Гоголь. Русская эпидемия

Размещено на http://www.allbest.ru/

Гоголь. Русская эпидемия

Н.А. Барабаш

Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

(факультет искусств),

В статье приводится анализ личности Н.В. Гоголя, понимание чувств, настроений, эмоций великого русского писателя через героев его произведений. В своих «Мертвых душах» Н.В. Гоголь изобразил фасад и задворки российской жизни, ее уклад, насыщенность такого рода подробностями, которые последующие поколения все изучают и изумляются их очаровательной щедрости. Рассуждая о судьбе России, Н.В. Гоголь привлекает образные, метафорические выражения и символы. Он был «не в ладу со временем» и пространством, в котором в тот или иной период находился, с самим собой, не в ладу с целым миром, для которого он создал свои творения, оставшись одинокой и загадочной фигурой в русской классике. Мы нынче называем ведущей тенденцией в искусстве и литературе -- постмодернизме -- видны, угадываются, проявлены в то давнее уже время, через великих представителей которого пришлось о нем говорить.

Ключевые слова: Н.В. Гоголь, «Мертвые души», Чичиков, мораль, мистицизм, творчество, подробность, гуманистическая позиция.

GOGOL. RUSSIAN EPIDEMIC

N.A. BARABASH

Lomonosov Moscow State University (Faculty of Arts),

125009, Moscow, B. Nikitskaya, 3/1; Russia

The article presents the analysis of the personality of Nikolai Gogol, understanding the feelings, moods, emotions of the great Russian writer through the heroes of his works. In his" Dead souls " Nikolai Gogol depicted the facade and backyards of Russian life, its way of life, the saturation of such details that subsequent generations all study and marvel at their charming generosity. Discussing the fate of Russia, N. V. Gogol attracts figurative, metaphorical expressions and symbols. He was "out of tune with time" and the space in which he was at one time or another, with himself, out of tune with the whole world for which he created his creations, remaining a lonely and mysterious figure in

Russian classics. We now call the leading trend in art and literature -- postmodernism- visible, guessed, manifested in the long time, through the great representatives of which had to talk about it.

Key words: N. V Gogol, "Dead souls", Chichikov, morality, mysticism, creativity, detail, humanistic position.

У недругов дразнящего слова «постмодернизм» всегда найдутся аргументированные «про» и «контра». Ну, не нравится им это словечко, а уж что стоит за ним, понять и вовсе невозможно. Однако еще до своего официального крещения и внедрения в художественную практику, люди, сами того подчас не ведая, уже творили по законам этого понятия. Или -- по беззаконию того же, что значительно точнее. Всякая там игра страстей и воображения, ирония и откат от каких бы то ни было правил, более того, постулирование отсутствия таковых -- разве до 50-х -- 60-х годов прошлого века мы не встречали подобного в мировой литературе и искусстве? Надеюсь, что и Сервантес, и Шекспир вполне дружелюбно относились к только что перечисленному.

Стык эпох и времен, подсмотренный у Чехова еще ох как задолго до него, продемонстрировал Сервантес, поправший всякие законы и правила и с равной степенью уникальности и неповторимости обрушившийся на мир глупостей, сарказма, насмешки с подкупающей искренностью. Неся в подтексте неистребимое оружие изгонять бесов из любого свода правил.

Все так! Долой каноны и предрассудки о том, что искусство должно развивать и развиваться, двигаться к какой-то цели и чему-то учить. Ничего и никому искусство не должно, и это впервые поняли те, кто ни в коем случае не называл себя постмодернистами, а мыслил неординарно. Раскованно, постигая свое время и просто ВЕЧНОСТЬ. Мы не сможем даже приблизиться к ответу на вопрос, правильно ли это, хорошо ли. Явление есть и, стало быть, требует анализа. гоголь личность произведение

Мифотворчество, отказ от идеального, мир как текст, смешение и соединение прежде несоединимого, выраженное игровое, пародийное начало, сумятица и перевертыш всех и всяческих жанровых начал и много чего другого создают в конечном счете нечто единое, целостное, неразрывное. И если Дон-Кихот -- олицетворение рыцарского начала, борьба с ветряными мельницами, ставшая классическим штампом, отказ от себя и принесение даже себя в жертву, то герои Николая Васильевича Гоголя поступают совсем иначе, если не сказать -- с точностью до наоборот.

Разве для искоренения неправды, зла, пагубных страстей, мздоимства приходит в мир писателя Чичиков? Никаких жертв, все иначе. Интроверт до мозга костей, он, пожалуй, даже самому себе не раскрывает истинной конечной цели предприятия, которое задумал осуществить. Что-то тайное и одновременно мерзопакостное веет от всей его фигуры.

Вступая во множественные связи ради достижения поставленной цели, Чичиков выполняет по крайней мере две задачи: не уронить честь мундира (так ему представляется камуфлирующая, закрывающая его роль, функция) и определить себя центром мира. Соглашусь, дерзко, слишком, быть может. Но вдумаемся. Разве только прибыли и обогащения ищет этот принц нищих у обитателей придорожных домов? Разве только для собственной выгоды старается? Не постигает разве его некая высшая цель и высшее же понимание миссии, на которую сподвигнут он один. Ни кто другой, он, только он! И он образцово исполняет эту роль. Сам прописал, срежиссировал и сам же сыграл. Вот такой мастак.

Но не так уж прост этот человек, едущий в коляске по родной стране России. Не одним лишь звериным инстинктом отмечены его поиски. Все та же неутомимая работа души (простите великодушно!) требует такого подхода к делу и его выполнения.

