Десакрализация образа Пушкина как средство разоблачения персонажа

Заповедник становится местом, где царит культ подделки. Подделать можно эмоции, любовь, а можно и экспонаты. Мотив подмены, всеобщей липы становится одним из главных в довлатовской повести.

« Любимые блюдца и стаканы, портреты и липовые аллеи оказываются «новоделами», театральными декорациями, фальшивками, выдающими себя за правду». (25;820)

Так, много лет висевший в доме портрет Ганнибала оказался портретом генерала Закомельского. Борис Алиханов - alter ego Довлатова -на каждом шагу делает грустные открытия

-Да какая разница -Ганнибал, Закомельский…Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала…Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. (10;332)

Заповедник - это Россия в миниатюре, не знающая чувства меры ни в чем, в том числе в благоговении, зачастую превращая его в фарс. Здесь любовь к «нашему всё» принимает гротескный характер, её культивируют и насаждают. Здесь Алиханов повсюду натыкается на изображения Пушкина, порой поэта метонимически замещают бакенбарды. Вопрос «вы любите Пушкина?» звучит здесь как пароль, не дав положенный отзыв на который, любой посетитель Заповедника становится подозрительным чужаком, достойным только презрения. И за этим ритуалом тщательно следят служители музея. Однако и они, строгие и подозрительные, при ближайшем рассмотрении оказываются не столько грозными, сколько несчастными и ущербными, вызывающими не страх, а жалость. Женский персонал музея отчаянно мечтает о капле личного счастья, а оснований для этих мечтаний крайне мало, отсюда тотальная истеричность и экзальтированность. Редкие в штате мужчины - алкоголики или паталогические лентяи. Их роднит, что они «все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви».( 10;341) Главный герой стоит в стороне от этой толпы оголтелыъх обожателей. От его ироничного взгляда не ускользает болезненная надломленность пушкинского культа и его носителей. Все они потерпели фиаско : кто в личной жизни, кто в карьере, каждый любовью к Пушкину пытается восполнить отсутствующую гармонию в собственной жизни.

Да и сам Алиханов недалеко ушел от обитателей Заповедника, он тоже из породы неудачников, но сохраняет здравый смысл и ироничный взгляд на невеселые музейные реалии.

Еще один аспект заповедной жизни - туристы, чья любовь к солнцу русской поэзии тоже оказывается фантомом. Невежественные, суетливые, беспардонные, они и около могилы поэта деловито суетятся, располагаясь для фото.

Есть что-то мизантропическое, но одновременно убийственно-правдивое в язвительных репликах Алиханова, звучащих, как диагноз.

«Любить публично - скотство!- заорал я -Есть особый термин в сексопаталогии» (10;340)

В Заповеднике постоянно сталкиваются тщательно и слишком демонстративно обожаемое прошлое с неприглядным настоящим. Нечто подобное мы уже встречали у Т. Толстой в «Кыси».

«Тут все живет и дышит Пушкиным, - сказала Галя, - буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота... Цилиндр, крылатка, знакомый профиль...

Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.

- Борька, хрен моржовый, - дико заорал он, - ты ли это?!»(10;333)

Любовь превращается в культ, благоговение загоняется в рамки, регламентируемое методичками, поклонение оборачивается пошлостью

Трудно при этом не заметить, что при всем отличии от других обитателей Заповедника Алиханов в чем-то похож на них . Противостояния не получилось. Он также приехал к Пушкину зализывать раны, от тоже потерпел фиаско в жизни и, недолго посопротивлявшись, начинает играть по правилам Заповедника.

Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение»( 10;361).

