Плюшкинский сюжет в романе О. Славниковой "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки"

Явление души в романе Славниковой связано не только с континуумом вещного мира, но и с континуумом телесной репрезентации героинь. Более того, обозначенная нами пограничность между телесностью и вещностью определяет смысловую близость между вещью и телом как местом обитания души в плоскости земного существования.

В романе на фоне любовного сюжета происходит проблематизация индивидуального тела как субституции души. Появление мужчины, запускающее механизм любовного сюжета, - это одновременно событие и псевдособытие в жизни героинь. Псевдособытие - это исполнение им роли, предписанной сценарием женской судьбы героинь, - уход и оставление их ма- терями-одиночками после неудачного замужества. Событийный потенциал связан с влиянием, которое мужчина может оказать на самоопределение героинь - приобретение индивидуального телесно-духовного опыта. гоголевский поэтика писатель

Исключительное внешнее сходство героинь, связанное с оппозицией оригинал и копия, перетекает в механическое подражание и актуализирует образ мертвого тела, полой телесной оболочки, которая «передается по наследству»: «...но в последний год, когда они обе похудели чуть не до костей - мама из-за рака, Катерина Ивановна из-за переживаний и усталости, - сходство сделалось просто страшным: казалось, мать только тогда и сможет отмучиться, когда дочь будет готова в буквальном смысле остаться вместо нее, полностью ее заменить» [Там же. C. 457]. Попытки наполнения «наследуемой» телесной оболочки жизнью обеими героинями связаны с опытом переживания любовного чувства и сопутствующей ему сексуальной близости с мужчиной. Присущая изначально обеим героиням неудержимая жажда любви обретает в их случае уродливые формы невостребованной доступности: «Никто не думал, глядя на двух добродетельных женщин в гладких юбках и резиновых сапогах, насколько обе они близки к падению, самому откровенному, скандальному и бескорыстному» [Там же. С. 336]. Контрастное противопоставление внешней добродетельности, выражаемой через атрибутику одежды, и внутренней несдержанности телесного начала выявляет сложный характер взаимодействия героинь со своим телом. С телом, первичную телесность которого замещает вторичная. В этом случае под первичной телесностью подразумеваются естественные психофизиологические проявления живого тела - его тайные желания, а под вторичной - маскирующие их вещи первого круга - одежда и второго круга - предметы, формирующие их жизненное пространство.

Софья Андреевна - это прежде всего пример ненормального пуританства, выражаемого в буквальном отказе от своей гендерной идентичности: «...она считала моральным долгом почти не иметь того, что называют телом, - не иметь отношения к собственной плоти» [46. C. 428]. Жалость к себе она может ощущать только через жалость к своей одежде: «крепдешиновой кофточке с пятном» [Там же. C. 155], «перештопанным, синюшным от многих стирок» [Там же. C. 153] трусикам. Нижнее белье героини нивелирует её женское начало, буквально унижая её гендерную идентичность: «шерстяные рейтузы с заплатой в самом глубоком месте», белье, «которое целомудренно походило на простые мешки», чашки бюстгальтера «как панамы» [46. C. 428]. В эпизоде первой интимной близости героиню пугает демонстрация тела, хранящего следы одежды, и самой одежды - вторичной телесности: «...она вспомнила вдруг, какие они <трусы> перештопанные, синюшные от многих стирок и какое у нее там все перемятое от грубого белья - эти плоские волосы, слипшиеся складки, серые следы резинки на животе» [Там же. С. 153]. Телесная бедность Софьи Андреевны, связанная с телесной недостаточностью, «ей сделалось жалко себя, так жалко, будто Иван добрался до самой ее стыдной и тайной бедности и теперь забирает то, что только у нее и есть,- некрасивое, не годное напоказ...» [Там же], по сути своей определяет ее невозможность быть включенной в живой поток жизни.

Апогеем этого ненормального целомудрия становится восприятие как личного оскорбления диагноза о раке органа, «которого у мужчин попросту не было» [Там же. C. 440]: «Софья Андреевна берегла себя от разговоров о болезни еще и потому, что как личность и работник образования была бесплотна, а умирала телесно, как женщина, и это противоречило ее достоинству, человеческому равенству с мужчинами» [Там же]. «Величавый перенос недомоганий» [Там же] приводит к тому, что именно вещи являются сигналом болезни: потеря веса становится причиной того, что юбки начинают висеть на ней «пустыми пузырями» [Там же. C. 435]. Также героиня совершает самообман, понравившись себе в новом пальто1, которое ей сшили, пока она была на обследовании. Непоколебимая уверенность героини в «бесплотности» своего тела отражает ее убежденность в исключительной форме своего бессмертия В этой маскировке тела одеждой, для него предназначенной, можно предположить отсылку к сюжету повести «Шинель», в которой онтологическую подсветку получает образ шинели как «заместителя живого тела» [30. C. 47]. Стоит обратить внимание на ассоциативный ореол вокруг имени героини. Софья Андреевна - это имя жены Л.Н. Толстого, которое вместе с почитанием героини «великого Толстого» вводит в роман иной претекст: «Она снисходительно переносила положенные процедуры, сама удивляясь своему душевному спокойствию, была любезна с персоналом, и ее хирург, видавший всякие виды крутоплечий мужик, похожий на деревенского кузнеца, то и дело ловил себя на желании разъяснить ей истинное положение вещей. Неизвестно почему он чувствовал себя обманщиком; мужество прогорклой старухи, как ни в чем не бывало читавшей Толстого, не укладывалось ни в какие рамки» [46. С. 444]. Данный претекст связан с человеческими и художественно-философскими поисками Л. Н. Толстого в контексте идей боязни смерти и возможных путей преодоления этого страха., в основе которого смешение и неразличение первичной и вторичной телесности.

