"Квартира тиха, как бумага..." Осип Мандельштам: жизнь как изгнанничество

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Квартира тиха, как бумага..." Осип Мандельштам: жизнь как изгнанничество

Д.С. Бураго

Анотації

У статті показано, що спогадів про Осипа Мандельштама небагато, тут відсутній аналіз його концепції Будинку. У поезії Мандельштама ця тема розгорнута слабо, хоча в декількох віршах прозирає туга по нормальному побуті та іронія по відношенню до надії сховатися в кокон благополучного будинку від Ока Вічності. Описана, при опорі на мемуари Н.Я. Мандельштам, А.А. Ахматової та ін., жахлива бездомність самого Мандельштама, його фатальний арешт у щойно отриманої квартирі тощо.

Ключові слова: поет, маргінальність, бездомність.

В статье показано, что воспоминаний об Осипе Мандельштаме немного, здесь отсутствует анализ его концепции Дома. В поэзии Мандельштама эта тема развернута слабо, хотя в нескольких стихотворениях сквозит тоска по нормальному быту и ирония по отношению к надежде спрятаться в кокон благополучного дома от Ока Вечности. Описана, при опоре на мемуары Н.Я. Мандельштам, А.А. Ахматовой и др., ужасающая бездомность самого Мандельштама, его роковой арест в только что полученной квартире и пр.

Ключевые слова: поэт, маргинальность, бездомность.

The article deals with memoirs about the life of O. Mandelshtam. The material is limited, there is no analysis of the poet's concept of Home. The poetic heritage does not develop the concept widely, though there is a longing for normal everyday home life and irony concerning the hope to take refuge in the cocoon of a well-off house from the Eye of Eternity. Taking memoirs by N.Y. Mandelshtam, A.A. Achmatova, and etc. into consideration the author of the article dwells upon the poet's hideous homelessness and the fatal arrest in the flat that he had recently got.

Key words: poet, marginal, homelessness.

"В музыке Осип был дома" (Анна Ахматова)

Мемуаров и очерков мемуарного характера о Мандельштаме не так уж и много, причем некоторые из них изображают поэта в несколько патетическом ключе; вкрадываются сюда и различные легенды, в частности, о последнем, "лагерном" периоде жизни Осипа Эмильевича. Так, Н.Я. Мандельштам говорит о малой достоверности воспоминаний о Мандельштаме В. Шаламова: "Рассказ Шаламова - это просто мысли о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе" [7, с. 477]. Это и заставляет снова обратиться к данной теме.

Задачей нашей статьи является рассмотрение духовных корней маргинальности поэта, вступившего в антагонистический, эстетический, а отсюда и неизбежный конфликт с государством. Поэт говорит на языке будущего, в то время как "... философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике - всегда "вчера"." [4, с. 8]

В очерке Л.В. Чарской "О.Э. Мандельштам в воспоминаниях современников" верно отмечается, что главные, по сути, воспоминания об этом поэте - "Воспоминания" Н.Я. Мандельштам, записные книжки А.А. Ахматовой, "На берегах Невы" И.В. Одоевцевой, мемуары Н.Е. Штемпель, Э.Г. Герштейн, Е.К. Осмеркиной-Гальпериной - были написаны спустя много лет после гибели О.Э. Мандельштама, но вывод из этого делается, пожалуй, слишком категоричный: "трудно сказать, в какой степени можно доверять тем или иным фактам" [13]. Думается, все же доверять приходится: во-первых, более надежных свидетельств просто нет, а во-вторых, как-то трудно заподозрить указанных Л.В. Чарской мемуаристов, благоговевших перед поэтом, даже в ошибках памяти, не говоря уже о передергивании или замалчивании фактов. Не таковы были эти люди, прошедшие все ужасы постреволюционной действительности и чувствующие свою величайшую ответственность перед историей, чтобы намеренно писать образ какого-то "своего" Мандельштама.

Кроме того, в воспоминаниях о Мандельштаме фактически отсутствует анализ как его концепции Дома, так и трагической "безбытности" поэта. Спросить по гамбургскому счету с названных мемуаристов можно нечто иное: тут главный акцент подчас делается на конфликте поэта с властью, в то время как духовная жизнь и писательская позиция Мандельштама в иных мемуарах остается как-то на втором плане, о чем явно не мешает сказать более развернуто.

