Начало безобразного в поэтике Горького

Размещено на http://www.allbest.ru/

Начало безобразного в поэтике горького

Моторин А.В.

Алексей Максимович Пешков, более известный под литературным прозвищем Максим Горький, очень не любил Православие. Его биографические книги Детство (1912-1913), В людях (1914-1915), равно как и многие другие произведения писателя, потоком подавляющих образов свидетельствуют о падении веры православной в народе.

Неприязнь, даже ненависть к Православию определяет коренные черты поэтики и художественного направления Горького, ибо верою человека устанавливается его общее видение мира, слагаемое из мириадов частных образов. православие церковнославянский письменность книгопочитание

Отвержение Православия с неизбежностью привело писателя к своеобразному иконоборчеству, проявившемуся в детстве. Желая отомстить деду за избиение бабушки, мальчик решил обезобразить любимые дедом святцы, которые раньше и сам с удовольствием рассматривал, вспоминая знакомые жития святых: «Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошёл к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы <...>, но не успел искрошить второй ряд -- явился дедушка» (Горький 1949: 13, 138).

За уничтожением священных образов скрывается глубинная неприязнь к сотворённому Богом миру, к богообщению, а по сути - и к Самому Богу. Здесь коренится начало безобразного в поэтике Горького. Стремление разрушать священные образы, влечёт за собою склонность к разрушению образов вообще, к погружению сознания в тьму и хаос безвидного небытия.

В развитом у мальчика воображении борьба с иконами совершалась непроизвольно и, пожалуй, непрестанно. Целые иконостасы пропадали под его взором: «Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас - он точно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвона <...>» (Горький 1949: 13, 265).

Огненное уничтожение дополнялось водным потопом: «Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью. <...>» (Горький 1949: 13, 266).

Действительность сопротивлялась сказочным мечтаниям, и тогда мальчик готов был уничтожить самого себя, образ Божий в себе. В таком состоянии из души излетают собственные молитвы, первые порывы словотворчества, которые запомнились писателю на всю жизнь:

Господи, Господи - скушно мне!

Хоть бы уж скорее вырасти!

А то -- жить терпенья нет,

Хоть удавись, - Господи прости! (Горький 1949: 13, 266).

Образы букв в священной церковнославянской письменности также вызывали отвращение и желание уничтожать духовные смыслы, передаваемые сложением таких букв: «Эта путаница бессмысленных слогов страшно утомляла меня, мозг быстро уставал, соображение не работало, я говорил смешную чепуху и сам хохотал над нею, а дед бил меня за это по затылку или порол розгами. Но нельзя было не хохотать, говоря такую чепуху, как например: мыслете-он-мо = мо, рцы-добро-веди-ивин = рдвин = = мордвин <...>. Понятно, что вместо мордвин, я говорил -- мордин, однажды сказал вместо богоподобен -- болтоподобен, а вместо епископ -- скопидом. <...> Это была пытка, она продолжалась месяца четыре, в конце концов я научился читать и "по-граждански" и "по-церковному", но получил решительное отвращение и вражду к чтению и книгам» православным (Горький 1949: 14, 223-224). «Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: "земля" походила на червяка, "глаголь" -- на сутулого Григория, "я" -- на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки» (Горький 1949: 13, 65).

В отрочестве, как ни странно на первый взгляд, он некоторое время работал в иконописной мастерской, но вынес из этого опыта мрачные воспоминания о какой-то саморазлагающейся на вроде бы святом месте жизни. Собственно, мастерская и понадобилась ему для подтверждения и выражения своей нелюбви к иконам. Святотатство ставшее укоренённой чертой личности мальчика, проявилось и во время работы в иконописной мастерской, когда он украл в лавке церковной утвари икону и Псалтырь (по просьбе одного человека). Поначалу он замешкался под давлением отнюдь не высоконравственного соображения: «.Подумалось: выдаст меня этот человек! Но трудно было отказать, и я дал ему икону, но стащить Псалтирь, стоивший несколько рублей, не решился, это казалось мне крупным преступлением. Что поделаешь? В морали всегда скрыта арифметика; святая наивность "Уложения о наказаниях уголовных" очень ясно выдаёт эту маленькую тайну, за которой прячется великая ложь собственности» (Горький 1949: 13, 434). Потом, впрочем, украл и Псалтырь, заметив в воспоминаниях: «Уж если тонуть, так на глубоком месте» (Горький 1949: 13, 435).