Заповедник все больше и больше начинает смахивать на какую-то аномальную зону, где постепенно деформируется все. А есть ли что-то, способное противостоять этой деформации? Есть. И это простая жизнь за оградой музейного оазиса. Колоритная, самобытная, иногда страшная, порой забавная. Её яркий представитель - Михаил Иваныч, хозяин хибары, где живет Алиханов. Довлатова тянет к героям подобного склада, сочетающим в себе несочетаемое: безудержное пьянство и внутреннюю интеллигентность, необъяснимую жестокость и деликатность, природный ум и бестолковость. Петр Вайль тонко подметил, что Михаил Иваныч очень похож на Архипа-кузнеца из «Дубровского», который без сожалений сжигает избу с приказными, но лезет спасать «божью тварь», кошку, которая может погибнуть в огне. А мне вспоминается эпизод из «Капитанской дочки», где готовясь вешать Гринева, пугачевцы не испытывают к нему никакой злобы, а, возможно, в глубине души даже жалеют молоденького мальчика-офицера.

«Не бось, не бось, -повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить». (10;342)

Чем не Михаил Иваныч? Вот это и есть живое пушкинское дыхание, а не музейный дистиллированный воздух

Традиционным приемом у Довлатова остается сопоставление главным героем себя и Пушкина.

«Я твердил себе:

- У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере...

И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов - сорок человек. И все безумно любят Пушкина...Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете теперь?» (10;378)

И «пещерный» Бенедикт, и интеллектуал Алиханов прибегают к одному и тому же способу успокоения: и у Пушкина так было…И здесь прослеживается традиционная для порстмодернизма деконструкция пушкинского мифа. Есть Пушкин - гений, и Пушкин - обычный человек вне мифа, который так же страдает, попадает в такие же нелепые ситуации.

Все эти терзания Алиханова (и Довлатова ) происходят на фоне размышлений об эмиграции как выходе из тупика. Самой естественной, органичной и жизнеспособной оказывается жена Алиханова. Эпиграф к повести «Моей жене, которая была права», говорит о том, что отъезд состоялся, и это было правильное решение. Но « попытка к бегству не удалась. Другая жизнь в значительной части ушла на то, чтобы рассказать о первой. Заповедник - вопреки всему-так и остался одним из главных хронотопов довлатовского мира. А книга о нем - одной из лучших его книг»( 25;835)

6. Тимур Кибиров. Стихотворения

Одно из направлений постмодернизма концептуализм возник на исходе 20 века. Концептуалисты прибегали к приему обнажения действительности, расшатыванию традиционной мифологии, но делали это каждый по-своему. Демифологизируя Пушкина, Тимур Кибиров всегда выходил на создание новых смыслов. В своей философской иронической поэзии, обращаясь к пушкинской теме, он размышляет о том, как вписывается поэт в современные социокультурные реалии. В 1990 году он пишет стихотврение с нарочито длинным заглавием «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации». Здесь, как и других своих стихах, Кибиров мастерски смешивает самые разные поэтические цитаты, но это не просто заимствование чужого языка, это язык кибировского лирического героя.



затих навек вертлявый Пушкин,

поник он головой садовой (14)

Здесь и отголоски «вертлявого Пушкина», явно выбежавшего из «Прогулок» с Терцем. А следующий за ним пассаж « поник он головой садовой», с одной стороны, наводит на воспоминания о «идоле» Бенедикта, а с другой - это пародия на все памятники Пушкина в многочисленных садах, парках, заповедниках.

Воспоминание о лицейских годах - «помесь обезьяны с тигром»- соседствуют с ехидным выпадом против официальных литературных мифотворцев «смесь Самойлова с Рубцовым».(14) Когда поэт обращается к поэту неизбежно заходит речь о роли творчества - это главный мотив кибировского текста. Реминисценции из пушкинского «Памятника» и «Пророка» встречаются в послании Сереже Гандлевскому неоднократно :

Нет, все мы не умрем. От тлена

хоть кто-то убежит (14)

Составляют единое целое аллюзии на пушкинского «Пророка» и державинского «Река времен в своем стремленьи»:

лишь угль пылающий, чадящий.