Например, у режиссера Валерия Фокина Чичиков в исполнении А. Леонтьева подолгу молчит у себя в номере. Вообще, протяженность сцен, где не произносится текст, а где зонам молчания отведено главное, едва ли не решающее место, являются движущим принципом по-становки. Страстью к запретному занимается там Чичиков. Его никто не видит, не слышит, он -- наедине с собой. И потому действует так, как ведут себя не самые симпатичные люди, убежденные в том, что они одни. Именно они позволяют себе всякого рода непристойности: от ужимок до всяческих звуков, неприличных жестов, кривляний, разглядывания себя в зеркало. Запретное становится тем мерилом личности, когда потаенное, скрытое просится наружу и когда человек позволяет ему туда выйти.

У себя ли в номере, едучи по дороге в карете, сталкиваясь и беседуя с разными странными людьми, которые только такие и могли попасться на пути. Сам странен, да и ищет похожих. Странен-то да, но вот эта страсть к возвышению над себе подобными, уничижительное к ним отношение и ставят едущего центром мироздания. Потребность в этом возвеличивании слишком велика и наглядна.

Можно сколько угодно говорить об абсурдности и такого поведения, и образа жизни, и мыслей, но никуда не деться от самого главного, что руководит человеком. Только ли жажда наживы? Или же все-таки нечто большее? Страсть перехитрить, найти такой способ и такой метод, который до него не был бы никем освоен и реализован. Нет, совсем не одно лишь стремление обхитрить, но где-то и слиться с попутчиком в его взглядах на жизнь, показать, продемонстрировать равность самому себе. В этом -- большая хитрость, чем вся сумасшедшая затея.

Гоголь словно вывел наружу то, что посещает едва ли не всякого человека, если дать разгуляться фантазии и страстям. Только почти каждый позлобствует во сне или в пограничном со сном существовании, а кто-то... Гоголь проделывает небывалый эксперимент над психикой человека, над его игрой воображения. Речь не о морали и этических заповедях, с ними-то все как раз ясно, что ж твердить одно и тоже! Нельзя! -- не по-христиански, не по-человечески, в конце концов. Понятно, что так. Ну а мотив, в чем он, где? Для Гоголя только ли развенчать аморального Чичикова? Слабо, мало. В том-то и дело, что вселенская идея, почти ницшеанская, почти со слов Заратустры, движет его героем. И в этом смешении недостоверности, абсурда, смешении правды и чудовищного вымысла кроется та зыбкая грань, по которой писатель отправляет в столь редкостное странствие своего героя.

Трудность самого предприятия, как и трудность изучения, зачем и почему понадобилось Гоголю отсылать Чичикова со столь диким замыслом в дальние странствия, заключается по меньшей мере в двух вещах. Первая -- это трудность того метаязыка, который хоть и обращен к людям и включает в себя все известные языки иных героев его произведений, все же остается закрытым. Обращенным к себе, своего рода интровертный язык. Второе -- это опять загадка. Что была, к примеру, и у Чехова, но совсем другого свойства, и лежит она значительно глубже, да и просто-напросто в иной плоскости. Другие руды, другие полезные ископаемые сдерживают, не выносят на поверхность, требуют раскопок этой самой загадки. Да и она сама не так проста: разгадал и все понял. В ней тоже множественность смыслов и трактовок, вариантов разгадывания и подходов. Все, что мы знали, знаем о Гоголе, еще словно не доросло до истинного, окон-чательного приближения к нему как к писателю, опять же, -- мистификатору и философу.

Вот загадывает Гоголь первую и основную загадку, в которой скрыт весь смысл: ЗАЧЕМ? С какой целью отправился Чичиков скупать мертвые души? И некоторые обращения к тексту помогают приблизиться к ответу. Вот что пишет Гоголь: «Но. может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире... И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения. и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов.» [1, с. 261].

Где-то здесь, совсем рядом, кроется один из возможных вариантов ответа, зачем и что хотел герой? Вздумал же он обмануть, обмишурить не каких-то отдельных людишек, а целый мир! Вы-сказывая прежде эту мысль, мы еще и еще раз возвращаемся к ней только из чувства уверенности и такой же надежды на уверенность в своем читателе о том, что идея всевластвования и единоначалия, верховного судии и еще чего угодно в таком роде -- все будет верно. Продолжает же Гоголь далее: «А добродетельный человек все-таки не взят в герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово: добродетельный человек; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем, чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра, да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!» [1, с. 262].

Вслушались, почувствовали? Отдает, прекрасно отдает Гоголь отчет в том, кто в центре повествования и для чего. Он не скрывает ни «темного и скромного происхождения героя», ни его устремлений. И ему в особенности важно проследить, исследовать, до каких глубин низменных может пасть человек и что за такой тщедушной «кисло-неприютной» жизнью, которая сразу таким образом и глянула на родившегося, кроется совсем недюжинное намерение превозмочь, преодолеть и родство само, и род, и назначение.

В этом -- величайшее противоречие образа: с одной стороны, наказ -- «носи добродетель в сердце», а с другой -- «неожиданное великолепие жизни», открывшееся мальчику, когда однажды отец взял его с собой «с первым весенним солнцем». Именно эта прогулка заставила Чичикова «раскрыть рот», как пишет Гоголь. И, быть может, те мгновения отложились в памяти и закрепились настолько, что захотелось когда-нибудь проехать таким образом, чтобы управлял тележкой не какой-нибудь маленький горбунок, а лихо, в полную мощь. Да и напутственное слово в той поездке отца тоже много значило для всей последующей жизни: «Смотри же, Павлуша, учись, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителям и начальникам» [1, с. 264]. Все, можно дальше не продолжать. «УГОЖДАЙ!» И еще важную вещь изрек папаша: «.а больше всего береги и копи копейку, эта вещь надежнее всего на свете. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Никогда после это руководство к действию не оспаривалось даже внутренне, даже глубоко про себя Павлушей Чичиковым.

И решил он действовать по-крупному, не мелочиться, и не одни только копейки собирать. Замахнулся на большое и скверное. Но так уж научили, ничего не попишешь.