Тлетворное начало безобразия разрушало созерцаемую и отображаемую Горьким жизнь. Его художественное слово проникнуто развитой с детства склонностью видеть во всем скрытую ложь, проникавшую даже в церковную и околоцерковную жизнь. Одно из его ранних стихотворений, описывает подаяние нищим:

Как у наших у ворот Много старцев и сирот Ходят, ноют, хлеба просят,

Наберут -- Петровне носят,

Для коров ей продают

И в овраге водку пьют (Горький 1949: 13, 135).

Самообожающийся человек царствует в средоточии горьковского мира, он определяет, что есть истина, что ложь, точнее, стирает границу между тем и другим как между сторонами одного нераздельного целого, которое можно ещё и поворачивать, как угодно. Ходасевич удивлялся постоянному вниманию, даже любви Горького к разнообразным проявлениям обмана, лжи: «"Я искреннейше и неколебимо ненавижу правду", -- писал он Е.Д. Кусковой в 1929 году» (см. Ходасевич 1991: 171-172). Вопрос о взаимообратности истины и лжи - едва ли не главный в творчестве писателя. Ложь при таком подходе торжествует. Не случайно черти, то есть слуги отца лжи -- дьявола -- обличают у Горького несправедливость этого мира ( «О чёрте», 1899; «И ещё о чёрте», 1905).

Показательно опасен, даже смертоносен в мире Горького главный символ христианства -- крест Христов. В повести Детство дяди Алёши по сути убили тяжёлым обетным крестом его друга Цыганка: когда тот оступился под ношей, они «сбросили крест» (Горький 1949: 13, 47), который и придавил его. Во время похорон матери Алёши «бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, <...> наткнулась на крест и разбила себе лицо» (Горький 1949: 13, 201).

Вместе с тем, Горький всегда считал, что без веры человек жить не может, и потому непрестанно и неустанно утверждал и насаждал своё понимание веры и «бога». В его воспоминаниях о детстве и юности как раз и прослеживается постепенное, противоречивое становление собственной веры -- в противоборстве Православию.

Выстраивая свою веру на основе книгопочитания, Горький был по- своему аскетичен: «Я не пил водки, не путался с девицами, -- эти два вида опьянения души мне заменяли книги» (Горький 1949: 13, 501). Он действительно воспринимал книги как опьяняющее магическое средство, способное ускорить раскрытие божественных возможностей человека. «<...> Крещённый святым духом честных и мудрых книг» (Горький 1949: 13, 502), отрок читал всё, только бы не православное. По-настоящему он приохотился к чтению, прислуживая повару на пароходе -- благодаря библиотечке этого повара, в которой была магическая оккультная литература вперемежку с революционно-демократической.

Под действием обстоящего зла в мрачных областях писательской души рождаются тёмные, недобрые слова, они ткутся паутиной, опутывающей мир вокруг: «Убийственно тоскливы ночи финской осени. <...> Тоска. И -- люди ненавистны. Написал нечто подобное стихотворению <...>

Сквозь стёкла синие окна --

Смотрю я в мутную пустыню,

Как водяной с речного дна <...>

И злой тоски моей паук

Ткёт в сердце чёрных мыслей нитки (Горький 1949: 15, 285).

Образы единства любви и смерти, смертоносности истинной любви, столь обычные для магического сознания, никогда не остаются без внимания у Горького: «...Любовь и Смерть, как сестры, ходят неразлучно» (Горький 1949: 1, 29). В стихотворении Девушка и смерть (1892):

Краше солнца -- нету в мире бога,

Нет огня -- огня любви чудесней! (Горький 1949: 1, 28)

Но любовь убивает, сжигает, разрушая границы частного человеческого бытия. У Горького любовь всегда оборачивается смертью всего частного, возникающего.

Огонь любви -- не просто метафора в мире Горького. Здесь веет дыхание древнего стоицизма. Это сжигающий во имя возрождения божественный огонь («экпиросис» стоиков). Ходасевич в воспоминаниях о Горьком отметил его странную, казалось бы, склонность к бытовому поджигательству: он любил «маньяков-поджигателей <...> и сам был немножко поджигатель. Ни разу я не видал, чтобы, закуривая, он потушил спичку <...> Любимой и повседневной его привычкой было -- после обеда или за вечерним чаем, когда наберётся в пепельнице довольно окурков, спичек, бумажек, -- незаметно подсунуть туда зажжённую спичку. Сделав это, он старался отвлечь внимание окружающих <...>» (Ходасевич 1991: 173-174). Вместе с тем, Ходасевич отмечает его восхищение образом возможного огненного взрыва вселенной, согласно представлениям современной физики: «Он относился с большим почтением к опытам по разложению атома, часто говорил <...>, что "в один прекрасный день эти опыты, гм, да, понимаете, могут привести к уничтожению нашей вселенной. Вот это будет пожарчик!"» (Ходасевич 1991: 174).