Все чертовым жерлом пожрется. (10;360)

Кибиров будет еще не раз обращаться к Державину. Так, в стихотворении «Рождественская песнь квартиранта» Пушкин нужен для того, чтобы с доброй улыбкой рассказать о очень важных и глубоко интимных вещах: тепле семейного ложа, противостоящего холоду окружающего мира. И хотя речь здесь идет от лица Пушкина, его поэтическая речь стилизована под державинскую. Получается интересный синтез: высокое и личное, пафосное и интимное:

Дхнул Борей во мраке нощи.

В льдяных ризах бледны рощи.

Мраз тепло похитить хощет.

Мещет искры снег.

Тише, тише, спи, Милена

Не кручинься, драгоценна,

Прелестьми твоми плененный

Я на ложе нег. (14)

Такой поэтический синтез у Кибирова, подобный пушкинским поэтическим опытам со стилями Батюшкова, Жуковского и того же Державина, позволяет изображать самые глубокие и нежные чувства. А когда хаос и холод за окном уже не страшат, лирический герой восходит к чистой пушкинской стилистике.

Как тепло на сей подушке

со любезною подружкой,

то угодник Божий -- Пушкин,

ай да сукин сын!

-нам протягивает кружку

драгоценных вин! (14)

Все эти заимствования не заглушают голос самого автора. Там, где в концептуализме предполагается обнажение изнанки любой идеологии и мифологии, у Кибирова рождается теплая, жизнелюбивая, наполненная новыми смыслами философия.

Когда-то Терц в своих «Прогулках с Пушкиным» озвучил рискованное предположение, что прототипом Хлестакова мог быть Пушкин. В своем поэтическом диалоге с английским поэтом А. Э. Хаусманом Кибиров озвучивает не менее оригинальную догадку: Пушкин воплотил себя молодого в облике своего героя…Швабрина.

Я-то вообще подозреваю

(Хотя был уж за это осмеян

С высот историко-литературной учености),

Что Швабрин --

Во многом --

Злая сатира

На себя молодого:

«Невысокого роста,

С лицом смуглым и отменно некрасивым,

Но чрезвычайно живым». (15)

Однако начало стихотворения позволяет предположить, что этот «швабринский» кризис» Пушкин преодолел, что «моцартианское» начало победило «волтерьянское», и потому

Был ли АСП стоиком?

Хотелось бы верить, что нет.

Хоть аргументы действительно веские.

Но уж звуки-то, музыка-то

Больно веселая…

Но кем творец «Гавриилиады»

В итоге уж точно не был,

Так это вольтерьянцем! (15)



Веселые звуки музыки - это гармония и это кибировское кредо. И оно вызывает искреннюю симпатию.

«Чтение стихов Пушкина оборачивается светлым праздником; трагизм краткой земной любви и жизни, не отменяясь, сменяется радостной верой в жизнь вечную» (32)

7. Константин Арбенин «Пушкин мой»

В 1992 году рок-певец и поэт Константин Арбенин написал поэму «Пушкин мой», построенную на литературной игре, в которую тут же хочется включиться, угадать все первоисточники, скрытые цитаты и насмеяться вдоволь. Для этого есть все основания. Перед нами интертекст - блестящее собрание аллюзий и реминисценций. Само название поэмы «Пушкин мой» сразу напоминает об эссе М. Цветаевой «Мой Пушкин». Переставив местами слова в названии цветаевского текста, Арбенин словно вступает с ней в диалог, занимая иную позицию. В русском языке «от перемены мест слагаемых» может ощутимо поменяться смысл. Цветаева - собственница, она будет отстаивать свое понимание Пушкина и в упомянутом эссе, и в очень полемическом цикле «Стихи к Пушкину», где будет яростно бороться с самыми расхожими мифологемами, составляющими официальный пушкинский миф. А что Арбенин? Он тоже с кем-то полемизирует? Попробуем понять.

Жанр обозначен автором как «поэма во фрагментах». И это сразу объясняет, что здесь нет претензий на целостность изложения. Фрагмент - вещь очень произвольная, никакими рамками не регламентируемая. И выбор фрагментов тоже очень субъективен.

В качестве эпиграфа выбраны две строки из пушкинского «Памятника», но соединяет их в произвольном порядке, по принципу центона:



Я памятник себе.

