К вопросу о "литературности" в теории русского формализма: В. Шкловский о писателях XVIII века

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

К вопросу о «литературности» в теории русского формализма: В. Шкловский о писателях XVIII века

Житенев Александр Анатольевич

доктор филологических наук, доцент

Воронежский государственный университет, Россия

Аннотация

В теории русского формализма литературность как набор качеств, позволяющих отличать художественный текст от нехудожественного, была постоянным предметом рефлексии. В работах В. Шкловского рубежа 1920-1930-х гг. осмысление литературности было связано с интересом к маргинальным явлениям литературного процесса XVIII века, к феноменам массовой словесности. При этом особенности этих примеров всегда прочитывались в контексте реалий 1920-1930-х гг., дискуссий о «социальном заказе» и «литературном быте», выступая, таким образом, специфической формой рефлексии над актуальной литературной практикой, статусом писателя и задачами творчества. Методология исследования носит комплексный характер и предполагает соединение сравнительно-исторического, герменевтического, феноменологического подходов, а также отдельных элементов «истории понятий». Научная новизна исследования заключается в попытке рассмотреть научно-популярные книги В. Шкловского о литераторах XVIII века М. Комарове, В. Левшине, М. Чулкове как своеобразный способ автоинтерпретации, призванный преодолеть личный творческий кризис и создать возможности для использования методологии русского формализма в анализе литературного быта разных эпох.

Ключевые слова: литературность, русский формализм, Виктор Шкловский, литература XVIII века, цензура, теория литературы, советская литература, авторство, целостность текста, саморефлексия

Keywords: literariness, Russian formalism, Viktor Shklovsky, 18th century literature, censorship, theory of literature, Soviet literature, authorship, text integrity, self-reflection

Среди других ретроспективистских увлечений интеллектуальной культуры первой трети XX века особое место, безусловно, принадлежало XVIII веку. Ю. Слонимская в первом номере «Аполлона» за 1915 год констатирует: «Совершился новый ренессанс - ренессанс восемнадцатого века. Как в эпоху Корнеля и Расина старались восстановить античное искусство, так в наше время любовно вспоминают искусство dix-huitiиme» ^{[6, с. 33]}. Однако этот ренессанс не всегда предполагал глубокое проникновение в предмет и развернутую рефлексию по его поводу. В том же «Аполлоне» в 1916 году Б. Эйхенбаум отмечает: «Ни на чем так не сказалась слабость нашей литературной науки, как на ее отношении к русскому восемнадцатому веку. Эта область осталась совершенно закрытой для нее - она просто не знала и не знает, как подойти к этому сложному, противоречивому явлению» ^{[14, с. 23-24]}.

«Открытие» состоялось позже - на рубеже 1920-1930-х гг., в обстоятельствах острой литературной борьбы и возраставшего идеологического давления на академическую среду. Составители советской академической библиографии работ по XVIII веку осторожно констатируют: «История русской литературы XVIII века выделилась в самостоятельную ветвь советской литературной науки очень поздно - в конце 20-х-начале 30-х годов нашего столетия. Это запоздание имело свои положительные и отрицательные стороны. Так, например, историкам литературы XVIII века не пришлось преодолевать инерцию дореволюционных научных традиций, и они сразу же смогли включиться в решение общелитературоведческих проблем, выдвинутых советской действительностью...» ^{[3, с.3]}. Как показывают разыскания А. Костина, «проблемы, выдвинутые советской действительностью», заключались преимущественно в поиске способов актуализировать материал за счет «тенденциозного привкуса», благодаря которому он cмог бы совпасть с запросами времени ^{[4, с. 82]}.

