикарь говорит нам, что это не было правдой для него, Шеридан подтверждает приговор, и Байрон скрепляет его ужасным доказательством» [10, vol. II, р. 210].

В юношеской саге, брюссельском эссе, в письмах Ш. Бронте называет поэтами лиц, причастных к художественному творчеству. Между тем в романах это понятие приобретает иной смысл. «Истинный поэт» ("the true poet" [14, р.47]) воспринимается писательницей как идеал человека вообще. «Истинный поэт, - утверждает она в «Шерли», - под внешним невозмутимым спокойствием и кротостью скрывает мятежный дух и проницательный ум; он способен оценивать по достоинству тех, кто смотрит на него свысока. очень отрадно, что он, понимая язык великого друга, матери-природы, нашел в слиянии с ней свои радости и легко обходится без тех, кому он сам мало приятен и кто ему совсем неприятен. Справедливо и то, что, хотя мир и обстоятельства не балуют его, поворачиваясь к нему нередко своей неприветливой, хмурой стороной, - не потому ли, то он и сам безучастно относится к ним? - в душе его царит лучистое сияние, неугасимый огонь, который согревает и освещает все вокруг него, тогда как постороннему наблюдателю его жизнь может показаться полярной зимой, без тепла, без солнца» [5, с. 58]. В духе Гофмана писательница делит человечество на две категории: на «истинных поэтов», «мечтателей», наделенных «пламенным сердцем и бурными страстями», и на людей, в которых «отсутствует мечтательность», представляющих воображение «бесполезным и даже опасным свойством, чем-то вроде болезни, близкой к безумию, или пагубным пристрастием, а не высоким даром» [5, с. 57]. Как и гофманский музыкант, «истинный поэт» для Бронте - не обязательно человек, причастный к художественному творчеству, это особый тип личности. «Истинными поэтами» являются все главные персонажи Бронте; люди, в которых «отсутствует мечтательность», «поклонники утилитарной философии» составляют равнодушное общество, их окружающее.

В эссе «Падение листьев» Бронте писала, что душа поэта соткана из огня. «Неугасимым огнем» души наделен «истинный поэт». «Огонь» - прежде всего способность к воображению, являющаяся, в представлении писательницы, не только творческой силой, но и важнейшим критерием личности. Но уже в «Учителе» писательница обнаруживает в воображении опасную силу, которая расслабляет волю и лишает человека трезвого взгляда на жизнь. Поэтому обычный человек, которому суждена «участь Адама», должен прислушиваться и к голосу разума и здравого смысла. Здравый смысл, по выражению Люси Сноу, - «злой дух», заставляющий видеть вещи в их истинном свете, воображение - «добрый ангел, чудесно преображающий действительность, «принося с собой аромат вечного лета, благоухание никогда не умирающих цветов, чистый ветерок из мира, где светло и без солнца» [15, с. 281]. Сочетание здравого смысла и воображения не противоречило требованиям романтической эстетики, из которых во многом исходила Бронте. «Здравый смысл, - писал Кольридж, - Тело поэтического гения... Воображение же - Душа, пребывающая везде и в каждом и преобразующая все в единое и грациозное целое» [16, с. 103-104].

Воображение стимулирует творческое начало личности, реализуясь в фантастических рисунках Джен, в созданном Шерли величественном образе Евы, в актерском таланте Люси. Оно делает героев не только творцами, но и ценителями поэзии, живописи, сценического искусства, что наиболее явственно обнаруживается в романе «Вил- лет». Воображение является силой, объединяющей духовно родственных людей. Внутреннее единство Рочестера и Джен с самого начала подчеркивается тем, что оба они в своем воображении наделяют мир сказочными существами, феями и эльфами, из всех обитателей пансиона мадам Бек лишь у Люси и Поля, наделенных богатым воображением, не вызывает сомнений подлинность призрака монахини. Воображению, связанному с интуицией, дано постичь то, что бессилен понять разум: послушная зову воображения, Люси глухой ночью бежит из пансиона и, оказавшись на празднестве, узнает тайну, скрываемую от нее мадам Бек.