И долго буду тем. (2)

И это еще одна подсказка, что текст будет содержать множественные цитаты, и возможно, не только пушкинские . Первый фрагмент «Увертюра» содержит аллюзию на цветаевские «Бич жандармов, бог студентов»

«Пушкин всякий. Пушкин разный.

Пушкин с веником и нимбом» (2)

Сразу же встают в памяти цваетаевские строки:

«Пушкин -- тога, Пушкин -- схима,

Пушкин-мера, Пушкин -- грань…» ( 29;282)

Перекличка идет на уровне коннотаций «нимб» - «схима». Но у Арбенина тематическое поле пушкинских мифов гораздо шире: от веника до нимба «дистанции огромного размера».

Как и принято в постмодернизме, здесь присутствует разная стилистика: высокий литературный слог соседствует с просторечьем и жаргонизмами. Так, в главе «Лицей» рядом традиционная «сень муз» и «нечистокровное рыло» юного Пушкина - явный намек на его негритянские корни, частый мотив в альтернативной пушкиниане. А эпизод с Державиным, который Пушкина «в гроб сходя благословил», в арбенинской поэме звучит менее возвышенно:

Его заметил там Державин

И походя благословил. (2)



Если задаться вопросом, кто из альтернативной пушкинианы повлиял на Арбенина больше всех, а в том, что это влияние было, я уверена, то все-таки чаще всех приходит на память Терц со своими «Прогулками»: та же терцевская легкость, смелость на грани кощунства и… проницательность.

Едва ли не больше всех аллюзий содержит главка «Пушкинские горки». Уже в названии ощущается несколько намеков. Сначала на «Горки ленинские» - такая пародийная перекличка двух усадеб, которые были так же сильно мифологизированы, как и их знаменитые обитатели. И еще горки - это, как правило, зима, веселые стремительные катанья. А может быть, «горки» просто лучше соответствуют замыслу Арбенина. «Горы» - это что-то большое, солидное. «Пушкинские горы» - серьезный музей, а горки - что-то веселое, стремительное. И где-то тут наверняка появится Довлатов, он от этих мест уже неотделим. И мы не ошибаемся в наших предположениях. Правда, тематический ряд начинается с другой всеми любимой мифологемы, тоже неотделимой от Михайловского:

«Что за прелесть эта няня!» (2)

И, право, какая же замечательная перекличка любимой всеми Арины Родионовны и «Барышни-крестьянки»: «…что за прелесть эти уездные барышни!» И дальше весь традиционный набор «няниных» атрибутов:

«Дайте, что ли, кружку ей!

Пусть нам сказки почитает

Или песенку споет!» (2)

Здесь и «Зимний вечер» с «Зимним утром», а если вспомнить, и строки из пушкинских дневников, то, например, слова: «Что за прелесть эти сказки!»

А где «пушкинские горки», там и Заповедник со всеми своими колоритными обитателями, о котором шла речь в предыдущей главе.



« А потом мы сядем в сани

И поедем в Заповедник -

Постреляем графоманов

Родионовне на шапку!

Гейченко уху нам сварит,

А с Довлатовым мы выпьем» (2)

Все наши любимые довлатовские герои здесь, и, кстати, сани - атрибут зимних горок - тоже появились. А еще мы знакомимся здесь с лирическим героем, и это - Пушкин. Такой вот арбенинский Пушкин, легкий ироничный философ, переворачивающий еще один знаменитый факт из своей биографии:

Я скажу ему: "Я Пушкин.