Между тем Осип Эмильевич Мандельштам, был, о чем не часто вспоминают, убежденным христианином, причем принял крещение в сознательном возрасте в лютеранской кирхе Петербурга. С. Аверинцев заметил по этому поводу: "...если Мандельштам хотел креститься, так сказать, в "христианскую культуру" <...> если ему было важно считать себя христианином, при этом не посещая богослужений, не принадлежа ни к какой общине и не совершая выбора между этими общинами, - не православие и не католицизм, а только протестантизм мог обеспечить ему для этого более или менее легитимную возможность; прецеденты имелись. В немецком обиходе даже был создан особый термин - "культурпротестантизм": он обозначает именно позицию интеллигента, являющегося христианином по крещению и, главное, в силу интеллектуального приятия так называемых "христианских ценностей", но держащегося подальше от приходов" [2, с. 30]. Именно в этом корни пресловутой мандельштамовской "неприкаянности": ему, как верно сказал тот же Аверинцев, важно было оставаться маргиналом. Даже органически войдя в русскую культуру и став одним из ее творцов, он должен был психологически - наедине с собой - оставаться как-то "извне".

Но - не отвергать же, в самом деле, крещеного в лютеранство еврея Мандельштама, волшебника русского слова, от "русскости", тем более что всякий живущий рядом протестант - тоже христианин и, если говорить о России в целом, вполне русский человек. Даже с точки зрения махрового обывателя Мандельштам не может быть интерпретирован как коварный агент сионизма, плетущий в любезном Отечестве потаенные сети, да вот допустивший роковую оплошность, написав известное стихотворение о Сталине, которое стало причиной его гибели. Уж скорее он - городской сумасшедший, юродивый, в принципе мало отличимый от Василия Блаженного, обличающего Ивана Грозного. А ведь поглощенный постоянным богообщением юродивый от всякого быта неминуемо свободен.

Со всем сказанным, может показаться, как-то не вяжется написанное Мандельштамом в 1913 году стихотворение, названное "Египтянин", начинающееся строками:

Я выстроил себе благополучья дом,

Он весь из дерева, и ни куска гранита,

И царская его осматривала свита,

В нем виноградники, цветник и водоем [8, с. 95].

Ну вот, - скажет проницательный читатель, - да и впрямь ли поэт был настолько уж юродивым? Вот ведь, ценил все же поэт комфорт и даже описал свой возмечтанный дом глазами не простого человека, а древнеегипетского сановника, приближенного к царю. Стало быть, подчас и о жизненном успехе думалось, о близости к трону.

Но ведь нельзя отождествлять автора с изображенным им человеком, пускай перед нами даже лирический монолог от первого лица. Такая форма лирического монолога от имени исторического персонажа утвердилась в литературе начала ХХ века благодаря В. Брюсову, вещавшему время от времени от имени Ассаргаддона или Клеопатры. Мандельштамовский древнеегипетский Сановник уверен, что его загробное благо уже оплачено - через приношения жрецам и следует сосредоточиться на земных радостях: неописуемый "сановника доход"; "Тяжелым жерновом мучнистое зерно /

Приказано смолоть служанке низкорослой"; "Кресло прочное стоит на львиных лапах"; "Где управляющий? Готова ли гробница?"; "Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах" и пр.

У проницательного читателя должно возникнуть некоторое естественное сочувствие реальному автору, которому остается только мечтать о "жареных гусях" (как тут, право, не вспомнить бессмертного Паниковского?). К тому же этот самый жареный гусь фигурирует еще и в шутливых, выполненных в "античной" манере стихах, которые посвящены уже не древнему вельможе, а тогдашнему мужу Ахматовой, хотя тоже человеку, причастному древностям. Речь идет о знаменитом археологе Шилейко, столь же нищем и безбытном, как и сам Мандельштам 1:

Странник! откуда идешь? - Я был в гостях у Шилея.

Дивно живет человек, за обедом кушает гуся.

Кнопки ль коснется рукой, сам зажигается свет.

