Ираклий Андроников: «Если любишь музыку...»

Размещено на http://www.allbest.ru/

андроников музыка рассказ творчество

Статья по теме:

Ираклий Андроников: «Если любишь музыку...»

Е.Н. Шелухина

Статья посвящена раскрытию роли и места музыки в обширном наследии видного деятеля отечественного просвещения -- писателя, литературоведа, мастера устного рассказа -- И.Л. Андроникова (от выбора тем и героев до элементов творческого метода). В работе использованы ранее не публиковавшиеся документы из личного архива И.Л. Андроникова.

Ключевые слова: музыка, музыкальность, опера, балет, дирижирование, устный рассказ, интонация.

The article deals with understanding the role and place of music in the vast heritage of I.L. Andronikov: a writer, a literary critic and gifted story teller (from theme and characters choosing till art method elements). The article is based on never published documents from I.L. Andronikov private archive.

Все, кому довелось видеть выступления Ираклия Андроникова, вспомнят, как начинается его популярнейший устный рассказ «Первый раз на эстраде»: «Основные качества моего характера с самого детства -- застенчивость и любовь к музыке».

Непросто теперь выяснить, откуда взялось первое качество. Но вот второе, без сомнения, окрепло в радушном тифлисском доме родителей, Луарсаба Николаевича Андроникова и Екатерины Яковлевны Гуревич, где с начала 1920-х гг. собирались ученые, писатели, композиторы -- цвет художественной интеллигенции Грузии. Часто заходил близкий друг семьи, «литератор и вдохновенный меломан» Илья Зурабишвили, обсуждались премьеры опер Захария Палиашвили, звучала музыка поэтического слова Паоло Яшвили и Тициана Табидзе. Интеллектуальному взрослению братьев Андрониковых, Ираклия и Элевтера, сопутствовали спектакли «Севильского цирюльника» Россини, «Травиаты» Верди, «Летучего голландца», или, как тогда говорили, «Моряка-скитальца» Вагнера на сцене Тбилисского театра оперы и балета, прославленной первыми успехами Фёдора Ивановича Шаляпина.

Казалось бы, с поступлением Ираклия Луарсабовича на историко-филологический факультет Ленинградского университета и одновременно словесное отделение Института истории искусств в 1925 г. увлечение музыкой могло раствориться в новизне впечатлений студенческой жизни. Но этого не произошло.

В статье «Оглядываюсь назад» Андроников пишет: «С 1926 года литературные мои интересы стала затмевать любовь к музыке. Я начал ходить на все симфонические концерты и по запискам посещал классы консерватории, дома занимался теорией и историей музыки».

Музыкальная хроника тех лет заслуживает того, чтобы отметить ее особо. Достаточно перелистать страницы тематического справочника «Музыкальный Ленинград», и за обстоятельным перечислением концертных площадок, коллективов, многих имен, произведений, дат предстанет жизнь, перенасыщенная событиями: это премьеры и юбилейные циклы, выступления зарубежных гастролеров и концерты советских мастеров, сочинения прошлых веков и ультрасовременные опусы.

Обратимся хотя бы к упомянутому Андрониковым 1926 г. Здесь -- первые отечественные постановки оперы С.С. Прокофьева «Любовь к трём апельсинам» (дирижер В. Дранишников), балета И.Ф. Стравинского «Пульчинелла» (хореограф Ф. Лопухов, дирижер А. Гаук) и памятное исполнение симфонии № 1 двадцатилетнего Д.Д. Шостаковича (дирижер Н. Малько). Здесь -- встречи с искусством прославленных европейских дирижеров -- Ф. Вайнгартнера, Х. Кнаппертсбуша, О. Клемперера, Б. Вальтера, Э. Клайбера, Ф. Штидри, А. Коутса, П. Монтэ и сольные концерты Й. Сигети, А. Шнабеля, Э. Эрдмана, выступления А. Казеллы.

Все это немногие эпизоды из великолепной мозаики впечатлений, волновавших тонко настроенные души ленинградских меломанов. Нужно ли говорить, что Ираклий Андроников вбирал эти впечатления неустанно? Позже они воплотятся в одном из его лучших рассказов, посвященном славной истории Большого зала Ленинградской академической филармонии.