Работа формалистов предшествовала складыванию этих установок и осуществлялась в другом наборе задач. В общем виде характер этого целеполагания был определен В. Живовым: «Интерес формалистов к литературе XVIII в. был в существенной степени обусловлен тем, что в теоретическом отношении XVIII столетие их предшественники оставили совсем не тронутым. <…> Здесь-то и открывалась блестящая возможность показать, что там, где академическая наука не разглядела ничего, была настоящая жизнь, что у литературного процесса была собственная (а не заимствованная) динамика, что она определяла разнообразие авторских установок, а те в свой черед детерминировали набор применявшихся приемов» ^{[2, с. 10-11]}. Книги В. Шкловского о литераторах XVIII века «Матвей Комаров, житель города Москвы» (1929) и «Чулков и Левшин» (1933) могут служить хорошим подтверждением этого тезиса - с той оговоркой, что они зафиксировали еще и кризис писательской самоидентификации, и, в известной мере, кризис формалистского метода.

Наиболее полно эта коллизия описана Я. Левченко в работе о «пролиферации» формалистской теории в 1930-е гг. Книги В. Шкловского о XVIII веке рассматриваются ученым в контексте трансформаций формализма на рубеже 1920-1930-х гг., когда в результате идеологической критики произошло размещение «капитала формального метода по кластерам технологических пособий, сборников эссе, киносценариев и беллетристики» ^{[5, c. 143]}. Формалистский «проект социологии и экономики литературы» XVIII века объясняется попыткой найти ответ на вопрос, «как быть писателем» в начале 1930-х гг. Проект этот оценивается Я. Левченко как неудачный по двум причинам: стремление к «трансгрессии, нарушению конвенций» исследовательского дискурса делает теоретические выкладки В. Шкловского неубедительными, а его попытка «есть самодельной марксистской ложкой» показывает, что «дрейф в сторону марксизма оказывается поверхностным, не идущим далее ритуальных указаний на экономические и социальные факторы влияния на литературный процесс» ^{[5, c. 127, 141-143]}.

Эта негативная оценка, смягченная ссылкой на особые историческое обстоятельства, очевидно наследует резкому отзыву Г. Гуковского, обвинившего В. Шкловского в непрофессионализме еще в начале 1930-х гг.: «Шкловский не доказывает своих мыслей. В книге о Комарове его идеи продекламированы, не более. Рассуждения остаются вне материала. Кроме коротеньких вставок в монтаж, они фигурируют во вступлении к книге и в заключении к ней; последнее характерно; в книге о Комарове Шкловский мыслит только тезисами» ^{[1, c. 201]}.

Однако критика работ В. Шкловского с историко-литературных позиций или с позиций методологического единства - возможно, не вполне продуктивна, поскольку, как показывает обращение к контексту других работ В. Шкловского рубежа 1920-1930-х гг., задачи исследования литературного быта, скорее всего, не сводились к одной лишь идеологической мимикрии или попытке уйти в идеологически нейтральный литературный материал.

В «Поисках оптимизма» важнейшая проблема времени - проблема утраты писателем самого себя; в обращении к С. Третьякову она обозначается с оглядкой на Платона: «Платон спрашивал. Цитирую по памяти: “Что будет со стражами, кому будут нужны они, если они потеряют стражебность”. Факты прижали тебя к теме. Ты потерял возможность литературного шага. Потерял момент превращения. Друг, ты потерял стражебность» ^{[11, c. 63]}. В «Поденщине» эта «потеря стражебности» соотносится уже с работой самого Шкловского, и именно в этом контексте появляется имя Матвея Комарова: «Моя совесть краснеет. А где статьи о современной литературе? Правильно ли ты сделал, что пишешь о Матвее Комарове, о Толстом и что ты собираешься делать дальше? И мне и моей совести тревожно. Я говорю ей: “Ведь это ты же мне велела работать поденщиком и пропадать в кино, как мясо в супе. <…> А Матвей Комаров и история - это способ изучать современность, а вообще я буду писать о современной литературе, я ее не боюсь”» ^{[10, c. 228]}.

Характерно, что работа над материалами XVIII века рассматривается здесь не как самоценный опыт, а как способ говорить о литературной современности, как своего рода иносказание. Тогда ракурс интерпретации книг В. Шкловского о XVIII веке следует изменить, поставив в центр внимания те интеллектуальные «сюжеты», которые были важны для него на рубеже 1920-1930-х гг.