В телесной самоидентификации Катерины Ивановны нет места пуританству советского педработника. В отличие от матери она не игнорирует тело, а, наоборот, тяготится им. Катерина Ивановна мучительно осознает несовершенство своего тела. «Катерине Ивановне иногда мерещилось, что душа человека не может обитать в ноющей темноте его некрасивого тела, не может быть одета в трикотажное растянутое платье и глухое пальто» [46. C. 13]. Дочь в противовес матери сопротивляется отелесниванию души, ее срастанию с изначально заданной телесной оболочкой. Пространственные телесные границы, замыкающие во «внутренней темноте» душу, ассоциативно соотносятся с образом мертвого тела. Героине сопутствует именно мотив блуждающей души, свидетельствующий о поиске иного места пребывания в плоскости земной жизни: «Катерина Ивановна смутно представляла, что у одних людей душа всегда летает рядом и садится, как муха, туда и сюда, а у других, похожих на нее, живет далеко: мягкая дымка, синяя примесь воздуха во всем, что составляло ее внутреннюю область, говорили об огромном, почти сказочном удалении» [Там же]. В этом контексте бестелесность героини связана с мортальной семантикой иного рода. Она смотрит на тело не вне смерти, а глазами смерти - мертвое тело созерцает покидающая его душа.

В случае обеих героинь происходит утрата ценности человеческого тела (Софья Андреевна отказывается принимать его конечность, Катерина Ивановна отвергает его эстетическое несовершенство). Безусловно, телесный дискурс Славниковой весьма отличается от плюшкинского в силу гендерной проблематики, но в то же время гоголевский след присутствует. Разная по своей сути «бестелесность» героинь обладает общей чертой - она свидетельство утраты персонального смысла существования. Именно из-за этого их тела не имеют возможности присутствовать в мире - их замещает вторичная телесность, которой сопутствует мотив «заштопанной одежды». В сюжетах героинь по-разному разрешается конфликт их телесной завершенности и готовности к новой жизни. Если «перештопанные» вещи Софьи Андреевны «служат» ей до бесконечности, то с точностью до наоборот проявляют себя «штопки» дочери: «...все уже смеялись над черным платьем Катерины Ивановны, которое она носила не снимая: лопнувшее сбоку по шву, оно сидело на ней будто задом наперед <...> и прорехи на платье (курсив мой. - В.Б.) зашивала такими нитками, точно вовсе перестала видеть всякие цвета» [Там же. C. 522]. В этом ракурсе телесное возрождение в романе есть преодоление бесте- лесности, которое возможно через соприкосновение с другой телесночувственной жизнью. Эта смысловая интенция находится в пространстве любовных сюжетов и выражена в попытках оживотворения полой скульптурной телесности Софьи Андреевны и полой пластмассовой телесности Катерины Ивановны.

Софья Андреевна внутреннюю пустоту ощущает в момент первой интимной близости с Иваном: «...но внезапно боль куда-то заскочила и резко въехала в тело, о глубине которого Софья Андреевна прежде не подозревала. Тело было глубокое и темное, будто пещера, и Софья Андреевна вся покрылась ужасом при мысли, что Иван ее убил» [Там же. C. 153]. Архетип пещеры обладает широким диапазоном смыслов начиная с объекта первобытного зодчества, сопричастного пространственным формам существования тела, и заканчивая символами материнского лона1. Семантическая близость топоса пещеры могильному пространству, посещение которого в архаических ритуальных практиках является прологом к новой жизни, актуализирует мотив перерождения. Также в контексте разговора о теле и душе скульптурная полая телесность героини ассоциативно связана с мифом о Пигмалионе и Галатее. Безусловно, Иван - это профанация образа Пигмалиона, ему присущ только творческий зуд раскрашивания и рисования картинок в стиле «ню». И как следствие, история Софьи Андреевны, балансирующей между образом Галатеи и Венеры, - это история не свершившегося оживотворения Галатеи и рождения Венеры.

В момент первой интимной близости с Иваном у Софьи Андреевны проступает ее скульптурная телесность: «...какое-то время она еще держалась, силясь не свалиться окаменелой статуей (курсив мой. - В.Б.) на Ивана» [46. C. 152]. Иван не осуществляет творческого одухотворения «застывшего» в комплексах тела, он механически пытается сокрушить его неподатливость: «...внезапно Иван вцепился твердыми пальцами в склоненные плечи Софьи Андреевны, буквально разломав ее задумчивую позу, которую она так долго и так трудно для него удерживала» [Там же. C. 152-153]. Ощущение подмены, не покидающее героиню на протяжении всего эпизода, что ее тело было «отобрано» у нее и «использовано» как «языческая жертва крашеной богине» <...> «словно желала принять участие в действе» [Там же. C. 154], выражает факт неразличения и совпадения живой и неживой материи, с одной стороны, и безучастность Ивана к этому разрушению естественных онтологических законов - с другой. Извращенная творческая фантазия Ивана предлагает лишь внешнее телесное преображение Софье Андреевне. Скульптурное тело богини в гараже Ивана подверглось варварскому преображению: «...на губы и соски богини кто-то посадил по ягоде масляной киновари, а внизу живота прямо по драпировкам намазал черный треугольник, каким мальчишки на военных рисунках изображают взрывы» [Там же. C. 148]. И далее Иван, бунтуя против пионерского целомудрия Софьи Андреевны, предлагает ей ложный поверхностный образец для подражания. Своеобразными «спасительными подсказками» выступают неприличные открытки ню: «...фломастером, от руки, Иван разрисовал простертым жертвам то, что, вероятно, казалось ему красивым. У одной блондинки губы и сосцы получились малиновые, а волосы цвета сырого желтка, у какой-то другой, размером поменьше, ярко зеленели трусики и туфли» [Там же. C. 174].