«Те, кто покупал билеты на хоры, -- вспоминает он в этом рассказе, -- в антракте могли взять с вешалки шубу и, подстелив под нее газету, во втором отделении слушать музыку, уже сидя на шубе. Среди этой публики обращал на себя внимание высокий сутуловатый молодой человек с бледным лицом, пухлым ртом, с маленькими пронзительно-умными глазами, носивший по-старомодному стоячий крахмальный воротничок с отогнутыми углами. С ним бывала всегда молодая компания, которой в антрактах он торопливо и очень квалифицированно объяснял особенности прослушанной музыки и давал решительные оценки ее исполнителям. А во время концерта усердно листал карманную партитуру».

Конечно же речь идет об Иване Ивановиче Соллертинском, которому суждено было стать едва ли не самым узнаваемым среди любимых героев Андроникова. Хотя кроме упомянутого рассказа Соллертинский появляется всего в двух рассказах («Трижды обиженный, или все познается в сравнении» и «Первый раз на эстраде»), его помнят все. Помнят характерную живость речи, усиленную отчетливой артикуляцией, надтреснутый голос, угловатую пластику, хлесткое остроумие и ослепительную быстроту мысли. Таким предстает этот «ученый-музыковед, критик, публицист, выдающийся филолог, театровед, историк и теоретик балета, блистательный лектор, человек феноменальный по образованности, по уму, острословию, памяти». И тем, кому неумолимые законы времени и несовершенство техники прошлого отказали в везении знать, слышать Ивана Ивановича, искусство Андроникова возвращает его осязаемый и притягательный образ. Но достоверен ли он? Не пал ли жертвой художественной выдумки рассказчика? Адресуем вопрос современникам Соллертинского. «Соллертинский был порывист, нетерпелив, насмешлив и ради острого словца не пожалел бы и отца», -- свидетельствует выдающийся деятель русского балета П.А. Гусев. Ему вторит крупный исследователь М.С. Друскин и так характеризует Ивана Ивановича: «...он был порывист в движениях, неумеренно жестикулировал, говорил стремительно, будто “выпаливал” в собеседника фразы». Музыковед Ю.Я. Вайнкоп отмечает напряженный тембр голоса, который «отлично воспроизводит Ираклий Андроников»; театровед А.А. Гозенпуд пишет о «талантливом исполнении И. Андроникова, воссоздающем с изумительной близостью» манеру речи Соллертинского. А замечательный дирижер и педагог Н.С. Рабинович признает: «Главная трудность, когда хочешь рассказать об Иване Ивановиче людям, никогда его не видевшим и не слышавшим, -- это воспроизвести впечатление от непосредственного общения с ним, впечатление от его огромного общественного темперамента, от его обаяния собеседника -- качеств, которые лишь отчасти видны в немногих сохранившихся его превосходных книжках. Удается это лишь Ираклию Андроникову в его виртуозных устных рассказах, где образ Соллертинского, поданный с некоторым юмористическим “креном”, играет, однако, яркими и живыми красками».

Справедливости ради необходимо отметить некоторые неточности (по причине художественного обобщения), возникавшие при вариационном повторении одного и того же устного рассказа. Например, в широко известной записи рассказа «Первый раз на эстраде», осуществленной Ленинградским телевидением в 1971 г., Соллертинский устами Андроникова говорит: «Я, как главный лектор филармонии и в то же время ее художественный руководитель, не могу сам произносить все вступительные слова». На самом деле утверждение Ивана Ивановича в должности худрука Ленинградской филармонии произошло лишь в июне 1940 г., в то время как описываемые в рассказе события относятся ко времени окончания Андрониковым университета и его работы в редакции юмористических журналов «Ёж» и «Чиж», т.е. происходят примерно десятилетием ранее. Получается смешение временных пластов, правда, не столь уж значительное.

Другая деталь. Многим, кто узнает об Иване Ивановиче впервые, Соллертинский кажется человеком не то чтобы пожилым, но гораздо старше самого Андроникова. Разница в возрасте составляла всего шесть лет, и это подчеркивает возникающее то и дело обращение «на ты». В печатной же версии рассказа ясно определено: «Это был талантливейший, в ту пору совсем молодой ученый-музыковед..».