Все предприятие Чичикова -- унизить и даже уничтожить себе подобных, тех, каковыми они были в детстве: похожими на него. Провести и их через надругательство и надувательство. Странное дело, но в конечном итоге не для себя только лишь эти копейки, которые он сгребает за усопших. Завладеть чем-то большим, уничтожить и в себе самом то давнее, страшное и ничтожное через эту сублимацию -- унижение себе подобного. С теми, с кем сводит его ДОРОГА. Известный и -- право -- надоевший уже сюжет и идея дороги перестали восприниматься как раскрывающие нечто главное и важное в партитуре гоголевского произведения. Уже многое в театре сказано через и посредство дороги. И А. Эфрос, и М. Захаров отдали дань этой теме в поэме.

Затронул ее, но, конечно, совсем на другой лад, В. Фокин. У него не дорога сама по себе, где собираются странные люди и с которыми встречается Чичиков. Для него символ дороги, пути больше носит оттенок одиночества и какой-то даже обособленности от мира этих людей. Его Павел Чичиков все больше отстраняется, все больше предпочитает пребывать в одиночестве. И постепенно смещаются акценты: и у Эфроса, и у Захарова Чичиков был начисто лишен и намека на романтические устремления; у Фокина он погружен в самолюбование и диалог с самим собой. Такой ход начинает приобретать оттенок и впрямь романтического налета. Нет, не для нас, не для искушенного зрителя, а того Чичикова, которым он МОГ БЫ БЫТЬ. Разговор перед зеркалом, игра со шкатулкой, завораживающая и намеренно длительная, растянутая, такая подробная и завора-живающая, что становится страшно, как это Чичиков еще умудряется отрешаться от собственной персоны и переносить свое внимание на других людей? Почти уж и не у людей. Но ему-то таковых только и подавай!

Мог ли предусмотреть Николай Васильевич Гоголь в 1846-м, что спустя полтораста лет, даже и побольше, возникнет некий прием, течение, такой способ видеть мир, в котором мир этот явится весь перевернутым и искаженным, начиная с самого главного: героя, его предприятия, им понимаемой миссии на этом свете? Не приведи Господи!

Трудность рассказа и понимания происшедшего и с Чичиковым, и со всеми перипетиями романа заключается еще и в том, что при всей кажущейся выверенности и стройности повествования оно то и дело спотыкается о так называемые отступления. Они -- двоякого рода. Либо лирические, и тогда автор смело и едва ли не наотмашь рассуждает о судьбе России, привлекая образные, метафорические выражения, символы; либо возвращается к моментам жизни и рождения своего героя и происходит это аж после двухсот шестидесятой страницы. Для Гоголя, быть может, это и не является осмысленным, конструктивным приемом в известном смысле. Сам строй романа-поэмы требует таких возвращений и обращений к России-родине как к живому, одухотворенному, прежде всего, существу.

Спустя несколько десятилетий, в конце XIX в. другой великий писатель, Антон Павлович Чехов напишет свой рассказ «Смерть чиновника», где в финале этого повествования его герой помирает. Да, так и сказано: «помер». Не погиб, не умер, а именно помер. Вот ведь мера иронии, сарказма, гипертрофированного чувства повседневной жизни, в которой возможно все, даже и смерть сама от нелепейшей случайности. Понятное дело, жанр, его особенности, понятно, что все гротескно преувеличено и заострено, но какое-то чувство досады, однако, не оставляет: отчего все ж таки помер? Нельзя ли было как-то иначе? Стало быть, нет, нельзя.

А вспомнилось об этом лишь в связи с гоголевским развитием событий: Чичиков еще не помрет, он все будет и будет колесить по дорогам России, и никакая ироническая нота писателя не способна будет подарить ему прощение, а, стало быть, и смерть.

И не раз Гоголь вспомнит о детстве героя, а Чехов хоть и ни словом не обмолвится о том, как жил и рос его Червяков, но детством с его несомненной ущербностью, ложью, побоями, а главное -- ложью -- рассказ дышит. Оно, это детство, словно просачивается сквозь него. И понятными становятся и мотивы, побудившие извиняться трижды, и невозможность взять с собой в театр жену, хотя та и знает о посещении спектакля и даже советует в какой-то уж совсем страшный момент его душевной депрессии пойти и снова извиниться перед генералом.

Ничтожность так горстями и сыплет из всех воротничков неопрятного Червякова. Его предшественник в своем ничтожестве, может, превзошел все написанное до того в русской литературе. И живет себе, не помирает. И так по сей день.

Когда-то в письме к Пушкину Гоголь с горечью сказал, что, мол, не поймут-де. Какой смысл, горький и глубокий, вложил он в эти слова! Так и случилось: и не поняли, и не приняли, и довели до безумия, подтолкнув к сожжению тома. Написанного тома, страшно подумать!

Сплошные откровения дарит нам Гоголь. И то, что сжег, и то, что представил миру такое явление, как Павел Чичиков. Просвещенный двадцатый с его в восьмидесятые совместными предприятиями, кооперативами был задолго до того предвосхищен Гоголем: Чичиков почти что капиталист, а еще точнее -- новый русский.

Он и вправду им был, новым русским. До него -- бунтующий и одновременно изысканный Чацкий, смурной какой-то Печорин, вечно мечущийся в поисках лучшей доли и глубинного, настоящего чувства Онегин. А тут -- на тебе, неизвестно что вообще. Ни положительное, ни «просто с человеческим лицом», а отвратительное и рефлексирующее, бегущее не просто куда-то и зачем-то, но и ОТ чего-то. Бежит Чичиков на своей телеге не только в какую-то конкретную сторону, он еще убегает от памяти, от того пути, которым вдосталь насладился в детстве. Он упорно истребляет эту память, не хочет иметь с ней теперь, во взрослой жизни, ничего общего. Ни памяти о наставлениях отца, ни нищету, ни никчемность -- все по ветру, и все, однако, к делу.