Вульгарно-примитивной форме телесного воплощения, которую предлагает Иван, противостоит пробуждение Венеры в героине. В своих ночных томлениях Софья Андреевна, как и все остальные женщины ее рода, переживает ощущение, близкое к рождению иного телесного «я»: «...как раскрытая до предела створок розовая раковина А. С. Мухин интерпретирует «телесность (тело)» в качестве базового архитектурного пространства в контексте синтетического триплекса Тело-Пространство-Дом [53]. Раковина - символ женского лона, из которого выходит Венера [54]., трепетала ночами в сбитых простынях, тяготилась собственной плотью, будто каким-то излишеством» [46. C. 285]. В этом сюжете нерожденной одухотворенной красоты женского тела высвечивается необходимость другого для приобретения персонального смысла естественной жизни, самозарождающейся вопреки неизбежному исчезновению: «Софья Андреевна ощущала незнакомое телесное томление. Хотелось что-то сделать с собой, обо что-то потереться, выгнуться колесом <...> если бы Иван хоть однажды явился к Софье Андреевне в такую минуту <.> сумел бы пожалеть её своими руками и стать её новым осязанием, которым она бы ощутила самое себя, - тогда, быть может, Софья Андреевна стала бы другим человеком, умеющим изживать обиды, а не накапливать их, как единственный свой капитал» [Там же. C. 171]. Ночная «нерожденность» женской красоты, подобной Венериной, выражает обреченность женщин всего рода пребывать в некрасивом теле, с отражением которого каждая из них сталкивается по утрам: «... казалась себе безобразной с этими кровавыми губами, прыщиками, темными подглазьями» [Там же. C. 285-286].

Крайне драматично непросвещенная и невинная Катерина Ивановна вступает в этап любовных отношений, требующий поцелуев и ласк. Заслуживает внимания семантика имени героини. С одной стороны, имя Екатерина с греческого языка переводится как «чистая», «непорочная», что коррелирует с сюжетным вариантом женской судьбы героини. С другой стороны, не исключено, что имя героини имеет литературный ген, связанный с образом героини Достоевского из романа «Преступление и наказание». Не случившийся в жизни Катерины Ивановны сюжет бульварного романа, так как не нашлось «соблазнителя» [Там же. C. 336], проявившего бы эту тайную готовность героини «оскандалиться» [Там же], обнажает приглушение ее женского «я», граничащего с омертвением. В ее случае усиливается механизм защиты своего тела от телесного контакта - в сырой обледенелый шарф она кутается на улице, боясь поцелуя Рябкова. Она сама испытывает легкое отвращение к своим губам, «распухшим в соленой простуде» и с налипшими «шерстяными волосками» в момент ожидания поцелуя [Там же. C. 446]. «Хозяйская» рука Ряб- кова, осваивающая тело героини, усиливает отчуждение Катерины Ивановны от собственного тела: «Катерина Ивановна наконец увидела себя - глазами Рябкова, отдающими красноватой теплотой, - почувствовала собственное тело его руками, по-хозяйски заходившими к ней под одежду, будто в собственные карманы» [Там же. C. 505]. Обнаруживаемое героиней ощущение, что «тело и душа развивались по отдельности и давно не совпадали», свидетельствует об отсутствии истинной любви Катерины Ивановны к Рябкову. Произошедший сдвиг в женском телесном дискурсе от скульптурной образности к кукольной свидетельствует об изначальной обреченности этих любовных отношений. Если Катерина Ивановна была влюблена «неизвестно в кого» [Там же. C. 506], то Софья Андреевна все-таки была счастлива в самом начале своих любовных отношений: «...любила Ивана по-настоящему» [Там же. C. 164].