Однако Андроников действительно создавал дистанцию между собой и Соллертинским. Восхищаясь им, поднимая его дарование и личность на недостижимую высоту, Ираклий Луарсабович увеличивал разрыв, но не исторических, а, так сказать, интеллектуальных поколений. Кроме того, намеренно или нет, он содействовал легендаризации Соллертинского -- универсального ученого, полиглота, носителя невиданного объема знаний из самых разных областей культуры.

Ближайший друг И.И. Соллертинского Д.Д. Шостакович писал: «Мои с ним общие знакомые говорили, что он знает все языки, которые только существуют и существовали на земном шаре, что он изучил все науки, что он знает наизусть всего Шекспира, Пушкина, Гоголя, Аристотеля, Платона, что он знает... одним словом, он знает все». Как это близко андрониковскому: «Да, это был блистательный человек! -- один из образованнейших и талантливейших людей нашего времени».

Тем большее огорчение вызывает оценка Шостаковичем образа Соллертинского в интерпретации Андроникова. Журналист и писатель Б.И. Шварц в книге «Шостакович -- каким запомнился» приводит пылкую апологию Соллертинского, произнесенную Дмитрием Дмитриевичем в ответ на ее неловкое критическое замечание. «Мне давно уже было стыдно., -- пишет в заключение Шварц. -- Но как снять этот накал возражений и огорченность Д[митрия] Дмитриевича]? Неожиданно для себя вспомнила что-то из рассказа И. Андроникова о Соллертинском. Д[митрий] Д[митриевич] еще больше погрустнел и ответил: -- Иван Иванович никогда, никогда ни слова не говорил об этом. Но он обижен, обижен на Андроникова. Слишком много там вольностей». Стоило бы учесть реакцию Соллертинского на дружеские шаржи, которую с обезоруживающей самоиронией воспроизводил сам Ираклий Луарсабович в рассказе «Трижды обиженный», или вспомнить письмо Шостаковича к Ивану Ивановичу, где он доброжелательно признавался: «Хотел написать тебе веселое письмо, чтобы развеселить тебя хоть немного, но не сумел. Не Ираклий Андроников я и не засл. артист республики Образцов», -- и отнестись к свидетельству Бетти Шварц с должным пониманием.

Но нельзя, увы, вычеркнуть из памяти строки другого послания, адресованного Шостаковичем музыковеду И.Д. Гликману. В нем Дмитрий Дмитриевич пишет: «Высококвалифицированный Андроников в своих воспоминаниях и “устных рассказах”, посвященных Ивану Ивановичу, допускает слишком много шутовства горохового. Очень хорошо, что ты напомнил о том, что Иван Иванович был одной из самых трудолюбивых и трагических фигур нашего века, что он был одним из остроумнейших людей нашего века, что он никогда не был шутом гороховым».

Спеша сгладить остроту высказывания, Исаак Давыдович Гликман немедленно дополняет его комментарием: «Шостакович ценил талант Ираклия Андроникова, но полагал, что в его показе И.И. Соллертинского чересчур заострялась эксцентричность Ивана Ивановича, вследствие чего его портрет для неосведомленной публики приобретал характер гротеска. Вместе с тем повествование Ираклия Андроникова о Соллертинском, взятое в целом, было проникнуто любовью к Ивану Ивановичу».

Будто в ответ Ираклий Луарсабович публикует статью «Слово о Соллертинском» (в более поздних изданиях под говорящим заголовком «О Соллертинском всерьез») с посвящением Д.Д. Шостаковичу. В этой цельной аналитической работе -- а статья представляет собой отзыв на книгу Соллертинского «Музыкально-исторические этюды» -- Андроников-ученый выходит за рамки обычной рецензии, глубоко проникая в творческий метод Ивана Ивановича, убедительно показывая масштаб его просветительского труда, ценность научно-критического наследия и, надо заметить, нимало не уступает в этом Андроникову-рассказчику, оживлявшему в устных новеллах колоритную фигуру И.И. Соллертинского. Вдова Ивана Ивановича, Ольга Пантелеймоновна, высоко ценила роль Андроникова в сохранении памяти о муже. Ее письма к Ираклию Луарсабовичу являют пример добросердечия и дружеского расположения. Рассказывая о вечере в Ленинградском доме композиторов, посвященном 25-летию со дня кончины Соллертинского (И.Л. Андроников не сумел побывать там из-за болезни), она пишет: «В начале вечера принесли от Вас телеграмму, которая была встречена бурной овацией. Я сожалею, что не попросила ее себе, пусть сделают копию и отдадут мне, конечно, если Вы не возражаете». В другом письме Ольга Пантелеймоновна сетует на присущую ей скромность и нежелание обременять кого бы то ни было личными проблемами, но тут же доверительно сознается: «Я удивляюсь, как я с Вами осмелела и стала просить. Дело в том, что с Вами очень легко иметь дело и легко к Вам обращаться, что далеко не со всеми людьми бывает».