Если такие живут на Четвертой Рождественской люди -

Странник! Ответствуй, молю, кто же живет на Восьмой? [8, с. 157]

Но ведь здесь, как и в монологе египетского сановника, проглядывает вовсе не одна лишь затаенная тоска бездомного и изголодавшегося человека (т.е., самого автора) по комфорту. В первом стихотворении звучит ироническая интонация по отношению к древнеегипетскому "стихийному материалисту", полагающему, что он уже благополучно откупился от Вечности и самое время заняться домостроительством. А в стилизации под греческую лирику звучит печальный юмор бродяги, который водит дружбу с таким же нищебродом, но несколько более удачливым: ведь у него есть квартира с электрическим освещением, а вот нынче - еще и гусь на столе!.. Ну прямо как екатерининская курица в горшке!

В обеих ситуациях перед нами как бы воскресает языческая античность, культивирующая "телесного человека" в ущерб человеку духовному, и отношение к ней вполне ироническое: не гусем же единым, в самом деле, жив человек! А к Египту у Мандельштама, как у еврея, вообще особый счет: в Библии Мицраим-Египет описан как империя, жестоко угнетающая Израиль и другие народы, отрицающая Истинного Бога, страна идолопоклонников и колдунов. Для поэта время наивных язычников-гедонистов - уже как бы плюсквамперфект, мертвое, давно прошедшее время.

Оно, конечно, неплохо, что жареный гусь иногда все же там-сям перепадает, но Мандельштам так и не вписался даже в страту людей, живущих на Четвертой Рождественской улице, не говоря уж о тех, которые живут на Восьмой. И точно так же не вписался бы, естественно, и в древнеегипетский истэблишмент, доведись ему в том времени-пространстве жить. Похоже, что домашнее благополучие древнеегипетского сановника увидено отчасти отчужденным взглядом угнетенного этим сановником Моисеева соплеменника, но поэт не призывает отнять гуся у сановника и отдать своим, израильтянам. Кажется, в квартире Шилейко была одна-единственнаяроскошная вещь - портрет кого-то из предков, польского магната, в пышной золотой раме.

Социальные перевороты, политическая борьба - от всего этого Мандельштам столь же бесконечно далек, сколь от своего персонажа. Он даже не осуждает его, он просто дает ему высказаться, и "дурь оного ясна стала".

Впрочем, после женитьбы на Надежде Яковлевне Мандельштам пытается "вписаться" в роль семьянина, обрести почву под ногами и кров над головой. Но попытки эти как бы заранее обречены: изгою следует оставаться изгоем.

"И вдруг, перебив себя, Мандельштам уставился на Георгия Иванова.

- Ну что ты можешь мне предложить в Петербурге? Здесь я прекрасно устроился. - Он с явным удовольствием огляделся кругом. - Отличная комната. Большая, удобная. Полный комфорт.

- Отличная, - кивает Георгий Иванов, - в особенности ночью, когда

Все исчезает, остается

Пространство, звезды и певец, - полный комфорт - лежишь в кровати и смотришь на звезды над головой. А когда дождь идет, можно бесплатно душ принимать. Чего же удобнее?

- Вздор. - Мандельштам недовольно морщится. - К зиме потолок починят или переведут нас с Надей в другую комнату. Я серьезно спрашиваю тебя, что ты можешь лучшего предложить мне в Петербурге?

Георгий Иванов пожимает плечами.

- Да ничего не могу предоставить тебе. Тем более что через неделю сам уезжаю. И наверно - надолго" [11, с. 161].

По замечанию Ахматовой, только "в музыке Осип был дома" [3, с. 22]. Вот и И. Одоевцева в своих мемуарах подчеркивает особенную укорененность Мандельштама в "поэтической отчизне": "Встречи с Мандельштамом были всегда не похожи на встречи с другими поэтами. И сам он ни на кого не походил. Он был не лучше и не хуже, а совсем другой. Это чувствовали многие, даже, пожалуй, все <...> Человек из другого мира, из мира поэзии" [11, с.128]. Ему, по воспоминаниям Е.К. Осмеркиной-Гальпериной, было присуще некое как бы высокомерие, "но странно: эта кажущаяся надменность не удивляла и не отталкивала, она воспринималась как особая форма самозащиты, наверное, необходимой ему в те годы <...> Мне на всю жизнь запомнился его взгляд: из глубины его глаз, матовых, без блеска, прорывался таившийся в них жар. Накал непрекращающейся духовной работы, пафос внутренней жизни поэта" [12, с. 444-445].