Образ куклы, существующий на скрещении древнего мифа об оживающей статуе и новой мифологии мертвой машинной жизни [55], значим не только в плоскости любовных отношений героини, но и в плоскости отношений с матерью. Изначально кукловод в жизни Катерины Ивановны - мать: «Софью Андреевну злило, когда девчонка начинала ей подражать: у нее возникало ощущение, что этот крупный, тяжелый ребенок буквально виснет на ней, что она, усталая от тетрадей и сумки продуктов, должна еще двигать, шевелить эти безвольные руки и ноги» [46. C. 92]. В сюжетном переломе, связанном с моментом «заступления» дочери на место матери, с максимальной полнотой обнажается и гоголевский разлад между телом и душой, и гоголевская «нарочитая телесная ощутимость» [56. C. 187] лица: «... отражение в чужом перекошенном платье совершенно ее не слушалось, странно и сонно виляя при каждом ее движении, будто вещь, которую она уронила в воду и никак не может подцепить. Лицо отражения было белое и рыхлое, как кусок подтаявшего сахара (курсив мой. - В.Б. ), и Катерина Ивановна подумала, что теперь, не имея образца, оно может сделаться и вовсе никаким, превратиться в гладкую нечеловеческую морду (курсив мой. - В.Б.)» [46. C. 15]. Стирание индивидуальности лица, ассоциативно связанного с маской, через смешение с вещественностью мира свидетельствует о невозможности персонального воплощения духовной сущности героини в несообразных ей формах. Лицо как выражение индивидуальности смешивается не просто с предметным миром, а с его веществом, на глазах теряющим форму. Невозможность и нежелание героини сопротивляться «гладкости» своего лица, «без подробностей, каким бывает изнанка лица внутри у пластмассовой куклы» [Там же. C. 57] становится выражением неразрешимого гоголевского противоречия вещественного, телесного, духовного и человечески-личностного.

В потоке любовных ощущений свою кукольность Катерина Ивановна ощущает особенно остро. Ей свойственна кукольная бесчувственная готовность к поцелую с Рябковым: она «вытягивает «трубочкой, твердой как узелок с монеткой, и Рябков тщетно пытался извлечь оттуда хоть какой- нибудь ответный поцелуй» [Там же. C. 451]. Удушающая земность буквально пронизывает все её существо: «Катерина Ивановна была полна женихом, как бывает полна тряпичная кукла рукою кукловода, и чувствовала, что самым естественным для нее движением было бы кланяться и кивать» [Там же]. Собственное неприятие и отторжение своего тела в купе с этим удушающим ощущением определяют семантический ряд образов «плена», «несвободы», «отсутствие полета». Суррогатное движение жизни тела по воле руки кукловода ограничивает свободу души героини, которая могла раньше спокойно покидать его. Иными словами, механическая жизнь выдает себя за подлинную, умерщвляя душу.

Произошедший с героиней отказ от места (тела, дома, городка) в финале романа через мотив ухода актуализирует поиск возможностей для личностного укоренения в бытии, связанного с выходом за границы бессмысленного земного существования, плена телесного бессмертия. Искаженная в семейной традиции до бесчеловечности идея домоседства, выразившаяся в «негативной домашней семантике» [57], в сюжетной линии Катерины Ивановны приобретает ценностную альтернативу в топосе дороги. Топосе, который связан с потенциальным обновлением и перерождением.

Таким образом, плюшкинский сюжет становится очевидным знаком творческого диалога Славниковой с Гоголем. Межтекстовые отношения между Гоголем и Славниковой не отличаются противостоянием двух художественных систем - классика и современного автора, скорее, можно говорить об очевидной линии литературной преемственности. Плюшкин- ский сюжет, присутствуя в романе современного автора, демонстрирует, насколько художественно содержательными продолжают оставаться принципы гоголевской поэтики в современном литературном процессе. Обращение к комплексу антропологических и онтологических проблем, связанных с темой внутреннего и внешнего человека, неизбежно соединено с актуализацией гоголевских художественных открытий.

Литература

1. Немзер А.С. Замечательное десятилетие русской литературы. М. : Захаров, 2003. С. 79-108.

2. Немзер А.С. Современный диалог с Гоголем // Новый Мир. 1994. № 5. С. 208-225.

3. Черняк М.А. С Гоголем на дружеской ноге: юбилейные заметки // Знамя. 2009.

4. Сугай Л.А. Гоголь и русский символизм : дис. ... д-ра филол. наук. М., 2000. 670 с.

5. Клягина Л.Р. Н.В. Гоголь и русский авангард : дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2002. 215 c.

6. Пудова Т.В. Гоголевский текст в современной русской прозе. Слупск, 2014. 228 с.

7. Паперный В.М. Гоголевская традиция в русской литературе начала XX века: (A.A. Блок и А. Белый истолкователи Н.В. Гоголя) : дис. ... канд. филол. наук. Тарту, 1982. 224 с.

8. Горских Н.А. Н.В. Гоголь и Ф. Сологуб: Поэтика вещного мира : дис. канд. ... филол. наук. Томск, 2002. 207 с.

9. Васильева М.А. Н.В. Гоголь в творческом сознании М.А. Булгакова : дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2002. 228 с.

10. Рыбальченко Т.Л. Гоголь и гоголевский художественный мир в творческом сознании В. Отрошенко // Образы Италии в русской словесности: По итогам 2-й Между- нар. науч. конф. Междунар. науч.-исслед. центра «Russia - Italia» - «Россия - Италия», Томск - Новосибирск, 1-7 июня 2009. Томск, 2011. С. 269-293.

11. Меладшина Ю.В. Гоголевский текст в романе В.А. Шарова «Возвращение в Египет: Выбранные места из переписки Николая Васильевича Гоголя (второго)» : дис. канд. . филол. наук. Пермь, 2019. 228 с.

12. Янушкевич А.С. Традиция жанрового стиля Н.В. Гоголя в русской прозе 19201930-х гг. // XX век: Литература. Стиль. Екатеринбург, 1999. Вып. 4. C. 34-48.

13. Янушкевич А.С. «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя в контексте русской литературы 1920-1930-х гг. // Поэтика русской литературы: к 70-летию Ю.В. Манна. М., 2001. С. 193-212.