В редакторском предисловии к книге «Словесность и коммерция (Книжная лавка Смирдина)» (1929) В. Шкловский говорит о XVIII веке как периоде, примечательном с точки зрения текучести представлений о творчестве и профессионализме: «Понятия ”писатель”, “автор”, “сочинитель” нуждаются в уточнении. Пересмотру подлежит прежде всего объем этих понятий и отношение канонизированной литературы к литературе неканонизированной. Понятия “творчество”, “литературный труд” тоже все время изменяются» ^{[9, c. 6]}.

В статье «О самом знаменитом писателе» (1928), посвященной М. Комарову, Шкловский объясняет обращение к этой фигуре тремя причинами. Во-первых, экзотичностью представлений об институте авторства в соединении со статусом профессионального писателя: «Работу свою Комаров начинает с публикаций, т.е. с изданий документов и с поздравительных писем. Дальше роль его все время колеблется между авторством, компиляцией и, может быть, переводом. Эта сбивчивость представлений об авторстве характерна для всего XVIII века» ^{[7, c. 29]}. Во-вторых, широтой литературного влияния и невероятной популярностью у массового читателя: «Матвей Комаров - писатель, факт существования которого перестраивает наше представление о литературе XVIII века. Это писатель прежде всего массовый…» ^{[7, c. 28]}. В-третьих, репрезентативностью инструментария, способностью объединять весь репертуар доступных времени приемов: «Матвей Комаров - писатель традиционнейший, и изучение его выясняет нам общий арсенал литературного оружия его эпохи. И, конечно, изучая его, мы должны его изучать методами специфическими и не упрекать его за то, что он не писатель нашего типа» ^{[7, c. 29]}. Последний пункт особенно важен, поскольку позволяет соотнести с исследованиями XVIII века у Шкловского два принципиальных для формализма вопроса - вопрос о «литературности» и вопрос о «полноте материала».

«Литературность», как известно, - это понятие, призванное отразить подчеркнутый интерес к принципам образования формы: «…предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т.е. то, что делает данное произведение литературным произведением» ^{[15, c. 275]}. «Полнота материала» - рабочий термин, отражающий установку на развернутость исторических параллелей и доказательность историко-литературных реконструкций: «… нас не интересует прошлое как таковое, как индивидуально-исторический факт <…>. История дает нам то, чего не может дать современность, -- полноту материала. Но именно поэтому мы подходим к ней с некоторым запасом теоретических проблем и принципов, подсказанных нам отчасти фактами современной литературы» ^{[13, c. 406]}.

«Факты современной литературы» ставили под вопрос саму возможность дальнейшего существования в ней, и разбалансированность связей со временем, утрата оснований писательской работы - один из самых важных лейтмотивов прозы В. Шкловского рубежа 1920-1930-х гг. В «Поисках оптимизма» эта тема драматически связана с необходимостью внутреннего «слома»: «Путь не найден. Мои ключи не открывают всех дверей моего времени. Нужно проснуться, перемениться» ^{[11, c. 4]}; «Нельзя работать только развертывая себя, нужно работать, себя переламывая» ^{[11, c. 117]}.

В этой связи его работу с писательскими биографиями XVIII века представляется правомерным интерпретировать как попытку увидеть чужую судьбу как проекцию своей собственной «неканонизированности», маргинальности в контексте литературного процесса; как попытку заглянуть в собственное будущее через чужое прошлое. Характерно, что, описывая литературный быт XVIII века, В. Шкловский не упускает возможности подчеркнуть мизерабильность писательского положения, факт «выпадения из времени» ^{[12, c. 189]}.