Об этом же говорит и Н.Е. Штемпель: "Я хорошо помню первое впечатление, которое произвел на меня Осип Эмильевич. Лицо нервное, выражение часто самоуглубленное, внутренне сосредоточенное, голова несколько закинута назад, очень прямой, почти с военной выправкой, и это настолько бросалось в глаза, что как-то мальчишки крикнули: "Генерал идет!" Среднего роста, в руках неизменная палка, на которую он никогда не опирался, она просто висела на руке и почему-то шла ему, и старый редко глаженый костюм, выглядевший на нем элегантно. Вид независимый и непринужденный. Он безусловно останавливал на себе внимание - он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать. Казался он значительно старше своих лет. У меня всегда было ощущение, точнее убеждение, что таких людей, как он, нет. Он и сам писал: "Не сравнивай: живущий несравним". Я смотрела на него с удивлением, и острота новизны не исчезала" [14, с. 216]. поэт антагонистический духовный

А в художественном мире самого Мандельштама поэт - собеседник Бога, лишь отчасти пребывающий в "тумане событий", в "смутном" дне. Горькая насмешка Г. Иванова над бездомным поэтом, беседующем со звездами, тает на фоне ослепительного стихотворения, которое Ивановым сардонически упоминалось:

Под звездным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:

Кто потерял в песке колчан,

Кто выменял коня - событий Рассеивается туман;

И, если подлинно поется И полной грудью, наконец,

Все исчезает - остается Пространство, звезды и певец! [8, с. 97]

Конечно, поэтическое вдохновение вовсе не то же самое, что религиозный экстаз [1, с. 12-20], но в обеих ситуациях необходимо предполагается уход от мира и земного дома. Мандельштам, воспевший кочевого певца-бедуина, принадлежал не "быту" и даже не "реальности"; поздняя попытка его пристроиться к советским литераторам, бодро воспевающим созидание коммунистического рая на земле, была изначально обречена на провал. Он принадлежал иным силовым полям. Вовсе не являя собой в быту образца какого-то особо высокоморального поведения, он все же постоянно ощущал себя перед незримым Всевидящим Оком:

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя -

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия [8, с. 258].

К этому тревожному ощущению после 1917 года добавилось то печальное обстоятельство, что поэт стал постоянно чувствовать себя уже и под неусыпным взором тысячеокого чекистского Аргуса. Благодаря всему этому психическое состояние Мандельштама оставляло желать лучшего. И. Одоевцева вспоминает о его беспричинном страхе остаться наедине с собой [11, с. 136-137]. Поневоле вспоминается поэтическое определение Бродского: Человек - это фиш на песке... Теперь лишь иногда - как, например, в удаленном от Лубянки Воронеже - заболевание ослабевает.

Он грезил о Доме как естественном прибежище и защите. Существует диссертационное исследование образно-художественного воплощения Дома в поэзии О.Э. Мандельштама. Автор верно отмечает, что здесь тема Дома как таковая, в общем-то, отсутствует, но Идея Дома пронизывает насквозь всю поэзию Мандельштама, ярко проявляясь и в традиционных образах (порог, дым или изба), и в оригинальных интерпретациях (образы "птичьего дома" - скворечники и голубятни; образ трамвая, не говоря уже о "людях-домах" типа образ шубы) и т. п.; все это интегрируется в "заботе о всемирном очаге" [10].

В новую, советскую действительность, где квартиры "давали" в зависимости от степени лояльности к власти, Мандельштам не вписывался никак. Наверное, не в последнюю очередь потому, что жил, по сути, как центральные персонажи Евангелия: "Лисицы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову" (Мт. 8:20).

Вот как вспоминает Надежда Яковлевна визит Пастернака в обретенное Мандельштамом жилище: "Он забежал к нам на Фурманов переулок посмотреть, как мы устроились в новой квартире. Прощаясь, долго топтался и гудел в передней. "Ну вот, теперь и квартира есть - можно писать стихи", - сказал он, уходя. "Ты слышала, что он сказал?" - О.М. был в ярости. Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства - неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, - которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и обратно - благополучие не служит стимулом к работе. Не то чтобы он чурался благополучия, против него он бы не возражал... Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом. Несколько позже начали выдавать за заслуги и дачки... Слова Бориса Леонидовича попали в цель - О.М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась, - честным предателям, изобразителям и тому подобным старателям... Проклятие квартире - не проповедь бездомности, а ужас перед той платой, которую за нее требовали. Даром у нас ничего не давали - ни дач, ни квартир, ни денег..." [7, с. 176-177]. Позже Мандельштам напишет горькие стихи "Квартира тиха, как бумага":

Квартира тиха, как бумага -

Пустая без всяких затей -

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать -

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть...