14. Янушкевич А.С. Стилистические мифологемы Гоголя в пространстве русской литературы 1920-1930-х гг. // Текст. Поэтика. Стиль: Книга, посвященная юбилею В.В. Эйдиновой. Екатеринбург, 2004. С. 88-110.

15. Янушкевич А.С. Повесть Н.В. Гоголя «Нос» в контексте русской культуры 19201930-х гг. // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепции). Томск, 2008. Вып. 2. С. 313-329.

16. Янушкевич А.С. Поэма Н.В. Гоголя «Мертвые души» в пространстве русской культуры 1920-1930-х гг. // Гоголь и время : сб. ст. Томск, 2005. С. 138-143.

17. Рыбальченко Т.Л. Человек пишущий и человек живущий в повести Н.В. Гоголя «Шинель» и рассказе М. Шишкина «Урок каллиграфии» // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепция) : сб. ст. Томск, 2008. Вып. 2. С. 329-340.

18. Баль В.Ю. Образ Чичикова в современной русской прозе // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2017. № 49. С. 147-168.

19. Рыбальченко Т.Л. Телесный дискурс как источник фантастического в рассказах Ю. Буйды: проблема гоголевского влияния // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепция) : сб. ст. Томск, 2010. Вып. 3. С. 384-480.

20. Симон Г.А. Глава II Соотношение добра и зла в мифологической картине мира Н. Садур (§ 2.1. Эстетика «ужасного» в репрезентации хрупкой красоты мира: «гоголевский» текст Н. Садур») // Художественная репрезентация антиномии «добро / зло» в творчестве Н. Садур : дис. ... канд. филол. наук: Улан-Удэ, 2014. С. 45-66.

21. Марон А. Формы выражения авторского сознания в драматургии Николая Коляды : дис. ... д-ра филол. наук. Жешув, 2016. Гл. IV: Интертекстуальность драматургии Н. Коляды. С. 141-184.

22. Шлейникова Е.Е. «Башмачкин» О. Богаева как драматургический римейк // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. 2007. Т. 8, № 27. С. 97-102.

23. Ципуштанова М.А. Гоголевский текст в творческой рецепции Николая Коляды (пьеса «Старосветская любовь») // Вестник Удмуртского университета. 2012. Вып. 4. С. 43-45.

24. Описать происходящие в наши дни события можно только гоголевским языком, полагают современные прозаики.

25. Ольга Славникова: «Ген Толстого есть у каждого русского романиста».

26. Белый Андрей. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. 321 с.

27. Бочаров С.Г. Вокруг «Носа» // Сюжеты русской литературы. М. : Языки русской литературы, 1999. С. 98-121.

28. Третьяков Е.О. Философия и поэтика четырех стихий в творческой системе Н.В. Гоголя : дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2014. 297 с.

29. Карасев Л.В. Вещество литературы. М. : Языки славянской культуры, 2001. 400 с.

30. Кривонос В.Ш. «Мертвые души» Гоголя и становление новой русской прозы. Воронеж, 1985. 159 с.

31. Хомук Н.В. Тело и телесность в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепции). Томск, 2010. Вып. 3. С. 210-257.

32. Ямпольский М. Демон и лабиринт (диаграммы, деформации, мимесис). М. : Новое литературное обозрение, 1996. 335 с.

33. ХайдеггерМ. Бытие и Время. М. : Ad Marginem, 1997. 451 с.

34. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. М., 1996. Гл. 7: Эволюция одной гоголевской формулы. С. 329-340.

35. Кривонос В.Ш. Плюшкин в «Мертвых душах»: три сюжета // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепции). Томск, 2010. Вып. 3. С. 171-200.

36. Топоров В.Н. Апология Плюшкина: вещь в антропоцентрической перспективе // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 71-112.

37. Подорога В.А. Мимесис: Материалы по аналитической антропологии литературы. Т. 1: Н. Гоголь, Ф. Достоевский. М. : Культурная революция: Логос, Logos-altera, 2006. 688 с.

38. Печерская Т.И. Пространственно-семиотическая функция картин в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» // Сибирский филологический журнал. 2009. № 2. С. 12-22.

39. Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского: Опыт критического комментария // Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 41-157.

40. Баль В.Ю. Мотив «живого портрета» в повести Н.В. Гоголя «Портрет»: текст и контекст : дис. ... канд. филол. наук. Томск., 2011. 203 с.

41. ГаврилкинаМ.Ю. Концепция пустоты в прозе О. Славниковой : дис. ... канд. филол. наук. Иркутск, 2013. 176 с.

42. Славникова О. Стрекоза, увеличенная до размеров собаки. М. : АСТ : Астрель, 2012. 571 с.

43. Гаврилина О.В. Чувство природы в женской прозе конца XX века : дис. ... канд. филол. наук. М., 2010. 216 с.

44. Гоголь Н.В. Мертвые души // Полн. собр. соч. : в 14 т. М., 1951. Т. 6. 624 с.

45. Ранчин А.М. «Червяк» в коконе, или Воскрешение Плюшкина: Замысел «Мертвых душ» Н.В. Гоголя и его воплощение // Литература. 2009. № 7. 1-15 апр.

46. Мароши В. В. Архетип Арахны: мифологема и проблемы текстообразования : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 1996. 22 с.

47. Макарян О. Ольга Славникова. Вязкий рок повседневности.