Шкловский акцентирует вовлеченность в изматывающую литературную работу, не забывает упомянуть об утрате здоровья как цене занятий писательским трудом: «Василий Левшин был человек бедный и брался за такую работу, от которой отказывался даже многотерпеливый и работоспособный Болотов» ^{[12, c. 143]}; «”Историческое описание российской коммерции”, которое, по преданию, довело Чулкова до слепоты, улучшило его материальное положение» ^{[12, c. 84]}. Для него значима деклассированность писателя, его адресация не к тому классу, с которым он генетически связан: «Левшин работал не на себя. <…> Так дворянин плакал над мещанской трагедией и в слезах переплывал в идеологию чужого класса» ^{[12, c. 147]}; «Левшин предназначал свои “Русские сказки” для читателя среднего слоя. Но книга оказалась осуществленной не в той среде, для которой она предназначалась» ^{[12, c. 17]}.

Шкловский отмечает замолчанность массовых писателей высокой литературой: «Их читали, но их не замечали. Или замечали, обижаясь, и ругали, не называя по фамилии» ^{[12, c. 127]}. Для него имеет эмблематическое значение «упраздненность» автора, факт отделения имени от книги: «Из всех русских писателей XVIII века Василий Левшин едва ли не самый неизвестный. Он лишен даже своих произведений. Они приписаны на чужое имя» ^{[12, c. 137]}; «Чулков <…> обладал свойством циклизовать вокруг себя определенные представления. <…> Такова судьба этого человека, который всю жизнь носил разные мундиры, мундиры чужие, а после смерти прославился чужим произведением» ^{[12, c. 89]}.

В построениях Шкловского нельзя не отметить еще одну закономерность: стремление прочертить вероятные, но не состоявшиеся альтернативы литературного развития. Эти опыты тезисного обозначения «альтернативной истории» также могут быть соотнесены с реалиями рубежа 1920-1930-х гг., с поражением лефовского «изобретательства» и жизнестроения. В «Поденщине» есть в разных вариациях сформулированная Шкловским мысль об обратимости в литературе «изобретения» и «неудачи»: «В нашем деле неудача - вещь привычная. Почти всегда не выходит, почти всегда впечатление срыва, а в результате все-таки что-то создается» ^{[10, c. 71]}; «В изобретательстве должны существовать переходные моменты. И эти переходные моменты необходимы, хотя потом они вырезаются и попадают в монтажную корзину» ^{[10, c. 150]}.

Характерно, что именно признак «изобретательства» оказывается главным инструментом легитимации авторов «лубочной литературы»: «Не канонизированной, но наиболее сильной по своей тиражности и наиболее важной по количеству литературного изобретательства была группировка Новикова, Чулкова, Попова, Левшина и соседствующая с ней группировка людей типа Матвея Комарова, Филиппова, Захарова и других» ^{[7, c. 291]}. Закономерной в контексте рассуждений о вариантах писательской самоидентификации оказывается и мысль о столкновении в русской культуре XVIII века «американской» и «прусской» моделей развития ^{[12, c. 147]}, при этом с победой «бюрократического способа развития» Шкловский связывает противоречия в более поздней литературной практике: «В литературе, которая должна была развиваться по-новому, которая могла быть уже коммерцией, <…> в этой литературе читателем оказался провинциальный дворянин и офицер. Пушкин задыхается от недостатка читателя» ^{[12, c. 248]}.

Можно отметить и еще один очевидный пункт пересечения литературных реальностей XVIII и XX веков - высокую значимость цензуры, шире - любого внешнего вмешательства в текст. В «Поисках оптимизма» Шкловский пишет об эллипсисе как «основном тропе, основной фигуре поэзии» ^{[11, c. 116]} и отмечает драматическую «улучшенность» всей литературы XX века: «Метранпаж перемычал. Вся русская литература перемечена, перемычена, переправлена метранпажами» ^{[11, c. 100]}. В книгах о XVIII веке эллиптичность литературы очевидным образом связывается уже не с метранпажами, а с цензурой и самоцензурой: «Екатерининские журналы и книги того времени полны “стрелами, пущенными из темноты - личными намеками”» ^{[12, c. 116]}; «Что оттолкнуло Левшина от военной службы? Прежде всего столкновение интересов его как мелкопоместного дворянина с крупным дворянством внутри самой армии. Об этом мы узнаем из одного отрывка, запрятанного в “Русские сказки”, как прячут контрабанду в двойное дно сундука» ^{[12, c. 139]}.