Ипохондрия Гоголя, астенический (по современному) синдром, перемежающийся паническими атаками (по новой нынешней классификации) давно известной нервической болезни, пришелся как раз на время литературной безработицы. Написан «Ревизор», планы, если и есть, то какие-то все по большей части туманные и общие, но все же что-то такое мелькает. В том смысле, что интроверт Гоголь и хотел бы поделиться с читателем об очень и очень наболевшем, да одолевают сомнения: поймут ли. Именно этим и продиктован тот вопрос Пушкину. Этот страх быть непонятым -- всегда рядом с ним.

Он и перед самой смертью упреждает о том, каким образом удостовериться, окончательно ли умер, а еще раньше, говоря, как тяжело ему, что все вокруг не понимают, он -- в оправдание им -- успокаивает себя тем, что и сам поступил, наверное, так же. Это не вполне полное приятие того, что с ним происходит и что происходит вокруг его персоны, но, скорее всего, разновидность страха. Перед смертью, хотя и совершаются на протяжении всей жизни приуго- товления к ней, перед несовершенством написанного самим, и тогда он уничижительно отзывается о своих произведениях. Да перед многим. Разве сама его личная, совсем приватная жизнь, лишенная и признаков личного, интимного, -- не подтверждение тому? Бежит, всю жизнь бежит от самого себя. Хандрит, болеет по-настоящему, сомневается -- разве не полный парад астенизации и ипохондрического состояния души и тела?

Но даже страх не способен противостоять его великому таланту и провидческому дару прислушиваться к себе, в какие-то времена особенно, и возвещать о том, что собирается сотворить нечто совсем «величественное» [2, с. 321--324].

Вот это «собирается» очень характерно для Гоголя. Для него лично, для его героев. Сборы в дорогу, отъезд откуда-то, сборы в последний путь, весьма обстоятельные и скрупулезные. И при всем этом один и тот же вопрос, который, так или иначе, но Гоголем задается, или те же слова, но не в вопросительной форме: «не поймут». Чего более всего он боится? Только ли и действительно быть непонятым, не войти в историю, не закрепиться в памяти человеческой? Нет, сей высокопарный набор импонирует ему менее всего. Он так поглощен душой и душевными же переживаниями, что и поэму-то называет, смотрите, как странно: «Мертвые души». Все-таки «души». И волнует его в Чичикове не только и не столько даже результативность и удачливость его предприятия, но что занимает его ум, что движет его мыслями и чувствами, что становится с этим господином по мере продвижения по той дороге жизни, в которую отправил его автор.

Это сложное, последнее творение становится для писателя не просто величайшей мукой, испытанием, но, по сути дела, он сам порой теряется, что ему этот Чичиков, что он хочет ИМ сказать. Только ли поглумиться, только ли предостеречь (от чего и кого?), только ли бросить вызов социуму, который пресытился Онегиными, Печориными и Чацкими?

И вот ставит же он во главу повествования это нечто, лишенное морали, понимания приличий, эдакое создание, которое уже и не нуждается в исправлении или превращении: настолько все приобрело корсетное, окальцинированное состояние, настолько фигура эта без-возвратно и навечно лишена возможности перерождения. И осознание этого факта становится для Гоголя еще большей, непоправимой мукой. Отсюда метания: то в жар, то, как говорится, в холод. То истощение и ипохондрия, то взрывы оптимизма и надежды на осуществление своего невероятного, фантастического замысла.

Но подо всем этим известное: «не поймут». Разве не основа для диагноза, для прорастания злокачественных клеток и в плоть писателя, и в его персонаж? С одной стороны, осознание и полная вера в необходимость предпринятого им, то есть создания такого героя, с такой биографией и такой миссией, а с другой -- опять опасение и надежда на спасение, которое он ищет всеми возможными способами, жалуясь в письмах, например, матери, из Петербурга: «.. .Я, посвятивший себя всего пользе, обрабатывающий себя в тишине для благородных подвигов.» Сознает ведь, верно? И путь, и предназначение, и важность, -- все! Но. снова этот выматывающий душу страх. Он-то и становится виновником, провокатором настоящей хвори, и душевной, и физической одновременно.

Этот страх Гоголя так многогранен, так множественен. То он печется о том, что не поймут (и это главная, ведущая тема страшилок), то о правильном и точном опознании себя неживым, то -- более того -- сублимирует этот страх высказываниями, прямо уничижающими все его творчество. Вот он пишет Н. Я. Прокоповичу из Парижа: «И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры “Ревизора” а с ними “Арабески”, “Вечера” и всю прочую ЧЕПУХУ (выделено мной. -- Н. Б), и обо мне, в течение долгого времени, ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, -- я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! -- не сделал я, до сих пор, ничего) знакома душе неподдельного поэта» [2, с. 81--87].

Две вещи нам интересны в этом послании. Первая связана с уничижительной, даже презрительной интонацией по поводу написанного, и, что на самом деле, по самым большим меркам, совсем не так и этому находятся подтверждения в других высказываниях и письмах писателя; а вторая связана, опять-таки, с этой всю жизнь почти продолжавшейся подготовкой к смерти, особому пониманию и восприятию этого величественного события. Недаром в письме к Астахову он употребляет именно этот эпитет. Смерть действительно представляется писателю не чем-то само собой разумеющимся, хотя, конечно, не без этого, но процесс подготовки, твердость намерения сделать все, как положено, -- вот что заботит Гоголя. Он собирается на тот свет так обстоятельно и тщательно, что кажется порой, будто именно там он уготовил для себя житье истинное и по-настоящему его волнующее.