48. Мухин А.С. Архитектура как архетипическое проявление институций культурного сознания : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. СПб., 2014. 53 с.

49. Лотман Ю.М. Куклы в системе культуры // Избранные статьи : в 3 т. Таллин, 1992. Т. 1. С. 377-380.

50. Бочаров С.Г. Загадка «носа» и тайна лица // О художественных мирах. М., 1985. С. 180-212.

51. Болотникова О.Н. Семантика и функции двери и окна в художественном мире Н.В. Гоголя : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2017. 24 с.

References

1. Nemzer, A.S. (2003) Zamechatel'noe desyatiletie russkoy literatury [A Remarkable Decade of Russian Literature]. Moscow: Zakharov. pp. 79-108

2. Nemzer, A.S. (1994) Sovremennyy dialog s Gogolem [Modern Dialogue with Gogol]. NovyyMir. 5. pp. 208-225.

3. Chernyak, M.A. (2009) S Gogolem na druzheskoy noge: yubileynye zametki [On Good Terms with Gogol: Commemorative Notes]. Znamya. 6.

4. Sugay, L.A. (2000) Gogol' i russkiy simvolizm [Gogol and Russian Symbolism]. Philology Dr. Diss. Moscow.

5. Klyagina, L.R. (2002) N.V Gogol' i russkiy avangard [N.V. Gogol and the Russian Avant-garde]. Philology Cand. Diss. Yekaterinburg.

6. Pudova, T.V. (2014) Gogolevskiy tekst v sovremennoy russkoy proze [Gogol's Text in Modern Russian Prose]. Slupsk: Wydawnictwo Naukowe Akademii Pomorskiej.

7. Papernyy, V.M. (1982) Gogolevskaya traditsiya v russkoy literature nachala XX veka: (A.A. Blok i A. Belyy - istolkovateli N. V. Gogolya) [Gogol's Tradition in Russian Literature of the Early 20th Century: (A.A. Blok and A. Bely, the Interpreters of N.V Gogol)]. Philology Cand. Diss. Tartu.

8. Gorskikh, N.A. (2002) N. V Gogol'i F. Sologub: Poetika veshchnogo mira [N.V Gogol and F. Sologub: Poetics of the Material World]. Philology Cand. Diss. Tomsk.

9. Vasil'eva, M.A. (2002) N.V. Gogol' v tvorcheskom soznanii M.A. Bulgakova [N.V. Gogol in the Creative Mind of M.A. Bulgakov]. Philology Cand. Diss. Tomsk.

10. Rybal'chenko, T.L. (2011) [Gogol and the Gogol's Artistic World in the Creative Mind of V Otroshenko]. Obrazy Italii v russkoy slovesnosti [Images of Italy in Russian Literature]. Proceedings of the 2nd International Conference of the International Research Center “Russia - Italia” - “Rossiya - Italiya”. Tomsk-Novosibirsk. 1-7 June 2009. Tomsk: Tomsk State University. pp. 269-293. (In Russian).

11. Meladshina, Yu.V (2019) Gogolevskiy tekst v romane V.A. Sharova "Vozvrashchenie v Egipet: Vybrannye mesta izperepiski Nikolaya Vasil'evicha Gogolya (vtorogo) " [Gogol's Text in the V.A. Sharov's Novel “Return to Egypt: Selected Passages from Correspondence of Nikolai Vasilyevich Gogol (the Second)”]. Philology Cand. Diss. Perm.

12. Yanushkevich, A.S. (1999) Traditsiya zhanrovogo stilya N.V Gogolya v russkoy proze 1920-1930-kh gg. [The Tradition of N.V Gogol's Genre Style in Russian Prose of the 1920s- 1930s.]. In: Eydinova, V. & Bykov, L. (eds) XX vek: Literatura. Stil'. [20th Century: Literature. Style.]. Vol. 4. Yekaterinburg: Ural State University. pp. 34-48.

13. Yanushkevich, A.S. (2001) “Zapiski sumasshedshego” N.V Gogolya v kontekste russkoy literatury 1920-1930-kh gg. [N.V Gogol's “Diary of a Madman” in the Context of Russian Literature of 1920s-1930s]. In: Belaya, G.A. et al. (eds) Poetika russkoy literatury: k 70-letiyu Yu.V. Manna [Poetics of Russian Literature: on the 70th Anniversary of Yu.V Mann]. Moscow: Russian State University for the Humanities. pp. 193-212.

14. Yanushkevich, A.S. (2004) Stilisticheskie mifologemy Gogolya v prostranstve russkoy literatury 1920-1930-kh gg. [Gogol's Stylistic Mythologemes in Russian Literature of the 1920s-1930s]. In: Tekst. Poetika. Stil': Kniga, posvyashchennaya yubileyu V.V. Eydinovoy [Text. Poetics. Style: The Book Dedicated to VV Eydinova's Anniversary]. Yekaterinburg: Ural State University. pp. 88-110.

15. Yanushkevich, A.S. (2008) Povest' N.V Gogolya “Nos” v kontekste russkoy kul'tury 1920-1930-kh gg. [N.V Gogol's “Nose” in the Context of Russian Culture of the 1920s- 1930s]. In: Khomuk, N.V (ed.) N.V. Gogol' i slavyanskiy mir (russkaya i ukrainskaya retseptsii) [N.V. Gogol and the Slavic World (Russian and Ukranian Reception)]. Vol. 2. Tomsk: Tomsk State University. pp. 313-329.