Заключение

бронте эстетический истинный поэт

«Истинные поэты» Бронте показаны в единстве с природой, которая ликует и переживает вместе с ними. «Ночь была непроницаема, душа моя угнетена» [17, с. 169], - замечает Джен в минуту тягостных раздумий. «Грачи кричали и распевали птички, но веселее всего звучала музыка моего сердца» [17, с. 290], - признается она, охваченная радостью. В «Шерли» по мере выздоровления Каролины дождливая погода сменяется солнечной. Природа дает приют Джен, когда, покинув Торн- фильд, она в тщетных попытках найти приют у людей обретает пристанище в зарослях вереска. Природа помогает героям постичь тайны будущего, проникнуть в неведомое. Благодаря ей Джен в Мур-Хаусе слышит голос Рочестера из далекого Ферндина. Природа предупреждает героев об опасности Накануне свадебного обряда с Рочестером пейзаж становится зловещим: багрово-красный диск луны, густая пелена облаков, дикий и печальный вой ветра указывают на невозможность этого брака. При входе в дом мадам Уолревенс и отца Силаса, которым суждено разлучить ее с Полем, Люи замечает, что «тучи, еще только что такие красивые, вдруг смертельно побледнели, словно от ужаса» [15, с. 447]. Такого рода предзнаменования Джен называет «результатом тайных симпатий между природой и человеком» [17,с. 248].

Души истинных поэтов воспламеняет не только воображение, но и сила чувств. Не случайно Люси признает справедливость слов Поля, что душа ее объята пламенем. В представлении Поля, как и самой писательницы, огонь пылает лишь в душах тех, кто способен на сильные чувства. «Вы куклы, а не люди, - упрекает Поль своих учениц, - Вам неведомы страсти! Плоть ваша - снег, а кровь - лед! А я хочу, чтобы вы воспламенились, чтобы в вас вселилась жизнь, душа!» [15, с. 165]. Высшим чувством для «истинных поэтов» является любовь, преодолевающая сословные, национальные и религиозные границы.

Но чувства, как и воображение, должны быть подвластны разуму и моральному закону. С сохранением или нарушением гармонии разума и чувства связана проблема противоборства добра и зла в душе человека. Крайним выражением неконтролируемой разумом страсти является безумие. «Есть стадия сумасшествия, которую можно назвать нравственным безумием, когда все доброе или даже человеческое словно исчезает из души и вытесняет дьявольское начало» [10, vol. II, р. 173], - писала Ш. Бронте литературному консультанту Уильямсу по поводу образа Берты Мейзон. Само отступление от нравственных норм является безумием: «Миссис Рочестер вела грешную жизнь до того, как стала безумной, но грех сам по себе есть разновидность безумия: истинно добродетельные должны воспринимать его и сочувствовать ему как таковому» [10, vol. II, р. 173]. Увидев Берту, Джен не может понять, человек перед ней или животное: «оно бегало на четвереньках, рычало и фыркало, точно какой-то диковинный зверь», «одетая в платье женщины гиена», лаем и «диким взглядом» встречающая посетителей [17, с. 330]. Неконтролируемые разумом и нравственными принципами чувства низводят человека на уровень животного.

«Поэт» для писательницы - понятие не только эстетическое, но и этическое. Если, хотя и с сожалением, Ш. Бронте признает, что поэт как художник, как творческая личность в реальности порой отступает от моральных норм, о чем свидетельствует ее жизненный опыт, то «истинный поэт» как идеал личности должен быть свободен от этого недостатка. В остальном они, в представлении писательницы, едины.

Список источников и литературы

1. Monahan Melodie, and Charlotte Bronts. Charlotte Bronts's “The Poetaster": Text and Notes // Studies in Romanticism. -1981- Vol. 20, No. 4, Winter. - P. 475-496.

2. Ingham P The Brontлs. - Oxford: Oxford University Press, 2006. - 273 p.

3. Вордсворт У. Предисловие к «Лирическим балладам» // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. - М.: МГУ 1980. - С. 261-278.

4. Brontл C. The Tragedy and the Essay // The Miscellaneous and Unpublished Writings of Charlotte and Patrick Branwell Bronts: In 2 vol. - Oxford: The Shakespeare Head Press, Blackwell, 1936-1938. - Vol. 1. - P. 300-307.

5. Бронте Ш. Шерли. - М.: Гослитиздат, 1963. - 631 с.