Своё огнепоклонство писатель прослеживает с ранних лет жизни и подтверждает его, например, воспоминанием о пожаре в доме деда в повести Детство: «.Посетил нас Господь, -- горим!» -- сказал дед «сиплым голосом», и далее следуют образы, увиденные глазами ребёнка: «.Вихрится кудрявый огонь. В тихой ночи красные цветы его цвели бездымно», словно бы простираясь до «серебряного потока Млечного Пути» (Горький 1949: 13, 55) -- так возникает образ вселенского пожара, уничтожающего мир ради его обновления. Было и страшно, и радостно, огонь «весело играл», «мастерская, изукрашенная им, становилась похожей на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе», -- так огонь обретает черты божественного пламени, в котором становится призрачным и сгорает всё земное, включая и Церковь Христову.

Одно из проявлений этого божественного огня -- адское пламя, в котором писателю уже в самом начале творческого пути зрится «огнекудрый сатана» (Горький 1949: 1, 23).

Магия стоицизма, как и вообще всякого пантеизма, определяет и характерное для Горького оправдание человеческого самоубийства в стеснённых жизненных обстоятельствах: «По-инквизиторски жестоко -- изломать, исковеркать человеку жизнь, оскорбить, опозорить, выпачкать его и, когда он после всех пережитых пыток предпочтёт им смерть, лишить его права на это, вылечить и снова пытать» (Горький 1949: 23, 87). Горькому близка мысль: «Кто смеет убить себя, тот бог», -- так Достоевский в Бесах устами Кириллова выражает самую суть пантеистического магизма.

Самая яркая и красивая проповедь самоубийственного самообожения звучит в XIX сказке Сказок об Италии, где старик-рыбак под конец жизни уплывает в море, чтобы не вернуться: «...Если плыть ночью <...>, синие искры горят под руками <.> и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери» (Горький 1949: 10, 116). Писатель словно бы для надёжности растворения сливает воедино водную и огненную стихию.

Мир Горького трагичен в своей подоснове. По убеждению писателя, самообожение как высшая цель человека достижимо только через смерть. Избавление от несовершенств и страданий также даруется смертью, разрушением существующего. Исправление жизни целых народов достигается мириадами смертей, и для умерших (а умирают неизбежно все) чаемое (оно же и недостижимое) улучшение жизни не имеет значения. Идеальный райский мир на земле, устраиваемый божественными строителями, должен быть свободным от страдания, а значит, непрестанно проходящим горнило смерти -- смерти совершенной, стирающей безвозвратно всякое частное (и потому несовершенное, несчастливое) бытие.

Горький, как мог, всю жизнь выдумывал, творил счастливую действительность, не забывая одновременно разрушать ядовитым горьким словом всё, что противоречит его собственным представлениям о счастье. Мир мечты, полётной фантазии, сказки -- вот тонкий и верховный, с его точки зрения, слой жизни, где человек может быть временно и относительно счастлив, пока не достигнет высшей радости самоуничтожения ради полного слияния со всем бытием.

В сущности, всю свою творческую жизнь писатель занимался «богостроительством» (или, как это направление веры ещё называли, «богосочи- нительством»): пытался, выстроить «бога» в себе, выстроить жизнь вокруг себя по своей «божественной» воле. Богостроительство писателя было именно богосочинительством: он сочинял бога словесно, художественно, силою творческого воображения. Строя бога в себе, он становился богом. Отрицая Христа, он становился антихристом. Отрицая библейского Бога вообще, он становился сатанистом в буквальном смысле слова, то есть «противником» Бога (согласно переводу еврейского слова «сатана»). И становясь сатанистом, он проповедовал смерть вместо жизни, зло вместо добра, ложь вместо правды и паки безобразие вместо красоты.

Литература

1. Горький 1949 -- Горький М. Собрание сочинений в 30-ти томах. М., ГИХЛ, 1949-1955. Ходасевич 1991 -- Ходасевич В.Ф. Некрополь. М., Советский писатель; Олимп, 1991.

Размещено на Allbest.ru