Ираклий Луарсабович со своей стороны принимал деятельное участие в жизни Ольги Пантелеймоновны и ее близких, хлопотал о решении возникавших время от времени вопросов. С радостью откликнулся он на издание монографии «И.И. Соллертинский. Жизнь и наследие», подготовленной музыковедом Л.В. Михеевой, супругой Дмитрия Ивановича Соллертинского -- сына И.И. Соллертинского, и предпослал книге вступительное слово.

Вообще, активная переписка -- ныне она хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства -- связывала И.Л. Андроникова со многими музыкантами и музыкальными деятелями того времени. Письма и телеграммы приходят от именитой супружеской четы -- лингвиста В.В. Виноградова и вокального педагога Н.М. Малышевой. Послания эти исполнены любви и «сердечной горячности», за которую сама Надежда Матвеевна благодарит Ираклия Луарсабовича в одном из писем. Рядом с ними небольшая записка от дирижера, композитора и педагога Г.Я. Юдина (кузена пианистки М.В. Юдиной, чью «необыкновенную духовную мощь» отмечал И. Андроников). В ней приглашение на творческий вечер с припиской: «Обстоятельства смерти П.И. Чайковского обсудим при первой личной встрече». Здесь же поздравительные телеграммы: с 60-летием -- от Эмиля, Фаризет и Елены Гилельс; с присвоением звания Народного артиста СССР -- от Д.Б. Кабалевского; любопытная телеграмма от «соинфарктника» К.П. Кондрашина с пожеланиями здоровья и надеждой на «многие будущие интересные встречи». И.Д. Гликман приветствует друга: «Дорогой, любимый, бесценный Ираклий! Поздравляю днем рождения! Шлю наилучшие пожелания. Обнимаю тебя нежно с трепетом сердечным. Навсегда твой, Исаак Гликман».

Большого внимания заслуживает следующая телеграмма: «Дорогой Ираклий Луарсабович! Сердечно поздравляем Вас с прекрасной датой, желаем здоровья. Искренне ваши, Дорлиак, Рихтер». Читая ее, вспоминаешь слова благодарности и восторга, обращенные Ираклием Луарсабовичем к великому пианисту. Они достойны того, чтобы процитировать их полностью: «Святослав Теофилович! Я не пишу “дорогой”, потому что это слово изношено, а обращаться к Вам со стертыми словами -- это оскорбить самого себя и то чувство, которое вот уже два дня переполняет душу и все время заставляет думать о том, как может быть такое, без надежды найти объяснение да в сущности и не веря, что его можно найти. Здесь проходит черта, отделяющая великие явления от того -- сверхвеликого, которое поразило вчера как откровение в высочайшем, библейском значении и наполнении этого слова. Сколько раз я слышал Вас, и каждый раз это новое, еще небывалое совершенство, превосходящее Ваше же совершенство. Новое своей огромностью, открытостью, смелостью, благородством, когда музыка как бы материализуется и между Вами и человеком нет преград, нет преград между Вами и теми, чью музыку Вы сотворяете вновь. Вы наполняете души людей гордостью. Вы возвышаете их. Простите меня за эти деревянные строки, я пишу Вам без надежды выразить то, что чувствую и что думаю. Но решаюсь на это, зная, что Вы не осудите. Боже! Как возможно, чтобы каждый раз было выше и выше».

В орбите внимания И.Л. Андроникова было столько великих музыкальных имен, что для одного только перечисления их потребовалась бы отдельная статья.