Пайковые книги читаю,

Пеньковые речи ловлю,

И грозные баюшки-баю

Кулацкому баю пою.

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель - Такую ухлопает моль...

Давай же с тобой, как на плахе,

За семьдесят лет, начинать - Тебе, старику и неряхе,

Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены

Домашнего страха струя

Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья [9, с. 74].

Л. Гинзбург очень точно замечает по поводу другого, весьма сходного по настроению стихотворения "Мы с тобой на кухне посидим...": "В этом стихотворении у Мандельштама все - и нищета, и нищетой заостренное восприятие вещей в их простоте, наготе и бездонной значительности; и любовь - укрытие, любовь - защита от страшного мира; и страх, и тщетное желание выжить" [5, с. 215]. И тут же, говоря о некоем поэте П., резюмирует: "Это мандельштамовский тип поэта (в другом масштабе, конечно). Мужество, неподкупность, терпеливый труд, высокий строй нравственных требований - все ушло в писательское дело, поглотилось, оставив от человека небрежно сработанную оболочку - неряшливое поведение, случайные поступки. "Пока не требует.". Наконец, вспоминая Д. Максимова, добивающегося узнать, "было ли в Мандельштаме чувство человека, соседа?", отвечает: было все, но все ушло "в поэтическую мысль" [5, с. 216].

Становление человеческой и художнической личности Мандельштама неизменно проходило, так сказать, "в чужих стенах". А. Ахматова пишет: "Я познакомилась с О. Мандельштамом на "Башне" Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки" [3, с. 23]. По сути, таким же хрупким беззащитным мальчиком, неизменно пребывающим вне обычных житейских обстоятельств, он остался и тогда, когда превратился в отяжелевшего и несколько неряшливого мужчину, так и не свившего собственного житейского гнезда. Он всегда и везде оставался убогим пришлецом, "стреляющим" у друзей то трешку, то сигарету. В Доме литераторов, где он нашел временный приют в 30-е годы, уж совсем крайне необходимым его снабжала в долг сердобольная маркитантка, впрочем, к этому "молодому человеку", у которого никогда не было денег, не особо-то и щедрая [11, с. 134].

Дома у Мандельштама фактически никогда так и не было, если не считать детства, проведенного в глубоко чужой ему мещанской квартире отца. Житье в наемных комнатах не отличалось комфортом. К примеру, сам Мандельштам как-то вспоминал, что московские особнячки на Большой Якиманской, казавшиеся снаружи такими уютными и очаровательными, внутри оказывались полны нищеты и разрухи [6, с. 102]. За всю свою жизнь поэт лишь однажды получил от недостаточно бдительных советских распорядителей житейских благ жилье, оказавшись в "нормальной, хотя и крохотной квартирке" - как раз накануне обыска и первого ареста - чтобы тут же утратить ее. В воспоминаниях Н.Я. Мандельштам очень выразительно передано чувство ненадежности этого недолговременного приюта: "О.М. часто повторял хлебниковские строчки: "Участок великая вещь! Это место свидания меня и государства..." Но эта форма встречи чересчур невинна - ведь Хлебников рассказал о заурядной проверке документов у подозрительного бродяги, то есть о почти классических отношениях государства и поэта. Наше свидание с государством происходило по-другому и более высокому рангу <...> Незваные гости, действуя по строгому ритуалу, сразу, без сговора, распределили между собой роли. Всего их было пятеро - трое агентов и двое понятых. Понятые развалились на стульях в передней и задремали. Через три года - в тридцать седьмом - они, наверное, храпели от усталости. Какая хартия обеспечила нам право на присутствие понятых при обыске и аресте? Кто из нас еще помнит, что именно эта сонливая парочка понятых обеспечивает гражданам общественный контроль над законностью ареста: ведь ни один человек не исчезал у нас во тьме и мраке без ордера и понятых. В этом наша дань правовым понятиям прошлых веков" [7, с. 12-13].