Он так сведущ в вопросах подготовки, настолько «в теме», что спорить с ним -- зряшное занятие. Доктора, причем, на самый разный лад, взаимоисключающие предписания один другого, все назначают и назначают ему средства для жизни, для ее продления. Он же, словно и не замечая этих усилий, все готовится и готовится к уходу, к небытию.

Вообще, тема ухода, отъезда, собирания в путь, в дорогу -- очень приметная и характерная как для героев в русской литературе, так и для их создателей. Под самый исход жизни уходит все же из Ясной Поляны Лев Николаевич Толстой, обрекая тем самым себя на смерть; ездят и ездят русские писатели то в Рим и Париж (главным образом), то бесконечно из Петербурга в Москву и обратно, словно набираясь иных ощущений как в писательском деле, так и освобождаясь от вечных пут и тягот своего писательского труда, преодолевая границы собственного государства.

Девятнадцатый век в этом отношении особенный. Закисая на месте, господа -- создатели великих творений все мчат и мчат куда-то, порой и не подозревая о цели истинного своего путешествия, а так, в общих чертах, набрасывая его легкий абрис. И сквозь эти поездки, как заклание, как нескончаемая притча про белого бычка, -- попытки прорваться к самому себе. Словно отъезд из ПРИВЫЧНОГО места способен заменить род вдохновения им, способ нового разговора с читателем, обретение нового стиля и, стало быть, и нового дыхания.

Едут все, стремятся к отъезду -- тем более. Не успев вернуться на родину, бежит от нее, требуя карету, Чацкий; в вечных странствиях пребывает Онегин, то вернувшись и увидев Татьяну в первый раз, то вновь покинув страну и, возвратившись, встретив ее снова. В конце поэмы он снова уезжает. Уж что говорить про Чичикова, предприятие которого целиком связано с дорогой!

Иерусалим, Неаполь, Рим, Дрезден, Гамбург, Гастейн, не говоря о Москве и Санкт-Петербурге -- вот неполная география поездок писателя.

И почти отовсюду, словно заклятие, слова: «Я совершу... Я совершу. Жизнь кипит во мне. Я совершу!..»

Конечно, несомненно, совершает. Но что за слабость, которая не отступает и которой Гоголь всю свою жизнь потакает: не осознать причины и промахи, скажем, преподавательской деятельности, поприща, которое давалось ему с большим трудом, но на котором он все настаивал и настаивал и жестоко переживал опять-таки непонимание. «Я расплевался с университетом», -- заявляет он в письме к М.П. Погодину зимой 1835 г. [3, с. 378--379]. Там же он говорит о том, что сходит (имеется в виду кафедра) «неузнанный». Снова та же тема! Сублимация страха, поданная так легко и, кажется, совсем беззаботной рукой. И наряду с этим снова едва ли не мистическое заклинание и самому себе, и настойчивое повторение этой мысли близким в письмах, -- о своей роли, о той загадочной литературной работе, которую он все собирается и собирается сотворить, отметая при этом как ничтожное сделанное ДО того.

Разве можем мы приписать Гоголю ровность и сдержанность в изъявлении чувств, намерений, планов? Нет, он только заверяет, только бесконечно обещает, что поступит так и не иначе, что непременно создаст, сделает нечто «величественное». Именно этим во многом, а не одним лишь болезненным состоянием объясняется поступок с рукописью второго тома. Просто так, хорошенько обдумавши ситуацию, вряд ли так поступит знающий себе цену творец.

Опять противоречие: Гоголь знал и словно не знал этого -- цены. Всю жизнь создавал, но рассчитывал не нечто иное, действительно выдающееся и значительное, что превзойдет все созданное снова и опять ДО того.

Перепады чувств, настроений, эмоций -- это у писателя с юности, если не сказать, с детства. Он все обещает «переделать» себя, все рассчитывает на вечный труд и очищающий смысл деятельности как таковой. Поэтому и отсекает обычные мирские радости как мешающие такому расцвету души и способности «переродиться». Эти слова сказаны еще в 1829 г. матери. И снова -- отъезд как возможность, единственная порой, этого перерождения. Путь, дорога, вера в ее об-новляющий и очищающий смысл.

В самом деле, разве не выглядят как заклятие, как даже угроза слова, сказанные совсем не женщине, а Н. М. Языкову из Дрездена, где одно лишь слово «любовь» повторяется рефреном и главной нитью несколько раз?

Эти перепады в настроении, переходы от уверенности в сделанном и делаемом к полному неверию и пессимизму, весьма отражаются и на персонажах; в нашем случае -- на настроении Чичикова. Вот как Гоголь описывает его состояние, когда герой подъезжает к деревне Плюшкина. «Герой наш... был в самом веселом расположении духа. Он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приста-вивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: вишь ты, как барин поет!» [3, с. 378--379].

Однако приведенный отрывок отнюдь не свидетельствует о том, что наш герой постоянно пребывает в приподнятом, возвышенном настроении. Напротив, по мере того как ему надоедает, скажем, непонятливость и, на его взгляд, очевидная глупость и тугодумие своих партнеров по бизнесу, он скатывается совсем до другого настроения.

Рассказывая о служебных мытарствах Чичикова, вот как Гоголь характеризует его умонастроение и повадки: «Никто не видал, чтобы он хоть раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у себя дома; хотя бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью.

Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго, и что-то страшное являлось в сем отсутствии всего» [3, с. 269].

Какие удивительные подробности! Вообще ПОДРОБНОСТЬ -- весьма важное и даже неотъемлемое свойство гоголевского письма. Иной раз, читая какую-нибудь страницу из «Мертвых душ», поразишься: неужели писатель и впрямь был болен? Чего стоит, например, такой фрагмент: «Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши его тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.

-- А блинков? -- сказала хозяйка. В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку заложить его бричку» [3, с. 65].