Со студенческих лет длилась дружба писателя с Исааком Гликманом и Николаем Рабиновичем. Не прерывалось общение с главой советской фортепианной школы Генрихом Нейгаузом и его сыном Станиславом, художником поэтичным, благородным и скромным, как отзывался о нем Ираклий Луарсабович.

Неизменно вдохновляло Андроникова творчество крупнейших отечественных дирижеров -- от Гаука, Мравинского и трагического Микеладзе до Светланова, Рождественского, Темирканова, Симонова. Со всеми Ираклий Луарсабович был знаком, старался не пропускать их выступлений, как и концерты, на которых искры виртуознейших пассажей высекал «волшебный смычок» скрипача Леонида Когана. Нежную привязанность хранил Андроников к великим голосам России -- Ивану Козловскому и Надежде Обуховой. Четверть века дружил с мастером народно-сценической хореографии Игорем Моисеевым, восхищался звездами классического балета -- Галиной Улановой, Мариной Семёновой, Алексеем Ермолаевым, Вахтангом Чабукиани. Зорко следил за успехами Екатерины Максимовой и Владимира Васильева.

Это современники. А сколько признательности питал он к музыкантам прошлого! Его герои -- Глинка и Чайковский, Бетховен и Лист, Шаляпин и Ершов и еще многие, многие другие. Рядом с этими гигантами простые оркестранты, администраторы, работники музеев и музыкальных библиотек. В своих рассказах, очерках, статьях Ираклий Луарсабович высвечивал их скрытое от поверхностного взгляда, но честное и преданное служение искусству.

Они платили ему взаимностью. Вот письмо из Московской филармонии: «Дорогой Ираклий Луарсабович! Нас очень радует, что Вы, слава Всевышнему, стали себя лучше чувствовать, приятно Вас видеть по телевидению, в кино и наслаждаться Вашими умными статьями и воспоминаниями в прессе; однако нас очень огорчает невозможность пока Ваших выступлений на эстраде зала имени П.И. Чайковского, мы все же верим, что тысячи жаждущих услышать Вас в живом общении со зрительным залом дождутся этого момента и Вы снова предстанете перед многочисленными почитателями Вашего всеобъемлющего таланта, -- в этом случае мы не сомневаемся, что первый после Вашего выздоровления литературный вечер будет только в нашем зале, где Вас крепко и душевно любят не только зрители, но и все работники зала и, уж конечно, руководство».

В каком бы качестве ни появлялась музыка -- на первом плане или подспудно, характеризуя действующих лиц и обстоятельства повествования, как блестящая оценка сочинений и их трактовки или поражающий меткостью и глубиной проникновения портрет конкретного исполнителя, -- она была излюбленным мотивом в творчестве Андроникова.

Книга «К музыке», чье название так удачно позаимствовано из песни Франца Шуберта, вобрала в себя значительную часть созданного писателем на эту тему. Читая ее, поражаешься наблюдательности, интуиции, профессиональным знаниям автора. Недаром строгий во всем, в том числе и в высказываниях, Е.А. Мравинский считал, что Андроников относится к тем редким людям, кто может по-настоящему точно и образно выразить чувства, разбуженные музыкой.

Сама структура книги многообразна и стройна. Она открывается тремя работами, так или иначе связанными с И.И. Соллертинским («Первый раз на эстраде», «Воспоминания о Большом зале», «О Соллертинском всерьез»). Далее идут пять рассказов о Ф.И. Шаляпине. Ключевой из них -- «Полное собрание исполнений» -- посвящен антологии записей, выпущенной фирмой «Мелодия» к 100-летию гения оперной сцены. На немногих страницах этого замечательного исследования Андроникову удается приблизиться к объяснению законов, с которыми он связывает воздействие шаляпинского искусства: артистизма, одухотворения роли, выявления смысловой и выразительной стороны интонации, драматургической функции слова.

Следующие затем сочинения, казалось бы, далеки друг от друга. Рассказ «В Троекуровых палатах» -- экскурсия по музею музыкальной культуры имени М.И. Глинки. В очерке «Об одном письме П.И. Чайковского» решается проблема этических взаимоотношений людей искусства. Но эти работы перекликаются между собой и с предшествующими главами посредством «крупных планов», которыми у Андроникова выхвачены важные экспонаты музея имени Глинки -- партитура оперы «Евгений Онегин», написанная рукой композитора, коллекция фотопортретов Шаляпина.