Я, конечно, мало прожил,

Но зато я, друг Довлатов,

Трех царей со свету сжил!" (2)

Это не его один «пожурил»; второй - «не жаловал», третий « упек в камер-пажи под старость лет», это он сам «трех царей со свету сжил!" (24;171)

В главе «Изгнание» удивительным образом соединились легкий пушкинский и тяжеловесный некрасовский четырехстопные ямбы. Хотя преобладает все же последний, слышны интонации «Кому на Руси жить хорошо», настраивающие на неторопливое эпическое повествование. И именно так воспринимаются картины Заповедника. Но без довлатовского противостояния. Здесь все очень органично:



Вдали Тынянов с Лотманом

На лодочке гребут (2)

Два замечательных ученых, два уважаемых пушкиниста ни в чем не противоречат друг другу. А рядом - просто идиллия, навевающая ассоциации с знаменитым романом Пруста:

Природа пахнет яблочно,

И барышни в цвету... (2)

Но называется эта глава почему-то «Изгнание», и в ней хорошо всем, кроме Пушкина:

А Пушкин -

Красно Солнышко

Над главами "Онегина"

Томится, всеми проклятый,

И смотрится в окошечко,

И падает душой.

И хочется родимому

Попить винца с девицами,

И хочется кудрявому

Проехаться в двуколочке, -

И очень-очень хочется,

Ну просто жутко хочется,

Ну просто очень хочется! -

И можно б, да нельзя! (2)



Все вроде бы также легко и шутливо, но вкрадывается какая-то тревожная, грустная нотка. Может быть, речь идет об изгнании из рая?

Это состояние тревожности почти уходит из главки «Болдина осень». Почему не традиционное прочтение «Болдинская»?

Нет предположений, кроме разве что очень субъективного.

Название звучит, словно имя девушки -Болдина Осень.

А если учесть, что это любимое время года Пушкина, то получается вот такая вариация на тему любви. Однако, это симпатичное, но не выдерживающее проверки предположение, потому что речь в главке о рыбалке, на которую Пушкин пойдет вместе с Женей Баратынским. Этот тот самый Евгений Баратынский, чьи дневниковые записи о Пушкине цитировал в своих «Записках» Терц.

Это Баратынский отказывался видеть Пушкина - мыслителя. Вполне вероятно, что «Болдиной осени» Арбенин полемизирует с Терцем по этому поводу.

Для покоя нужно немного:

Взять с собой Баратынского Женю

И отправиться на рыбалочку -

Медитировать на сентябрь.

И поспорить в тени желтеющей,

Кто из двух рыбаков гениальнее?

И сойтись в обоюдном мнении,

Что, конечно, Пушкин весомее,

А у Жени реже клюет (2)



Не случайно так много ассоциаций восходит к «Прогулкам с Пушкиным» Терца, неудивительно, что ему посвящена целая глава.

Чу! Ливреи отворяют дверцу -

И на ветер, бантами скользя,

На стези своя выходит Пушкин!

Славный малый! Душечка! Пацан!

Он выходит на прогулку сам,

А Синявский с Терцем ждут поодаль...

И идут все трое в ресторан (2)

Гоголевские заимствования у Пушкина легли в основу главы «Пушкин и Гоголь».

А Гоголь требовал сюжетов, -

А Пушкин должен был ему,

Но он над Гоголем смеялся

И нес ему какой-то бред. (2)

Это, конечно, намек на заимствование Гоголем сюжета «Ревизора». Подтверждение тому - гоголевская реплика "Над кем смеетесь, милый Пушкин!", явно отсылающая нас к финальному монологу Городничего.

Главу «Interludia» хочется цитировать построчно. Она начинается с блистательного афоризма «Как атеист я в Пушкина не верю». Здорово сказано! И действительно, если подойти к этой фразе в контексте обсуждаемой темы, то можно предположить, что некто, уставший от потоков славословий, взаимоисключающих мифологем, за которыми подчас живого человека просто не видно, может подумать: а есть ли он вообще, настоящий-то Пушкин? Может, и не было его вовсе! Но…



Но крошечный чернявый человечек

Завелся у меня под телогрейкой -

И где-то там во внутреннем кармане

Пищит и пишет пошлые стихи.

А вдруг то - Пушкин?

Вдруг он существует? (2)

«У меня под телогрейкой» - это не привет ли от зэка Синявского, сочиняющего свои «Прогулки» в лагере? А «чернявый человечек»? Ведь это о нем говорит Моцарт:

Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. (23;327)

Только у Арбенина он снижен, но также не дает покоя автору:

А вдруг то - Пушкин?