Такая из всего текста бьет энергия, такое чудо чего-то свершающегося, да еще и не отдаешь себе отчет, чего же именно, но что СВЕРШАЕТСЯ -- непременно. Казалось бы, о страшном распаде души, состоянии общества с его помещичьим укладом -- с такой силой страсти и радости, умиления и восторга! Да-да, восторга. Редкая страница выглядит буднично, словно писалась по необходимости, так, для выполнения плана. Фонтанирующая, бодрящая мысль! И это при ясном нашем теперешнем уже понимании и болезненного состояния писателя, и его заморочках типа «любишь -- не любишь» (письмо тому же Н. М. Языкову)? Там ведь тоже эта, сбивающая с толку, подробность. Настойчивая, въедливая: «.. .И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то значит ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнивши обо мне, не в силах одолеть ее, то значит ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то значит ты не любишь меня.» [4, с. 421--425].

Поэтическое заклинание с подлинной верой в искренность как свою собственную, так и с верой в любовь адресата. Все эти «значит ты не любишь меня» напоминают каприз малого ребенка. Не дали, мол, игрушку, вот, знайте, буду плакать, и заранее об этом уведомляю. Мне еще хорошо, еще никто не обидел, да и не собирался вовсе, но все же считаю нужным предупредить.

Так и о смерти, все о ней печется бедный Гоголь. Такая сила пышет из каждого его слова, так и смакует подробности. Так и ешь их с его «пирожками, припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками» и т. д. и т. п.

Известная из психологии и психиатрии вещь: нездоровый человек (по этой части) непременно заставит вас не переставлять чашечку или пепельницу на его столе, да и края скатерти осмотрит сто раз, чтоб ровны были, да даже уставши и еле держась на ногах, все же поставит на место за вами или за собой стул или еще какой-нибудь предмет. Чтоб все по правилам было! Никакого нарушения порядка! А если таковой случается, сразу тоска, хворь и хандра.

Вот ведь, как описывает Гоголь знаменитую чичиковскую шкатулочку, куплена и сделана которая в Москве и которую со всей возможной тщательностью обыграли в спектакле А. Леонтьев с режиссером В. Фокиным. По тем движениям, которые многократно проделывал актер с этой самой шкатулочкой, становился понятен не только характер Чичикова, но и его прошлое, подробности его бытования. Сценические подробности, которые так бережно и любовно перенес режиссер на сцену, составили с текстом «Мертвых душ» полнейшую физическую и душевную гармонию. Гоголь излагает «план» этой самой вещицы: «В самой середине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для пе-сочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкою для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек, для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память. Весь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, и под ним находилось пространство, занятое кипами бумаг в лист, потом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки. Он всегда так поспешно выдвигался и задвигался в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя сказать, сколько там было денег» [4, с. 64]. Уф! Какое же воображение надо иметь, чтобы упомнить это разрастание невиданных ящичков и так их представить, что уже руки чешутся потрогать, прикоснуться, подвигать.

И это у ипохондрика, человека с явно выраженным астеническим синдромом? Странно. Но что там наше «странно», если им наводнено, напоено пространство гоголевских текстов. Вот именно этим «странно».

Одно то уже неожиданность, что «новый русский» вступает в свою роль в поэме не с каких-то там приготовлений; он с первой же страницы едет, он в действии, и предприятие давно началось. И только потом, не из соображений намеренного композиционного приема, но сообразуясь с внутренней логикой и органикой построения, пойдет рассказ и о внешности, и о пристрастиях, и о прошлом и т. д. персонажа. Ритм, который организует это пространство построения, удивительно жизнеспособный, энергетический, действенный. В нем нет и намека на эпическую успокоенность и повествовательность.

Он руководит всеми событиями, вовлекая в него все новых и новых персонажей.

Ритм -- не просто участник действия, совершающихся событий, он еще и особая краска в обрисовке характера, в создании настроения. А перепады такового у героя под стать писательским. То помрачнение (не сознания, конечно) и упадническое состояние, то эйфория и подъем.

И за всем этим -- стремление не просто надуть-обуть (по нынешним меркам), но ощутить себя ПРИОБЩЕННЫМ. Да ко многому. К примеру, к высшим идеалам. Ах, какие идеалы в предприятии героя? Так это для нас с вами их нет, но для него-то они весьма и весьма обозначены. Через них-то Чичиков закрепляется в переднем, главном «эшелоне» общества, как ему кажется. Через их реализацию возвышается в собственных глазах, все более освобождаясь от оков детства и опасностей «не состояться». От тех предостережений отца, которыми с избытком была наполнена жизнь героя не только в детстве, юности, но и во все последующее время.

Гоголь разрушает канон. Это касается не только образа героя, построения, композиции поэмы, но и то устоявшееся мнение о том, как надо. Он ведь все сделал как НЕ НАДО. И герой не тот и не про то, и сочинение построено как-то не по правилам, и сверхзадача произведения неизвестно про что. Да как «про что»? Как раз про то, как не надо. Гоголь держит очень корректно планку, нигде не нарушая ее, когда говорит о греховности предприятия своего героя. Не впрямую, а так, по касательной, иной раз намеком. Нигде нет проповеднического тона. Порой даже кажется, что он упивается действиями, размахом предприятия Чичикова, что ему самому нравится и то, как он общается, и как откушивает, и как размышляет. Но нет, это то самое введение в заблуждение, мистификация, на которую Гоголь был мастер.

Он намеренно искажает весь подход к начинаниям, заставляя нас едва ли не верить, что все хорошо и праведно, так и должно быть. Не обращается к заповедям, не твердит, что жить так некрасиво и Господь накажет. Ничего этого нет. Есть, однако, несомненно, связующая нить между самим писателем с его необычайно сильной верой в детскую сказку, которая должна исполниться сразу, мгновенно (помните письмо -- заклинание к Языкову?) и самим Чичиковым, вот сейчас, только что обретшим веру в собственное спасение. Разве все, что он наметил к исполнению, не есть вера в свое спасение и избавление от страха?! И он подтверждает это: «Из множества польз, которые я уже извлек из них, укажу вам только на одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне быть» [5, с. 228].