Центральное место в книге занимает большая статья «Разгадка тысячелетней тайны», где автор с присущим ему детективным азартом шаг за шагом развертывает историю открытия и расшифровки древней грузинской нотации.

Рассказ «О русских тройках», то есть о воплощении этого сюжета в поэзии и музыке, подготавливает повествование о выдающихся исполнителях и творческих коллективах. А два очерка о любимом поэте Андроникова («Вальс Арбенина» и «Музыкальность Лермонтова») предваряют завершающий раздел сборника, в который вошли рассказы, часто исполнявшиеся писателем с эстрады, -- «В гостях у дяди», «Римская опера» и диптих об А.А. Остужеве. Одна из его частей «Горло Шаляпина» ассоциативно возвращает читателей к началу книги, а нас -- к мысли об интонации. Действительно, овладение интонацией Андроников считал одним из основополагающих исполнительских законов и секретов Шаляпина («...сила его пения заключена в точной интонации, в верной окраске слова и фразы»). Не потому ли, что и сам Ираклий Луарсабович пользовался интонацией мастерски?

Понятие «интонация» имеет множество толкований. В метафорическом значении своя интонация присуща каждому большому писателю. Вспоминается эпизод из повести К.Г. Паустовского «Золотая роза», где говорится о стремлении И.А. Бунина «найти звук», то есть уловить ритм и особое звучание прозы.

Интонация организует музыку, рождает содержание музыкального произведения. То же и в устной речи: интонация формирует смысл сказанного. Андроников тонко чувствовал и описывал это явление: «Только в устном рассказе, только в живой речи, как человек сказал превращается -- в что человек сказал, ибо интонация может придать слову множество новых смыслов и даже обратный смыл».

Совершенное постижение интонации он находил у непревзойденного художника устного слова В.Н. Яхонтова: «Яхонтовские интонации всегда по-новому и неожиданно освещали текст -- словно слой старого лака смывался и знакомые слова приобретали свежесть и новизну». Поразительным образом эта мысль перекликается с мыслью театрального критика Н.А. Крымовой, писавшей уже о самом Ираклии Луарсабовиче: «Андроников знает многие тайны интонирования. У него по-разному звучат даже имена: Лермонтов, Шаляпин, Штридри. Каждое -- на свой, особый лад, кажется, окруженное своим воздухом -- воздухом знания».

Интонации Андроникова сугубо индивидуальны, узнаваемы и в то же время новы, неожиданны, гибки. Свойственное ему живое импровизационное начало опрокидывало устоявшиеся штампы. Схожесть героев его устных рассказов с их прототипами строилась на имитации тембра, характерных речевых оборотов, темпа и ритма фраз, но в наибольшей мере на «уловлении интонационной структуры речи». Различно воспроизводил он мягкие грузинские ноты у генерала Чанчибадзе, непривычную сухость русского языка у немецкого дирижера Штидри, округлое волжское произношение Горького, специфический «иностранный акцент» глухого Остужева, заикание Певцова.

«Это повышенное ощущение интонации, -- замечает Ираклий Луарсабович, -- идет у меня, очевидно, от точного слуха, от музыки». А в другом месте уточняет: «Запоминается форма, интонация рассказа. Ее я воспроизвожу как музыкальную мелодию, со всеми особенностями ритма, темпа, характера, образа. Я могу просвистеть свои рассказы». Как верно! О музыкальной памяти, абсолютном слухе Андроникова и его удивительной способности к высокохудожественному свисту упоминают почти все мемуаристы. Яркое описание этих качеств находим у замечательного литератора А.С. Пьянова: «Память его феноменальна. В поездках по тверской земле в разные годы мне довелось услышать в его исполнении Шуберта и Брамса, Малера и Бетховена, Чайковского и Вагнера... Он увлеченно напевал, насвистывал, бубнил сложнейшие симфонические сочинения, дирижируя серьезно, вдохновенно, словно был не в кабине автомобиля, а на сцене».