В этой связи можно допустить, что «расслоение» языка, совмещение в одном слове непересекающихся смыслов, вкладываемых представителями разных социальных страт, тоже осознается Шкловским как факт, показательный не только для литературной реальности XVIII столетия: «При соединении двух языковых группировок, при слиянии их языковые дублеты будут искать себе осмысления, будут становиться новыми словами» ^{[12, c. 190]}. Примечательно, что он подробно останавливается на факте использования языка как средства социальной стратификации, инструмента разделения «своих» и чужих», на социальных кодах в контексте анализа социальной мобильности: «Без мифологии нельзя было ступить в обществе. Это был предмет первой необходимости. Мифология была целой системой сложных, закрепленных значений. Мифология была как бы системой иероглифов» ^{[12, c. 92]}.

Однако XVIII век с его реалиями литературного быта трактовался Шкловским не только как своеобразное зеркало современности, но и как период, ценный своим несходством с современностью. В наибольшей степени этот интерес к «иному» проявляется в рассуждениях писателя над феноменом авторства и условиями бытования текстов лубочной литературы. Шкловский с выраженным интересом пишет об отсутствии в массовой литературе XVIII века твердых границ текста, что проявлялось в обратимости авторского и анонимного высказывания, целостного текстового корпуса и его разделения на независимые фрагменты, в широкой вариативности названий, в различии разных изданий одного и того же произведения.

Так, он пишет о соседстве в едином поле анонимной книги о Ваське Каине и книги М. Комарова: «Эта анонимная история <…> много раз переиздавалась и находилась с комаровским текстом в сложном взаимоотношении, принимая от него часть материала» ^{[7, c. 39]}. Он отмечает, что книга Комарова сочетала в себе литературные и фольклорные элементы, поскольку, с одной стороны, предполагала «документирование» и «психологизирование» истории преступника, ввод в нее «романного стиля» ^{[7, c. 76]}, а с другой - допускала широкое включение песенного материала, вызывавшего «гипноз литературной формы», которая заставляла видеть в герое песен - их автора ^{[7, c. 50]}. Пример утраты авторства - практика разделения книги на тетради, за которыми никакое писательское имя уже не закреплено: «”Русские сказки” выдержали четыре издания и ушли в лубок. <…> Издатель Решетников раздробил ее [книгу - А.Ж.] на отдельные <…> выпуски» ^{[12, c. 178]}. Еще один вариант разъятия текста - практика переименования книг и объединения под одной обложкой разнотипных сочинений: «XVIII век знает эту практику переименования старых книг. Это делалось путем обдирания заглавных листов. <…> Иногда несколько книг, не имевших успеха, собираются в одну новую - многотомную» ^{[7, c. 43]}.

Однако из всех факторов разрушения текстовой целостности более всего занимает В. Шкловского вариант соединения несхожих жанровых ориентиров. Говоря о комаровском «Ваське Каине», Шкловский пишет, что это «вещь документальная, фабульная, но не сюжетная» ^{[7, c. 33]}. Исследуя текст о Картуше, он отмечает, что книга «сделана методами судебного отчета с некоторой попыткой дать объяснения поступков» с налетом «морализирования» ^{[7, c. 35]}. Разножанровость подчеркнута и в чулковском сборнике «Пересмешник»: «Книга пестрая <…> содержит в себе рыцарские романы сравнительно с небольшим количеством волшебных моментов, плутовские новеллы, очень умело написанные, и маленькие бытовые повести» ^{[12, c. 106]}.