Вдруг он существует? (2)

В какой-то момент «Пушкин мой» перестает быть шутливым, он все еще дурачится, насвистывает, но начинаешь ощущать боль.

На Черной речке, на белом снеге

Следы паденья, следы лежанья,

Следы тасканья, следы смотренья,

Следы последних передвижений

Пустого тела в пустом пространстве (2)

Начало похоже на фольклорные причитанья, усиливающиеся цветовой антитезой «черная речка -белый снег». Но дальше стремительно вторгается художественное пространство, с ключевым словом «пустота», которое определяет суть происшедшего. Ничего не осталось: только следы, следы и пустота. И еще тоска, которая так хорошо рифмуется со словом «доска», рядом с которой просится устойчивый эпитет «гробовая». Его нет, но коннотация эта подразумевается. Поэтому следующий образ - смерть. Обычно она диктует условия, она забирает человека, но арбенинский Пушкин берет инициативу в свои руки, он хозяин положения:

- Ты смерть, я Пушкин. Мы так близки.

Последняя глава «Занавес» - парафраз пушкинского «Памятника». Она практически закольцована двумя почти одинаковыми фразами :

Поэта нет. Поэзия бессмертна

Не умер я - поэзия бессмертна. (2)

И больше не нужно ничего комментировать. Закончим этим арбенинским центоном.



Заключение

десакрализация пушкин плагиат концептуализм

И мифологизация, и демифологизация в литературе неизбежны. Чем крупнее художник, тем больше мифологем будет возникать вокруг его имени и творчества. Человек устроен так, что ему нужно сначала окружить знаменитость восторгами, приблизить к своему пониманию, наделив какими-то близкими чертами, интерпретировав его тексты в наиболее приемлемой для себя тональности. А потом мифы прочно прирастают к лицу художника, скрывая его истинную физиономию, и уже трудно понять, какой он на самом деле. И тогда запускается маховик демифологизации, что также неизбежно. Два эти процесса органично взаимосвязаны. Ни один из них не плох, они уравновешивают друг друга. Истина лежит посередине, и ведома она только самому автору. Мы можем лишь приближаться к ней.

Поскольку Пушкин - самая колоритная фигура в русской литературе, его все эти процессы затронули больше, чем кого-либо другого. И глядя на них с высоты нынешнего времени можно сделать вывод, что постмодернизм, сильно тяготеющий к процессам с приставкой ДЕ, со всеми своими тенденциями к разъятию, обнажению, мистификации, деконструкции не разрушили нашего восприятия Пушкина. Ни у кого из проанализированных авторов не было комплекса Герострата, каждый любил СВОЕГО Пушкина, отбрасывал чуждые напластования, играл с Пушкиным в свои игры, искал те смыслы, которые были ему ближе. Как уже было сказано выше, признавая бесспорный пушкинский авторитет, каждый автор в той или иной мере отождествляет себя с Пушкиным, пытается понять, что ощущал поэт, попадая в сходные жизненные и творческие обстоятельства. «Постмодернистскую литературу нельзя назвать «отталкивающейся» от Пушкина, но деконструкция литературного мифа, совершаемая в ней, обращается к фигуре Пушкина и выстраивает свой собственный диалог в рамках пушкинского дискурса»( 6;105) Меняется социальный строй, переворачивается иерархия ценностей, а без Пушкина литература невозможна. Такие разные авторы, как Битов, Толстая, Синявский, Довлатов и более молодые Кибиров и Арбенин каждый по-своему доказывает, что в литературоцентричной России, в принципе отвергающей эталоны, есть один универсум, который нас объединяет. Потому, что он очень полифоничный, очень органично вписывающийся в русские реалии. И очень хочется, чтобы наш литературный дом не пустовал без своего курчавого постояльца.

Правда, следующие строчки стремительно переносят нас в летние дни.

Размещено на Allbest.ru