После выхода на волю Мандельштам и его жена буквально зависают в чужом и недружелюбном пространстве. Заправилы новой советской литературы Максим Горький и А.Н. Толстой одержимы желанием наказать сомнительного строптивца, поднявшего руку на "русского писателя" (однажды, как известно, Толстой получил от Мандельштама пощечину). Развязывается настоящая травля. А. Ахматова как бы бесстрастно фиксирует в нескольких лапидарных фразах итог этой великой человеческой трагедии: ". время было апокалиптическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами" [3, с. 51-52].

Страшно себе представить, что жалкая литфондовская санаторная путевка в 1938 году стала, по сути, единственным в его жизни - предсмертным! - островком, где можно было некоторое время просто жить, не заботясь ни о крове, ни о кухне. Но счастье это длилось недолго. В Саматихе-то его повторно и арестовали, присудили пять лет каторги. В пересыльном лагере, поминутно находясь на грани риска быть попросту убитым, он остался до конца верен себе. Ю.А. Казарновский вспоминал: "По целым дням он слонялся без дела, навлекая на себя угрозы, мат и проклятия всевозможного начальства" [7, с. 147]. Смерть не замедлила прийти за поэтом 27 декабря этого же года.

Ситуация лишний раз свидетельствует, что отношение государства к свободному поэту лишено каких-либо сантиментов, а платоновский алгоритм изгнания Поэта из Города реализовался с настоящей свирепостью.

Библиографические ссылки

1. Абрамович С. В поисках утраченного рая: духовное самоопределение русского писателя XIX-начала XX ст. / Семен Дмитриевич Абрамович. - К. : Издательский дом Дмитрия Бураго, 2009. - 264 с.

2. Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама / Сергей Аверинцев // Осип Мандельштам. Сочинения: В 2-х т. - Т.1. - М. : Худож. лит., 1990. - С. 5-65.

3. Ахматова А. Собрание сочинений: В 6 т. - Т. 5. Биографическая проза. Prodomosua. Рецензии. Интервью / Сост., подгот. текста, коммент., статья С.А. Коваленко. - М. : Эллис Лак, 2000, 2001. - 800 с.

4. Бродский И. Стихотворения. / Иосиф Бродский. - Таллин: Александра, 1991; Ээсти раамат, 1991. - 256 с.

5. Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования / Л. Гинзбург. - Л. : Советский писатель. Ленинградское отделение, 1989. - 698 с.

6. Лекманов О.А. Осип Мандельштам / О.А. Лекманов. - М. : Молодая гвардия, 2004. - 255 с.

7. Мандельштам Н.Я. Воспоминания / подгот. текста Ю.Л. Фрейдина; примеч. А.А. Морозова / Н.Я. Мандельштам. - М. : Согласие, 1999., [Кн.1], 552 с.

8. Мандельштам О.Э. Собр. соч. В 4 т. - Т. 1. Стихотворения. Проза 1906-1921. Сост. и коммент. П. Нерлера и А.Никитаева / О.Э. Мандельштам. - М. : АРТ-БИЗНЕСЦЕНТР, 1999. - 368 с.

9. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4-х томах. - Т. 3. Стихотворения. Проза 1930-1937. Сост. и коммент. П. Нерлера и А.Никитаева / О.Э. Мандельштам. - М. : АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР, 1994. - 515 с.

10. Медвидь М.В. Идея дома в творчестве Осипа Мандельштама / Мария Васильевна Медвидь. - Дисс. кандидата филологических наук. - Нижний Новгород: Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского, 2007. - 182 с.

11. Одоевцева И.В. На берегах Невы: Литературные мемуары / Вступ. ст. К. Кедрова; Полесл. А. Сабова / Ирина Одоевцева. - М. : Худож. лит., 1988. - 334 с.

12. Осмеркина-Гальперина Е. Мои встречи (Фрагменты) / Е. Осмеркина-Гальперина // Осип Мандельштам и его время. - М. : "L'Aged'Homme - Наш дом", 1995. - 480 с.

13. Чарская Л.В. О. Э. Мандельштам в воспоминаниях современников [Электронный

ресурс] / Л.В. Чарская. - URL:

samlib.ru/c/charskaja_l_w/oemandelxshtamwwospominanijahsowremennikow.shtml.

14. Штемпель Н.Е. Мандельштам в Воронеже / Наталья Штемпель. // Новый Мир. - 1987. - № 10. - С. 207-234.

Размещено на Allbest.ru