«Пестрота» как жанровый и композиционный признак значима для Шкловского, поскольку оказывается аргументом против целостности текста в пользу его «монтажного» построения: «При разборе “Никанора” мы сталкиваемся с вопросом о так называемом единстве произведения. Об этом единстве говорят довольно много люди, сами литературой не занимающиеся <…> Это единство обычно не определяется - целевое ли это единство или это композиционное единство, всегда ли это единство существует в литературном произведении» ^{[7, c. 265]}. В понимании Шкловского естествен как раз «разнобой», а не «единство», воспринимаемое как норма только в периоды стагнации «изобретательства»: «”Литературное единство” возникает … в те эпохи, когда в определенных родах искусства форма канонизируется, становится инерционной и на некоторое время дает иллюзию остановки» ^{[7, c. 268]}.

Возможность «единства» оказывается в фокусе внимания Шкловского и в его эссеистических книгах, причем разные версии исключают друг друга. В «Поисках оптимизма» единство усматривается в целостности личности писателя: «Единство, читатель, здесь в человеке, который смотрит свою изменяющуюся страну и строит новые формы искусства для того, чтобы они могли передать жизнь. Что же касается единства книги, то она очень часто - иллюзия» ^{[11, c. 64]}. В «Поденщине» сама эта личность ставится под вопрос: «Все яснее для меня отсутствие единства автора, возможность принадлежности его к разным литературным линиям. Борьба их в пределах одного литературного произведения» ^{[11, c. 224]}.

Коллизия «единства» / «разнобоя» глубоко связана с рассмотрением писательской практики то в категориях творческого сознания, то в системе социально-экономических координат. Стремясь к соединению в работах о XVIII век внешнего и внутреннего взглядов на литературу, В. Шкловский, несомненно, тяготел к абсолютизации взгляда изнутри. Особенно наглядно это проявляется в равнодушии к проблеме эстетического качества, вообще - к любой внешней оценке текста: «Оценочная точка зрения часто мешает историкам литературы видеть реальные факты. Очевидно, <…> что литература не портится, а только изменяется» ^{[7, c. 84]}.

Важно и другое. Шкловскому интересно рассматривать литературу в ситуации между разными системами и канонами, и именно этот переход, а не внешнее воздействие, видится ему самым важным источником эстетической новизны: «Распадение одной литературной формы является становлением другой литературной формы. Язык, распадаясь сам, создает другой. Здесь нет остановок, и каждая вещь содержит в себе собственное отрицание» ^{[12, c. 247]}. Последний тезис особенно значим, поскольку XVIII век с его столкновением эстетических принципов позволяет связать феномен литературности с обнажением разного рода «швов».

Литературность в книгах В. Шкловского о писателях XVIII столетия проявляется не в подчеркивании условности формы, а в постоянно предпринимаемом усилии по преодолению гетерогенности текста - композиционной, жанровой, стилевой. И маркерами этой литературности оказываются здесь не примеры торжества писателя над материалом, а, в терминах самого критика, - «ошибки» «изобретательства». Эстетическое переживание парадоксальным образом видится не в контексте наслаждения, а в контексте проблематизации читательских ожиданий. Можно упомянуть о нескольких направлениях такой проблематизации.

Во-первых, Шкловский много пишет о сюжетной непроработанности прозы XVIII века, выражающейся и в «непрописанности» отдельных линий, и в их поспешной проговоренности Это принципиально не законченные, а иногда должным образом и не начатые нарративы: «Сюжет намечен, но не осуществлен <…> Вещи закончены через много лет и как будто неохотно. Важен здесь не сюжет, а эпизод, шутка, острое слово» ^{[12, c. 110]}; «Вероятно, при традиционном сюжете того времени интерес к тому, что будет дальше, был минимален. <…> Предсказывается каждый шаг. Сюжет становится почти не ощутим» ^{[7, c. 244]}.

Во-вторых, исследователь отмечает механистичность связей между эпизодами, проблематичность сюжетных мотивировок, нефункциональность деталей и положений: «Роман того времени сращивается из отдельных эпизодов» ^{[7, c. 158]}; «К роману приставляется теперь другой, как к короткому дивану стул для спанья» ^{[7, c. 279]}; «Чужая романная схема не может быть целиком осуществлена на новом материале, нуждаясь иногда в двойных и тройных мотивировках» ^{[7, c. 285]}; «В плутовских повестях Чулкова часто останавливается действие для социальной характеристик героев, причем эти герои потом не используются в действии» ^{[7, c. 106]}.