Не стоит опасаться: здесь не сравниваются характеры, мерила ценностей, моральное насыщение этих лиц, автора и героя, этические представления о плохом и хорошем, -- ничего этого не вкладывается в смысл, когда говорится о сравнении двух, отнюдь не равновеликих, величин. Если что и объединяет, то только страх. Один он у одного, по-разному проявляется у другого. (Вот ведь, скажут, нелепая мысль: как можно сравнивать несопоставимое?) Да вглядитесь, разве не отголосок того неизжитого в себе, что не смогло проявиться, свершиться в собственной своей жизни олицетворяет Чичиков? Разве не он -- есть оборотная, теневая сторона самого писателя? Может, Гоголь и хотел, и даже жаждал стать смелее и напористее, идущим до конца, ДО САМОГО КОНЦА, и боящегося упреков в несовершенстве? Почему так настойчиво всю жизнь преследует его мысль о том, что не поймут? Разве от уверенности такое? Ни в коем случае.

Подробность, склонность к ней присутствует как в изложении мыслей самого писателя, так и в насыщении ею произведения: она светится в описании чего бы то ни было, в смаковании этих подробностей, в деталях и нюансах, в атмосфере действия, его настроении, в том аромате, наконец, которым пронизано сочинение.

Разбивает канон? В самом деле, для классика и для классики мысль не новая. Но и для своего времени самими соотечественниками писателя осознавалось, что он принес что-то такое новое, что сразу и не понять...

Как сложно преподнести новое, отказаться от предшествующего (пусть и замечательного) опыта современников и классики, но приходит один-единственный гений в какое-то время и придумывает, и сочиняет. И непонятно окружающим, многим и сейчас, да всем почти, что это за новость такая, что держит и держит, и заставляет обращаться к ней в последующие времена и другим поколениям, других сочинителей в других ипостасях и проявлениях.

А новость -- в другом ракурсе, в другом видении материала, в ином толковании привычного. Действительно, совсем уж неписаное и не сотворявшееся создать невозможно, ясное дело. Но вот оттенки сказанного и сделанного -- здесь о многом следует подумать. Мало ли было прохвостов во всей мировой литературе? Да сколько угодно. Начиная с самого главного и значительного на все времена -- искусителя Мефистофеля. Пусть там злой рок, а вовсе не прохвост, но череду отрицательного начала в литературе открывает именно этот персонаж. Потом он лишь закрепляется и развивается в образах Дон-Жуана, мо- льеровских типах, а до того -- и Санчо Панса и вообще в тех оборотных лицах главных героев, которые всегда присутствовали в литературе как подтверждение основной идеи, любимого идеала автора.

В русской литературе большое их количество находим у Островского, Гоголя, Сухово-Кобылина.

Прохвост и бедолага, как нигде, точнее и острее, чем у самого же Гоголя и не был представлен. Хлестаков -- главный в этом деле. Но если он у писателя только рассказывает, представляет и НЕЧАЯННО, не по своей воле, пользуется всем тем, что поступает на его личный, прямо из рук в руки, банковский счет, не совершая при этом ни малейших (кроме артистических) усилий, то Чичиков совсем в другом ряду. Он действует, а это -- «две большие разницы».

Гоголь не просто создал, изобрел нового героя, нового русского героя без всяких кавычек. Он, этот русский, явился предтечей многих и многих персонажей в отечественной литературе. Это потом явится Лопахин, разрушив о Чехове уже устоявшееся мнение как о писателе про маленьких людей, либо интеллигентов, либо маленьких прохвостов, недотеп, ушедших в себя, ветрениц и ветреников... А он взял и преподнес предпринимателя из бывших слуг.

И не только в новом типе героя дело у Гоголя. Новый стиль, новое композиционное решение (сначала -- действие, погружение в него, затем, позже -- биография и история детства); провидческое, проинтуиченное видение будущего России, где вскорости станет (не может не статься) все не так. Он увидел и изобразил фасад и задворки российской жизни, ее уклад, насыщенность такого рода подробностями, которые последующие поколения все изучают и изумляются их очаровательной щедрости.

Феномен человека, им созданного, не есть для Гоголя конечный пункт, но некая исходная точка, взявши которую, читатели и зрители все задаются вопросом: да ведь что-то подобное уже было или так только кажется?

Гоголь сказал так много и так расширительно истолковал, что и впрямь понимаешь: он есть и результат теоретической рефлексии, им же предложен объяснительный принцип о ЧЕЛОВЕКЕ; он сам словно отходит в сторону, заявляя о таком процессе дегуманизма в человеке и обществе, над которыми он не властен.

Удовольствие, которое испытываешь, читая про прохвоста и жулика Чичикова, есть следствие этой отстраненности, дистанцировании писателя от своего героя. Не упивается он им, в самом деле! Но обозначает явление, которое есть, оно очевидно, и его исследует и анализирует писатель, сохраняя при этом свою, вполне выраженную, гуманистическую позицию.

Поиски себя «вне литературы» завершаются Гоголем в 1835 г. Его творческие и идейные искания (словно можно разделить эти понятия) концентрируются сугубо на литературном поприще. Систематическая педагогическая деятельность в Петербургском университете продолжилась всего полтора года и, как пишет сам Гоголь, закончилась, по общему мнению, неудачей. Но Гоголь неутомим. Он действует на свой лад, впадая то в жесточайшую меланхолию, то вдумчиво и кропотливо работая, совершая поездки. Однако, если можно было заметить, нам более всего был важен и интересен, а главное -- показателен не внешний событийный ряд поступков и действий, даже, быть может, не сама содержательная сторона жизнедеятельности, но то, что почти совсем или глухо-наглухо скрыто, то, что составляет подтекст, что является намерением, что относится к тому не внешнему проявлению, которое обнаруживается через призму постижения произведений, сопоставления с персонажами, лицами, в которых был заинтересован сам писатель.