16. Yanushkevich, A.S. (2005) Poema N.V Gogolya “Mertvye dushi” v prostranstve russkoy kul'tury 1920-1930-kh gg. [N.V Gogol's “Dead Souls” in Russian Culture of the 1920s-1930s]. In: Yanushkevich, A.S. & Petrov A.V (eds) Gogol'i vremya [Gogol and Time]. Tomsk: Tomsk State University. pp. 138-143.

17. Rybal'chenko, T.L. (2008) Chelovek pishushchiy i chelovek zhivushchiy v povesti N.V. Gogolya “Shinel'” i rasskaze M. Shishkina “Urok kalligrafii” [The Man Who Writes and the Man Who Lives in N.V! Gogol's “Overcoat” and M. Shishkin's “Calligraphy Lesson”]. In: Khomuk, N.V (ed.) N.V. Gogol' i slavyanskiy mir (russkaya i ukrainskaya retseptsii) [N.V Gogol and the Slavic World (Russian and Ukranian Reception)]. Vol 2. Tomsk: Tomsk State University. pp. 329-340.

18. Bal', VYu. (2017) The Image of Chichikov in Modern Russian Prose. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya - Tomsk State University Journal of Philology. 49. pp. 147-168. (In Russian).

19. Rybal'chenko, T.L. (2010) Telesnyy diskurs kak istochnik fantasticheskogo v rasskazakh Yu. Buydy: problema gogolevskogo vliyaniya [Bodily Discourse as a Source of Fantastic in the Stories of Yu. Buyda: the Problem of Gogol's Influence]. In: Khomuk, N.V! (ed.) N.V. Gogol'i slavyanskiy mir (russkaya i ukrainskaya retseptsii) [N.V! Gogol and the Slavic World (Russian and Ukranian Reception)]. Vol. 3. Tomsk: Tomsk State University. pp. 384-480.

20. Simon, G.A. (2014) Khudozhestvennaya reprezentatsiya antinomii “dobro / zlo” v tvorchestve N. Sadur [Artistic Representation of the “Good / Evil” Antinomy in N. Sadur's Works]. Philology Cand. Diss. Ulan-Ude. pp. 45-66.

21. Maron, A. (2016) Formy vyrazheniya avtorskogo soznaniya v dramaturgii Nikolaya Kolyady [Forms of Expression of the Author's Consciousness in Nikolai Kolyada's Drama]. Philology Dr. Diss. Rzeszow.

22. Shleynikova, E.E. (2007) “Bashmachkin” by O. Bogaev as a Dramaturgical Remake. Izvestiya Rossiyskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta im. A.I. Gertsena. - Izvestia: Herzen University Journal of Humanities & Sciences. 8 (27). pp. 97-102. (In Russian).

23. Tsipushtanova, M.A. (2012) Gogol's Text in Creative Reception by Nikolay Kolyada (play “Starosvetskaya liubov”). Vestnik Udmurtskogo universiteta - Bulletin of Udmurt University. 4. pp. 43-45. (In Russian).

24. Bol'shaya Kniga National Literature Award. (2009) Opisat'proiskhodyashchie v nashi dni sobytiya mozhno tol'ko gogolevskim yazykom, polagayut sovremennye prozaiki [It is Possible to Describe Today's Events Only in Gogol's Language, Modern Writers Believe].

25. Bol'shaya Kniga National Literature Award. (2011) Ol'ga Slavnikova: "Narod tozhe vinovat” [Olga Slavnikova: “The People Are Also to Blame”].

26. Yasnaya Polyana Literature Award (2018) Ol'ga Slavnikova: "Gen Tolstogo est' u kazhdogo russkogo romanista” [Olga Slavnikova: Every Novelist Has a Tolstoy Gene].

27. Belyy, A. (1934) Masterstvo Gogolya [The Mastery of Gogol]. Moscow; Leningrad: Gos. izd-vo khudozh. lit.

28. Bocharov, S.G. (1999) Syuzhety russkoy literatury [Plots of Russian Literature]. Moscow: Yazyki russkoy kul'tury.

29. Tret'yakov, E.O. (2014) Filosofiya i poetika chetyrekh stikhiy v tvorcheskoy sisteme N.V. Gogolya [Philosophy and Poetics of the Four Elements in the N.V Gogol's Creative System]. Philology Cand. Diss. Tomsk.

30. Karasev, L.V (2001) Veshchestvo literatury [The Substance of Literature]. Moscow: Yazyki russkoy kul'tury.

31. Krivonos, VSh. (1985) "Mertvye dushi” Gogolya i stanovlenie novoy russkoyprozy [Gogol's “Dead Souls” and the Formation of New Russian Prose]. Voronezh: Voronezh State University.

32. Khomuk, N.V (2010) Telo i telesnost' v “Mertvykh dushakh” N.V Gogolya [Body and Physicality in N.V Gogol's “Dead Souls”]. In: Khomuk, N.V. (ed.) N.V. Gogol' i slavyanskiy mir (russkaya i ukrainskaya retseptsii) [N.V Gogol and the Slavic World (Russian and Ukranian Reception)]. Vol. 3. Tomsk: Tomsk State University. pp. 210-257.

33. Yampol'skiy, M. (1996) Demon i labirint (diagrammy, deformatsii, mimesis) [Demon and Labyrinth (Diagrams, Deformations, Mimesis)]. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie.