В-третьих, привлекательной кажется интонационная сложность этой прозы, перебив разных регистров, возможность рассказать эпизод сразу и в комическом, и в драматическом ключе: «Весь стиль книжки основан на том, что человек конферирует собственные несчастья. <…> Книга Чулкова тесно связана с низким литературным жанром, но притом таким, который хочет стать высоким» ^{[12, c. 114-115]}; «Здесь видно употребление старых приемов описания и одновременно их пародирование» ^{[12, c. 110]}. Такая стилевая разбалансированность, по Шкловскому, - самое очевидное проявление «разнобоя», а значит, и «литературности» текста.

Сопоставительный анализ научно-популярных книг В. Шкловского о писателях XVIII века с его же книгами эссе того же времени позволяет сделать несколько очевидных обобщений. В теории русского формализма литературность как набор качеств, позволяющих отличать художественный текст от нехудожественного, была постоянным предметом рефлексии. В работах В. Шкловского рубежа 1920-1930-х гг. осмысление литературности было связано с интересом к маргинальным явлениям литературного процесса XVIII века, к феноменам массовой словесности. При этом особенности этих примеров всегда прочитывались в контексте реалий 1920-1930-х гг., дискуссий о «социальном заказе» и «литературном быте», выступая, таким образом, специфической формой рефлексии над актуальной литературной практикой, статусом писателя и задачами творчества.

литературность русский формализм шкловский

Библиография

1. Гуковский Г. Шкловский как историк литературы // Звезда. - 1930.-№1. - С. 191-216.

2. Живов В.М. XVIII век в работах Г. А. Гуковского, не загубленных советским хроносом // Гуковский Г.А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века.-М.: Языки русской культуры, 2001. - C. 7-36.

3. История русской литературы XVIII века. Библиографический указатель. - Л.: Наука, 1968. - 500 с.

4. Костин А.А. Изучение русской литературы XVIII века в 1930-е годы (переписка редакции «Литературного наследства» с Г. А. Гуковским и другими авторами) // Русская литература. - 2009.-№2. - С. 79-104.

5. Левченко Я. Послевкусие формализма. Пролиферация теории в текстах Виктора Шкловского 1930-х гг. // Новое литературное обозрение. - 2014.-№4 (128). - С. 125-143.

6. Слонимская Ю. Неизданная рукопись Новерра. По поводу книги А.Я. Левинсона «Мастера балета» // Аполлон. - 1915. - №1. - С. 32-44.

7. Шкловский В. Матвей Комаров, житель города Москвы.-Л.: Прибой, 1929.-296 с.

8. Шкловский В. О самом знаменитом писателе // Новый ЛЕФ. - 1928. - №8 (20). - С. 24-30.

9. Шкловский В. От редакции // Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Г. Словесность и коммерция (Книжная лавка А. Ф. Смирдина) / Под ред. В.Б. Шкловского и Б. М. Эйхенбаума. -- М.: «Аграф», 2001. - С. 5-6.

10. Шкловский В. Поденщина. - Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1930. - 232 с.

11. Шкловский В. Поиски оптимизма. - М.: Федерация, 1931. - 152 с.

12. Шкловский В. Чулков и Лёвшин.-Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1933.-264 с.

13. Эйхенбаум Б. М. Теория «формального метода» // Эйхенбаум Б. М. О литературе.-М.: Советский писатель, 1987.-С. 375-408.

14. Эйхенбаум Б. Поэтика Державина // Аполлон. - 1916. - №8. - С. 23-45.

15. Якобсон Р.О. Новейшая русская поэзия // Якобсон Р. Работы по поэтике.-М.: Прогресс, 1987. - С. 272-316.

Размещено на Allbest.ru