Убедиться в справедливости этих слов не составляет труда. Некоторые устные рассказы, к счастью, сохранившиеся на пленке, обнаруживают музыкальную грань таланта Ираклия Андроникова. В повествовании об Илларионе Николаевиче Певцове он великолепно напевает лейтмотив из оперы Вагнера «Тангейзер». В рассказ «Первый раз на эстраде» вплетает тему из до-минорной симфонии С.И. Танеева. Остроумно пародируя дирижерскую манеру Фрица Штидри («Трижды обиженный, или все познается в сравнении»), воспроизводит отрывки из Первой симфонии Малера и Третьей симфонии Бетховена. Не только музыкальное, но и пластическое воплощение здесь на высоте. Яркий по «мимико-жестикуляционной характеристике», этот портрет отличают блестяще подмеченные черты сценического облика замечательного музыканта -- непослушная прядь волос на лбу, характерный наклон головы, прямой корпус, четкие жесты, ретушируемые прорывами бурного исполнительского темперамента. Кадры кинохроники, на которых сам Штидри дирижирует увертюрой из комической оперы Николаи «Виндзорские проказницы», позволяют оценить удачность найденного Андрониковым образа.

Рядом с этими «транскрипциями» симфонических произведений -- оперные номера: фрагменты каватины Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини («В гостях у дяди»), арии Жерара из «Андреа Шенье» Джордано («Римская опера»).

Не обладая, казалось бы, поставленным «дикторским» голосом, Ираклий Луарсабович пользовался им, как музыкальным инструментом, раскрывая все разнообразие тембральных красок и оттенков. Даже построение его рассказов заставляет подчас задуматься о музыкальной форме, метроритме, динамике, фразировке. Андроникову подвластны тонкие агогические нюансы. Он может усилить мысль, расширить ее, приковать внимание слушателей, варьируя темп устного повествования, используя нечто наподобие ritenuto. Например, в рассказе «Ошибка Сальвини»: «Тогда совершенно спокойно -- под рев толпы -- Сальвини одну за другой снял с рук белые перчатки и отдал солдату!..». Один из самых запоминающихся примеров -- концерт Бруно Вальтера в Ленинграде (рассказ «Воспоминания о Большом зале»). Все здесь поразительно достоверно. Портрет великого дирижера, набросанный буквально двумя-тремя уверенными штрихами: «И вот слева, из-за красного занавеса со скромным достоинством вышел даже с виду очень талантливый европеец с седеющей головой, очень умным, чуть удлиненным смуглым, каким-то, я бы сказал, знойным лицом -- темпераментный вырез ноздрей, очень высокий лоб, огненный взгляд -- одновременно мягкий и непреклонный».

Слова о «Патетической» симфонии Чайковского, начало которой он характеризует как «введение в мир душевных смятений, жестоких страданий, страстей, взлетов, воспоминаний». Наконец, динамические контрасты и паузы, используемые Андрониковым для передачи реакции слушателей: «Руки Вальтера медленно опустились... Тишина... Он ждал... Тишина... И вдруг все взорвалось, зал загремел, закричал экстатически. Я уверен, что этот концерт помнят решительно все, кто жив и был тогда в за- ле». Казалось, и мы побывали там, среди ликующей публики.

Подобная достоверность не могла возникнуть на пустом месте. Она взросла на исключительном природном даровании Ираклия Андроникова, упрочилась его многолетним опытом прилежного посещения концертов, оперных и балетных постановок.

К тому же Андроников был неистовым филофонистом. В его домашней фонотеке, подобранной с любовью и с подлинным знанием дела, признанные шедевры соседствовали с произведениями, редко исполнявшимися, громкие композиторские имена -- с именами, известными в те годы, пожалуй, только специалистам. Многие сочинения были представлены в альтернативных трактовках крупнейших исполнителей.

Коллекция пластинок дополнялась содержимым специального книжного шкафа, названного в семье «музыкальным». В нем хранились разнообразные издания по музыке, буклеты и программки концертов. Последних было немало. Достаточно упомянуть, что во время дебютных московских гастролей знаменитой оперной труппы «Ла Скала» в 1964 г. Ираклий Луарсабович не пропустил ни одного спектакля. И таких примеров множество.

Музыка в судьбе и творчестве И.Л. Андроникова. Исчерпать эту тему вряд ли возможно. Но имеет смысл пока остановиться и резюмировать сказанное напутственными словами, как и всегда у Андроникова, простыми и емкими: «Если любишь музыку, то люби!».

Размещено на Allbest.ru