6. Brontл C. La chute des feuilles. An Early Essay of Charlotte Bronts // BST, 1924. - Vol. 34. - P. 236-246.

7. Шелли П. Б. Защита поэзии // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. - М.: МГУ, 1980. -

С. 325-348.

8. Предисловие редактора к новому изданию «Грозового перевала» // Писатели Англии о литературе. - М.: Прогресс, 1981. - С. 86-89.

9. Lewes G. H. Literary Criticism of George Henry Lewes. - Lincoln: University of Nebraska Press, 1964. - 159 p.

10. The Brontss. Their Lives, Friendships and Correspondence: In 4 vol. / Ed. by Thomas J. Wise and J. Alexander Symington. - Oxford: Oxford Shakespeare Head Press, 1980.

11. Fraser H. Beauty and Belief. Aesthetics and Religion in Victorian Literature. - Cambridge: Cambridge University Press, 1986. - 287 p.

12. Carlyle T. Lectures on Heroes, Hero - Worship and the Heroic in History. - Oxford: Clarendon Press, 1925. - 256 p.

13. Ruskin J. Modem Painters: In 5 vol. - N.Y.: Wilney, 1883. -Vol. I: Part 1-2. - 429 p.

14. Bronte C. Shirley. - Harmondsworth: Penguine Books, Ltd., 1994. - 666 p.

15. Бронте Ш. Городок. - М.: Художественная литература, 1983. - 559 с.

16. Кольридж С. Т. Избранные труды. - М.: Искусство, 1987. - 350 с.

17. Бронте Ш. Джен Эйр. - М.: Правда,1981- 512 с.

REFERENCES

1. Monahan Melodie, and Charlotte Bronts. Charlotte Bronts's “The Poetaster”: Text and Notes. Studies in Romanticism. 1981, Vol. 20, No 4, Winter, pp. 475496.

2. Ingham P. The Brontes. Oxford: Oxford University Press, 2006. 273 p.

3. Wordsworth W. Predislovie k “Liriches- kim balladam”. In: Literaturnye mani- festy zapadnoevropejskih romantikov. Moscow: MGU, 1980. Pp. 261-278. (in Russian)

4. Bronts C. The Tragedy and the Essay. In: The Miscellaneous and Unpublished Writings of Charlotte and Patrick Bran- well Bronts: in 2 vol. Oxford: The Shakespeare Head Press, Blackwell, 1936-1938. Vol. 1, pp. 300-307.

5. Bronte C. Shirley. Moscow: Goslitizdat, 1963. 631 p. (in Russian)

6. Bronte C. La chute des feuilles. An Early Essay of Charlotte Bronte. In: BST, 1924. Vol. 34, pp. 236-246.

7. Shelley P. B. Zashhita pojezii. In: Liter- aturnye manifesty zapadnoevropejskih romantikov. Moscow: MGU, 1980. Pp. 325-348. (in Russian)

8. Predislovie redaktora k novomu izdaniju “Grozovogo perevala”. In: Pisateli Anglii o literature. Moscow: Progress,1981 Pp. 86-89.

9. Lewes G. H. Literary Criticism of George Henry Lewes. Lincoln: University of Nebraska Press, 1964. 159 p.

10. The Brontes. Their Lives, Friendships and Correspondence: In 4 vol. Ed. by Thomas

J. Wise and J. Alexander Symington. Oxford: Oxford Shakespeare Head Press, 1980.

11. Fraser H. Beauty and Belief. Aesthetics and Religion in Victorian Literature. Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 287 p.

12. Carlyle T. Lectures on Heroes, Hero - Worship and the Heroic in History. Oxford: Clarendon Press, 1925. 256 p.

13. Ruskin J. Modern Painters: In 5 vol. N.Y.: Wilney, 1883. Vol. I: Part 1-2. 429 p.

14. Bronte C. Shirley. Harmondsworth: Pen- guine Books, Ltd., 1994. 666 p.

15. Bronte C. Gorodok. Moscow: Hu- dozhestvennaja literatura, 1983. 559 p. (in Russian)

16. Coleridge S.T. Izbrannye trudy. Moscow: Iskusstvo, 1987. 350 p. (in Russian)

17. Bronte C. Jane Eyre. Moscow: Pravda, 512 p. (in Russian)

Размещено на Allbest.ru