Зародившаяся еще в гимназии, в Нежине, мысль о своем предназначении не покидала всю его жизнь. «Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, -- писал он Косяровскому, -- я пламенел неугасимой ревностью сделать жизнью свою нужною для блага государства... Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага» [3, с. 111--113].

Однако жизнь героя, которого он поместил в ситуацию торговой сделки, в Николаевскую эпоху сама по себе стала предметом торговых отношений и сделок. В аскетизме и одновременно глубокой отрешенности от внешних проявлений религиозности, Гоголь словно нарочно, словно напоказ, во имя искупления вины (какой, перед кем?) сжигает себя. Все его бесконечные приуготовления к смерти обретают законченный и состоявшийся вид. Он умирает таким же одиноким, каким и мыслил себе идеал правильного, порядочного человека. Трагический мистицизм, к которому так или иначе привели все астенические, панические проявления, наконец завершился. Его сознание не в силах было преодолевать тот глубочайший разрыв, который совершался между «обличительством» и попытками, надеждами указать на идеал, представить его. «Достижение всеобщего примирения» не смогло гармонически и очищающим образом войти в жизнь человека, который так и остался внутри этого раздора, отчасти который сам себе и создал.

Книга Андрея Синявского (Терца) «В тени Гоголя» столь объемна, что мера деликатности и погруженности в пространство гоголевской поэтики, самой жизни классика вызывает изумление и делает знание им жизни Гоголя поистине всеобъемлющим. Эпистолярное наследие Николая Васильевича Гоголя, вкрапление цитат, фрагментов из писем столь органично для повествования, что снова и снова поражаешься: как под силу было такое одному человеку?!

«Мало кто, подобно Гоголю, был одержим программой полезной деятельности и практического добра, в которой он видел единственный выход России» [6, с. 301].

И -- тем не менее -- все повторяющийся мотив о разладе со временем, становится рефреном как для самого классика, так и в оценке его критикой.

Рефрен «не в ладу с временем» далеко не нов. Для великого писателя он не нов тем более. Он был не в ладу не только со временем, но и с пространством, в котором в тот или иной период находился, с самим собой, что значительно усугубляло проявления его болезненного состояния, не в ладу с целым миром, для которого он создал свои творения, оставшись одинокой и загадочной фигурой в русской классике.

Идет время и, казалось бы, все должно было бы уже стоять по местам. Но нет, оно порой лишь усугубляет противоречия, которые, словно туманным облаком, окутывают и скрывают истинные рельефные черты поисков Гоголя. Его жизни, судьбы и писательской деятельности.

Что ж, разгадываем...

Гоголь и Чехов были разными писателями и не походили ни в чем друг на друга. Если у Чехова герои любят, ждут любви, надеются на нее, боготворят, отвергают, словом, она присутствует в их жизни либо как реальность, либо как мечта и воспоминание, и носительницы ее -- чаще женщины, то у Гоголя такого не сыщешь. Любящий взаправду человек у него отсутствует.

Однако есть все же то общее, что роднит обоих писателей: это небезразличие к России, ее судьбе и -- любовь к ней, которая звучит у каждого тоже на свой лад. Это -- и небезразличие к самому труду, которым оба занимались, выкладываясь сполна и полагая при этом, что сделали все же мало. У обоих были трудности с их постановками пьес на сцене, оба мучились непониманием времени и людей в нем. Оно, это подчас неприятие, во многом подорвало здоровье и силы обоих.

И все же именно эти два имени сошлись в одном: в их творчестве впервые были озвучены мотивы и вспыхнули те зеленые огоньки пламени, которые сначала несмело, но затем все трепетней и ярче взвивались и охватывали огнем странной, не бьющей себя в грудь любви, не одну только Россию, но и многие другие страны. И те проблески первых отражений, которые отзовутся спустя век и более в том, что мы нынче называем ведущей тенденцией в искусстве и литературе -- постмодернизме -- видны, угадываются, проявлены в то давнее уже время, через великих представителей которого пришлось о нем говорить. Но более всего -- о них самих.

Список литературы

1. Гоголь Н.В. Собр. соч. в 6 т. Мертвые души. М.,1937.

2. Гоголь Н.В. Собр. соч. Т 11. Письма 1836--1841 гг. М., 1952.

3. Гоголь Н.В. Собр. соч. Т 10. М., 1940.

4. Гоголь Н.В. Собр. соч. Т. 12. Письма 1842--1845 гг. М., 1952.

5. Гоголь Н.В. Значение болезней. Собр. соч. в 6 т. М., 1937.

6. Терц А. В тени Гоголя. М.: Аграф, 2003.

References

1. Gogol' N.V Sobr. soch. v 6 t. Mertvy'e dushi [Collected cit. in 6 t. Dead souls]. M.,1937 g.

2. Gogol' N.V. Sobr. soch. T. 11. Pis'ma 1836--1841 gg. [Collected cit. Letters of 1836--1841]. M., 1952.

3. Gogol'N.V. Sobr. soch. T. 10. [Collected cit.] M., 1940.

4. Gogol'N.V. Sobr. soch. T 12. Pis'ma 1842--1845 gg. [Collected cit.]. M., 1952.

5. Gogol' N.V Znachenie boleznej. Sobr. soch. v 6 t [The meaning of disease. Collected cit. in 6 t]. M., 1937.

6. TerczA. V teni Gogolya [In the shadow of Gogol]. M.: Agraf, 2003.

Размещено на Allbest.ru