34. Heidegger, M. (1997) Bytie i Vremya [Being and Time]. Translated from German by V V Bibikhin. Moscow: Ad Marginem.

35. Mann, Yu.V (1996) Poetika Gogolya: Variatsii k teme [Poetics of Gogol: Variations on the Topic]. Moscow: Coda.

36. Krivonos, VSh. (2010) Plyushkin v “Mertvykh dushakh”: tri syuzheta [Plyushkin in “Dead Souls”: Three Storylines]. In: Khomuk, N.V (ed.) N.V. Gogol' i slavyanskiy mir (russkaya i ukrainskaya retseptsii) [N.V. Gogol and the Slavic World (Russian and Ukranian Reception)]. Vol. 3. Tomsk: Tomsk State University. pp. 171-200.

37. Toporov, VN. (1995) Mif Ritual. Simvol. Obraz: Issledovaniya v oblasti mifopoeticheskogo: Izbrannoe [Myth. Ritual. Symbol. Image: Mythopoietic Studies: Selected Works]. Moscow: Progress. Kul'tura. pp. 71-112.

38. Podoroga, VA. (2006) Mimesis: Materialy po analiticheskoy antropologii literatury [Mimesis: Materials on Analytical Anthropology of Literature]. Vol. 1. Moscow: Kul'turnaya revolyutsiya: Logos, Logos-altera.

39. Pecherskaya, T.I. (2009) Spatial-semiotic Function of Pictures in the Poem “Dead Souls” by N.V Gogol. Sibirskiy filologicheskiy zhurnal - Siberian Journal of Philology. 2. pp. 12-22. (In Russian).

40. Frolova, G.A. (2017) Proza Ol'gi Slavnikovoy: spetsifikaprostranstvenno-vremennoy organizatsii [Olga Slavnikova's Prose: the Specificity of the Spatio-temporal Organization]. Abstract of Philology Cand. Diss. Kazan.

41. Frolova, G.A. (2017) Proza Ol'gi Slavnikovoy: spetsifika prostranstvenno-vremennoy organizatsii [Olga Slavnikova's Prose: the Specificity of the Spatio-temporal Organization]. Philology Cand. Diss. Kazan.

42. Rozanov, VV (1989) Mysli o literature [Thoughts on Literature]. Moscow: Sovremennik. pp. 41-157.

43. Bal', VYu. (2011) Motiv "zhivogo portreta" v povesti N.V. Gogolya "Portret": tekst i kontekst [The Motif of the “Living Portrait” in N.V Gogol's “Portrait”: Text and Context]. Philology Cand. Diss. Tomsk.

44. Gavrilkina, M.Yu. (2013) Kontseptsiya pustoty v proze O. Slavnikovoy [The Concept of Emptiness in the Prose of O. Slavnikova]. Philology Cand. Diss. Irkutsk.

45. Slavnikova, O. (2012) Strekoza, uvelichennaya do razmerov sobaki [A Dragonfly Enlarged to the Size of a Dog]. Moscow: AST: Astrel'.

46. Lexicography.online. (n.d.) Etimologicheskiy onlayn-slovar' russkogo yazyka Maksa Fasmera [Max Vasmer's Etymological Dictionary of the Russian Language].

47. Gavrilina, O.V (2010) Chuvstvoprirody v zhenskoy proze kontsa XX veka [A Sense of Nature in Women's Prose of the Late 20th Century]. Philology Cand. Diss. Moscow.

48. Gogol', N.V. (1951) Polnoye sobraniye sochineniy [Complete Works]. Vol. 6. Moscow: USSR AS.

49. Ranchin, A.M. (2009) “Chervyak” v kokone, ili Voskreshenie Plyushkina: Zamysel

50. “Mertvykh dush” N.V! Gogolya i ego voploshchenie [A “Worm” in a Cocoon, or the Resurrection of Plyushkin: The Idea of N.V Gogol's “Dead Souls” and Its Embodiment]. Literatura.

51. Maroshi, VV (1996) Arkhetip Arakhny: mifologema i problemy tekstoobrazovaniya [Archetype of Arachne: Mythologem and Issues of Text Formation]. Abstract of Philology Cand. Diss. Yekaterinburg.

52. Makaryan, O. (2015) Ol'ga Slavnikova. Vyazkiy rokpovsednevnosti [Olga Slavnikova. The Viscous Fate of Everyday Life].

53. Mukhin, A.S. (2014) Arkhitektura kak arkhetipicheskoe proyavlenie institutsiy kul'turnogo soznaniya [Architecture as an Archetypal Manifestation of Cultural Consciousness Institution]. Abstract of Philology Dr. Diss. St. Petersburg.

54. Lotman, Yu.M. (1992) Izbrannye stat'i [Selected Articles]. Vol. 1. Tallinn: Aleksandra. pp. 377-380.

55. Bocharov, S.G. (1985) O khudozhestvennykh mirakh [On the Artistic Worlds]. Moscow: Sov. Rossiya. pp. 180-212.

56. Bolotnikova, O.N. (2017) Semantika i funktsii dveri i okna v khudozhestvennom mire N. V. Gogolya [Semantics and Functions of Door and Window in the Artistic World of N.V. Gogol]. Abstract of Philology Cand. Diss. Tomsk.

Размещено на Allbest.ru